«Был высокий огонь облаков…»
Был высокий огонь облаков Обращен к отраженью цветов. Шум реки убывал под мостом. Вечер встал за церковным крестом. Лес в вечерней заре розовел. Там молчало сиянье веков. Тихо падало золото стрел В золотую печаль родников. Уж темнело. Над мраком реки Чуть светились еще ледники. Гнили листья. Ползли пауки. Отражали огни родники. Монастырь на высокой скале Потухал в золотом хрустале, А внизу в придорожном селе Дым, рождаясь, скользил по земле. Только выше, где холод и снег Инок бедный, немой дровосек У порога святых облаков Бьет секирой в подножье веков. Страшно в чаще. Он слаб, он устал. Притупилась горячая сталь. Ломит голову, сердце горит. Кто-то в ветках ему говорит: «Гордый инок! Оставь свой топор, Будет тише таинственный бор. Кто несет свой огонь в высоту, Чтобы жить в этом новом скиту? Возвратись, в подземелье сойди, Бедный старец там тихо живет, Спить в гробу с образком на груди, Он не ждет ничего впереди. Пусть вверху у открытых ворот Тихо праздничный колокол бьет. Ночь прийдет. Ты молчи без конца, Спрятав руки в пыланье лица. Говорить не пытайся — молчи, Слушай кроткое пламя свечи. Понимать не старайся — молись, Сам железною цепью свяжись.» Ночь сходила. Лесной великан Замолкал с головой в облаках. Все казалось погасшим во зле, Завернувшись, уснул на земле. «За рекою огонь полыхает…»
За рекою огонь полыхает, Где-то в поле горит, не горит, Кто-то слушает ночь и вздыхает, Не сумевши судьбу покорить. Кто там пасынок грустного света Размышляет в холодном огне, Не найдет он до утра ответа, Лишь утихнет в беспамятном сне. Разгорится еще на мгновенье, Полыхнет и навыки погас — Так и сам неживым вдохновеньем Загоришься тревожно на час. И опять за широкой рекою Будут звезды гореть на весу Точно ветка, что тронул рукою Запоздалый прохожий в лесу; И с нее облетело сиянье. Все спокойно и тьма холодна. Ветка смотрится в ночь мирозданья В мировое молчанье без дна. 1931
«Лошади стучали по асфальту…»
Лошади стучали по асфальту, Шли дожди и падали до вечера. В маленькой квартире мы читали, В сумерках откладывали книги. А потом готовили обедать В желтом, странном отблеске заката, В полутьме молились, спать ложились, Просыпались ночью говорить. Поезда свистели у заставы, Газовые отблески молчали. Тихо в бездну звуки обрывались, Будущие годы открывались. А потом в слезах мы засыпали, Падали в колодцы золотые, Может быть соединялись с Богом, Проходили миллионы лет. Утро заставало нас в грядущем, Возвращаться было слишком поздно, Оставляя в небе наши души, Просыпались с мертвыми глазами. Вновь казался странным и подземным Белый мир, где снова дождик шел. Колокол звонил в тумане бледном, И совсем напротив садик цвел. Il Neige Sur La Ville
Страшно в бездне. Снег идет над миром От нездешней боли все молчит. Быстро, тайно к мирозданью Лиры Солнце зимнее спешит. Тишина сошла на снежный город, Фонари горят едва заметно. Где-то долгий паровозный голос Над пустыней мчится безответно. Скрыться в снег. Спастись от грубых взглядов. Жизнь во мраке скоротать, в углу. Отдохнуть от ледяного ада Страшных глаз, прикованных ко злу. Там за домом городской заставы, Где сады на кладбище похожи, Улицы полны больных, усталых, Разодетых к празднику прохожих. Снег идет. Закрыться одеялом, Рано лампу тусклую зажечь, Что-нибудь перечитать устало, Что-нибудь во тьме поесть и лечь. Спать. Уснуть. Как страшно одиноким. Я не в силах. Отхожу во сны. Оставляю этот мир жестоким, Ярким, жадным, грубым, остальным. Мы же здесь наплачемся, устанем, Отойдем ко сну, а там во сне Может быть иное солнце встанет, Может быть иного солнца нет. Друг, снесемте лампы в подземелье, Перед сном внизу поговорим. Там над нами страшное веселье, Мертвые огни, войска и Рим. Мы ж, как хлеб под мерзлою землею, В полусне печали подождем, Ласточку, что черною стрелою Пролетит под проливным дождем. 1931
Снова в венке из воска
