Помоги проекту - поделись книгой:
Но пылкий революционный темперамент не мог и не искал успокоения в разного рода реформах и заявлениях. Даже Чернышевский пришел в восторг и испытал чувство благодарности к Александру, услышав сообщение, что император собирается освободить крестьян. Хотя не только обещанная реформа, а весь набор чувств и соображений толкнули его на путь бескомпромиссной борьбы с режимом. Герцен и либералы все еще сохраняли иллюзии в отношении императора, вызывая тем самым все большее негодование радикальных сотрудников «Современника». Добролюбов и Чернышевский клеймят позором умеренных и либералов. Весьма прозрачно они пишут, как либералы и средний класс повсюду, в той же Франции после 1848 года, «продают» людей и, охраняя классовые интересы, мирятся с репрессивным режимом. Обломов для «Современника» олицетворяет действующих из лучших побуждений аристократию и бюрократов. Герой знаменитого романа Гончарова – «лишний человек», постоянно мечтающий о серьезных поступках, но не имеющий достаточных сил и храбрости для их исполнения.
Чувства нового поколения выразила знаменитая фраза из известного письма в «Колокол», напечатанного в 1860 году и подписанного
Автор призывает Герцена прекратить восхваление императора и оставить надежды на возможность революции сверху. Он формулирует позицию истинного революционера: «Чем хуже, тем лучше для нас». При Николае каждый пришел к убеждению, что только силой можно добиться человеческих условий для русского народа. Теперь, при Александре, либералы запутывали народ бессмысленными заявлениями о спокойствии и терпении, «…следовательно, кое-кто теперь сожалеет о Николае. При нем (необходимая) работа была бы доведена до окончательного результата». Из-за идиотской веры в добрые намерения царя-самодержца Россия всегда будет пребывать в рабстве. «Колокол» не должен восхвалять императора. «Наше положение трагично и невыносимо, ничто не поможет, кроме казни».
Письмо ознаменовало новую эру в русском революционном движении. Теперь единственным способом очистки общества станут революция и насилие. Царский режим разделял презрение писателей к «либеральным помещикам, либеральным профессорам, либеральным авторам». Именно парадоксальная ненависть интеллигенции к своему классу, на который она больше всего рассчитывала в деле разжигания костра революции, сформировала крепкую психологическую связь между Чернышевским и Лениным.
Призыв к революционной борьбе последовал в 1861 году вслед за обнародованием царского манифеста об освобождении народа от векового рабства. Теперь стало ясно, что вопрос с отменой крепостного права затягивается, и, как это всегда бывает, после неумеренных восторгов наступило сильное разочарование. Согласно указу крестьяне освобождались с землей, но во многих провинциях выдаваемые крестьянам земельные наделы были гораздо меньше тех, что они обрабатывали, будучи крепостными. «Обрезки», отошедшие помещикам, стали важным политическим символом. Самым огорчительным для радикалов было то, что на крестьян обрушились финансовые обязательства. Они должны были ежегодно выплачивать правительству налог за землю. Община, милая сердцу консерваторов и радикалов, сохранялась как основа социально-экономического устройства русской деревни. «Обрезки», и в особенности тот факт, что крестьянин должен был платить за «свою» землю, вызвали яростное негодование радикалов. Они всегда подозревали, что царь «продал» крестьян. Освобождение было чистым обманом; пользу из него извлекли только помещики. В ряде областей поднялись восстания. Крестьяне требовали обещанной царем земли, утверждая, что помещики обманывают их (сложные финансовые и административные особенности реформы было трудно объяснить безграмотному народу). Подъем народных восстаний продемонстрировал огромный революционный потенциал, сосредоточенный в провинции. Годы 1861-й и особенно 1862-й ознаменовались революционными манифестациями. Небольшие группы студентов и интеллигенции объединялись в революционные организации. Наиболее известная из всех – революционная народническая организация «Земля и воля».
Отношение Чернышевского к активной борьбе было неоднозначным. Он требовал послать в Лондон к Герцену эмиссара: как можно призывать молодых людей в России к активной деятельности, а самому отсиживаться в безопасности в Англии? Сам Чернышевский был очень осторожен. Несмотря на то что большинство прокламаций с призывом к восстанию приписывается ему, нет никаких доказательств его авторства. Однако его влияние заметно практически во всех манифестах. Этот ученый муж становится в 1861 году, наряду с помощником и ближайшим другом Добролюбовым (который умер в том же году), вдохновителем и руководителем революционного движения.
Существует серьезное свидетельство причастности Чернышевского к серии революционных воззваний. Они были адресованы студентам, солдатам и крестьянам. Воззвание к крестьянам, составленное простым, доступным для народа языком, вышло из-под пера самого Чернышевского. «Барским крестьянам (фактическое освобождение крестьян произошло лишь в 1863 году) от их доброжелателей поклон» – так начиналось воззвание. По сути, освобождение от крепостничества оказалось обманом. Кто несет за это ответственность? Только бюрократический аппарат и аристократия? Но ведь и царь является помещиком, так почему бы ему не соблюдать интересы помещиков? Когда же на самом деле крестьяне станут свободными? Когда они смогут распоряжаться собой по своему усмотрению, когда не надо будет платить налоги, когда не придется, бросив семью, служить десятками лет в армии? Как это сделать? С помощью революции. Пусть крестьяне посовещаются между собой, переговорят с братьями, которые служат в армии, и готовятся к знаменательному дню. А до этого они не должны предпринимать несогласованных, отдельных выступлений против правительства. Революция только тогда будет успешной, когда движение примет массовый, общенациональный характер.[40]
Трудно понять мотивацию поведения Чернышевского в 1861—1862 годах. Он сознательно стремился к мученической смерти, надеясь на ожидаемую в ближайшем будущем революцию, или просто был уверен, что его предупреждение сохранять терпение и доброе имя защитят от ареста? Вероятно, и то и другое. Члены правого крыла заходились в крике, что Чернышевский является духовным вдохновителем, если не реальным создателем революционных воззваний. Известна история, как генерал-губернатор Санкт-Петербурга князь Суворов, слывший либералом, а в некоторых кругах даже предполагалось, что он станет главой революционного режима, направил к Чернышевскому агента с паспортом и советом отправиться за границу. Но в 1860-х годах политическая эмиграция не имела ничего общего с тем, во что она превратилась при Ленине, когда мощное международное движение поддерживало русских товарищей, помогало скрываться и при необходимости легко попадать в Россию. Теперь даже космополит Герцен с его богатством влачил жалкое существование за границей, и его огромному влиянию в России пришел конец, поскольку у него не сложились отношения с новым поколением. Таких истинно русских революционеров, как Чернышевский, было немного. Он остался в России.
Весной 1862 года в столице произошло несколько серьезных пожаров. Реакционная пресса обвиняла в них «нигилистов» (тон прокламации «Молодой России» не исключал, что ее авторы могут прибегнуть к поджогам). Радикалы возражали, заявив, что это работа провокаторов правых, и утверждали, что в некоторых провинциальных городах помещики сами поджигали дома, чтобы не допустить освобождения крестьян. Так это было или нет (деревянные дома не обеспечивались необходимой защитой от пожаров), но началась активная кампания против революционеров; известные или предполагаемые зачинщики были взяты под усиленный надзор. Власти закрыли публичные читальные залы, несколько школ и петербургский шахматный клуб, все те места, которые предположительно были отравлены духом нигилизма и являлись местом встреч радикальной интеллигенции. «Современник» на восемь месяцев был запрещен. Чернышевский, давно находившийся под надзором Третьего отделения, был, естественно, арестован. Пока шло «расследование», он провел два года в Петропавловской крепости. С юридической точки зрения ему не могли быть предъявлены никакие обвинения в подрывной деятельности. Наконец, с помощью сфабрикованных доказательств, в 1864 году был оглашен приговор: Чернышевский приговаривался к семи годам каторжных работ. В действительности же только в 1883 году Чернышевскому, сильно подорвавшему здоровье на каторге, было позволено вернуться в Европейскую Россию.
Перед отправкой в ссылку Чернышевского подвергли «гражданской казни». Эта варварская процедура проходила в присутствии публики. Осужденный с табличкой «государственный преступник» на груди всходил на эшафот. Его привязывали к позорному столбу и зачитывали приговор, после чего преступник вставал на колени и над его головой ломали шпагу. Затем, закованного в кандалы, его возвращали в тюрьму. По-разному описывается реакция зрителей на «казнь» Чернышевского. Большинство очевидцев подтверждали, что некоторые представители интеллигенции аплодировали Чернышевскому во время этого ужасного испытания. Но есть одно свидетельство, что группа рабочих освистала заключенного. Для масс Александр все еще был царем-освободителем.
