Вестерн. Эволюция жанра

Поклонники О. Генри, конечно, сразу узнали начало его рассказа «Дороги, которые мы выбираем» из сборника «Коловращение», выпущенного в свет в 1910 году.

Но, быть может, не всем им известно, что это описание ограбления, если не считать несколько шутливой манеры изложения, не только не придумано писателем, а даже чуть не дословно повторяет многочисленные отчеты о бандитизме на железных дорогах. В самом деле, сравните цитату из рассказа хотя бы с выдержкой из документальной книги Джеймса Хорна и Пола Сэна «Красочная история Дикого Запада»:

«29 августа 1900 года, вскоре после восьми часов вечера, поезд № 3 компании «Юнион пасифик», миновав станцию Типтон в штате Вайоминг, начал замедлять ход, приближаясь к Тейбл-Року. Из темноты вышли четверо, вскочили на паровоз, заставили машиниста отцепить его и угнать на милю вперед. Воры были из Дикой шайки. Ограбление пассажирских вагонов дало им пять тысяч долларов и на несколько сотен долларов часов…»

В том самом девятисотом году таких нападений на поезда было двадцать девять. Дело было поставлено на солидную ногу, и им даже руководил специальный бандитский синдикат, в который входили мастера железнодорожного жанра. И подобно тому как история мирового кино началась с демонстрации братьями Люмьер картины «Прибытие поезда», входившей с их первую программу, так история экранного вестерна открылась фильмом «Большое ограбление поезда», поставленным ведущим режиссером фирмы «Эдисон» Эдвином Портером в 1903 году, то есть всего через восемь лет после знаменитого сеанса в «Гран кафе» на бульваре Капуцинок.

Дело не только в том, что именно железнодорожное ограбление оказалось достаточно выигрышным материалом для приключенческого фильма, но и в общей литературной моде. Когда в конце семидесятых годов прошлого века начала издаваться «Национальная полицейская газета», печатавшая множество живописных отчетов о хитроумных или жестоких преступлениях, значительная часть которых совершалась на Западе, это вызвало волну «пятицентовых романов» на те же темы. И «Большое ограбление поезда» было снято как раз в период наибольшего увлечения авторов литературного вестерна романтизированным описанием борьбы шерифов с бандитами. Популярность этих романов была необычайно широка, и совсем юный кинематограф, еще только учившийся стоять на собственных ногах, не мог бы рассчитывать на успех без обостренной реакции на общую конъюнктуру рынка искусств.

Что представлял собой первый киновестерн?

…На экране — тесная, заставленная вещами и громоздкими аппаратами телеграфная контора на небольшой железнодорожной станции. Неторопливо возится с чем-то служащий, изредка лениво поглядывая в окно, за которым проходят поезда. И вдруг — дверь распахивается и сонливая атмосфера захолустной конторы мгновенно испаряется, ибо в комнату врываются четыре типа в полумасках, широкополых шляпах и с револьверами в руках, которые, тюкнув телеграфиста по голове и связав его, бросаются к расписанию.

Узнав все, что им нужно, бандиты прячутся за водокачкой и, когда мимо них проходит состав, бросаются к вагонам. Завязывается короткая перестрелка, падает замертво кондуктор почтового вагона, и вот уже взорван динамитом сейф и деньги из него быстро сунуты в мешок. Преступление громоздится на преступление. Выбросив из окна оказавшего сопротивление почтового курьера, бандиты пробираются на паровоз, заставляют машиниста затормозить и, выгнав пассажиров из вагонов, обирают их, а одного, пытавшегося убежать, безжалостно пристреливают. Затем они садятся на отцепленный паровоз и уезжают.

Действие снова переносится в телеграфную контору. Маленькая девочка — дочка связанного служащего — приносит отцу обед и, увидев его поверженным, картинно всплескивает ручками и бросается распутывать веревку.

Бандиты между тем, достигнув какой-то поляны, спрыгивают с паровоза и бегут к оставленным здесь лошадям. Но прежде чем скрыться окончательно, решают поделить добычу. Это занятие увлекает их настолько, что они забывают о времени и осторожности. А возмездие уже близится.

Пока совершаются все эти события, в поселке недалеко от станции царит бурное веселье. Жители его, собравшись в салуне, лихо отплясывают кадриль. Но вот в зал врывается освобожденный от пут телеграфист и сообщает о случившемся. Шериф со своими помощниками и ренджерами обрывают танец посредине очередной фигуры, вскакивают на коней и бросаются в погоню. Они окружают лесистый холм, где ничего не подозревающие грабители продолжают дележку, и начинают сжимать кольцо. Бандиты, увидев преследователей, бросаются к лошадям, но — уже поздно. Завязывается перестрелка, во время которой всех преступников убивают.

И — совершенно неожиданный последний кадр: крупный план главаря шайки Барнса, стреляющего в публику. «Эта сцена, — указывалось в каталоге фирмы «Эдисон», — может быть по выбору помещена в начале или в конце фильма». Она, добавим мы, не просто постановочный трюк, а нечто большее, своего рода заявочный столб на перспективном золотоносном участке, указатель начала маршрута, сигнал о том, что поезд-вестерн отправляется в дальний путь.

«Если Жорж Мельес, — писал американский исследователь Льюис Джекобе, — первый поставил кино на «путь театра», как он сам говорил, то Эдвин Портер первый направил кино на кинематографический путь… Портер первый открыл, что искусство кино зависит от монтажа, от смены планов, а не от самих планов». Все это так, и действительно динамичность и напряженность этому весьма несложному сюжету придается методом параллельного монтажа, а удачное сочетание натурных и павильонных съемок еще более усиливает впечатление. В фильме, который Жорж Садуль — разумеется, с точки зрения истории, а не современности — называет шедевром, удивительно профессионально применены приемы, получившие затем всеобщее распространение, — панорамирование, каше, стоп-кадр, крупный план. Но не это в данном случае интересует нас в первую очередь. Констатируя, что в «Большом ограблении поезда» киновестерн еще не осознал себя как жанр, мы найдем в нем тем не менее многое из того, что потом станет обязательными его признаками.

Из тех двадцати девяти ограблений поездов, которые произошли в девятисотом году, и из десятков других ограблений, совершенных позже, были раскрыты, конечно, далеко не все. Во многих случаях Зло открыто и нагло торжествовало. Но только не на экране. Морализаторские формулы вестерна: «Преступление не приносит дохода» и «Зло обязательно должно быть наказано» — уже существуют в фильме Портера во всей их жесткой определенности. Впоследствии вестерн относился к бандитам двояко: или он романтизировал их, превращал в американских Робин Гудов и Лейхтвейсов, или же нарочито сгущал краски и представлял их законченными исчадиями ада. Портер — открыватель в жанре как раз этого второго пути. Его четыре злодея внушают отвращение не только своими хладнокровными убийствами, своей необузданной жестокостью, но даже и внешним видом. Это — не люди, их не жалко, их уничтожение — благо для общества. Уже даже здесь, в преддверии классического вестерна, они — фигуры скорее символические, чем подлинно живые. Эта общая особенность раннего кинематографа превратилась потом в вестерне в канон жанра, в тот самый «договор об условности».

В «Большом ограблении поезда» впервые также разработаны непременные для любого вестерна эпизоды перестрелки и погони. И пусть на современный взгляд, приученный к виртуозным розыгрышам схваток и преследований, перестрелка у Портера кажется жидковатой, а погоня — довольно вялой, они уже содержат в себе все необходимые структурные элементы.