В казарме день встает. Меж голыми стенами Труба поет фальшивя на снегу, Восходит солнца призрак за домами, А может быть я больше не могу. Зачем вставать? Я думать не умею. Встречать друзей? О чем нам говорить? Среди теней поломанных скамеек Еще фонарь оставленный горит. До вечера шары стучат в трактире, Смотрю на них, часы назад идут. Я не участвую, не существую в мире, Живу в кафе, как пьяницы живут. Темнеет день, зажегся газ над сквером. Часы стоят. Не трогайте меня, Над лицеистом ищущим Венеру Темнеет, голубея, призрак дня. Я опоздал, я слышу кто-то где-то Меня зовет, но победивши страх, Под фонарем вечернюю газету Душа читает в мокрых башмаках. 1931–1934
«На подъеме блестит мостовая…»
На подъеме блестит мостовая, Пахнет дымом. Темно под мостом Бледно палевый номер трамвая Выделяется в небе пустом. Осень. Нищие спят у шлагбаума, Низкой фабрики дышит труба, С дымом белым, спокойным и плавным Отдаляется мира судьба. Все так ясно. Над речкой тифозной Рыболов уплывает на месте, Затихающий шум паровозный Возвращается к пыльным предместьям. Солнце греет пустые вагоны, Между рельсами чахнут цветы, Небо шепчет: забудь о погоне, Ляг у насыпи низкой, в кусты. Восхищающий низкие души, Скоро вечер взойдет к небесам, Отдаляйся. Молчи о грядущем, Стань лазурью и временем сам. Так спокойно в безбрежную воду Ключ стекает холодной струей, Исчезает, уйдя на свободу, Обретает священный покой. Все молчит. Высота зеленеет, Просыпаются ежась цари. И, как мертвые, яркие змеи, Загораясь, ползут фонари. «Ты устал, отдохни…»
Ты устал, отдохни. Прочитай сновидений страницу Иль в окно посмотри, Провожая на запад века. Над пустою дорогой Помедли в сияньи денницы И уйди, улыбаясь, как тают в пруду облака, В синеве утонув, Над водою склоняются травы. Бесконечно глядясь Не увидят себя камыши. Подражая осоке безмолвной и горькой, мы правы — Кто нас может заметить На солнце всемирной души? Мы слишком малы. Мы слишком слабы. Птица упала. Не упасть не могла бы, Жить не смогла на весу. Поезд проходит в лесу… 1931
«В час, когда писать глаза устанут…»
В час, когда писать глаза устанут И ни с кем нельзя поговорить, Там в саду над черными кустами Поздно ночью млечный путь горит. Полно, полно. Ничего не надо. Нечего за счастье упрекать, Лучше в темноте над черным садом Так молчать, скрываться и сиять. Там внизу, привыкшие к отчаянью, Люди спят, от счастья и труда, Только нищий слушает молчание И идет неведомо куда. Одиноко на скамейке в парке Смотрит ввысь, закованный зимой, Думая, там столько звезд, так ярко Освещен ужасный жребий мой. Вдруг забывши горе на мгновенье, Но опять вокруг голо, темно И, прокляв свое стихотворенье Ты закроешь медленно окно. 1931
«Все спокойно раннею весною…»
Все спокойно раннею весною. Высоко вдали труба дымить. На мосту, над ручкою больною Поезд убегающий шумит. Пустыри молчат под солнцем бледным Обогнув забор, трамвай уходит. В высоте, блестя мотором медным, В синеву аэроплан восходит. Выйди в поле бедный горожанин. Посиди в кафе у низкой дачи. Насладись, как беглый каторжанин, Нищетой своей и неудачей. Пусть над домом ласточки несутся. Слушай тишину, смежи ресницы. Значит только нищие спасутся. Значит только нищие и птицы. Все как прежде. Чахнет воскресенье Семафор качнулся на мосту. В бледно-сером сумраке весеннем Спит закат, поднявшись в чистоту. Тише… скоро фонари зажгутся. Дождь пойдет на темные дома. И во тьме, где девушки смеются, Жалобно зазвонит синема. Все как прежде. Над пожарной частью Всходят звезды в саване веков. Спи душа, Тебе приснилось счастье, Страшно жить проснувшимся от снов. «Опять в полях, туманясь бесконечно…»
Опять в полях, туманясь бесконечно, Коричневое море разлилось. Трава желтеет на холмах заречных, Как быстро в небе лето пронеслось. Ползут высоко полосы белея. Там долго солнце белое молчит. Тоскуют птицы. Вечер ждет в аллее. Товарный поезд медленно стучит. Молчит в закате белом все живое. Все томится, все щурится на свет, Спит, улыбаясь, небо голубое Спокойным обещаньем слез и бед. Над белой болью неба без возврата Смолкает шум мучений городских, Несется пыль, темнеет страх заката И мелкий океан сосут пески. 1931–1934
«Слабый вереск на границе смерти…»