История мученичества Чернышевского объясняет чувство некоторой неполноценности, которое русские либералы всегда ощущали в отношениях с многочисленными радикально настроенными соотечественниками. Перед лицом многочисленных жертв и страданий казалось недостойным осуждать революционера за безрассудность или останавливаться на художественных недостатках его литературного творчества. Этот кроткий человек одержал победу не только над режимом, который ненавидел всеми фибрами своей души, но и над умеренными, которые осуждали его убеждения. Чернышевский, его соратники и последователи, по-видимому, заставили власти действовать теми же варварскими методами, которые свели к минимуму значимость основных социально-политических реформ времен правления Александра, и тем самым препятствовали просвещению и конституционализму, сулившим спасение России.
Находясь в заключении в Петропавловской крепости, Чернышевский написал роман «Что делать?». Поскольку роман сыграл важную роль в формировании русских революционеров и во многом объясняет психологию политического радикализма 60-х годов, следует остановиться на нем более подробно.
Если бы не натурализм, «Что делать?» имеет все основания считаться слабым романом: нежизненные ситуации и характеры, отсутствие литературного стиля, излишняя нравоучительность и морализирование. Полученное Чернышевским духовное образование объясняет бесконечные призывы, разглагольствования и намеки «проницательному читателю», что невыносимо даже для наиболее терпеливых читателей. Роман вышел в период наибольшего расцвета русской прозы, и немудрено, что современного читателя удивляет его шумный успех. Эта бессмысленная, скучная и пустая книга вызывала глубокий интерес у молодого поколения, которое сравнивало ее с произведениями Толстого, Тургенева, Достоевского и других необычайно талантливых и интересных писателей, находившихся в расцвете творческих сил. Понятно, что радикалы были вынуждены защищать роман Чернышевского. Герцен, чувствуя определенную ответственность за арест Чернышевского, похвалил роман за «удачные намеки». Признанный в России теоретик марксизма Плеханов обвинил критиков романа в «мракобесии». Некоторые, не имея художественного вкуса, утверждают, что роман «Что делать?» нельзя сравнивать с «Анной Карениной», но можно с романами Вольтера. Но сравнение с «Кандидом» так же немыслимо, как и с шедевром Толстого. Однако Плеханов писал: «Мы все вынесли (из романа) невероятную силу и веру в лучшее будущее». И далее: «С момента, как в России появился печатный станок, и до настоящего момента Плеханов писал это в конце XIX века ни одна печатная книга не имела такого успеха, как «Что делать?».[41]
В основе романа лежит история «новой женщины», Веры Павловны. Мать героини – злобная, неискренняя женщина, а отец – слабовольный, пресмыкающийся перед начальством и женой. У воспитанной в деградирующей буржуазной среде Веры удивительным образом развивается социальное сознание и независимость. От попытки матери выдать ее замуж за богатого, пошлого… дрянноватого бездельника ее спасает счастливый случай в лице нищего студента Лопухова, подрабатывающего частными уроками. Лопухов женится на Вере, спасая ее от ненавистного окружения, вытаскивая из «подвала». Совершенно ясно, что Лопухов является «новым человеком», сторонником «разумного эгоизма», носителем передовых идей в части эмансипации женщин и брака. Союз Лопухова и Веры всего лишь формальность в глазах закона. У каждого своя спальня, каждый может принимать друзей, не заручаясь согласием другого. Все разговоры, всякое общение проходят на нейтральной территории, в гостиной, где они собираются, пьют чай и ведут бесконечные разговоры на темы житейской философии. Конечно, это брачное сосуществование время от времени нарушается интимными отношениями, но не это главное. Их брак – один из тех условных союзов, которые в 60—70-х годах «передовые» девушки заключали ради того, чтобы избежать родительской опеки, и в которых «муж», по крайней мере теоретически, не предъявлял никаких требований к «жене». Нет ничего странного в том, что Вера Павловна влюбилась в лучшего друга Лопухова, тоже «нового человека», Кирсанова. Лопухов оставляет жену, чтобы она могла вместе с его лучшим другом обрести супружеское счастье, и геройски пускает себе пулю в лоб. Он действительно это делает? Сначала Веру Павловну, а затем и читателя уговаривают, что Лопухов инсценировал самоубийство и уехал за границу. В книге роль греческого хора отведена нашему другу Рахметову. Это он объясняет печальной «вдове» великодушный поступок мужа, советует отправиться к настоящему возлюбленному и ругает, что, погрузившись в личные проблемы, она пренебрегает общественными обязанностями. Конец истории? Нет. Спустя несколько лет на сцене появляется таинственный «североамериканский» Бьюмонт и женится на пациентке Кирсанова, ставшего к этому времени известным врачом. Молодожены поселяются вместе с Кирсановыми и «живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно». Проницательный читатель не нуждается в пояснении, кем в действительности был этот подозрительный североамериканец.
Этот короткий пересказ, конечно, не может полностью передать особый аромат романа. Его второстепенные персонажи не менее примечательны, чем главные. Отвратительная мать Веры, единственный персонаж книги, обрисованный с некоторой художественностью, воплощает всю жестокость и грубость своего класса. В романе есть проститутка, сохранившая «благородные свойства человека», которую Кирсанов убеждает сменить беспорядочные связи на более стабильное положение и бросить пить. Затем он сам снисходит до того, чтобы жить с ней, но, поскольку Кирсанов был предназначен автором для Веры Павловны, несчастная жертва буржуазного общества должна была умереть от туберкулеза. Она умирает счастливой (этому способствовала работа в швейной мастерской) и вверяет своего бывшего любовника Вере Павловне.
Скрытое насилие проходит лейтмотивом через всю книгу. Всему причиной «новые люди», но они в состоянии позаботиться о себе. «Какой человек был Лопухов? Вот какой…», и Чернышевский повествует о встрече своего героя с «осанистым» человеком.
«В то время у Лопухова было правило: кроме женщин ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «Что ты за свинья, скотина», – готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: «Ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже». Проходили два мужика, заглянули, похвалили; проходил чиновник, заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся…»
Этот отрывок сказал нам больше, чем несколько политических эссе, вместе взятых.
То, что могло быть названо прямой социально-политической пропагандой, скрыто в романе «Что делать?» с обычной для Чернышевского осторожностью. Но, несмотря на это, непонятно, как книга, полная намеков на социализм и революционные настроения, прошла цензуру. «Новые люди», конечно, социалисты. Вера Павловна организует швейную мастерскую, где девушки вместе живут, работают и делят прибыль; чем не фаланстер Фурье? Важную роль играют промежуточные эпизоды, сны Веры Павловны, в которых в полной мере предстают картины будущего, лучшего мира.
В одном из снов (в четвертом) Вера Павловна видит общество, в котором нет места бедности и насилию, где царит равноправие и, вероятно, нет правительства. Страна – один цветущий сад (совсем немногие в этой утопии будут жить в городах). На том месте, где раньше была пустыня, среди зелени возвышаются прекрасные храмы и дворцы из алюминия и хрусталя. Здесь живет деятельный и веселый народ. «Каждый живет как пожелает». Вечера проходят в танцах и пении, хотя если кто-то хочет, то идет в библиотеку или в музей. В этих картинах утопического социализма находит отражение юношеское увлечение Чернышевского Фурье. Советские историки со вздохом признавали, что в картинах будущего ради утопической, пусть даже и социалистической, идиллии Чернышевский отказывается от материалистических взглядов. Однако его влияние все-таки распространилось на большевизм. Что представляют собой советские Дома культуры и отдыха, как не копии его хрустальных дворцов, где народ весело и интересно проводит время?
В эпилоге романа – сцена шумного веселья. Во главе его таинственная «дама в черном», тут же две счастливые пары героев романа. Для современного читателя эта сцена является полной неожиданностью; он попросту сбит с толку. А вот для современников Чернышевского это аллегория победившей революции, которая согласно историческим подсказкам должна была произойти в 1866 году. Когда в 1866 году стреляли в Александра II, в полицейских кругах обсуждался вопрос о возвращении дела Чернышевского на доследование, но этот нелепый проект был отклонен. Для посвященных книга была полна намеков на революцию, и эта недоговоренность на фоне романтической истории принесла роману ошеломляющий успех.
Книга заслуживает самого серьезного изучения. Подростку она покажется приключенческим романом, полным тайн. В то время этот жанр был чрезвычайно популярен в России, и несмотря на то что в романе нет индейцев, а действие происходит не в Африке, а в России 50-х годов XIX века, есть в этой книге элементы приключенческого жанра. Застрелился или нет Лопухов? У подростка, пытающегося установить подлинную личность Бьюмонта, временами учащается пульс в счастливом ожидании возможной отгадки. Диалоги с проницательным читателем, невероятная сентиментальность в сочетании с реализмом, грустный конец добродетельной проститутки, таинственные политические намеки, счастливый конец – все это волнует юношеский ум, что, вероятно, не под силу «Анне Карениной» или «Братьям Карамазовым».