Надо сказать, что еще до картины Портера совсем юное американское кино использовало бытовой материал периода освоения Дальнего Запада. Появлялись короткометражки или, точнее, миниленты такого типа, как «Бар в Криппл-крике» (1898), «Ребенок, спасенный индейцами» (1901), «Ковбой и леди» (1902). Но это Пыли локальные сценки, так сказать, эскизы к монументальному полотну. И лишь в «Большом ограблении поезда» предпринята попытка соединения сквозного остросюжетного действия с достоверным бытовым фоном, что впоследствии стало одной из самых сильных сторон классического вестерна. Достаточно вспомнить хотя бы тот же «Дилижанс» или такой, например, фильм Джона Форда, как «Моя дорогая Клементина», достаточно вспомнить картины Говарда Хоукса, Джорджа Стивенса, Делмера Дейвза.

Танцы в салуне уже сами по себе живописны и вполне передают западный колорит. Но режиссер еще усиливает впечатление очень характерным штришком. Когда один из жителей поселка не хочет танцевать, его товарищи выхватывают револьверы и стреляют с таким расчётом, чтобы пули ложились у самых ног упрямца. Его как бы подстегивают выстрелами, и тогда он нехотя выходит в круг. Несмотря на всю экзотичность, деталь эта отнюдь не вымышлена.

Для жителя Запада револьвер был тем же, чем для писателя является перо. С его помощью не только защищались и нападали, но и выражали свои эмоции и даже удовлетворяли различные бытовые нужды. В фильме «Ковбой», например, герой прибывает в отель, где мыться можно только в ванне. Но этот способ ему не нравится, и тогда ковбой выхватывает револьвер и стреляет в трубу, чтобы устроить себе душ. А в «Крытом фургоне» переселенцы развлекаются по способу Вильгельма Телля. Напоив одного из своих приятелей, они сажают его на лошадь задом наперед и ставят ему на голову оловянную крулску с виски. Затем самый меткий стреляет в нее. Виски течет по лицу пьяницы. Но тот, нисколько не обескураженный стрельбой, спокойно затыкает дыру пальцем и выпивает кружку до дна.

Однако «Большое ограбление поезда» не случайно все-таки названо нами правестерном. Не только потому, что факт в нем еще не превращен в легенду, но и по другой, не менее существенной причине: там отсутствует герой. И, может быть, поэтому фильм Портера, породив множество бездарных подражаний, все же довольно быстро привел открытый им род зрелища к глубокому кризису. Уже в 1908–1909 годах критики старейшей американской киногазеты «Вэрайети» пели ему отходную. И вот тут-то в дело вступили мастера. Это были Дэвид Уорк Гриффит и Томас Инс.

Их имена не только значатся на самых почетных страницах всеобщей истории кино, но и открывают перечень классиков вестерна, хотя автор «Нетерпимости», в отличие от Инса, снял всего несколько — из пятисот сделанных им картин — фильмов этого жанра. Из этих немногих лент сохранились единицы, но и по ним можно с полным правом судить о большом влиянии Гриффита на создание канонов жанра.

Вот описание его фильма «Последняя капля воды» (1911), заимствованное нами из книги Джорджа Фенина и Уильяма Эверсона «Вестерн. От немого до панорамного». «…Очаровательная девушка (актриса Бланш Суит, именем которой мы и будем называть героиню) из двух своих поклонников отдает предпочтение красавцу Джозефу Грейбилу (актер не указан), не зная, что тот весьма склонен к пьянству. Она выходит за него замуж, заставляя страдать другого влюбленного в нее юношу (актер Чарлз Уэст), который, однако, из деликатности молчит о тайном пороке соперника. Впрочем, скоро тайное становится явным, супружеская жизнь молодой четы складывается несчастливо, и через год, надеясь, что это поможет Грейбилу справиться с собой, она присоединяется к очередному каравану, отправляющемуся в долгий путь через прерии на Дальний Запад. С этим же караваном едет и Уэст…»

Сколько раз потом на экране появлялись эти поэтичные кадры: необъятная равнина, на горизонте — горы, похожие на облака, или облака, похожие на горы, п длинная вереница фургонов, с неторопливым упорством пожирающих пространство. Но впервые перед зрителем нарисовал эту картину Гриффит. Сколько раз и it скольких фильмах зрители неожиданно вздрагивали, когда спокойствие прерий вдруг резко нарушалось устрашающим кличем и из-за холма, потрясая луками и томагавками, бешеным галопом мчались на отряд переселенцев конные индейские воины. Но первым эту сцену создал все тот же Гриффит.

…Итак, в пути завязался бой. И тут выяснилось, что у переселенцев кончилась вода. А осаду предстояло выдержать длительную. Благородный Уэст — один из первых героев вестерна — вызвался отправиться на разведку. Ему, конечно, удалось обмануть индейцев и пробраться незамеченным сквозь их кольцо. Но время шло, жажда становилась все мучительнее, а юноша не возвращался. И тогда Джозеф Грейбил тоже проскользнул мимо осаждающих и пошел на поиски. Он нашел Уэста далеко от лагеря, умирающим от жажды. А в фляжке Грейбила еще был глоток воды. И эти последние капли он отдал Уэсту, хотя сам чувствовал приближение смерти. Они произвели на юношу живительное действие, Уэст снова ушел искать воду и, наконец, наткнулся на ручей. Но когда он вернулся, Грейбил был уже мертв. Однако воду осажденные все-таки получили.

Бой тем временем продолжался. Победа индейцев казалась несомненной. Однако в вестерне несомненное не адекватно обязательному. Все те же правила игры предусматривают, когда ситуация доходит до крайности, чудесное спасение. Гриффит положил почин и этой традиции. И по прерии промчался кавалерийский отряд, разогнавший индейцев и спасший переселенцев. Снова караван тронулся в дорогу — на Запад, в Калифорнию. В одном из фургонов зритель видел Уэста и Бланш, наконец-то соединившихся. Фургоны медленно исчезали за горизонтом, а на переднем плане была одинокая могила, осененная крестом…

Фильм Гриффита, конечно, уже вестерн по всем главным своим признакам. Действие его сосредоточено вокруг центрального персонажа, который никогда не может погибнуть. Пусть он еще не обрел полностью богатырских черт, это уже тот, кто может считать своими прямыми потомками будущих героев классических… …угодьях. Тогда в отместку воины племени поджигают жилища пионеров.

Вождь, руководивший этой акцией, слышит, что в одной из горящих хижин плачет ребенок. Он спасает его, забирает с собой и передает своей дочери, только что потерявшей сына. Но когда мать спасенного младенца пробирается в лагерь и приходит к дочери вождя, та, понимая ее чувства, возвращает ребенка и помогает ей скрыться. Тем временем переселенцы совершают нападение на лагерь и убивают всех без разбора. (Только почти через шестьдесят лет мы увидим на экране такие же сцены в фильмах «Голубой солдат» и «Маленький Большой человек»). Картина кончается символическими кадрами: на вершине холма мы видим чудом уцелевшую индианку, оплакивающую своего отца, своих соплеменников, весь свой народ.

Дав образцы переселенческого вестерна, на которые затем равнялись многие, Томас Инс оказался и создателем легенды о благородном бандите, с энтузиазмом подхваченной и развитой вестерном. Он сделал это в знаменитой серии фильмов с участием Уильяма Харта. В главе «Маски и лица», где будет рассказано о трансформациях центрального персонажа вестерна, мы подробно познакомим читателя с этим актером, составившим эпоху в развитии жанра. Здесь же следует рассмотреть вещи более общие. Например, истоки успеха легенды о благородном бандите, легенды, которая потом позволила вестерну романтизировать даже таких отпетых негодяев, как реально существовавшие Хоакин Мурриета и Джесси Джеймс. Почему герой, хотя он грабил и убивал, пользовался такой любовью зрителей? Прежде всего потому, что мотивировки всех его действий вызывали сочувствие, а его жертвы — активную антипатию. Для этого существовал (и существует до сих пор) испытанный и безотказный прием: над героем учинялась вопиющая несправедливость. Он не был порочным человеком и не становился им даже во время своей разбойничьей карьеры. Он прежде всего был мстителем, ожесточенным предательством друга, любимой женщины или несправедливого общества. Идея мести за причиненное зло, решительно осуждаемая догматами христианства, тем не менее эмоционально оправдывается подавляющим большинством людей, к какой бы церкви они ни принадлежали, и мститель за свою поруганную честь или изломанную жизнь неизменно пользуется симпатией.