Слабый вереск на границе смерти. Все опять готовится цвести. С каждою весной нежнее сердце И уже не в силах мир снести. Теплый дождь шумел весь вечер в лужах В них звездами отразилась ночь В них веками отразился ужас И нельзя простить, нельзя помочь. Ночь блестит. Огни горят в бараке. Может быть природе счастье лгать, Может быть, что счастье жить во мраке, Может быть, что счастье погибать. Все мы знаем и уже не скроем Отчего так страшен звездный час Потому что именно весною, Именно весной не станет нас. Ложь и правда здесь одно и тоже. Может быть, что правда это грех, Может быть, что тлен души дороже, Может быть, что все лишь звездный смех. Тихой песней сердце успокойте, Пощадите розы на кусте, Притупите дух, огни укройте, Растопчите пепел в темноте. «В зимний день все кажется далеким…»
В зимний день все кажется далеким, Все молчит, все кажется глухим. Тише так и легче одиноким, Непонятным, слабым и плохим. Только тает белое виденье. О далеком лете грезит тополь. И сирень стоит как привиденье, Звездной ночью, над забором теплым. Грезить сад предутренними снами. Скоро жить ему, цвести в неволе Мчится время, уж весна над нами, А и так уж в мире много боли. В душном мраке распустились листья, Утром нас сверкание измучит. Это лето будет долго длиться, До конца утешит и наскучить. Жаркий день взойдет над неудачей. Все смолчит под тяжестью судьбы. Ты еще надеешься и плачешь. Ты еще не понял синевы. На высоких стеблях розы дремлют. Пыльный воздух над землей дрожит. Может быть, весной упасть на землю Замолчать и отказаться жить? Может быть, весной совсем невольно В пеньи птиц, в сияньи звездной тьмы? Нет, мой друг, еще совсем не больно, Что еще нас ждет в снегах зимы! Будь же душной ночью, ночью звездной, Грустным оком светлого суда, Безупречной жертвой, неизбежной, Всех вещей, что минуть без следа. Спи, усни, не в силах мира вынесть. Иль поверь, что есть иной исход. Все прими и в поле встретить выйди Рано утром солнечный восход. «Я видел сон, в огне взошла заря…»
Я видел сон, в огне взошла заря Кричать над домом мертвого царя. Он из окошка вниз на улицу смотрел, Закрыв лицо рукой от желтых стрел. Там через улицу худая кошка шла, А в доме девочка читала у стола. А время тихо проходило вдалеке По желтому мосту над речкой горной, Показывая каждый раз в руке Таинственный предмет в коробке черной. И делало какой-то странный знак, Крутились дальше мельницы колеса, А на горе коричневый монах В грудь ударял булыжником белесым. А дальше в странном небе бледно-синем Стоял раздетый человек с крестом, Его закаты в небо возносили, Но он все вниз указывал перстом, Где черти, подбоченившись, стояли И даже ручкой делали во след, Из ада тихо грешники кричали, Но в домике рояль терзал скелет. Все было тихо, солнце заходило, Хотелось все запомнить, не дыша, У воинов внизу в глазах рябило И пробужденье чуяла душа. 1930–1934
«Люди несут огонь…»
Люди несут огонь. Ветер дует, огонь задувая. Люди огонь прижимают к груди. Огонь потух. Страшно смотреть из окон: Спит под снегом земля неживая Кратко вдали, впереди Вскрикнул петух. Страшно во тьме без окон!.. Вечер спускается. Кружится снег на порфире. Кашляют тише и тише. Скрывают свет. Пир прекращается. Званные плачут на пире. Падает время из ниши — Никого нет. Звезды… Сиянье судьбы. Почему мы огонь потушили? Почему мы играли с огнем, Шутя со смертью. Пали во тьму без борьбы. Почему Вы погибнуть спешили, Разве Вам лучше в аду ледяном Кричу: ответьте… Нет, только холод и страх. «Друг природы, ангел нелюдимый…»
Друг природы, ангел нелюдимый, Все прости, обиды позабудь, Выйди в поле, где в туманном дыме Над землей сияет млечный путь. Темный лес безмолвен у дороги, Где-то слышен отдаленный лай. Спи, больное сердце недотроги, От надежд и счастья отдыхай. В тишине как будто едет кто-то, Нет, то шум спадающих листов, За рекой над скошенным болотом Встал луны холодный ободок. Скоро, скоро ляжет на дорогу Желтый лист и просветлеет бор, Охладеет солнце понемногу И в лесу замолкнет птичий хор. Тихо блеск таинственный ложится, Спит природа, кроткая всегда, Только Ты тоскуешь и боишься, Все жалеешь прошлые года. Все кругом готовится к разлуке, Все смолчит обиду зимних бурь, А потом весной забудет муки, Возвратится листьями в лазурь. Так и Ты, во мраке неизбежном В звездный мир взгляни и наглядись, А потом усни и к жизни прежней С новой силой поутру вернись. 1931
«В сумерках ложились золотые тени…»
Д.Ш.