Интерес людей старшего поколения лежит в другой области. Для них первостепенную роль играло идейное содержание книги – социально-политические свободы и особенно женская эмансипация. Консервативная пресса обрушилась на роман с резкой критикой за непристойный призыв к свободной любви, и это нелепое обвинение, естественно, способствовало возросшей популярности романа. Чернышевский был скучным и сухим моралистом, но обладал немалым достоинством: все, что проповедовал, прежде проверял на практике. Его бы шокировал роман «Любовник леди Чаттерлей», и все-таки моральный принцип Чернышевского – «Не бойтесь быть счастливым» – не слишком отличается от морали Д.Г. Лоуренса в «Любовнике леди Чаттерлей» (последствия индустриализации сказываются на жизни и любви героев). Чернышевский бросает обвинение России, под гнетом которой страдает русский народ и особенно женщины. Правда, леди Чаттерлей никогда не организовывала швейных мастерских.
В романе действуют вымышленные персонажи, хотя в какой-то мере некоторые из друзей-радикалов Чернышевского являются прототипами героев.[42]
Прототипами Кирсанова и Лопухова стали знакомые Чернышевского. Даже образ таинственного Рахметова подсказан неким Бахметьевым. Этот богатый оригинал, появившейся в Лондоне, вручил Герцену деньги на нужды революции и затем бесследно пропал (предполагалось, что он отправился создавать социалистическую коммуну в какой-то пустыне). Итак, фантазии Чернышевского совпали с настроениями радикальной молодежи. При всех своих недостатках он был гением пропаганды; социально-политическая система подверглась критике с его стороны не только потому, что была несправедлива, не только во имя высших философских принципов, а главным образом потому, что мешала счастью людей и удовлетворению их самых насущных потребностей.
Современный проницательный читатель, если захочет пройти своим путем через «Что делать?», будет шокирован одним примечанием, оставшимся незамеченным в споре о сомнительных этических и нравственных достоинствах романа, – это невероятная снисходительность, если не сказать презрение, Чернышевского к обыкновенным людям. Это еще более усугубляется тем, что в романе откровенно говорится о демократии и равенстве, о природной человеческой добродетели. Тем более странно, как просто Чернышевский обнаруживает своего рода интеллектуальный снобизм. «Новые люди» абсолютно уверены, что возвышаются над толпой. «Мы не видели этих людей шесть лет… и не важно, что мы думаем о них теперь; через несколько лет, всего через несколько лет мы обратимся к ним; мы скажем: «Спасите нас», и они все сделают как надо». Умирает Крюкова, спасенная Кирсановым проститутка, и вот как описывает Чернышевский чувства любовника-реформатора: «Прежняя любовь его к ней была только жаждой юноши полюбить кого-нибудь, хоть кого-нибудь. Разумеется, Крюкова была ему не пара, потому что они не были пара между собою по развитию. Когда он перестал быть юношею, он мог только жалеть Крюкову, не больше…» Обычный человек для Чернышевского зачастую полный благих намерений тупица; среди прочего он высмеивает мать Веры Павловны за незнание французского. Чернышевский обвиняет вырождающуюся аристократию столицы, а сам не в состоянии описать древнейшую генеалогию Рахметова. Его пристрастия, подобно многим другим его качествам, и обезоруживают, и ужасают. Создается впечатление, что Чернышевский высмеивает собственные убеждения, основанные на ненависти революционера к миру буржуазии и бюрократии.
Излишне говорить о «влиянии» Чернышевского на Ленина и дальнейшее развитие революционного движения России. Советские историки считают его великим предшественником. Ими движет страстное желание подогнать его под одну из классификационных категорий: кем был Чернышевский, народником или революционным демократом с уклоном в утопический социализм? Они подчеркивают, что при всех его недостатках в истории революционного движения до появления Ленина не было фигуры более значительной. По сравнению с Чернышевским теоретик марксизма Плеханов – холодный резонер. Революционеры «Народной воли», положившие жизнь в борьбе с самодержавием, – романтичные предшественники участников революций 1905-го и 1917 годов. Чернышевский представляет не только идею и намерения революции. Он отражает психический склад революционера: хитрость и простодушие, способность выстоять и причинить страдания, грубость и душевный подъем.
Глава 4
Народничество
1861 год открывает беспрецедентный в жизни современного общества период русской истории. Возьмите практически любое широкое политическое обобщение, касающееся периода с 1861-го по 1881 год; оно будет содержать значительную долю правды и все-таки даст искаженную картину происходящего. Указанный период совпал с наибольшей революционной активностью; просвещенные классы были буквально пропитаны идеями социализма и революции. Лихорадкой было охвачено не только студенчество и молодая интеллигенция, но и часть бюрократического аппарата и офицерства. На эти же годы приходится усиление реакции и русского шовинизма. Жестокое подавление польского восстания в 1863 году приветствовалось подавляющим большинством. Главные движущие силы реакции, осуждение западного материализма и либерализма, усиление самодержавия, православия и мессианское видение русской нации получают достойное выражение в журналистской деятельности Каткова, прозе Достоевского и в восторженном приеме той части общества, которая устала от преобладающего положения интеллектуальной жизни левых.
Это не просто исторический период, один из тех, когда происходит разделение на два лагеря: реакционный и революционный. Нет, здесь мы видим возрастание либеральных надежд и устремлений. Это уже новая эра великих реформ. Освобождение крестьян – всего лишь одно из наиболее значительных событий, происшедших в общественной и экономической жизни России XIX века. В этот период была заложена основа местного и регионального самоуправления. Реформы в системе судебных органов зашли так далеко, что антиправительственный критик сделал невольный комплимент, заявив, что новые суды и судопроизводство, с учетом отставания других государственных институтов, напоминают цилиндр на голове дикаря. Военные реформы избавили солдат от вековечного ужаса перед службой. Эти реформы, наиболее фундаментальные в истории России со времен Петра Великого, возбудили аппетит либеральных слоев общества. Стали раздаваться голоса (чаще всего представителей привилегированных классов) о необходимости учреждения народного собрания; в адресованных царю прошениях говорилось о необходимости ослабления или отмены цензуры, об отказе от дискреционной власти, налагающей взыскания без суда и следствия. Но решительный шаг к конституционализму не был сделан, что, вероятно, объясняется не только сопротивлением режима, но главным образом невероятной активностью и особенностями революционной деятельности. Революция нанесла реформам полное поражение, и в результате в выигрыше оказалась реакция.
Если предыдущие революционеры предлагали вовлечь страну в безумные политические споры и конфликты, то нынешние думали совершенно иначе. Можно с уверенностью сказать, что в то время ни в одной европейской стране, кроме России, не было столь аполитичной народной массы, убежденной в преимуществах существующего режима. Конечно, в нерусских частях империи, особенно в Польше, низшие классы томились под гнетом иностранного владычества. Но даже там революционная пропаганда в основном осуществлялась в среде интеллигенции и аристократии. Для огромной массы русского крестьянства молодые радикалы, пытавшиеся расшевелить ее, были всего лишь «господами», которые по собственной прихоти хотели настроить их против защитника и благодетеля – царя.
Но дело не ограничивалось только вопросами, связанными с крестьянством. Ранее уже упоминалось, что представители городского пролетариата, присутствовавшие на «гражданской казни» Чернышевского, выказывали откровенную враждебность по отношению к узнику. Массы не просто неприязненно относились к политическим заключенным, которых подвергали этой унизительной процедуре, их отношение граничило с враждебностью. Только к концу означенного периода рабочие стали проявлять некоторую политическую активность, носившую поначалу невыразительный характер. Советские историки считают началом массовых политических выступлений пролетариата казанскую демонстрацию на площади Казанского собора в Санкт-Петербурге в 1876 году. По имеющимся сведениям, в этой демонстрации участвовало максимум двести – двести пятьдесят человек. Цифры, прямо скажем, не слишком внушительные, если учесть количество жителей, проживавших на тот момент в столице. Справедливости ради следует сказать, что массы слабо откликались на революционно-социалистическую пропаганду.
Чем объясняется такое положение? Может, просто невежеством масс, поглощенных борьбой за существование? Ну что ж, мы готовы поверить писателям, считающим, что причина в революции. Однако подобное объяснение столь же тенденциозно и односторонне, как и то, что предлагают реакционеры: русский крестьянин был беззаветно предан царю и православной церкви. Годы, предшествующие принятию указа об освобождении крестьян (1861), были заполнены крестьянскими волнениями. Следом за объявлением об освобождении количество крестьянских восстаний только увеличилось, и этому есть объяснение. Сложные положения закона привели крестьян в полное замешательство; во многих случаях закон не оправдал их надежд, а только добавил новые обязанности. Новая волна восстаний, инспирированная радикальной интеллигенцией, убежденной, что русский крестьянин рожден для революции, пошла на убыль в 1870-х годах. По сути, крестьянин был скорее консерватором, чем революционером.
Опыт, приобретенный за период с 1861-го по 1881 год, оставил неизгладимый след на русском революционном движении, на личности Ленина и на концепции и развитии коммунизма вплоть до наших дней. Это были годы революционной борьбы.