Объективное зло, которое он причиняет другим, при этом как-то не замечается; наоборот, подсознание, захлестнутое первоначальными положительными эмоциями, производит перестановку знаков — с минуса на плюс. И дело здесь отнюдь не в глупости или безнравственности, а в удовлетворении присущего почти любому человеку чувства справедливости, которое так часто попирается на его глазах, что торжество его даже в условном пространстве экрана не может не вызвать одобрения. Тем более что зритель заранее уверен в возвра-щении героя в общество очищенным от временной скверны. Если же этот герой в финале все-таки погибает, потому что закон уже не может простить его, то зрительские сердца не только прощают, но и переполняются жалостью. И в этом психологическом феномене мы видим основу неизменной популярности легенды о благородном бандите.

Два маршрута от одной станции

Однажды актриса Мэри Майлс Минтер, раскрыв очередной номер журнала «Сэтердей ивнинг пост», натолкнулась там на повесть, которая ей чрезвычайно понравилась. Она представила себя в роли героини и загорелась желанием перенести эту повесть на экран. Однако три режиссера подряд отказались от предложенного ею сюжета, дружно ссылаясь на казавшиеся им непреодолимыми трудностями натурные съемки. Наконец нашелся энтузиаст по имени Джеймс Крюзе, которого не остановили мысли о тяжком труде. К тому времени, правда, мисс Минтер оказалась занятой в другой картине, и на роль столь привлекшей ее героини — Молли Уингейт — пригласили Лу Уилсон. Но эта замена никак не сказалась на качестве фильма, и совсем не потому, что достоинства обеих «звезд» были примерно одинаковыми, а по той простой причине, что эти достоинства не имели значения для картины, ибо сила и смысл ее были совсем в другом.

У Стефена Винсента Беннета есть поэма «Фургоны — на Запад». «С винтовкой и топором, — говорится в ней, — со сковородкой и банджо, с женами и детьми они шли по дикой тропе, шли в те далекие дни, когда фургоны бороздили прерии, как корабли». И есть в этой поэме строчки, взятые из старинной песни переселенцев: «Сюзанна, не реветь! Я еду в Калифорнию разбогатеть иль умереть!» Она звучала потом во многих вестернах, один из них даже так и назывался: «О Сюзанна!», но хотя картина Крюзе и была немой, оптимистический рефрен этой песни, вынесенный в начальные титры, именно здесь впервые стал лейтмотивом действия.

О чем же была повесть Эмерсона Хафа, носившая название «Крытый фургон»? Историк Льюис Джекобе в книге «Подъем американского кино» так передает ее содержание: она — «о долгом пути каравана крытых фургонов на Запад, пути, во время которого были рождения, смерти, свадьбы, выборы, бунты, ссоры, беспорядки, дезертирство, танцы и даже вечерняя школа. Медленно, с трудом длинная процессия двигалась к Тихому океану. Если предыдущие группы разбили индейцы, то эта была убеждена в том, что преодолеет и победит все любой ценой. Если другие боялись дойти до конца, оседали, не достигнув цели путешествия, то этот караван хотел во что бы то ни стало дойти до Орегона».

Фильм Джеймса Крюзе, называвшийся так же, как повесть, произвел сенсацию сразу же, в день премьеры, состоявшейся в марте 1923 года в нью-йоркском кинотеатре «Критерион». Критики провозгласили его «американской «Песнью о Роланде». Известный сценарист и театральный драматург Роберт Шервуд определил его как «величайший эпический фильм, когда-либо созданный в истории американского кино». Мы понимаем восторги современников, ибо даже сейчас, когда техника съемок, широкий экран или широкий формат, цвет, звук позволяют достичь поразительнейших эффектов, «Крытый фургон» изумляет могучим размахом и убедительностью фактуры.

Итак, после наплывающей на экран даты — 1848 — мы сразу же оказываемся в прерии. Видны на горизонте далекие горы, как бы окаймляющие кадр (один из самых традиционных кадров почти любого вестерна), и к этим горам медленно движется длинная вереница фургонов. На одном из них мальчик с азартом наигрывает на банджо и во все горло распевает песню про ту самую Сюзанну, которая не должна реветь. От Канзаса до Орегона, сообщают нам авторы фильма, две тысячи миль. Представьте себе, говорят они, сколько времени занимал этот путь, если за две недели караван преодолел лишь двести миль.

Солнце заходит, и фургоны останавливаются. Привал. Нам показывают сверху лагерь переселенцев — огромный, разбросанный, колоритнейший, — недаром потом почти все постановщики вестернов об освоении Запада не упускали случая дать панораму такого лагеря. Затем вслед за камерой мы идем по нему и видим людей за самыми обыденными занятиями: кто-то плотничает, кто-то шьет, кто-то распаривает в тазу мозоли. Плачет девочка, у которой сломалась кукла. И вот тут-то появляется герой — Билл Банион. Это, конечно, он не может допустить детских слез и чинит куклу. Мы знакомимся и с прелестной Молли, в которую герой влюблен и которая отвечает ему взаимностью. А вот и некий Либерти, в ком мы сразу угадываем злодея — по грубости, жестокому взгляду — и, разумеется, не ошибаемся. Он тоже любит Молли, но страсть его дика и необузданна, и она отпугивает нежную душу девушки.

И снова движутся фургоны, пока не останавливает их на несколько минут чья-то смерть. Быстро роют могилу, окружают ее, стянув с голов шапки, украшенные лисьими хвостами, почтительно слушают короткую молитву, которую читает священник, и шепчут ее слова вслед за ним. И вот уже опять караван тянется к западу, оставляя позади одинокую могилу.

Первое серьезное препятствие: дорогу преграждает широкая река. Через нее можно перебраться только вплавь. Из фургонов вытаскивается весь скарб — те самые топоры, сковородки и винтовки, о которых писал поэт, и, понукая лошадей, не желающих входить в воду, люди плывут в своих передвижных домах на тот берег. Быстрое течение сносит их, и лошади выбиваются из сил в борьбе с ним. А рядом плывут волы и коровы, привязанные к фургонам.

Едва миновали реку, как надвинулось новое несчастье. Либерти ни за что, просто так убил индейца, и племя, которое весьма дружественно относилось к белым людям, решило вступить на тропу войны. Они уже сожгли один фургон и убили нескольких переселенцев, но все понимают, что их чувство мести еще не удовлетворено.

Тем временем подходят к концу запасы еды. И тогда устраивается охота на бизонов. Что за вестерн без бизонов, мчащихся прямо на зрителя, грозно набычившихся, угрожающе выставивших вперед смертоносные рога! А затем звучат выстрелы, и грузные туши валятся одна за другой, сотрясая землю. Либерти пытается воспользоваться охотой, чтобы подстрелить своего соперника. Но пуля попадает в другого, тот тонет в болоте, и его с трудом удается спасти. Однако никто не подозревает, что негодяй намеренно стрелял в человека.