В сумерках ложились золотые тени, Рыболов был тихо освещен. Видели должно быть сны растенья. Нищий спал, опершись о мешок. Загорались лампы в магазинах И лежал на теплой мостовой Высоты померкший отблеск синий. Ласточки прощались с синевой. Скоро будем в сумерках обедать, Слушать стекол сумрачную дробь, Может быть неловко напоследок Перекрестим лоб. Что ж никто не знает, кто как жил Кто читал. Кто ждал освобожденья, Тихо руки на груди сложил, Превратился сам в свое виденье. Высоко у имени Господня Дух часов хранит его судьбу, Звон раздастся в черной преисподней, Утро вздрогнет в ледяном гробу. Медленно спадает вечер. Ниже небо, Дым блестит. В сияньи паровоз. В холоде отчетливо кричит. Кто там в поле? Поздней осенью темнеет рано, Загораются на станции огни, Ничего не видно за туманом, Запотели стекла. Мы одни. «Всматриваясь в гибель летних дней…»
Всматриваясь в гибель летних дней, В пыльный, яркий мир, лишенный счастья, Гамлет, солнце в царствие теней, Тихо сходит, утомясь от власти. Меж деревьев яркий газ горит, Там вдали на желтом, пыльном шаре тленном, Еле слышный голос говорит О высоком, странном и священном. Солнечный герой, создавший мир, Слушай бездну, вот твоя награда. Проклят будь, смутивший лоно тьмы, Архитектор солнечного ада. «Как Ты смел», былинка говорит, «Как Ты мог», волна шумит из мрака «Нас вдали от сада Гесперид Вызвать быть для гибели и мрака.» «На желтом небе аккуратной тушью…»
На желтом небе аккуратной тушью Рукой холодной нарисован город. Иди в дожде. Молчи и слушай души, Но не утешишься и не обманешь голод. Душа темна, как зимняя вода, Что отражает все, всегда пустая. Она в ручье стекает навсегда, В огнях рекламы сумрачно блистает. Как смеешь Ты меня не уважать? Я сух — Ты говоришь, я бел, прекрасно. Так знай: так сух платок от слез отжат, И бел, от прачки возвратясь напрасно. Я научился говорить «всегда» И «никогда» и «некогда». Я вижу, Как подымается по лестнице судьба, Толчется малость и стекает ниже. Не верю я себе, Тебе, но знаю, Но вижу, как бесправны я и Ты И как река сползает ледяная, Неся с собою камни с высоты. Как бесконечно беззащитен вечер, Когда клубится в нем туманный стих И как пальто надетое на плечи Тебя покой декабрьский настиг. «Вечер сияет. Прошли дожди…»
Вечер сияет. Прошли дожди. Голос мечтает… Молчи и жди. Над миром пены шутить стихами И постепенно, устав, стихает. Черная птица! Полно носиться, Уж поздний вечер, а дом далече. Темнеют своды. Последний луч Ложится в воду, из темных туч. Певец Мореллы! бойся воды, Скользит в ней белый венец луны. Ты не заметишь, как упадешь, Невесту встретишь, царевну-ложь. К земле стекает астральный свет. Грустит: не знаю, вернусь иль нет. Лежит в могиле каменный гость, Поет Вергилий, цветет погост Над степью мчится мгновенный век, Осока снится сиянью рек. Трава ложится, клонясь внезапно. Высоко птица летит на запад. Цветок мечтает. Молчат гробы Никто не знает своей судьбы. Август 1931
«Дали спали. Без сандалий…»
Дали спали. Без сандалий Крался нищий в вечный город. В башнях матери рыдали, Часового жалил холод. В храмах на ночь запирали Отражения планет. Руки жесткие стирали Лица дивные монет. Чу! вдали сверчок стрекочет У подземных берегов. Там Христос купался ночью В море, полном рыбаков. И душа легионера, Поднимаясь к высотам, Mиро льющую Венеру Видела, к Его ногам. Тихо бронзовые волки Смотрят пристально на звезды, В караульном помещеньи Угли тлеют в камельке. А в огромном отдаленьи К Вифлеему, втихомолку, Поднимается на воздух Утро в розовом венке. Флаги спускаются