Радикалы этого исторического периода не просто авторы эссе, каким был Герцен, или распространители социалистических идей, подобные Чернышевскому. Опытный революционер становится активным борцом за революцию, организатором революционных кружков, агитатором в крестьянской среде и (пока еще в редких случаях) среди рабочих. Убедившись в невозможности проведения реформ сверху, он (это относится и к Чернышевскому) разочаровался в проводимых реформах; царь не собирался разрешать народное собрание и давать
Расставшись с надеждой на стихийное крестьянское восстание, поскольку «народ» отвергает или не обращает внимания на апостолов революции, новый революционер приходит к мысли о заговоре и политическом терроризме (как мы еще увидим, эти два понятия не тождественны друг другу). Давая показания в суде, революционеры часто заявляли, что пришли к мысли о заговоре или терроризме лишь потому, что не имели возможности легально распространять свои идеи. Они были искренне убеждены в этом. Не нужно обладать особой прозорливостью (революционеры были откровенны в своих показаниях), чтобы понять, что они панически боялись революции в России и изыскивали любые возможности не допустить ее. Не было ли намерения с помощью растущей индустриализации превратить крестьянина в подобие западного фермера и лишить его врожденных коммунистических инстинктов? И если царь даст согласие на систему народного представительства, не решит ли народ, что сражение выиграно, и удовольствуется тем, что его будут представлять юристы и спекулянты, как в Англии и Франции?
Эта погруженность в идею о перевороте приняла вид революционного эготизма. Теоретически молодые радикалы действовали ради людей. Они искренне верили, что хотят помочь своему народу и, более того, разделить с крестьянами и рабочими их страдания и лишения. Необходимо было приступить к революционной деятельности. Один из наиболее умеренных лидеров радикализма, Петр Лавров, предостерегал русскую интеллигенцию, что аполитичная деятельность носит бессмысленный, изменнический характер. В статье «Силы, потерянные для революции» (или «Даром потраченные революционные силы») Лавров, язвительно насмехаясь, обращается к тем, кто хочет идти в народ, чтобы служить ему в качестве врачей и учителей: «Вы думаете, что народная революция не для нашего поколения; это наша задача – вырабатывать в людях уверенность в себе, поощрять их к полезной деятельности».[43]
«Глупым и бесперспективным» делом считал Лавров «хождение в народ». Во-первых, он предупреждал молодых революционеров, что режим не оставит их в покое, что их ожидают гонения за революционную деятельность. А во-вторых, обращал их внимание на то, что часть интеллигенции, которая признает существующий режим и готова принять участие в «реформах», находится в стане врагов, всегда несших народу муки и страдания и не способных принести ничего иного, даже если бы захотели. И поэтому в силу природных особенностей не желающих народного блага, поскольку их существование основано на эксплуатации масс.[44]
Может, логические рассуждения Лаврова и не вполне понятны, но совершенно очевидны его опасения, что молодые интеллигенты переметнутся из революционного лагеря, чтобы просто работать для людей. Следовательно, любой школьный учитель, сельский врач, фактически каждый образованный человек, не занимающийся революционной деятельностью, становится «врагом народа», того самого народа, который, как признается Лавров, еще очень далек от того, чтобы признать революцию в качестве необходимой меры. У интеллигенции одна задача – «…вести пропаганду социализма и радикальной революции в массах». Только интеллигенция способна объяснить крестьянам необходимость революции. «Это настолько просто (учить социализму и революции), что достаточно одного объяснения, чтобы оно немедленно претворилось в революционное движение…» Образованные классы России, уверенно добавляет Лавров, не имеют свободы выбора. Их роль диктуется «потребностями народа и законами социологического развития». Интеллигенция не может выбрать иного пути, «поскольку любой другой путь, за исключением этого, закрыт».
По собственному мнению, Лавров верил в людей; он был бы возмущен, если бы ему сказали, что у него покровительственные манеры. Как только интеллигенция проведет разъяснительную работу и разгорится восстание, она выйдет из игры. Пламя революции охватит страну. В итоге Россия превратится в ассоциацию свободных крестьянских общин. Не будет землевладельцев, полицейских и тому подобного. Это иная, более энергичная версия видений Чернышевского. И Лавров, и Чернышевский понимают, что нужно людям. Один считает, что если бы народ избавился от суеверий и веры в царя, то стихийно поднялся во имя аграрного коммунизма. По мнению второго, если бы удалось избежать посторонней агитации, несущей пагубные идеи, крестьяне удовольствовались бы жизнью при царском режиме. Этому приводящему в бешенство самодовольству сопутствовало вполне реальное понимание: большинство сражений окажутся выигранными, если удастся победить интеллигенцию, особенно молодых образованных людей. Если этого не сделать, то не помогут ни «социологические законы», ни «инстинктивный социализм» крестьян и рабочих; Россией по-прежнему будут управлять «идиоты и бюрократы». В следующих главах мы увидим Ленина, наблюдающего, подобно ястребу, за новыми интеллектуальными направлениями. Пацифизм Толстого, новые философские воззрения, философия христианства подвергнутся яростным нападкам, поскольку способны отвлечь молодого интеллигента от занятий политикой. Ленин не мог представить себе свержения существующего режима (как бы ему этого ни хотелось) без интеллигенции, стоящей во главе народных масс.
Переворот в поисках масс – это, вероятно, наиболее точное определение рассматриваемого исторического периода. Как вырвать народ из вековой апатии и безразличия и заставить перейти к активным действиям? Рецептов было много, и они отражали не только основные принципы философии, но и характер революционера. Историки дали название «популизм»[45] всему движению, не заостряя внимания на основных различиях в стратегии. В зависимости от основной задачи, которую ставили перед собой революционеры, мы можем разделить их на три группы: пропагандисты, заговорщики и террористы.[46]
В узком смысле слова народничество относится к первой группе. Народники хотели жить и работать вместе с крестьянами, учить их и помогать личным примером и, кроме того, объяснять необходимость революции. Лавров представлял собой классический пример народовольца. Офицер, профессиональный преподаватель математики, он довольно поздно связал свою жизнь с революцией.[47]
После ареста и высылки за границу в 1870 году Лавров обосновался на Западе, где начал издавать журнал «Вперед!», решив продолжить тем самым традиции «Колокола». Но будучи посредственным писателем и мыслителем с «кашей в голове», Лавров был не в состоянии продолжить традиции Герцена, но зато ему удалось обнаружить недостатки, присущие конкурирующим революционным течениям:
«Заговорщики вполне способны пренебречь людскими намерениями, социальной революцией; они (зачастую) не понимают народ, не ассоциируют себя с ним… (Агитаторы, он имеет в виду революционеров типа Бакунина)… возбуждают в людях страсти, они не думают о движении, о его эффективности, не объясняют, что можно и нужно делать. Занимаясь агитацией ради достижения цели, они не проводят различие между ложью и правдой…»[48]
Собственное народничество Лаврова основано на повторении лозунга, провозглашенного Герценом десять лет назад: «Идите в народ». Молодая интеллигенция должна идти в крестьянские массы, добиться у них понимания неотвратимости революционных свершений, но не с помощью таких непонятных для крестьян политических требований, как установление конституционных положений, а опираясь на реальные, жизненно важные проблемы: требование крестьян увеличить земельные участки и жалобы на притеснение со стороны местных чиновников. Массы сами поднимутся на борьбу, стоит только прорасти семенам недовольства.
В 1874 году интеллигенция откликнулась на призыв идти в народ. Сотни молодых радикалов стекались в сельскую местность из небольших дискуссионных кружков и групп заговорщиков, военных училищ и университетов. Многие шли, чтобы вести пропаганду и агитировать за революцию. Но основная причина состояла в том, чтобы вместе с людьми разделять их лишения и страдания, помогать им в решении каждодневных проблем. В истории русского революционного движения 1874 год был апогеем веры в «народ». Уже никогда после того страшного лета не будут русские радикалы верить в добросердечие русского народа – «социалистов по инстинкту», в его готовность подняться и штурмовать оплот самодержавия. Русские революционеры 1860-х годов, разочаровавшись в царе, в его готовности приступить к реформированию общества, в его преемнике конца 70-х, закончили тем, что полностью разочаровались в крестьянстве и его предполагаемом революционном порыве.
Миссионеры придерживались диаметрально противоположных точек зрения на то, как им следует действовать. Многие принимали вид странствующих ремесленников, ищущих работу в деревнях. Миссионеры более реалистично смотрящие на мир предлагали крестьянам свою помощь в качестве учителей, врачей и так далее. Зачастую их попытки заканчивались полным провалом. Крестьяне испытывали инстинктивное недоверие к «господам», особенно выдающим себя за простых людей. Недоверчивые по натуре, они испытывали страх перед полицией и не спешили оказывать гостеприимство незнакомцам. Нередко студентам отказывали в пристанище или даже передавали в руки властей. Удивительно, что в такой стране, как Россия, в этот период психология и образ жизни многих интеллигентных молодых людей, выходцев из помещичьих семей или даже из крестьянской среды, оказались чуждыми образованным классам. Вполне возможно, что молодые радикалы не слишком отличались от своих современников, живущих в других странах и в другие времена. Но даже в тех случаях, когда агитаторам удавалось установить доверительные отношения с крестьянами, результат оказывался неутешительным. Студенты стремились не просто идти в народ. Они хотели избавиться от буржуазных пристрастий, комфортных условий жизни и «стать» простыми людьми. Крестьяне не видели в этом никакого смысла. Один из «паломников» отказался от мысли заниматься медицинской практикой ради оказания «помощи людям». Крестьяне объяснили ему, что будет гораздо полезнее, и для него самого, и для других, если он закончит образование.[49]
Наиболее здравомыслящие агитаторы, потрясенные силой вековых предубеждений крестьян, избегали лобовой атаки и не предпринимали попыток агитировать крестьян против царя и веры. Зачастую самая умелая пропаганда вызывала неожиданную реакцию. Страшная история о том, как в других странах землевладельцы и капиталисты выгоняют крестьян с земли, вызвала восклицание: «Наш царь никогда этого не допустит!»