После отдыха в форте Бриджес, стоявшем как раз посредине пути, и развлечений с кружкой виски, которые мы уже описали несколько раньше, фургоны вновь тронулись в дорогу. И на очередном привале, когда Билл с Молли объявили о своем желании пожениться, был устроен праздник. Ярко запылал костер, над которым поджаривалась целая туша бизона, подружки облачили невесту в свадебный наряд, приготовился к торжественной проповеди священник. Но вдруг из темноты вылетела стрела и пронзила грудь Молли. Индейцы окружили лагерь и начали нападение.

С привычной быстротой фургоны выстроили в каре и мужчины заняли оборонительные позиции. Но индейцы, подкравшиеся под прикрытием вырванных кустов (как в «Макбете»: «И вот уж лес пошел на Дунсинан»), забросали лагерь факелами. Загорелся один фургон, затем другой, третий… Заметались испуганные лошади. Обезумели от страха женщины. Одна из них спрятала малыша в бочку. Другая пыталась утащить своего сына куда-то во тьму, но мальчик вырвался, схватил винтовку и почти в упор выстрелил в одного из атакующих воинов. Но груда тел все росла и росла. Выхода, спасения как будто бы не было. Однако помощь, конечно, подоспела в ту самую последнюю минуту. И привел ее, конечно, Билл.

…Настал наконец день, когда переселенцы, достигнув цели путешествия, разделились. Часть фургонов пошла в Орегон, а часть — дальше, в Калифорнию, за золотом. Здесь, на этой развилке, разлучились Билл с Молли, рана которой оказалась несмертельной. И вот уже герой на прииске. Появляется злодей, собирающийся покончить с ним. И это бы ему удалось, не будь рядом с Биллом верного друга, убившего Либерти.

Прошло время, и как-то днем Молли увидела, что к ее ферме направляется элегантный молодой джентльмен. Это Билл, нашедший золото и сказочно разбогатевший. Их уста — как и полагается — сливаются в долгом поцелуе. А тот же мальчик, которого мы видели вначале, снова бренчит на банджо и радостно поет: «Сюзанна, не реветь! Я еду в Калифорнию разбогатеть иль умереть…»

А через год появился еще один фильм, который, подобно «Крытому фургону», стал весьма важным для канра вообще и для переселенческого вестерна в особенности. И мы не можем идти дальше в своих рассуждениях, не познакомившись сразу же и с ним. Фильм этот назывался «Железный конь», он был посвящен строительству трансконтинентальной магистрали. Поставил его Джон Форд, уже не раз нами упоминавшийся, — классик американского кино и классик вестерна.

Любовь этого темпераментного ирландца к жанру, и котором он сделал так много, уходит корнями в его биографию. «Единственное, что меня интересует, — говорил он корреспонденту французского журнала «Синема-61», — это фольклор Дальнего Запада. Мне всегда хотелось показать эту страну по-настоящему, почти документально. Я был ковбоем, зарабатывая тринадцать долларов в месяц, еще в ту эпоху, когда Панчо Вилья пересекал границу (то есть во время мексиканской революции 1910–1914 годов. — Е. К.). Я люблю воздух, огромные просторы, горы, пустыни». Как бы в подтверждение этого в кабинете режиссера висела фотография Монументальной долины, чаще называемой теперь Долиной Форда, ибо там он снял почти все свои лучшие фильмы.

Когда после недолгого изучения искусств в одном из западных университетов он приехал на студию Томаса Инса, под руководством которого ставил картины его старший брат, и поступил на должность ассистента, шел всего лишь 1914 год. Таким образом, Форд был свидетелем первых шагов вестерна. Он успел еще послушать рассказы чуть не последнего из знаменитых западных шерифов — Вайата Ирпа, приезжавшего навещать своих друзей ковбоев, работавших у Инса. И, скажем, такая картина Форда, как «Моя дорогая Клементина», многим обязана этим рассказам. 15 1917 году он поставил первый самостоятельный фильм — «Прямой наводкой», и это был вестерн. Потом они шли один за другим, десятками, но подлинная известность началась для Форда именно с «Железного коня». Его предварял вступительный титр-посвящение: «Памяти Джорджа Стефенсона, шотландца, инженера, и тех, кто строил с ним в 1825 году первую железную дорогу».

В городе Спрингфилде, расположенном в штате Иллинойс, жили два товарища — Брэндон и Марш. Первый был мечтателем, второй — человеком деловым, трезво рассчитывавшим каждый свой шаг. Мечтал же Брэндон о том, чтобы приблизить друг к другу Запад и Восток, соединить побережья океанов железной дорогой. Никто всерьез не относился к его проектам, казавшимся несбыточными. Но Брэндон не только не оставлял мысли об осуществлении своих планов, но даже отправился однажды с сыном Дэйви на поиски наилучшей, то есть самой короткой, трассы будущей дороги.

И он нашел то, что искал. Но вернуться ему уже не довелось. Его схватили индейцы, вожди которых хорошо понимали, что с появлением «железного коня» придет и окончательное изгнание их со всех лучших земель, ибо тогда поток белых хлынет на Запад с удесятеренной силой. Дэйви удалось спрятаться в кустах, и он видел лишь, как чья-то двупалая рука взмахнула топором… Потом он похоронил отца, а вскоре мальчика нашли трапперы, взявшие его с собой. На этом пролог к фильму заканчивается, и следующий кадр, датированный 1862 годом, уже переносит нас в Вашингтон, где президент Линкольн, земляк Брэндона, в юности слышавший о его проектах, подписывает декрет о строительстве трансконтинентальной дороги. С Востока ее должна вести компания «Юнион пасифик», а с Запада — «Сентрал пасифик».

Проходит еще три года, заканчивается Гражданская война, и обе компании приступают к работе. Героиней фильма становится «Юнион пасифик». Форд с большим размахом показывает эпизоды тяжелейшего труда, который выпал на долю нанятых за гроши китайцев, итальянцев, мексиканцев, а также недавних солдат — и северян и южан, оказавшихся после войны без всякого дела. Американцы любят цифры, и потому было точно подсчитано, что в съемках участвовали три тысячи железнодорожников, тысяча китайцев, восемьсот индейцев. А кроме того — две тысячи лошадей, десять тысяч техасских быков и триста бизонов. Чтобы кормить участников массовок, студия наняла сто поваров, а чтобы перевозить их — специальный поезд из пятидесяти шести вагонов. Конечно, не всегда количество переходит в качество. Мо в «Железном коне» это произошло. Наиболее впечатляющие сцены в нем — как раз массовые, те, в которых строители прорубаются сквозь вековой лес, в которых одновременно взметаются над растущей насыпью тысячи лопат и кирок. Сменяются времена года, увяла ют лошади в весенней грязи, нещадно палит летнее солнце, льют затяжные осенние дожди, одежда не просыхает неделями, потом сбивают с ног ураганные ветры и злые метели. Но все тянется и тянется миля за милей нитка дороги — туда, к центру прерий.

Событие накатывает на событие. То бунтуют иностранные рабочие. То на поезд с продовольствием и деньгами для рабочих нападают индейцы. То задержи-пается в пути стадо, которое гонят через прерию, чтобы обеспечить строителей мясом. А на фоне всего этого разыгрывают свою партию герои и злодеи. Зритель узнает, что товарищ Брэндона-старшего Томас Марш — теперь один из руководителей «Юнион пасифик», а его дочь Мириам, подруга детских игр Брэндона-младшего, превратившаяся в очаровательную девушку, кочует вместе с отцом и у нее есть жених — инженер Джессон.