Над рядами серых саркофагов, Где уже горел огонь слепой, Под дождем промокший, ангел флагов Продолжал склоняться над толпой. Улица блестит, огни горят, а выше Ранний мрак смешался с дымом труб, Человек под тонкой черной крышей Медленно идет во тьму к утру. Дождь летит у фонарей трамвая Тонкою прозрачною стеной, Из витрины дева восковая Дико смотрит в холод неземной. Все темно, спокойно и жестоко, Высоко на Небе в яркой ризе Ты сиял, теперь сойди с флагштока, Возвратись к обыкновенной жизни. Спи. Забудь. Все было так прекрасно Скоро, скоро над Твоим ночлегом Новый ангел сине-бело-красный Радостно взлетит к лазури неба. Потому что вечный праздник длится, Тают птицы, трубы отлетают, Гаснет время. Снова утро снится И про адский пламень воск мечтает. Солнце всходить золотым штандартом, Гибнут мысли. Небо розовеет. Гаснет вечер. Солнце рвется в завтра И таить рассвета ночь не смеет. Что ж пади. Ты озарял темницу, Ты сиял, приняв лазурный ужас. Спи. Усни. Любовь нам только снится, Ты, как счастье, никому не нужен. «Зимний просек тих и полон снега…»
Зимний просек тих и полон снега, В темноте шумит пустой трамвай. Вороны летят ища ночлега. Со скамьи не хочется вставать. Парк велик, до города далеко, Цепенеет сердце, снег синеет. Что Ты, друг мой, иль Тебе так плохо, Что домой вернуться Ты не смеешь? Нет, мне просто хорошо и глухо. Как темно сейчас среди дерев, Дальний грай доносится до слуха, Гаснет свет, за лесом догорев. Кто там ходит позднею порою? Дева память, спи свидетель мой. Кто поет во мраке со звездою, Что Христос рождается зимой? В нищете, в хлеву, покрытом снегом Вол и ослик выдыхают пар. Кто кричит над снеговым ночлегом? Это память мне мешает спать. Спит Иосиф, в темноте белея, Пролетает поезд над пещерой. Над недвижной снеговой аллеей Пастухи встают в тумане сером. Глубоко в снегу не надо друга. Далеко от жизни и обид. Встанет месяц в середину круга, Белый лес недвижно озарить. Ярко, ярко средь узорных веток Синие лучи зажгут снега, Будет утро медлить. До рассвета Все сравняет белая пурга. Скоро утро, шепчет Магдалина, Гостю ночи, отстраняя полог. Ветви пыльных пальм Иерусалима Сквозь дремоту ждут петуший голос. 1931–1933.
«Тень Гамлета. Прохожий без пальто…»
Тень Гамлета. Прохожий без пальто. Вороны спят в садах голубоватых. И отдаленный слышится свисток, Вороны с веток отряхают вату. Пойти гулять. Погладить снег рукой. Уехать на трамвае с остальными. Заснуть в кафе. В вине найти покой. В кинематографе уйти в миры иные. Но каково бродягам в этот час? Христос, конечно, в Армии Спасения. Снижался день, он бесконечно чах, Все было тихо в ночь на воскресенье. По непорочной белизне следы Бегут вперед и вдруг назад навстречу. Куда он шел, спасаясь от беды? И вдруг решил, что поздно и далече. Вот отпечаток рук. Вот снегу ком. Все сгинули. Все ветер заметает, Все заперто. Молчит господский дом Там в роскоши, всю ночь больной читает. Все спуталось и утомляет шрифт. Как медленно ползут часы и сроки. Однообразно поднимаясь, лифт Поет, скуля. Как скучно одиноким. Звенит трамвай. Никто не замечает. Все исчезало, таяло, кружилось, Лицо людей с улыбкой снег встречает — Как им легко и тихо становилось. А смерть его сидит напротив в кресле, И улыбаясь, стены озирает. Уж ей давно известны эти песни; Она газету смятую читает. Известно ей, лишь только жар спадет Забудет все, и вдруг удар из мрака Снег в комнату и посиневший рот, Как мне понять? — Тебе довольно страха. Когда спадает жар и день встает, Прощай пока. На утро снег растает, С письмом веселый почтальон придет. Как быстро боль воскресший забывает. Не ведая живет и вдруг врасплох… Погаснет лампа, распахнутся окна. — Дай мне подумать, я устал, я плох. — Не время думать. Время забывает. А бедный нищий постоянно видит Перед собою снег и мокрый камень Он фонари в тумане ненавидит. Его, мой друг, не обмануть стихами. Он песенку поет под барабан. В мундире синем. — Господи помилуй! Ты дал мне боль Своих ужасных ран. Ты мне понятен. Ты мне близок, милый, Я ем Твой хлеб, Ты пьешь мой чай в углу В печи поет огонь. Смежая очи, Осел и вол на каменном полу Читают книгу на исходе ночи. 1931