Революционеры искренне верили, что крестьянин – прирожденный социалист. Конечно, крестьяне хотели получить во владение как можно больше земли. Некоторые пункты указа об освобождении вызывали их возмущение. Но не следует думать, что их не переполняла любовь к общине, а принцип частной собственности вызывал отвращение. Народ с энтузиазмом откликнулся на сообщение о новом порядке, при котором земли помещиков будут распределены между крестьянами. Отлично, сказал крестьянин, я получу причитающуюся мне долю, найму двух работников и буду вести безбедное существование. Люди, подобные Лаврову, считали, что в крестьянских массах необходимо разжечь пламя революции, но пропаганда социализма среди крестьян оказалась бесперспективной.
Кое-кто из агитаторов рассматривал свою задачу под иным углом зрения. В России в XVI—XVII веках произошло несколько массовых крестьянских восстаний. В 1773 году крестьяне под предводительством донского казака Емельяна Пугачева подняли восстание, едва не поколебавшее основы империи. Теперь, спустя столетие, оказалось трудно не только разбудить народ и поднять его на борьбу с режимом, но даже просто достучаться до сознания крестьян. «Паломники» не случайно сконцентрировали свои действия в тех областях, где в прошлом проходили крестьянские восстания. Подобные действия являлись отражением идей, изложенных Бакуниным, который с присущей ему беспечностью игнорировал тот факт, что за столетие произошли существенные изменения, например появились железная дорога и телеграф, и вряд ли крестьянские бунты перерастут в общенациональное восстание.
Так называемое Чигиринское дело 1876 года полностью объясняет все ошибки и вытекающие из них следствия «хождения в народ». Горстка революционеров, действовавших в Чигиринском уезде Киевской губернии, попыталась убедить крестьян, что царь призвал их подняться против аристократии и бюрократического аппарата. Это было не что иное, как рискованная авантюра в духе прежних восстаний, когда во главе восставших вставал самозванец, действовавший от имени императора или утверждавший, что он и есть император. Вспомним историю крестьянского восстания под предводительством Пугачева, когда он выдавал себя за давно умершего Петра III. То же и с восстанием декабристов. Но декабристы, по крайней мере, могут быть частично оправданы: их предприятие имело шанс на успех. Они не подвергали опасности простых людей, а только проверяли на практике собственную теорию. В Чигиринском уезде революционеры, чьей задачей было обучить крестьян и улучшить их жизнь, пошли на серьезный обман, который привел в неминуемой катастрофе – погибли сотни ни в чем не повинных людей. Заговорщики напечатали подложный царский манифест, призывающий крестьян формировать вооруженные отряды и готовиться к борьбе. Все это свидетельствует о невероятном невежестве масс и обособленности провинции. Безумная авантюра, длившаяся почти год, подняла тысячи крестьян. Можно было предсказать ужасные последствия этого рискованного предприятия.
Несмотря на то что многие народовольцы осудили Чигиринский заговор, но, тем не менее, он продемонстрировал тупик, в который зашло народничество. Иллюзией оказалось предположение об огромном запасе революционных и социалистических чувств, хранящемся в крестьянской среде, которые только и ждали того, чтобы выйти на волю. Революционная интеллигенция постепенно стала проникаться антидемократическими чувствами. Если народ, несмотря на страдания и жестокость режима, не поднялся и даже не отказался от старых суеверий, то, по всей видимости, бессмысленно заниматься агитацией. 70-е годы, годы надежд и тесной связи с народом, оставили тяжелое наследие: нетерпимость революционной интеллигенции и тупость крестьянских масс. Народничество так и не отказалось от идеи «хождения в народ», а наиболее дерзкие последователи этого течения вступили на путь заговоров и терроризма. Были и те, кто, отказавшись от провинции, занялся поисками более подходящих революционных кадров в среде городского пролетариата.
Если народовольцы-агитаторы готовились к «хождению в народ», то заговорщики отрицали действенность пропаганды социализма в крестьянской среде. Уже в 1862 году группа студентов объявила о необходимости создания тайной организации, чтобы захватить власть и установить революционный порядок в пассивной, недружелюбно настроенной народной массе. Революционеры создали тайную типографию. Среди печатной продукции, изданной в 1862 году, выделяется прокламация «Молодая Россия». Автором прокламации являлся девятнадцатилетний Петр Заичневский (иногда встречается Зайчневский), собственноручно написавший ее после обсуждения с единомышленниками. Читателя уже не удивит (он ведь понимает, что это был за невероятный период в истории России), что прокламация была написана в тюрьме, куда Заичневский попал за диверсионную деятельность. «Молодая Россия» призывала к свержению самодержавия, к расправе с царской династией и бюрократией. Подкупленный революционером полицейский передал прокламацию в тайную типографию. В этом эпизоде отчетливо проявляется основное качество Заичневского – жажда опасности. Как политический заключенный, Заичневский имел право на свидания с друзьями, но он выбрал в качестве курьера полицейского.
Заичневский, «одержимый бесами», сошел прямо со страниц произведений Достоевского. При жизни не было установлено его авторство «Молодой России», и Петр был уверен, что у него отличное алиби. Он питал непреодолимую страсть к заговорам и являлся сторонником авторитарной власти. Большую часть жизни Заичневский провел в тюрьмах и ссылке. Всюду, где он появлялся, в скором времени создавался тайный кружок, а воздействие его революционных призывов особенно сильно сказывалось на молодых женщинах. Присутствовавший на рассмотрении дел, связанных с обращениями рассерженных отцов, заявлявших, что он сбивает их дочерей с истинного пути (причем не только на революционный путь), Заичневский испытывал по отношению к себе необыкновенную терпимость со стороны местной администрации и полицейских чинов (а может, их жен?!). До конца жизни (он умер в 1896 году) Заичневский сохранил воинствующий экстремизм. Он так и не согласился с идеей вовлечения народных масс в революционное движение. Он стоял на позиции российских якобинцев, относившихся к группе народовольцев-заговорщиков. «Любая революция, опасающаяся зайти слишком далеко, в действительности не является революцией». Эти слова сказаны Заичневским еще в ранней юности. Вполне естественно, что несколько его последователей вступили в большевистскую партию.
«Молодая Россия» вызвала во многих кругах, в том числе и среди «умеренных» революционеров, что-то похожее на панику. Чернышевский (незадолго до ареста) предложил отправить эмиссара на поиски молодых «отчаянных голов», чтобы убедить их в бессмысленности таких экстремистских действий. По сравнению с прокламацией якобинцев даже его воззрения казались предельно консервативными. В любое другое время «Молодая Россия» вызвала бы радостное удивление, как очевидная шалость со стороны неуравновешенной молодежи, но ведь это было в 1862 году в России.
Центральный революционный комитет (!) (по словам автора прокламации) объявил, что в 1863 году в России произойдет революция:
«Мы твердо убеждены, что революционная партия станет правительством и в случае успеха сохранит существующую централизацию… чтобы в самое ближайшее время установить новые законы экономической и общественной жизни. Необходимо захватить власть и не удерживаться от принятия любых необходимых шагов. Выборы в национальное собрание должны пройти под влиянием правительства, которое должно убедиться, что в нем не окажутся сторонники старого порядка…»
Если бегло пробежаться по тактике большевиков в 1917—1918 годах, то легко увидеть в большевиках продолжателей русских якобинцев. Подобно Ленину, Заичневский отвергал террор как средство захвата власти, но до захвата власти верил в «профилактический» террор как средство в борьбе с контрреволюцией. Однако между «Молодой Россией» и Лениным имеются существенные различия в вопросе об установлении нового порядка. Заичневский стоял на позиции «крестьянского социализма», базирующегося на крестьянской общине – основе общества. Ознакомившись с учением Маркса, он, как и другие народники, так и не смог усвоить революционную тактику, использующую преимущественно городской пролетариат, и согласиться с созданием нового индустриального общества.
Если Заичневский является персонажем произведений Достоевского, то его соратник, Сергей Нечаев, фактически прототип одного из главных героев Достоевского. Нечаев (1847—1882) заслуживает внимания, и не только потому, что существует определенная связь его замыслов и тактики с ленинскими, но еще и потому, что его личность и идеи будто в кривом зеркале отражают революционную страсть, которую можно назвать даже не политическим фанатизмом, а скорее одержимостью. Нечаев погружает нас в психологическую атмосферу заговора, гротесковую и преступную одновременно, предвещавшую мрачную эпоху сталинизма.