Однажды поезд Марша подобрал молодого почтальона пони-экспресса, за которым гнались индейцы. Им оказался Дэйви. Он ехал на строительство, чтобы показать ту кратчайшую трассу для дороги, которую нашел его отец. Об этом узнает тайно подосланный к конкурентам агент «Сентрал пасифик» Бауман, тот самый, который мутил иностранных рабочих и который снабдил индейцев оружием для нападения на строительство. Его боссам невыгодно, чтобы работы в «Юнион пасифик» ускорились, это сильно ударило бы их по карману, лишило бы выгодных подрядов.

Джессону поручают вместе с Дэйви отправиться на разведку новой трассы. Но Бауман не дремлет. Мы знакомимся еще с одним персонажем — роковой брюнеткой, постоянной антагонисткой героини вестерна, без которой в дальнейшем не обходился почти ни один фильм. Это — танцовщица Руби. Знакомство наше происходит в салуне и как раз в тот самый момент, когда она стреляет в какого-то пьяницу, выплеснувшего ей писки в лицо. Именно Руби и поручает Бауман увлечь Джессона, чтобы держать его потом в руках.

Нимало не подозревая об этом, Дэйви отправляется с инженером в путь. В одном из каньонов, когда герой спускался вниз, коварный Джессон, который к тому же узнал, что Мириам неравнодушна к Дэйви и поэтому он может потерять выгодного тестя, перерезал веревку. Брэндон, конечно, погиб бы, не успей он случайно ухватиться за ветви дерева. Но инженер этого не заметил и, уверенный, что расправился с Дэйви, вернулся на строительство, сообщил о его смерти и о том, что никакой новой трассы нет.

За время его отсутствия городок строителей переехал в другое место — в Шайенн. Форд делает зрителей свидетелями этого переселения, которое дает ему возможность создать еще одну блистательную картину быта и нравов. Устрашающее всеобщее пьянство накануне отъезда. Драки, сведение счетов. Угрюмые похороны нескольких жертв разгула. Хмельная свадьба в поезде. Быстрое устройство на новом месте, привычное для кочевого люда.

Перевозится все — начиная с домов и кончая собаками. И вот уже сколочены опять три главных здания любого западного городка — банк, гостиница и салун. Уже функционирует мэрия, разводя пару, поженившуюся несколько часов назад в поезде. На одном из домов появляется с трудом нацарапанное непривычными к письму пальцами объявление: «Моя жена берет белье в стирку». На другом — огромный муляж коренного зуба. И первый клиент тут как тут. Он с опаской садится в кресло, дантист накладывает гигантские щипцы и тянет изо всех сил. Кресло опрокидывается, но зуб все-таки выдран и торжественно предъявляется зевакам.

Между тем спасшийся Дэйви добирается до Шайенна. Он сообщает Мириам, что трасса найдена, и, встретив Джессона, публично обвиняет его во лжи. Все понимают, что дело не может кончиться просто так, и потому вечером в салуне тревожно. Хозяин на всякий случай снимает зеркала и убирает бутылки. Джессон уже здесь, он в центре внимания, хотя посетители и стараются делать вид, будто не замечают его. Наконец входит Дэйви.

О этот миг кульминации! Вот она, долгожданная встреча лицом к лицу главного героя и главного злодея, встреча, когда все уже между ними выяснено и остается только один выход — единоборство. Нет вестерна без такого мига! И хотя мы знаем, что победит герой, сердце от этого замирает не меньше. Но что это? Почему Дэйви не выхватывает револьвер и не всаживает пулю в сердце человеку, который хотел его убить? Почему он спокойно направляется к нему и протягивает руку в знак примирения? Значит, это Мириам просила его поступить так и прийти без оружия к своему врагу? Да, да, так оно и было. Но что же дальше?

Ну, ясно, негодяй не может перемениться, пересилить свою злодейскую природу. Ему чуждо благородство, и вот уже в руке у него кольт, направленный на великодушного Дэйви. Однако справедливость не должна быть попрана. Кто-то из бывших солдат выбивает из руки инженера револьвер. Теперь противники могут играть на равных. И начинается драка, знаменитая драка вестерна, с виртуозными трюками, полетами, прыжками, швыряниями стульев — драка, в которую втягиваются все и в которой, как мы уже утверждали и предыдущей главе, несмотря на ужасающий ее характер, не оказывается убитых и изувеченных.

В разгар побоища в салун входит Мириам. Неосведомленная о причинах драки, она обвиняет Дэйви в том, что он не сдержал данное ей слово. Оскорбленный несправедливым обвинением, он уходит.

Мы забыли о Баумане. А он между тем не дремлет. По его наущению индейцы нападают на поезд, в котором едут строители, а иностранные рабочие, подбитые им же, отказываются спешить на выручку своим товарищам. Индейцы хотят разрушить путь и захватить стадо, чтобы оставить городок без еды. Они кружат на своих лошадях у вагонов, стараясь выкурить оттуда осажденных, в числе которых и Дэйви и Мириам. Число жертв растет с обеих сторон. Камера вдруг на минуту замирает, и мы видим воющую в смертельной тоске собаку у тела убитого хозяина-индейца. И снова все смешивается. Появляется Бауман. Дэйви вступает с ним в рукопашную схватку и побеждает. Однако это не облегчает положение осажденных. Но разве помощь может не прийти? И она приходит. Строителей выручают трапперы, разгоняющие индейцев. И тут в числе сражающихся Дэйви видит двупалого человека — того, кто убил его отца. Оказывается, это не индеец, а белый, спешащий с индейцами. Дэйви стреляет в него. Поезд медленно идет к городку, увозя убитых и раненых.

На следующий день герой садится в_ дилижанс и уенжает на строительство, ведущееся «Сентрал пасифик». Там он надеется забыть Мириам. И снова следуют грандиозные сцены труда. Обе компании торопятся, пытаясь обогнать друг друга. Если одна прокладывает в день четыре мили пути, то другая — шесть. Первая отвечает восемью милями, но вторая не уступает и дает десять. Строительство заканчивается на семь лет раньше срока.

Наступает торжественный момент смычки. Из Калифорнии привозят шпалу красного дерева и золотой костыль. Это символ богатства ее лесов и россыпей. Тысячи строителей следят за тем, как последний костыль вбивают в последнюю шпалу.

Но как же с нашими героями? Да вот и они идут навстречу друг другу, обнимаются, целуются и убегают вдаль.

Представив читателю «Крытый фургон» и «Железного коня» как классические образцы переселенческого вестерна, мы должны теперь очертить рамки этого понятия. Оно охватывает обширнейший — один из двух главных — вид жанра, вобравший в себя все этапы освоения Запада, все его ключевые события. Это прежде всего фильмы, подобные картине Крюзе, то есть рассказывающие о движении пионеров через прерии и о заселении новых земель. Затем — железнодорожный вестерн, столь блистательно разработанный Фордом, вестерн золотоискательский (калифорнийская горячка, поход к Пик-Пайку) и, наконец, серия произведений, повествующих о перипетиях скотоводческого бума. В рамках этого вида находится также и группа фильмов, посвященных индейцам, хотя по специфичности материала, а особенно по специфичности подхода к нему, резко изменившегося в последние полтора-два десятилетия, они стоят несколько особняком.

Разумеется, разделение вестерна на эти два вида достаточно условно. Когда мы будем говорить о втором из них, который удобнее всего назвать ковбойским, имея в виду уже принятую нами в главе «История без легенд» расширительную трактовку термина, то встретимся там со многими элементами переселенческого вестерна, и наоборот, в переселенческом вестерне содержатся элементы, заимствованные оттуда. Это естественно, ибо в обоих случаях на экран переносятся реалии одной и той же эпохи. Однако каждый вид сохраняет при этом свой собственный круг тематических интересов.