«Рождество расцветает. Река наводняет предместья…»
Рождество расцветает. Река наводняет предместья. Там, где падает снег, паровозы идут по воде. Крыши ярко лоснятся. Высокий декабрьский месяц Ровной, синею нотой звучит на замерзшем пруде. Четко слышится шаг, вдалеке без конца повторяясь, Приближается кто-то и долго стоит у стены, А за низкой стеной задыхаются псы, надрываясь, Скаля белые зубы в холодный огонь вышины. Рождество, Рождество! Отчего же такое молчанье, Отчего все темно и очерчено четко везде? За стеной Новый Год. Запоздалых трамваев звучанье Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде. Как все чисто и пусто. Как все безучастно на свете. Все застыло как лед. Все к луне обратилось давно. Тихо колокол звякнул. На брошенной кем-то газете, Нарисована елка. Как страшно смотреть на нее. Тихо в черном саду, диск луны отражается в лейке. Есть ли елка в аду? Как встречают в тюрьме Рождество? Далеко за луной и высоко над жесткой скамейкой Безмятежно нездешнее млечное звезд торжество. Все как будто ждало, и что спугнута птица шагами Лишь затем, чтоб напомнить, что призраки жизни страшны, Осыпая сиянья, как долго мы были врагами Тишины и природы, и все ж мы теперь прощены. 1930–1931
Над солнечною музыкой воды
Посв. Наталии Столяровой
«Не говори мне о молчаньи снега…»
Не говори мне о молчаньи снега. Я долго спал и не был молодым, И вдруг очнулся здесь, когда с разбега Остановился поезд у воды. Смерть глубока, но глубже воскресенье Прозрачных листьев и горячих трав. Я понял вдруг, что может быть весенний, Прекрасный мир и радостен и прав. И все, о чем мы говорили в поле, На мокрый хлеб поваленный глядя, Все было где-то на границе боли И счастья долгожданного дождя. Еще в горах, туманной полосою Гроза скрывает небо за собой, Но рядом за песчаною косою, Уж ярко солнце встретилось с водой. Мгновенно отозвавшись счастьем новым Забыв о том, чем мучила зима, Она довольна голубой обновой, До края неба гребнями шумя. Сияет жизнь, она близка к награде, Свой зимний труд исполнивши любя, И все вокруг одна и та же радость, Что слушает во всем и ждет себя, С ленивою улыбкой молчаливой, В кустах, где птицы говорят с Тобой, Читая так, Ты кажешься счастливой, И радостью Твоей блестит прибой. И в ней бродячим кажется цветком Мороженщик под зонтиком линялым, И парусник за низким маяком Уходит, уменьшаясь в небе талом. 1932
«Богу родиться в земном, человеку родиться…»
Николаю Татищеву
Богу родиться в земном, человеку родиться в небесном. Дивный Меркурий зовет одновременно мать и жена. Падает пламя. Огонь подымается к звездам, Вечной весною цветет в глубине вышина. Июнь 1932 г.
«В ярком дыме июньского дня…»
В ярком дыме июньского дня, Там, где улица к морю ведет, Просыпается утро от сна, Сад цветет и шарманщик поет. Огибая скалистый мысок, Пароход попрощался с Тобой. Темно-желтый дорожек песок Свеже полить водой голубой. В ресторане под тентами штор Отраженья ручной глубины, И газета летит на простор В шум морской и воздушной волны. Посмотри! все полно голосов, Ярких платьев, карет дорогих, И в горячий уходят песок Руки смуглые женщин нагих. Вдалеке, средь молочных паров Солнце скрыло хрустальной дугой Грань воздушных и водных миров, И один превратился в другой. А за молом, где свищет Эол, И спускаясь пылит экипаж Сквозь сады, в сновидении пчел, Гордый дух возвратился на пляж. Значит рано молитвы творить, Слишком летняя боль глубока — Так, впадая, на солнце горит И, теряясь, сияет река. «Там, где тонкою нитью звеня…»
Д.Ш.