Двадцатилетний Нечаев после неудачной попытки стать учителем находит себя в кругу революционной молодежи Петербурга. Он сразу же приступает к организации тайного общества, изображая из себя мученика, пострадавшего за политическую свободу. Изображенный Достоевским преступный психопат вызвал протесты революционеров. По их мнению, Нечаев был добродушным человеком, полностью посвятившим себя революции. Однако уже в начальный период деятельности Нечаев доносил полиции на своих врагов из революционной среды.[50]
В 1869 году Нечаев уезжает за границу. Политическая эмиграция приветствовала бывшего политического заключенного (согласно выдуманной им легенде), организатора тайного общества (такая же выдумка), агентом которого он якобы являлся. Бакунин, загипнотизированный личностью Нечаева, с готовностью поверил всем этим выдумкам; к нему вернулась надежда на революционное возрождение. Старый анархист и молодой фанатик написали в соавторстве «Катехизис революционера». Если «Молодая Россия» была результатом фанатизма и безудержного юношеского желания создать новое общество, а главное, заставить либералов трястись от страха, то «Катехизис революционера» относится к революционной психопатологии (я бы назвал это так). Революционер, согласно этому «труду», – «потерянный человек», у которого нет морали, нет чувств, нет никаких интересов, за исключением революции. «Катехизис» давал практические советы, как убивать, шантажировать и принуждать различные классы политических врагов. «Катехизис» – не политический манифест; этот документ ярко выражает человеконенавистнический «макиавеллизм» порочного и преступного юноши. «Катехизис» отразил всю безответственность и ребячливость Бакунина, которому его странный друг навязал соавторство.
В скором времени Нечаев вернулся в Россию с подписанным Бакуниным членским билетом, удостоверяющим его членство в Европейском революционном союзе (естественно, несуществующем). Нечаев приступил к организации тайного общества в соответствии с рекомендацией «Катехизиса». Рекомендация была не оригинальнее, чем известный принцип, когда письмо рассылается по нескольким адресам, с тем чтобы получатель разослал его следующим адресатам, и дальше по нарастающей. Создается группа из пяти человек, каждый из которых набирает еще по пять человек, и так далее. Рядовой член знает только членов своей «пятерки». Член основной группы, Иванов, выразил сомнения по поводу существования обширной сети, вызвав тем самым раздражение Нечаева. Этого оказалось достаточно, чтобы участь Иванова была решена. Нечаев сообщил, что Иванов является агентом полиции, и члены «пятерки» убили его. Вскоре Нечаев сбежал за границу, а его товарищи-убийцы были арестованы. Само собой разумеется, режим максимально использовал раскрытое преступление. Знаменитый процесс над нечаевцами в 1871 году коснулся убийства Иванова и «Катехизиса революционера»; материалы процесса легли в основу романа Достоевского «Бесы», одного из наиболее известных романов русской литературы.
В свой второй приезд за границу Нечаев ухитрился разочаровать Бакунина. Для большей части политической эмиграции Нечаев так и остался мучеником за идею, хотя он оказался убийцей и шантажистом. Теперь отношение революционеров к происходящим событиям существенно отличалось от их позиции еще несколько лет назад, когда Герцена могла привести в ужас одна только мысль о насилии и кровопролитии. В ответ на выдачу в 1872 году швейцарскими властями Нечаева царской полиции раздались возмущенные протесты о нарушении права на политическое убежище. На процессе Нечаев продолжал играть роль политического мученика. После оглашения приговора он, высмеивавший конституционализм и собрание, воскликнул: «Да здравствует Национальное собрание!»[51]
Террористы «Народной воли» в 1880—1881 годах предприняли попытку вызволить его из Петропавловской крепости, но с согласия Нечаева было решено отказаться от этой попытки, и то лишь потому, что приоритет был отдан убийству Александра II.
В 1882 году Нечаев умер в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. История его жизненного пути, в отличие от других мыслителей и борцов за революцию, может подтолкнуть западного читателя к вполне объяснимому, но, тем не менее, ошибочному выводу, что Нечаев – «типичный» русский революционер, предшественник революционной тактики и менталитета большевиков. Но даже Достоевский, представитель крайнего русского консерватизма, видел в Нечаеве исключение, индивидуалиста и психопата. Чего стоит одна его гипнотическая власть, которую он время от времени использовал в отношении радикалов, нормальных людей, отрицательно относящихся к его преступным деяниям.
Убийства, шантаж и доносы были гораздо чаще в ходу, чем революционный пыл и самопожертвование. Русский либерал никогда не спешил осудить жесткие меры, отстаиваемые революционерами, поскольку испытывал стыд перед революционерами – мучениками идеи. То же касается и революционеров из «Народной воли», провозглашавших высокие моральные и социальные принципы. Они видели в Нечаеве храброго, преданного делу революционера и не желали знать об убийствах и шантаже. В беспорядочном мире русских революционеров, где все было поставлено с ног на голову, либералы испытывали чувство некоторой неполноценности по отношению к террористам, а революционеры-идеалисты не отказывались от помощи преступного психопата.
Петр Ткачев, в отличие от инфантильного Заичневского, который, несмотря на все усилия благожелательно настроенных к нему историков, был не в ладах с политической философией, известен как оригинально мыслящий философ, сторонник заговорщических методов борьбы. Ткачев родился в 1844 году. Его жизнь исполнена высокого пафоса: поиск самовыражения, революция. Он прошел курс революционного ученичества и в семнадцать лет впервые попал в тюрьму. Ткачев умер за границей, в клинике для душевнобольных, когда ему было немногим больше сорока. Итогом первого заключения Ткачева стало убеждение, что возрождение России требует физического уничтожения всех людей старше двадцати пяти лет. Биограф Ткачева, по всей видимости никогда не слышавший о Фрейде, нашел это заявление «слишком юношеским» и успокоительно добавил, что вскоре Ткачев отказался от плана «омолаживания» общества.[52]
Молодые годы Ткачева проходили попеременно то в заключении, то в написании трудов на литературные и социальные темы. Ткачев был знаком с Нечаевым и являлся одним из обвиняемых на знаменитом процессе над предполагаемыми сторонниками Нечаева в 1871 году. Несмотря на серьезность его преступления – авторство революционного манифеста, – Ткачев «отделался легким испугом», и в 1873 году ему было разрешено уехать за границу.
Именно там его настигло гениальное озарение: в России время работает против революции. Рост капитализма и индустриализации несет буржуазии спокойствие и удовлетворенность. Поклонник и, как все революционеры, ученик Чернышевского, Петр Ткачев не верил утверждению
Что может спасти Россию от катастрофы (под катастрофой понимается мирный переход к конституционализму) и вызвать
Только жестко организованное меньшинство сможет добиться революции. «Это меньшинство в силу высокого умственного и нравственного развития всегда имеет интеллектуальное и моральное превосходство над большинством». Принуждение определяет самую суть революции, и, следовательно, революционная организация требует «централизации, жесткой дисциплины, быстроты, решительности и согласованности действий».[54]
Тридцатью годами позже В.И. Ленин подобными словами описал революционную организацию, необходимую русским социалистам. Централизация и дисциплина, неприятие стихийных народных восстаний – вот те связующие нити между русским якобинцем Петром Ткачевым и социалистом Владимиром Лениным. Им обоим был присущ скрытый антидемократический элитизм. Ткачев, а следом за ним и Ленин отвергали индивидуальный терроризм не из сентиментального отношения к человеческой жизни, а потому, что терроризм отвлекал революционные ресурсы. Внимание следует уделять тайной, централизованной организации, чтобы нанести удар в решающий момент, – и государственный переворот «похоронит старый мир».
Неприятие террора (и дело тут не в заговорщике и прежнем товарище Нечаеве) было у Ткачева столь же сильно, как и презрительное отношение к идеям мирного убеждения («хождения в народ») и пробуждения народных масс. Ткачев с огромным скептицизмом смотрел на русского крестьянина и его предполагаемые революционные порывы. Простой человек, он настойчиво это повторял, – ограниченный эгоист, думающий о материальном благополучии, и лишь небольшая группа убежденных революционеров способна подняться над серой обыденностью человеческой жизни.