Переселенческий вестерн — в отличие от ковбойского — не может существовать без обильного питания конкретным историко-бытовым материалом. Он — по самому характеру действия — ближе всего к истории. Но близость эта не означает родства взглядов, полной одинаковости подхода к фактам, ибо если хлеб истории — факт, то хлеб вестерна — приключение, для которого факт — только дрожжи. На них может взойти и ржаной каравай правды и сладкий крендель легенды.

У Клиффорда Саймака есть рассказ о фантастической планете Кимон. Жители этой планеты, проникшие в тайны времени, умели реконструировать любое историческое событие во всей его непреложной достоверности. И вот попавший к ним землянин по имени Бишоп попросил показать ему сражение между войсками англосаксонского короля Гарольда и норманнского герцога Вильгельма, происшедшее на реке Сенлак, близ Гастингса, 14 октября 1066 года. Мгновение — и «он уже не сидел в кресле в четырех голых стенах комнаты, а стоял на склоне холма в солнечный осенний день, и кругом в голубоватой дымке высились деревья с золотой и красной листвой, и кричали люди.

…На холме стояло, укрывшись за спиной сомкнутых щитов, Гарольдово воинство, и, прежде чем солнце село, в бой были введены новые силы, решившие, каким курсом пойдет история страны.

Тэйллефер, подумал Бишоп. Тэйллефер помчится впереди войска Вильгельма, распевая «Песнь о Роланде» и крутя мечом так, что будет виден только огненный круг.

Норманны пошли в атаку, но впереди не было никакого Тэйллефера. Никто не крутил мечом, никто не распевал. Слышались только хриплые вопли людей, мчавшихся навстречу смерти.

…А выше на склоне холма раздавались хриплые крики: «Ут! Ут!» — и слышался пронзительный лязг стали. Вокруг поднялись тучи пыли, а где-то слева кричала издыхающая лошадь. Из пыли показался человек и побежал вниз по склону. Он спотыкался, падал, поднимался, снова бежал. И Бишоп видел, как лила кровь сквозь искореженные доспехи, струилась по металлу и окропляла мертвую сухую траву.

Он сидел не шевелясь и думал: «Не было никакого Тэйллефера. Никто не ехал, не пел, не крутил мечом. Сказание о Тэйллефере — всего лишь выдумка какого-нибудь переписчика, который додумал историю по прошествии времени». Так что же — вестерн выступает в роли такого переписчика? И да и нет. Вестерну свойствен процесс поляризации, приведший к тому, что на одном и том же материале были созданы и легенды, погруженные с большей или меньшей степенью таланта в правдоподобную среду, и фильмы исторически достоверные, в которых романтизированный вымысел касался лишь локальной фабулы, ограничиваясь сферой чистого приключения и не подлаживая саму историю под сказку.

Существовали и существуют также фильмы, в которых легенда и правда истории тесно переплетены. К ним как раз — один в большей, другой в меньшей степени — и относятся «Крытый фургон» и «Железный конь». Мы располагаем таким высказыванием самого Крюзе, который, кстати, проработав потом в Голливуде еще четверть века, не сделал ничего даже приближающегося по уровню к своей знаменитой ленте: «В картине не было ничего фальшивого. Пыль от колес повозок была настоящей пылью, бороды переселенцев были настоящими бородами, а индейцы — настоящими индейцами. Фальшивым и надуманным оказался лишь сюжет фильма: героиня, которая остается чистенькой и привлекательной, несмотря на ураганы и нападения индейцев, бесконечная и довольно скучная любовная интрига, отсутствие убедительных мотивировок».

Не будем оспаривать его оценку сюжета: она справедлива, и просто счастье, что интерес к фильму поддерживается не им. Но понимание режиссером признаков подлинности требует, на наш взгляд, значительных уточнений. Настоящих бород и индейцев, посыпанных настоящей пылью, явно недостаточно для того, чтобы говорить о полном историческом соответствии экранного и подлинного похода на Запад. Речь может идти лишь о бытовом соответствии, а это еще далеко не все. Перечень достоверных деталей в фильме Крюзе мы могли бы продолжить, приведя и более весомые доводы. В частности, заслуживает внимания принцип подбора наиболее типичных почти для любого похода переселенцев эпизодов, таких, как похороны, свадьба, переправа, охота, оборона. Именно они в сочетании с натуральностью фактуры обозначают в фильме не просто житейскую, а историческую доподлинность.

Однако они, как это ни парадоксально, те кирпичики, из которых складывается фундамент легенды. Не одним лишь патриотическим восторгом и горячим стремлением иметь наконец национальный эпос объясняются сравнения «Крытого фургона» с «Песнью о Роланде», хотя, на наш взгляд, для того, чтобы фильм стал эпопеей, здесь не хватало яркой личности. «Песнь о Роланде» оказалась без Роланда. Кроме того, историческая предопределенность похода на Запад отнюдь не была равнозначна нравственной правоте этого похода. Потому-то эпический размах «Крытого фургона» не был подкреплен высоким идеалом. На рыцарском щите нового Роланда, даже если бы он и был, пришлось бы начертать не слишком почтенный девиз: «Я еду в Калифорнию разбогатеть иль умереть!»

Говоря о новом эпосе, критика, нам кажется, прежде всего имела в виду ту легендарную идеализацию эпохи и ее наиболее смелых, предприимчивых представителей, которая ощущается даже в самых реалистических эпизодах, но особенно — в их совокупности. Как говорится в сказках, «в доброе старое время жил храбрый и справедливый король, и подданные его тоже были храбры и справедливы…». Вот такое идиллическое, никогда нигде не существовавшее (кроме сказок) «доброе старое время» и предстает перед нами в «Крытом фургоне» во всей поэтической прелести, предстает, если можно так сказать, в сумме своей, невзирая на все тяготы пути. И в коллективном портрете переселенцев, умело вписанном в реконструированную экраном реальность, каждая фигура, исключая негодяя Либерти, необходимого в равной мере и для движения сюжета и для контраста, — тот самый храбрый и справедливый подданный короля-времени. Эти добродетельные богатыри не только поголовно благородны, нравственно вознесены над нашей современностью, но и обязательно побеждают в любой — самой отчаянной — ситуации, как того и требует легенда.

Докучливые интервьюеры часто спрашивали Форда, почему у него в «Дилижансе» индейцы не убили лошадей: ведь это было бы наиболее логично. В жизни, вероятно, так и происходило, неизменно отвечал он, но в легенде этого не может случиться, иначе бы ее просто не существовало. Этим объяснением мог бы исчерпать все недоуменные вопросы и автор «Крытого фургона». Кстати говоря, несмотря на документальную основу «Железного коня», несмотря на то, что большинство массовых сцен в нем сделаны в манере сурового, жесткого реализма, легендарность, как уже было замечено, свойственна и ему. Ею пропитана история Брэндона-старшего, без нее не дожил бы и до середины ленты Брэндон-младший, а строители в поезде вряд ли уцелели бы после нападения индейцев. Но, главное, она придает патетический оттенок всему повествованию, и патетика эта сродни той, которой столь щедро пользовался Крюзе. Разумеется, Форд неизмеримо талантливее Крюзе, и эта талантливость придает такую мощь и изобразительному строю картины и динамике развития каждого из эпизодов, делая их захватывающе интересными и абсолютно убедительными эмоционально. Но не менее очевидно и его пристрастие к тому, чтобы, ведя рассказ, дать отведать зрителю пьянящий настой легенды о том же «добром старом времени», в котором человек свободен, как никогда не бывает свободен на самом деле, в котором только он сам — кузнец собственного счастья. А жестокость жизни — что ж? — она лишь способствует закалке личности.