Там, где тонкою нитью звеня Ветер боли и вольности рад, Ярким дымом июльского дня Наполняется сердце с утра. Набегая на тёплый песок, Меж деревьев сияет вода И, вскипев у горячих досок, Возвращается вспять без следа. Отражая часы и часы, Облаков белоснежный парад, Мясника золотые весы, Под опущенной шторой горят. У платформы, где в блеске стрекоз Обрывается путь в камышах, Паровоз, что нам письма привёз, Отдыхает, чуть слышно дыша. А за ним на горячем песке Выгорают палаток цветы И, загаром лоснясь налегке, Возвращаешься к берегу Ты. И навстречу ревущей волне Раскрывается небо вполне, Будто всё превратилось, любя, В голубой ореол для Тебя. Но чем ярче хрустальная даль, Где волна, рассыпаясь, бежит, Тем острее прошедшего жаль И яснее, что счастьем не жить. 1932
«Под глубокою сенью аллеи…»
Под глубокою сенью аллеи Дождь дорожку омыл добела. Утомилась рука водолея, В белом небе сирень расцвела. Все как прежде и только цветы, Нежным запахом в холод дыша, Оживили кусты. Дни пусты, Но очнулась и внемлет душа. Фиолетовый гребень в дожде Мимолетного грохота ждет, Пар ползет на пруду и везде Что-то медлит, но снова живет. В тонкой заводи прядает гладь, Отраженье зари зарябив. Но охотник не хочет стрелять, Смотрит в небо, ружье зарядив. Средь капели, где луч на весу Повторяется тысячи раз, Начинается лето в лесу, Раскрывается множество глаз. Я не вижу Тебя, но Ты здесь, Я не слышу Тебя, но Ты есть. Где-то птица поет. Это весть, Что лесам невозможно не цвесть, Что заре невозможно не быть Ярким дымом на белых домах, И что сердцу нельзя не любить Это утро Твое на холмах. Октябрь 1932
«Ветер легкие тучи развеял…»
Ветер легкие тучи развеял Ширь воды лучезарно легка, Даль омытая влагой новее И моложе земля на века. Желтый сумрак проходить горами Вот и солнце, зажмурился сад. У стены, водяными мирами Дружно вспыхнули листья посад. Вешний ветер сегодня в удаче, Лес склоняется в шумной мольбе. И на камнях, под новою дачей, Пена белая рвется к Тебе. Так устав от покоя до боли, Вечно новые, с каждой весной, Души рвутся из зимней неволи К страшной, радостной жизни земной. Раздувается парус над лодкой. Брызги холодом свежим летят. Берег тонкий, зеленой обводкой Уменьшаясь уходить назад. И не страшно? Скажи без утайки. Страшно, радостно мне и легко. Там за мысом, где борются чайки Нас подбросит волна высоко. Хлопнет парус на синих качелях. Так бы думать и петь налегке, Без надежды, без слов и без цели. Возвратившись, заснуть на песке. Хорошо сквозь прикрытые веки Видеть солнце палящим пятном. Кровяные, горячие реки Окружают его в золотом. Шум воды голоса заглушает Наклоняется небо к воде, Затихает душа, замирает, Забывает сама о себе. «Стекло блестит огнем…»
Стекло блестит огнем. Маячит утро в доме. Все свежестью полно, Что в лес пришло с воды. Там будет жарко днем, И в солнечной истоме, Повиснут над волной Стрекозы и сады. Еще так сумрачно, так радостно смеется Проснувшаяся к свежести душа, И слушает, как жизнь воды из крана рвется И моется, и дышит, не спеша. Ей в лес идти, вести грибное дело, Что скрыла от гостей поваленная ель. Над ней кусты цветут и греются без дела, А облако в ручье скользит на мель. Все, кажется, понять необходимо, Идти и вспоминать, иль на реку грести, Купаться и, домой вернувшись невредимым, В ушах с собою воду принести. Еще пол дня счастливый сон заметен. За чайным хаосом, читая у стола, Еще душа могла тогда ответить, Как радуга, зачем она пришла. Не опуская глаз, не притворяясь, С серьезностью идя на грубый смех… Окно раскрылось, зеркалом качаясь, И сад вошел в сосновый дом для всех. И снова долгим днем, В саду, в сияньи листьев, Где шляется пчела Над лестницей, в пыли Вода горит огнем, И в бездне летних истин, Навек душа тепла Верна судьба земли. «Над солнечною музыкой воды…»
Над солнечною музыкой воды, Там, где с горы сорвался берег в море Цветут леса и тает белый дым Весенних туч на утреннем дозоре. Я снова встал душой из зимней тьмы И здесь в горах за серою агавой, Который раз мне здесь раскрылся мир Мучительной и солнечной забавой. В молчаньи на оранжевую землю Течет смола. Чуть слышный шум вдали Напоминает мне, что море внемлет Неспешно покрывая край земли. Молчит весна. Все ясно мне без слова, Как больно мне, как мне легко дышать, Я снова здесь. Мне в мире больно снова, Я ничему не в силах помешать. Шумит прибой на телеграфной сети И пена бьет, на улицу спеша, И дивно молод первозданный ветер — Не помнить ни о чем его душа. Покрылось небо темной синевою, Клубясь, на солнце облако нашло И, окружась полоской огневою, Скользнуло прочь в небесное стекло. В необъяснимом золотом движеньи, С смиреньем дивным поручась судьбе, Себя не видя в легком отраженьи, В уничижении, не плача о себе, Ложусь на теплый вереск, забывая О том, как долго мучился любя. Глаза, на солнце греясь, закрываю И снова навсегда люблю Тебя. 1934