Временами пренебрежительное отношение к простому человеку переходит в ненависть (довольно частое явление среди революционеров и реформаторов). Ткачев действовал с невероятным цинизмом, когда «носился» с идеей издания революционных воззваний к массам. Будучи за границей, он решил, что должен обратиться с призывом к крестьянам. «Простым» языком он обрисовал жизнь крестьян после триумфальной победы революции:
«Крестьянин будет жить радостно. Не медные монеты, а золотые рубли будут наполнять его кошелек. Коров и птицы будет не сосчитать. Его стол будет заставлен…всякой едой, пирогами и сладким вином. Пить и есть он будет, сколько вместит живот, а работать только сколько пожелает. И никто не посмеет принуждать его: хочешь есть – ешь, хочешь лежать – лежи. Прекрасная жизнь».[55]
Русские радикалы всех мастей не отличались особой разборчивостью в средствах, пытаясь привлечь крестьян на свою сторону, но призыв Ткачева к ненасытности и жадности превзошел все мыслимые и немыслимые пределы. Лавров осудил Ткачева, и он оказался в полной изоляции, даже от экстремистов. Последующие годы (пока он не потерял рассудок) были посвящены изданию печатного органа русских якобинцев «Набат» и красноречивому, хотя и безрезультатному, разоблачению врагов в эмиграционной среде.
«Мировоззрение» Ткачева можно уложить в два слова: заговор и революция. Он называл себя социалистом, но кто со времен Герцена называл себя иначе? Советские писатели, говоря о Ткачеве, любят подчеркивать, что он читал Карла Маркса и высказывал одобрение. Он, конечно, жалел, что близкое знакомство с отцом «научного» социализма, как в случае с Герценом и Бакуниным, привело к антагонизму и изоляции. Маркс был интересен Ткачеву по той простой причине, что был революционером, придерживающимся крайних воззрений, и подчеркивал роль экономической составляющей в политике. Ткачев не смог охватить всю сложную историко-философскую систему Маркса, а если бы и смог, то посчитал бы ее пустым теоретизированием, наносящим вред реальной деятельности. Когда соавтор Маркса Фридрих Энгельс, возмущенный излишним экстремизмом русских товарищей, счел необходимым дать что-то вроде отеческого совета российским радикалам: действовать осмотрительнее, использовать более демократические способы, Ткачев грубо оборвал Энгельса; он еще нетерпимее, чем Ленин, относился к такого рода советам. Дерзкий ответ Ткачева продемонстрировал понимание революционных возможностей России, понимание, озарившее Ленина в мартовские дни 1917 года.
«Отставание России есть ее величайшее благо, по крайней мере с революционной точки зрения. На Западе общественный строй базируется на поддержке буржуазии. В России этот класс только зарождается. Что же держит нашу страну? Только государство, то есть полиция и армия. Что надо сделать, чтобы развалить это государство? Немного: два или три поражения в войне… несколько крестьянских восстаний…
Нетрудно представить, что происходило в 1917 году. «Зеленые школяры» (как Энгельс называл Ткачева и его соратников) продемонстрировали большую степень проницательности, чем соавтор «диалектического материализма» и «научного» социализма.
Не следует приписывать Ткачеву второе озарение, которое давало ему возможность в точности представить то, что произойдет в 1917 году. И конечно, его следовало предостеречь. При всей проницательности он так же бессмысленно, как радикалы, бился головой о стену, воздвигнутую царским самодержавием. Он видел уязвимые места старой системы и понимал, какая организация для захвата власти потребуется в России в переломный момент. Но Ткачеву не пришли в голову те два жизненно важных решения, которые принесли успех его великому преемнику. Первое: интеллигенция может и должна возглавить революцию, но не сможет сделать этого в одиночку. Второе: недостаточно просто революционного макиавеллизма; партия, желающая захватить и удержать власть в такой стране, как Россия, должна обладать более сложной идеологией. Ткачев, с его «дайте нам захватить власть, а там посмотрим», каких принципов будем придерживаться в 1917 году, вряд ли бы добился большего, чем очередное упоминание в истории переворотов. Гениальность Ленина проявилась в полной мере не в 1917 году, а в годы, последовавшие за Великой Октябрьской революцией.
Чем занимается революционер? Этот вопрос и ответ на него звучали бессчетное число раз. Трагедия русского общества – основная тема романа Достоевского «Бесы». Подобно большинству реакционеров, Достоевский считает экстремизм логическим следствием либерализма. Это поколение интеллигенции, утратившее связь с религией, традициями, с народом, породило «людей 60-х», воинствующих атеистов, убийц и заговорщиков. Герой романа, прототипом которого послужил Нечаев, сын в чем-то забавного, а в чем-то жалкого либерала старшего поколения. Хотя Достоевский то и дело возвращается к излюбленной теме (он постоянно толкует о том, что первопричина болезни общества кроется в потере веры), ему все-таки удается дать наиболее полный ответ на интересующий нас вопрос.
Сатирическими красками рисует писатель в «Бесах» знаменитую сцену «заседания» революционного кружка; немногие произведения могут похвастаться таким виртуозным использованием политической сатиры. Автор пародирует разных представителей «прогрессивного» рода человеческого. Здесь и «праздношатающийся семинарист», и учителя, и пожилой майор, который «никак не мог донести; ибо, несмотря на всю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем местам, где водятся крайние либералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил. Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость». Был здесь и гимназист, «очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным лицом оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и, видимо, страдая за свои восемнадцать лет». Самый яркий момент – доклад революционера-любителя, который, хотя и не завершил проект создания системы будущего общества (однако написано уже десять глав), пришел к убеждению, что «что созидатели социальных систем… были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого…». Его собственная система устройства мира, «выходя из безграничной свободы», заканчивается «безграничным деспотизмом». «Прибавлю, однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого». Одним словом, он предложил разделить человечество на две неравные части. «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать». Однако сегодня это не кажется смешным.[57]
Безумный «философ» раздраженно заявляет, что «если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, – мужчины, чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни…». А в продолжение всей дискуссии «Нечаев» Достоевского размышляет о напрасно растрачиваемом времени. «Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу». Это замечание близко к действительности; в глазах нетерпеливого молодого человека вся Россия сосредоточилась в таком скучном «городишке».
Русский интеллигент, не принимавший участия в политико-экономической жизни России, ощущал серую, гнетущую атмосферу провинции. Для большинства «государственная служба» была единственным путем к успеху. Россия XIX века не давала возможности молодым образованным людям в полной мере приложить свои силы и таланты. Возможно, виноваты в этом, как считал Достоевский, безбожие и кажущийся либерализм образованных классов. А может, основная причина заключается в отсутствии той свободной, решительной экономической и политической активности Запада, которая захватила современников Нечаева и Ткачева.[58]
Линия, разделяющая террористов и заговорщиков, весьма условна. Этот классификационный педантизм, представляющийся странным современному читателю, является необходимым и значимым, поскольку затрагивает 60-е и 70-е годы. Заговорщики понимали, что политическое убийство, если и простительно при определенных условиях, все же не может использоваться в качестве основного средства в революционной борьбе. Террористы, в свою очередь, пришли к выводу, что план захвата власти с помощью государственного переворота – несбыточная мечта заговорщиков, не имеющая права на существование в условиях русской жизни. «Хождение в народ» окончилось неудачей. Ожидание массового революционного переворота, носящего, по Бакунину, стихийный характер или, согласно Ткачеву, с помощью жестко организованных небольших групп, смешно в любом случае. Что же остается? Радикалы от чувства безысходности обратились к самой крайней мере – политическому убийству.
То, что индивидуальный террор – наиболее действенный политический способ борьбы, отвергает вся история русского революционного движения. Убийство Александра II в 1881 году похоронило надежды всего поколения, революционеров всех мастей. Те политические партии и группы, которые возлагали надежду на террор, были полностью деморализованы и распались.
Рассмотрим вкратце причины случившегося. Общество, по большей части испытывавшее отвращение к терроризму (в России XIX века «просвещенное общественное мнение» временами допускало возможность террористических действий), возлагает всю вину за случившееся на непосредственных исполнителей. Не считая душевнобольных, идея политического убийства привлекает самых преданных делу революции идеалистов. Их освобождают от агитаторской и организаторской работы, вследствие чего партия теряет самых энергичных руководителей. Терроризм разрушает революционера как личность, и духовно и физически. Глубоко ошибочно обывательское представление о русском политическом террористе как о жестоком человеке с железной выдержкой и решительностью. Сложный психологический механизм, толкающий нормального человека на акты насилия, гораздо чаще делает его щепетильным в вопросах политической власти. Среди людей, готовых ради убеждений пожертвовать собственной жизнью и жизнью других людей, редко найдется человек, готовый спокойно подписать приказ о казни сотен и тысяч побежденных врагов. Большевики это понимали очень хорошо.[59]
В тот период поворот к терроризму был продиктован неудачами других направлений революционной деятельности. В 1875—1876 годах группы народовольцев объединились в революционную народовольческую организацию «Земля и воля». В скором времени разногласия по вопросу о терроризме привели к расколу организации. Революционная пропаганда среди крестьян становилась все более бессмысленной. Даже самые горячие сторонники «чистого» народничества оказались перед лицом неопровержимых фактов. В то время как в 60-х после указа об освобождении то и дело вспыхивали крестьянские восстания, в начале 70-х бунты пошли на спад, а уже к концу 70-х практически прекратились. Движение «в народ» сошло на нет. Предпринимались попытки проникновения в рабочую среду. Но революционное движение по-прежнему чересчур надеялось на крестьян; пролетариат еще только набирал силу, и народовольцы не возлагали на него слишком больших надежд. Народовольцы начали склоняться к терроризму.