Итак, картины Крюзе и Форда открыли перед вестерном два пути — к чистой легенде и реалистической были. Первый путь был легче и выигрышнее, он полнее отвечал понятию о национальном оптимизме, который имел вполне прочные обоснования в двадцатые годы, когда Америка вышла из войны богатой и процветающей, и тем более культивировался в следующее десятилетие как один из главных стимулов поддержания духа в тяжелую эпоху кризиса.

И вестерн почти целиком отдался во власть романтической выдумке.

В сторону сказки

Общественный и кассовый успех «Крытого фургона» и «Железного коня» прежде всего сказался на количестве выпускаемых вестернов. Их производство к концу двадцатых годов возросло более чем в три раза — с пятидесяти до ста шестидесяти фильмов в год. При этом эксплуатация находок и новаций, содержащихся в картинах Крюзе и Форда, велась примерно с той же лихорадочной интенсивностью, с какой толпы золотоискателей осваивали в свое время калифорнийские и аляскинские россыпи. Мы не касаемся сейчас фильмов о доблестных шерифах, благородных бандитах и загадочных сверхгероях, ибо им свойственна собственная специфика, анализ которой будет предпринят в следующих разделах. Что же касается переселенческого вестерна, то он множил и множил бледные копии с двух представленных нами читателю оригиналов. Однако копии эти при внимательном рассмотрении оказывались не совсем идентичными — не потому лишь, что художественные достоинства большинства из них не поднимались над уровнем рядовой массовой продукции и оттиски получались серыми и стертыми, а из-за достаточно очевидной переакцентировки. Она проявлялась и в изменении тональности рассказа и в отношении к материалу.

Скажем, в 1931 году вышел фильм Рауля Уолша «Большая тропа». Фильм отнюдь не выдающийся — таких были десятки, а может быть, и сотни — и потому особенно подходящий для нашей цели, тем более что в нем повторены все основные ситуации «Крытого фургона». Так же, как и там, медленно тянется к западу караван переселенцев, преодолевая те же преграды, питаясь тем же бизоньим мясом, сражаясь с теми же индейцами. И едет с этим караваном столь же совершенный во всех отношениях юный герой, зовущийся на сей раз не Биллом Банионом, а Биллом Коулманом (одна из первых ролей Джона Уэйна), а рядом с ним — нежная и прекрасная девушка, такая же, как Молли, на которой — по непреложному закону сказки — он обязательно женится в финале. Есть здесь и свой Либерти, только выступающий под каким-то другим именем, и он враждует с героем и падает мертвым от его руки. А перед этим на протяжении фильма он вместе со своими подручными несколько раз покушается на храброго Билла, но, конечно же, у него ничего не выходит. Разница лишь в том, что Либерти — просто негодяй и бесчестный соперник, а этот злодей к тому же и убийца лучшего друга Билла, которого тот разыскивает, не подозревая вначале, что он совсем рядом. Таким образом, идея возмездия усиливается, а тема благородной мести выступает на первый план. Й кто же пожалеет поверженного убийцу — это олицетворение Зла?

Значит ли это, что «Большая тропа» — почти дословное или, точнее сказать, поэпизодное повторение «Крытого фургона»? Несомненно, если говорить о событийной стороне фильма. Но если вглядеться в него повнимательнее, обнаружится, что здесь происходит перемена мест слагаемых, которая — в отличие от математики — существенно изменяет полученную сумму. У Крюзе и Форда главное и самое интересное — сцены жизни, экзотической, полной приключений, порой жестокой, но всегда восходящей к подлинным историческим реалиям ушедшей эпохи. Именно они лежат в основе их фильмов, подчиняя себе фабулу или, как правило, отводя ей второстепенную роль. Динамизм, без которого не может существовать жанр, благодаря этому достигается не искусственным увеличением сюжетных хитросплетений, а умелой разработкой типичного для середины прошлого века бытового материала, уже в самом себе содержащего все компоненты увлекательного повествования.

В вестернах, подобных «Большой тропе», все обстояло наоборот. Их цель состояла в том, чтобы рассказать захватывающую сказку, выросшую из очередного авантюрного сюжета, и потому все те эпизоды, которые составляли силу «Крытого фургона», будучи воспроизведенными в той же «Большой тропе», являлись, по существу, не более чем выигрышным фоном. У Крюзе герой во многом существовал для того, чтобы подчеркнуть героичность времени, здесь же препятствия и тяготы перехода через прерии существовали прежде всего для того, чтобы этого героя возвысить.

Отсюда — еще более интенсивный крен в сторону легенды. Вестерн такого типа уже не мог удовлетвориться теми тонкими и достаточно тактичными средствами, которыми пользовались Крюзе и Форд для создания налета легендарности. По внутреннему настрою, проявлявшемуся во множестве деталей, в истовости лиц, в ощущении абсолютной нравственной правоты и убежденности в праведности цели и всех своих поступков, которые пропитывали любой эпизод, отряд переселенцев из «Большой тропы» стоит гораздо ближе к участникам рыцарского крестового похода, чем к каравану смельчаков и энтузиастов из «Крытого фургона». Те просто шли за счастьем, не слишком-то задумываясь о патриотических темах. Эти же как бы совершают акт подвижничества, странствуя в поисках обетованной земли, на которой взрастет гордая и непобедимая нация.

В «Крытом фургоне» Крюзе еще не забывает традиций Инса, там конфликт с индейцами, пусть и развивающийся вполне традиционно, то есть исходящий из представления об индейцах как о кровожадных дикарях, не знающих пощады и жалости, все-таки возникает по вине белого негодяя. Концепция освоения Запада, положенная в основу «Большой тропы», вытекает из некритически принятого постулата о величии этого многомиллионного движения, исключает диалектический взгляд на историю. Индейцы по этой концепции — лишь одна из грозных опасностей, подстерегавших пионеров, не более того.

Все очень просто. На передке фургона сидит ни о чем не подозревающий очень симпатичный человек, и вдруг из-за деревьев вылетает стрела и вонзается этому человеку в грудь. При таком обороте дела совершенно ясно, на чьей стороне будет зритель. А уж когда вслед за тем из того же леса выскакивают на бешеных лошадях устрашающе раскрашенные воины, когда они с диким гиканьем и улюлюканьем идут в атаку и на глазах у зрителя растаптывается копытами трогательная тряпичная куколка, вывалившаяся из опрокинувшегося фургона, он не чает той минуты, в которую наконец придет спасение. И ничто уже не поколеблет его чувст-ства справедливости, он будет только радоваться, видя, как враги-индейцы валятся десятками, а свои — белые — погибают совсем изредка, да и то остается надежда, что, может быть, они просто ранены. Для него, зрителя, сцена битвы, поданная именно так, уже не имеет никакой исторической основы. В ней торжествует все та же условность авантюрного романа, унаследованная вестерном, — «Добро побеждает Зло».

В тридцатые годы эта условность все прочнее захватывала власть над жанром. И когда в 1939 году Сесиль де Милль снял фильм, посвященный вполне конкретному историческому событию — семидесятилетию со дня окончания строительства трансконтинентальной железной дороги, — то, несмотря на отчетливую ситуационную перекличку с «Железным конем», а иногда и просто на прямые цитаты оттуда, вместо мощной эпопеи, в которой подлинность носила лишь привкус легендарности, зрителю была предложена мастерски вымышленная героико-романтическая легенда, столь же мастерски приправленная вкрапленными в нее реалистическими деталями, служившими режиссеру — в отличие от Форда, складывавшего из них сцены жизни, — для создания иллюзии достоверности.

В «Юнион пасифик» — так называется картина де Милля — два традиционных факта, уже использованных Фордом и здесь лишь повторенных, — подписание президентом Линкольном декрета о строительстве и финальные удары губернатора Калифорнии Лиленда Стенфорда по золотому костылю, — обрамляют не столько саму беспримерную историю сооружения дороги, как в «Железном коне», сколько типовой сюжет классического вестерна: захватывающую борьбу представителя закона и порядка (здесь он зовется не шерифом, а правительственным инспектором) и его помощников с бандитской шайкой, для чего эта история служит великолепной ареной, располагающей безошибочно действующими эффектами.

В проведенном нами сравнении читателю не следует искать оценочные моменты, ибо неверным, по существу, было бы сведение анализа вестерна к противопоставлению двух равноправных для жанра систем драматургического осмысления приключенческого сюжета, основанного на одинаковом исходном материале. И если мы позволили себе осудительный тон при разборе «Большой тропы», то это произошло не из-за самого по себе движения фильма в сторону сказки, а из-за того, что это движение было сопряжено с внедрением в сознание зрителя ложнопатриотических идеалов, с умышленно искаженной точкой зрения на историю нации как на историю ее неизменного нравственного превосходства и неизменной же правоты поступков.

Но авторы «Юнион пасифик», как и многих других вестернов того же легендарного направления, не были захвачены идеей национального самовозвеличения. Сфера чистого приключения предстает в нем почти ничем не замутненной, и даже нападение индейцев происходит не безмотивно, не из-за врожденной их кровожадности, а после того, как белый бандит, подосланный конкурирующей компанией, провокационно подстреливает из окна вагона их соплеменника, не проявившего никаких враждебных намерений, а просто скакавшего наперегонки с поездом. Мотив этот, как мы уже имели случай убедиться, переходил из вестерна в вестерн.

И снова мы наблюдаем то же явление, которое заметили, сопоставляя «Большую тропу» с «Крытым фургоном»: сходство событийных структур «Железного коня» и «Юнион пасифик» использовано для решения разных задач. И там и здесь пружиной действия служит тайная война конкурирующих компаний, именно с ней связаны все приключения героев. Но для Форда эти приключения важны постольку, поскольку отвечают главной его цели — создать впечатляющую картину национального подвига. А в фильме Сесиля де Милля, хотя этот фильм и юбилейный, они отодвигают сам подвиг на задний план и становятся если не единственным, то, во всяком случае, основополагающим содержанием действия. И потому их в «Юнион пасифик» неизмеримо больше, чем в «Железном коне», а интрига в нем гораздо разветвленнее.

Здесь уже мало только нападения индейцев, спровоцированного бунта, драки в салуне. Ко всему этому прибавляются еще такие грандиозные зрелищные аттракционы, как снежный обвал, две железнодорожные катастрофы, ограбление поезда. Но главное, в фильме, в титрах которого, кстати, перечислены шестьдесят действующих лиц, появляются все основные персонажи американизированного авантюрного романа. Помимо самого благородного героя в нем действуют два его проворных и верных помощника, его заблудший друг, слишком поздно прозревающий истину, прекрасная блондинка, несколько коварных брюнеток, кучка отпетых негодяев и, наконец, злодей-банкир. Их взаимоотношения стянуты в сложный клубок, который распутывается на протяжении всей картины, поддерживая наш напряженный интерес к происходящему с первого до последнего кадра.

Не удивительно, что при таком — почти ритуальном — составе действующих лиц среда, в которую они погружены, какое бы своеобразие ни придавала она общим характеристикам их поведения, их манерам, разговорам и поступкам, не может повлиять ни на чью судьбу, предсказанную законами жанра с точностью, превосходящей, пожалуй, прорицания трех ведьм из «Макбета». Пока сказка остается сказкой, она с неизменной точностью выдает всем сестрам по серьгам.

Потому-то злодей и не может никогда уйти от расплаты. Он обречен изначально, каким бы сильным и могущественным ни казался. Потому-то герой и не может ни при каких обстоятельствах, даже если по нему пушки станут бить прямой наводкой, оставить бренный мир, ибо это означало бы невозможное — торжество несправедливости и смерть Добра. В «Юнион пасифик», как и во всяком вестерне, существует непременная сцена чудесного спасения, причем критическая ситуация — словно со специальной целью обнаженно, в химически чистом виде продемонстрировать безотносительность принципов сказочной драматургии к логике реальной жизни — доведена до крайности, к которой редко кто рисковал прибегать.

Индейцы обрушивают на рельсы водокачку. И когда поезд терпит крушение, они нападают на него, чтобы добить оставшихся в живых. Белых остается все меньше и меньше, и в конце концов мы видим только троих героев, противостоящих целому племени. Опасность, следовательно, чрезвычайно велика, хотя им и удается послать по телеграфным проводам призыв о помощи. Но в легенде давно бы уже наступила трагическая развязка. Здесь же напряженность еще продолжает нагнетаться. Выясняется, что кончились патроны. Вернее, их осталось только три — как раз по одному, па каждого. И вот уже револьверы приставлены к вискам. Секунда, даже доля секунды — и… И слышатся выстрелы солдат, которых доставил к месту боя отец героини.

В фильме Сесиля де Милля с особой наглядностью действует еще одно правило вестерна, которое мы назвали бы законом нравственной компенсации. Он имеет решающее значение в определении судеб героев. Когда в разделе, посвященном кинолегендам о благородных бандитах, читатель столкнется с тем, что почти все они заканчивается смертью центрального персонажа, он не должен воспринимать это как самоопровержение тезиса об обязательном бессмертии героя.

Да, физическое бессмертие — главная награда за безупречность. Но если приходится выбирать между тем, чтобы, оставив романтического бандита живым и этим самым признав за ним право счастливо пользоваться награбленным и любовью чистой, честной девушки, лишить его ореола жертвы несправедливости и, следовательно, оскорбить общественную мораль, и между тем, чтобы гибель героя, которому зритель симпатизирует, пока его преследует закон, принесла ему искупление, очищение от скверны — пусть и вынужденного, но все-таки греха, — вестерн предпочитает последнее. Иначе говоря, экранное бессмертие заменяется в этом случае долговечностью памяти о хорошем человеке, которого жизнь заставила совершать дурные поступки, за что ему пришлось заплатить самую высокую и последнюю цену. Эта память точно так же удовлетворяет идее справедливости, на которой держится жанр, как и неуязвимость героя безгрешного. Вот этому уравниванию результатов и служит закон нравственной компенсации.

Но в других разновидностях вестерна этот закон обычно распространяется не на самого героя, а ли окружающих. Так происходит и в «Юнион пасифик», который мы сейчас рассмотрим именно с этой точки зрения…У правительственного инспектора Джеффа Батлера, человека мужественного и высокоморального, есть друг по имени Дик Аллен. Они бок о бок прошли через всю Гражданскую войну, съели, что называется, вместе не один пуд соли, но потом потеряли друг друга из виду. Каково же было изумление Джеффа, когда в поезде, идущем на строительство, он увидел старого товарища рядом со своим главным врагом — бандитом и агентом конкурирующей компании Сидом Кэмпо. Дик сделался профессиональным игроком, и хитрый Кэмпо сумел вовлечь легкомысленного парня в свою компанию. Уже в первую встречу друг пытается предостеречь его, уговаривая бросить бандита и ту жизнь, которую он ведет, но Дик отделывается шуткой. Так на его счет записывается первый грех.

В почтовом вагоне этого поезда, курсирующего вдоль строящейся линии, работает красавица Молли. Она не только развозит письма, но и устраивает кафе на колесах, куда часто захаживают и Джефф и Дик. Однако последний знает девушку раньше, и между ними уже есть договоренность о свадьбе. Правда, с появлением смельчака-инспектора Молли начинает тянуть с назначением дня венчания, но тут все решает случай.