«Разметавшись широко у моря…»
Разметавшись широко у моря, Спит возвышенность каменным сном. День недвижен. У низкого мола Яхта клонится в воду крылом. Над обрывом на горной дороге Мир прозрачен, как жидкий хрусталь — Там, устав от ходьбы, недотроги В белом кружеве смотрятся вдаль. На лугу под звенящей косою Травы падают в омут небес. Пароход, дымовой полосою Горизонт опечалив, исчез. А под кручей на тысячу блесок Распадается солнце в воде И сквозь пыль у соснового леса Мчится гонщик навстречу судьбе. В теплой лодке пишу без ответа, Свесив руку, гляжусь в глубину, Закрываясь рукою от света У безбрежного моря в плену, Где в немолчном своем разговоре Блеск волны догоняет волну И, теряясь, шумит на просторе, Незаметно склоняя ко сну. Чуть курлычет вода за кормою В непрестанном движеньи своем, Призрак лодки с уснувшей душою Неподвижно висит в голубом. И на ней, как весы в равновесьи, Равнодушен к добру и ко злу, Полон солнечной радостью весь я, Свесив теплую руку к веслу. «Сегодня сердце доверху полно…»
Сегодня сердце доверху полно Переливающимся шумом волн беспечных, Я снова пред тобой сияющее дно Земной судьбы, играющее вечно. Вся жизнь души в глазах, вся жизнь природы в море, И с каждою зарей рождается на нем Другая красота, не знающая горя, А вечером оно красивее чем днем. Высокомерного мученья глубину Я с младости познал, но не нашедши мира, Теперь я верую и слушаю волну, Поющую о том, что радость глубже мира. Непомраченный день своим теплом Наполнил лес и заблудился в чаще. Покоем счастья полон низкий дом, Весь озаренный облаком светящим. Здесь, где глядя на мир сквозь хвойный лес, Душа живет в счастливом одичаньи, Свою стрелу октябрьский Стрелец Еще не отослал в осеннее молчанье. Уже желтеет горный лес вдали, Где с кратким криком ласточки носились, Укрощена усталостью земли, Молчит душа, внемля осенней силе. Уставшая внимать полдневной влаге, О сне подземном думает она, О том, что снова будет жить в овраге, Где в ягоды свои оделась бузина. Под именем другим, но с тем же восхищеньем Сияющей судьбой воздушных превращений, И тем, о чем средь полевой межи, Несущиеся прочь поют стрижи. Все тот же свет горит во всех мирах, И все века шумят одним напевом, И в них и я бессмертен, как в горах Бессмертен день, всегда как будто первый. Узнай себя в вечерней теплоте. Святая радость всюду жизнь рождает. Она в тебе, она вокруг, везде. Она всегда любовь сопровождает. 1933
«Летний вечер темен и тяжел…»
В. Варшавскому
Летний вечер темен и тяжел, Душный ветер шелестит бумагой, Окружает желтый ореол Диск луны, всходящий над оврагом. Над вершиной исполинских лип Яркий свет родился и погиб. Сотряслась окрестность черным громом, Стук дождя послышался над домом. На дворе, теснясь среди сараев, Покачнулись пыльные кусты И, курлыча у крыльцовых сваев, Заблестел ручей из темноты. В чаще птицы согнаны с ночлега, Пыль воды влетает в окна дома, Но чем ярче дождь несется с неба, Тем скорей его затихнет гомон. Молкнет черный лес, еще шумящий Мокрой хвоей за столбом качелей И сосновым запахом щемящим Дышит сад в сиянии капели. Растворив окно высокой дачи, Отойдя на миг от слов и дум, Неподвижно слушал неудачник Утихающий счастливый шум. Думал он о том, что мир моложе Безупречных франтов городских, Но его душа принять не может Темных и надменных слез людских. Что земля и радость глубже боли, Потому что смерть нужна лесам, Чтоб весной трава рвалась на волю, Дождь к земле и птицы к небесам. Что темнее лжи печаль без веры, А больная жалость горше зла. Медленно в спокойной дымке серой День вставал, что иволга звала. На умытых соснах дивно яркий Первый луч прошел на высотах И спокойный долгий день и жаркий Начался вознею птиц в кустах. 1932–1933
«Чудо жизни в радостном движеньи…»
Н.П.
Чудо жизни в радостном движеньи Грозовых осенних облаков. Быстро тает в уличном смятеньи Шум дождя под цоканье подков. И совсем растерянный от света, От сиянья воздуха, от теплоты, Возвращается ноябрь в лето, Полный беспокойной красоты. Сердце билось у часов неверных. Слишком рано, погоди дружить, Приходи попозже и мгновенно, Слишком поздно станет, может быть. Свежестью левкоев и осоки, Холодом дождливых дней лесных Незаметно прикасались щеки, Мчались дни рождения весны. Рвался ветер обгонять трамваи Тентами в дожде озорничать, То земля была едва живая, Радости не в силах отвечать. Сквозь молочный дым в оцепененьи Солнце согревало лес пустой, В голубом недвижном озареньи Думал он о жизни прожитой. Каждый куст свое сиянье листьев Нехотя, по разному терял, Будто множество осенних истин Перед сном с улыбкой понимал. Ты, как будто щурясь, вспоминала Прошлое мое, а я Твое. Тихо лодка весла подымала, Белый дым еще скрывал ее. Ноябрь 1933
Домой с небес