«Начали склоняться» – не слишком подходящее выражение. Революционеров буквально захватила идея терроризма. Хотя впоследствии делались попытки представить террористов решительными и жесткими людьми, совершенно ясно, что причина их склонности к насилию зачастую крылась в душевных конфликтах и нанесенных им обидах. Убийство выражало владевшее ими нетерпение, и истинный революционер не мог позволить себе отступить от первоначальных идеалов. Этот метод борьбы привлекал и тех, кто еще не принял окончательного решения, но не мог оставаться сторонним наблюдателем. Потенциальный или реальный убийца нередко был человеком, который легко «ломался» на допросе и становился полицейским информатором или агентом-провокатором.
«Земля и воля» все больше затягивалась в болото терроризма. Сначала было принято решение прибегать к убийству «в редких случаях», только для уничтожения предателей из собственных рядов и особенно жестоких государственных и полицейских чинов. Такой подход был одобрительно встречен образованными классами. После того как Вера Засулич, совершившая покушение на петербургского градоначальника, отдавшего приказ о телесном наказании политического заключенного, была оправдана, она стала героиней «в глазах просвещенного общества». Очень скоро терроризм стал основным видом деятельности «Земли и воли». Многие активисты организации тяжело переживали сложившуюся ситуацию. Они выражали несогласие не просто с терроризмом, а с использованием его в качестве основного средства для решения политических задач организации. Агитационная работа в массах не велась. И что самое парадоксальное – убежденный террорист становился более умеренным политиком, чем его товарищ, боровшийся с терроризмом.
Подобный парадокс легко объясним. «Убийцу» царских чиновников не следует отожествлять с обычным убийцей. Он руководствуется политическими мотивами. Единственное требование, которое могло найти поддержку у большей части образованных и прогрессивных людей, – это требование конституции: наряду с любой цивилизованной страной, Россия должна иметь парламент, который будет управлять страной. Слово «конституция» резало слух многим народовольцам. Они по-прежнему тяготели к аграрному социализму. Их тактика являла собой немыслимую смесь идей Лаврова, Бакунина и Ткачева. В их глазах требование конституции было скорее «политической», чем «социальной» проблемой. Их сбивчивые возражения скрывали страх (надо сказать, справедливый), что любое собрание народных представителей не пойдет на пользу никому – ни социалистам, ни аграриям. Противники террора не уставали повторять, что стоит преуспеть «политической» кампании, как условия жизни народа значительно ухудшатся. Но у них не было никакой альтернативы террору и «политике», кроме агитации в народных массах. Но это означало биться головой о стену народного равнодушия и враждебности.
В 1879 году произошел раскол «Земли и воли». Сторонники и противники террора вели горячие дискуссии. Противники терроризма угрожали, что предупредят предполагаемых жертв. Террористы отвечали, что не колеблясь направят свои действия против информаторов. В результате организация разделилась на две: террористы назвали свою организацию «Народная воля», вторая организация – «Черный передел» – сосредоточила свою деятельность на социалистической пропаганде в деревне. Обе партии, каждая из которых была всего лишь небольшой группой людей, открыли типографии и установили слежку друг за другом. И хотя «Черный передел» вскоре распался, именно из его рядов вышли основатели марксистского социализма в России; среди них был и отец русского марксизма, учитель Ленина, блестящий и несносный Георгий Плеханов.
Более захватывающей, правда не столь далеко зашедшей, оказалась судьба «Народной воли». Хотя эта организация по-прежнему делала упор на «крестьянский вопрос», ее главными требованиями являлись созыв Учредительного собрания и демократические свободы, а основным и фактически единственным средством борьбы оставался терроризм, объектом которого был царь. Чтобы успокоить собственную совесть, было решено две трети ресурсов использовать для работы в деревне, а одну треть – для террористической работы. Но это был самообман. В организации не было достаточного количества людей для ведения агитационной работы, а все активные члены были втянуты в работу по подготовке и выполнению покушений. По заявлению некоторых историков, «Народная воля» насчитывала более пятисот членов, но это явное преувеличение. Основное ядро, так называемый исполнительный комитет, составляла горстка людей, и на протяжении двух лет эти двадцать или тридцать человек терроризировали огромную империю.
Трагическая история народовольцев связана с именами Андрея Желябова и Софьи Перовской. Это они, находящие счастье в своих идеалах и готовые пожертвовать всем ради них, являются воплощением «новых людей» Достоевского. Их любовь и мужество перед лицом смерти добавляет романтический штрих в страшную историю убийства Александра, последующего суда и казни убийц.
Особое место, отведенное Желябову среди революционеров, меньше всего связано с чувством восхищения и признательности со стороны Советов. Ленин выделял Желябова как предвестника большевизма, хотя про себя считал, что геройское самоубийство народников не имело большого смысла. В 1906 году на предложение одного из сотрудников почтить память Желябова и Перовской в годовщину их казни Ленин раздраженно ответил: «Они умерли, и что? Честь им и слава, но почему мы должны говорить об этом?» А вот народу личность Желябова как предвестника большевизма была наиболее понятной. Он был человеком действия, а не писателем. Следовательно, не оставил никаких «ошибочных» теорий. Он был здоров нравственно и физически. Общеизвестно, что Желябов был, как говорится, «широкой натурой»: веселым, общительным, любил петь и танцевать и во многих отношениях был удачливее большинства революционеров. Контраст был настолько велик, что наиболее тупоумные советские историки ощущали необходимость защищать Желябова от обвинений в дамском угодничестве и всячески превозносить его заслуги перед отечеством. В отличие от таких обитателей революционного Олимпа, как импотент Бакунин и Нечаев, Желябов жил полнокровной жизнью.
Желябов, конечно, гораздо более сложная натура. Он был сыном крепостного крестьянина и до последних дней помнил об унизительном положении крепостных крестьян, и с этим был напрямую связан его революционный энтузиазм. Желябову нелегко далось решение возглавить террористическую группу, и он выговорил себе право после казни царя вернуться в деревню, чтобы продолжить пропаганду среди крестьян. При всей его внешней веселости и решимости в поведении Желябова, и до и после ареста, просматриваются суицидальные наклонности. Он настаивал, чтобы во время убийства не было ненужных свидетелей, по всей видимости, он бессознательно страшился смерти.[60]
Софья Перовская, казненная за участие в убийстве царя, вышла из совершенно иной социальной среды, нежели ее соратник Андрей Желябов. Ее отец был губернатором Петербурга. В определенной степени к решению покинуть отчий дом и принять участие в революционной деятельности девушку подтолкнули грубый характер и недостойное поведение отца. Перовская примкнула к партии «Народная воля». Ее отношение к террору было еще более откровенным и бескомпромиссным, чем у Желябова. Эту двадцатишестилетнюю женщину не интересовали политические требования; она считала, что царь должен сполна заплатить за деспотизм режима.
В течение полутора лет революционеры вели настоящую охоту на царя. Народовольцы тщательно готовили террористические акты, но их попытки убить императора окончились неудачей. Но ошибке пропустив нужный поезд, народовольцы взорвали шедший следом поезд царской свиты. В результате еще одного покушения – взрыва в царской столовой Зимнего дворца – погибли и получили ранения слуги и солдаты охраны, царь незадолго до взрыва покинул столовую.
По иронии судьбы царь-деспот Николай I умер в своей постели, а на его сына, царя-освободителя, велась охота. Начало правления Александра II было встречено с энтузиазмом. Герцен и даже в некоторой мере Чернышевский осыпали царя похвалами и называли освободителем. В то время царь не предпринимал особых мер предосторожности. В 1866 году после первого покушения на его жизнь царь, глядя на убийцу, брошенного к его ногам, сказал: «Вы не можете быть русским» (он думал, что только поляки способны поднять на него руку) – и пришел в замешательство от услышанного ответа: «Я русский дворянин». Рост терроризма вызвал со стороны правительства двоякую реакцию: странную смесь репрессивных и примирительных мер. Введение парламентских институтов в такой политически незрелой стране, как Россия, пугало не только консерваторов. Но никакие другие меры не смогли бы изменить существующую мрачную действительность.
Прислушавшись к советам наиболее либерально настроенных министров, 1 марта 1881 года царь наконец подписал закон о введении избранных представителей в высшие государственные органы власти. Поскольку эти органы носили чисто консультативный характер, закон был еще очень далек от учреждения в России парламентского правительства. Однако первый шаг был сделан. Россия приступили к эксперименту с установлением конституционного образа правления. В тот же самый день народовольцы добрались до намеченной жертвы. Они бросили бомбу под царскую карету, следовавшую по набережной Невы. Ранило одного из конвоиров и случайного свидетеля; Александр II не пострадал. Несомненно, царь был бесстрашным человека. Любой другой, окажись он на его месте, думал бы только о собственном спасении и немедленно отправился бы во дворец. Царь вышел из кареты и склонился над раненым прохожим.[61]
Поделиться книгой: