Стрела познания. Набросок естественноисторической гносеологии

От редактора

В отличие от лекций (например, о Декарте или Прусте), на которых присутствовали слушатели и с содержанием которых можно было познакомиться затем на основе магнитофонных записей (в настоящее время изданных), текст этой книги, посвященной философии науки, существующий в двух машинописных экземплярах, практически никому не известен и публикуется впервые. Он был написан в середине 70-х годов, когда Мераб Константинович Мамардашвили (1930–1990) работал в Институте истории естествознания и техники. Суть проблемы, которая интересовала в те годы М.К.Мамардашвили, можно передать словами Ф. Ницше. В предисловии ко второму изданию своей знаменитой книги «Рождение трагедии», еще не утратив чувство юмора и самоиронии, Ницше писал: «То, что мне пришлось (в ней) схватить… — проблема рогатая, не то, чтобы непременно бык, но во всяком случае новая проблема; теперь бы я сказал, что это была проблема самой науки [речь идет о филологии. — Ю. С.] — наука, впервые понятая как проблема, как нечто достойное вопроса». И задавал этот вопрос так: «А… наша наука, — что означает вообще всякая наука, как симптом жизни?»[1]

Но поскольку М. К. Мамардашвили интересовала наука XX века, и он отнюдь не был склонен рассматривать ее в медицинских терминах (выражаясь его словами, он видел в науке «событие жизни»), его исследовательская стилистика и пафос — нейтральны и ориентированы при этом на естественноисторическое описание сознательных явлении. Говоря коротко, я бы выразил его подход к анализу науки в этой книге следующим образом.

С одной стороны, он предполагает восприятие природного мира как космического чуда порядка, непостижимого для человека, а с другой — такое отношение к нему, когда не меньшим чудом может стать его постижимость, опосредованная научным (или художественным) познанием. Но в любом случае (как, например, в случае Эйнштейна, который считал, что никакая научная теория «не приближает нас к тайне Самого», так и в случае Бора — известного оппонента Эйнштейна), обе эти традиции, свидетельствующие, по мнению М. К., о духовной связи человека с миром, в равной степени позволяют ученому пережить в какой-то момент чувство целостности мира. «Стрела познания» — не только необычная, написанная в жанре последовательно формулируемых и часто развернутых тезисов, но и трудная книга. Во всяком случае, сознавая, очевидно, это обстоятельство, фактически сразу после окончания работы над ней, М. К. начинает писать статью (см. Приложение), в которой пытается вновь изложить главную идею книги, а также — спустя несколько лет! — меняет ее название. Вместо прежнего «Набросок естественноисторической теории познания» с подзаголовком (так в рукописи) — К «трактату о развивающемся знании» появляется новое: Стрела познания (Набросок естественноисторической гносеологии). Судя по всему, это было вызвано двумя немаловажными вещами. Во-первых, явным желанием внести большую ясность и подчеркнуть, уже на уровне заглавия, что его книга посвящена проблеме необратимости акта познания (в духе идей Ильи Пригожина, известного Нобелевского лауреата по физике). А во- вторых, самой выразительностью нового названия, перекликающегося с поэтической фразой О. Мандельштама: «Мысли живая стрела», — которую он собирался (как об этом свидетельствует карандашная пометка на заглавном листе первого экземпляра рукописи) взять в качестве эпиграфа к книге. Я же, чтобы облегчить читателю восприятие содержания книги, решил включить в нее при издании один из неопубликованных докладов М. К. на близкую тему, отредактированный им, в виде Введения, а также упомянутую статью — «К пространственно-временной феноменологии событий знания» и свое Послесловие к ней, которые были напечатаны в журнале «Вопросы философии» (№ 1, 1994). Текст книги издается по первому экземпляру рукописи (хранящейся у сестры философа, Изы Константиновны Мамардашвили) с сохранением авторского синтаксиса, знаков препинания, курсивных выделений и с включением более поздних, небольших авторских вставок (как правило, карандашом), которые были, видимо, внесены при ее просмотре в 80-е годы.

Ю. П. Сенокосов

Введение

Естественноисторическое описание сознательных явлений Принцип и идеал рациональности, ее, так сказать, понятие тесно связаны с некоторыми определениями сознания, его космологически постулируемыми свойствами. Экспликация же последних в самих основах физического знания, особенно, в современных неклассических вариантах идеала рациональности в свою очередь способно бросить свет на возможности «естественного» или «естественноисториче- ского» описания явлений сознания в обществе, истории и человеческой реальности. Последнее может быть как бы продолженным решением первых, экстраполирующим как их основания, так и определенную гомогенность языка описания (иначе не достижимую). То есть, я хочу сказать, что выявлен- ность внелогической базы наших знаний о природе укрепляет «естественность» наших же возможных знаний в области анализа процессов сознания как части человеческой реальности и истории (если, конечно, удадутся такой перенос и продолжение). Я возьму ограниченный случай — анализ познания (взятого вместе с его историей).

Словосочетание «естественноисторическая гносеология», фигурирующее в названии работы, может шокировать или вызвать недоумение. Оно, действительно, лежит несколько в стороне от унаследованной эпистемологической традиции и требует поэтому определенных разъяснений. В теории познания возникает обычно один простой вопрос: для чего вообще годится ее концептуальный аппарат, какие задачи он решает и для каких целей он выработан? В этом плане, ту теорию познания, какую мы имеем, я назову «унаследованной» (примерно в том же смысле, в каком употребляют, например, выражение «унаследованое М. К. Мамардашвили английское произношение и языковый строй» в лингвистике, имея в виду не абсолютную правильность или преимущество, а просто образцовую установленность по наследованию). В том числе, включая в нее и ту теорию, которую называют марксистской, считая ее особенной. Но в том пункте, который я имею в виду, это различие минимально и сказывается лишь в содержании утверждений. У меня же речь идет об интеллектуальном аппарате, а не об отдельных утверждениях, которые, конечно, отличаются.

Я имею в виду, прежде всего, следующее. Допустим, мы захотели бы, взяв аппарат, совокупность понятий теории познания, которую мы унаследовали, приложить (предположив, что он описывает познание), скажем, к истории познания, что не должно было бы вызывать никаких за труднений, если бы теория действительно описывала бы познание. Но как только мы попробуем это сделать, окажется, что ни номенклатура, то есть основные классификации, основные понятия, основные разбиения, ни сам способ мышления в рамках теории познания не годятся для воспроизведения того, как познание реально развивалось, исторически прогрессировало в науках и так далее. В частности, возникает сразу дилемма между имманентной историей науки и экстерналистской историей науки, дилемма эволюционизма, кумуляции или ломки понятий и так далее. Здесь есть какие-то принципиальные затруднения, порождаемые тем, как строится описательный аппарат самой теории познания. И вся проблема состоит в том, что, очевидно, должно быть изменено в таком случае основное расчленение, основной набор номенклатурных единиц, в которых мы описываем познавательные процессы. Имеющиеся номенклатурные единицы очень простые, они всем, в общем, известны. Мы разбиваем познание в описании его на математический или формальный аппарат, физическую теорию, интерпретацию физической теории, модели, являющиеся носителями этой интерпретации, и эмпирическую (экспериментально-приборную) базу, на которой семантически разрешаются все вышеуказанные слои. Это номенклатура, которую мы имеем. И по этой номенклатуре, кстати, марксистская теория познания не отличается ни от какой другой. Она отличается внутри номенклатуры, то есть выводами, утверждениями, но не самим расчленением познания и не самими абстракциями. Правда, несколько чужеродным телом в такой унаследованной теории познания и наследованной номенклатуре являются идеи социальной обусловленности познания (распространенные теперь и вне ареала марксистской мысли), вернее, предметной практики как критерия познания. Но в общем-то в том реальном виде, как осуществляется наша работа, это радикально расчленения познания не меняет и не сказывается на нем, лишь порождая дополнительные трудности. Каким образом, например, социальные связи или социальные содержания воздействуют на познание? Если они воздействуют, то значит мы познаем не мир, а познаем лишь собственный экран человеческий, который воздвигается перед нашими глазами, и это никак не может объяснить познание нами (а оно — факт) универсальных или всеобщих физических законов, поскольку последние описывают мир не только независимо от общества, но и от человека и от человечества, в том числе независимо и от частной случайности того, что человек устроен именно таким-то образом, что у него именно такие приборы и такие органы чувств, а не другие. И что же значит предметная практика как критерий истины? Просто отбор со временем (а не в момент познания) правильного от неправильного?

Одним словом, я могу резюмировать существующую ситуацию следующим образом: унаследованная теория познания есть нормативная или «законодательная» теория познания. Она эксплицирует связи и смыслы, регулирующие выражения познавательных формаций, и эксплицирует их с точки зрения того, какими эти последние должны быть. Тем самым, она ставит себе задачу предписывать некоторые нормы самому познавательному процессу, пояснив и обобщив идеальный смысл его объективности и тех связей, в каких эта объективность фактически достигается и всяким сознанием понимается. Я неслучайно называю такую установку унаследованной, потому что она действительно является стилистически общей для культуры XIX и XX веков, где и эстетика, и другие дисциплины развивались в качестве нормативных. Причем, я здесь отвлекаюсь от традиционного различения, часто проводимого в философских дискуссиях в XX веке, между фактическими описаниями и нормами — в частности, как это делается в гуссерлевском обосновании феноменологии. Ибо то, что я хочу различить, лежит вообще вне обсуждаемого здесь соотношения между нормой и теорией, как описания какой-то фактической (независимой от должного) действительности, поскольку и то, что называется описанием, и то, что называется нормой, оказывается, с моей точки зрения, одним и тем же, раз речь идет о «понимающей процедуре» в анализе познания. Что я имею в виду?

В определенном смысле моя позиция противоположна или об- ратна гуссерлевской (которая, кстати, есть выражение, собственно говоря, не только одной его позиции, а вообще позиции, которая реализуется в унаследованной теории познания; Гуссерль был просто честный человек и доводил до конца импликации и последствия того, что делалось на самом деле). Он говорил, что теория познания в собственном смысле слова не является (и не должна быть) теорией в том же смысле, в каком ею являются, скажем, какие-то естественно-научные, психологические или социологические теории. Она не описывает какую-либо последовательность или совместность эмпирических событий в пространстве и времени, связывая их в какой- либо общий закон и дедуцируя из него. Она имеет своей задачей понять и пояснить существующие познавательные образования и формации с точки зрения их конститутивных элементов и идеального смысла, превращающего их в возможности мышления. Она не имеет в виду определенный реальный процесс, в котором какие-то единичности случались бы в связях сосуществования и последовательности, то есть в пространстве и времени, и объяснялись бы подведением под общий закон, что делало бы соответствующее описание теорией. Так вот, в этом смысле, говорит Гуссерль, нельзя теорию познания называть теорией. Что не значит, конечно, что в «теории познания» нет теоретической работы, в смысле каких-то идеал-конструктивных построений и пр.; просто здесь предмет не тот, о котором вообще бывают теории.

Действительно, возьмем любое наше теоретико- познавательное исследование, даже самое лучшее, скажем, в русле так называемой «логики науки», анализа структур физических теорий и так далее, и посмотрим, что там анализируется. Мы увидим, что анализируются имеющиеся научные понятия, эксплицируемые в рамках самого же способа построения этих понятий, но взятых уже как понимаемые и обосновываемые философом, который видит в них идеальности мышления, разъясняемые в рамках определенного мировоззрения. Короче говоря, то, что называется «теорией познания» или «методологией», оказывается просто дополнительной работой к уже проделанной. Физик строит понятия, и ему не нужно при этом говорить о логических или гносеологических свойствах этого построения, о посылках и допущениях, которые предполагает какой-то один его уровень; о посылках и допущениях, которые предполагает другой его уровень; о связях и иерархии этих уровней и так далее. Это не его специальная задача, так же как физик может не оперировать даже понятием «уровня теории». Но приходит методолог и выявляет все, что содержится в физической теории и скрыто в ее предметных терминах. Здесь, кстати, и возникает коварный парадокс, оправдываемый часто философом со ссылкой на процесс дифференциации и интеграции наук, когда методология становится частью самой науки, отделяясь от философии. Но это не случайно — она и не была самостоятельным образованием. Поэтому вполне справедливо, что «разгневанные физики», увидев наши не всегда грамотные усилия, забирают назад то, что мы незаконно себе присвоили под видом «теории познания». Ибо они могут и сами внутри физики или внутри биологии строить соответствующие разделы, и иногда, или, я бы сказал, чаще всего, делают это лучше, чем профессиональные философы. Или — имеет место симбиозный, промежуточный вариант, когда крупные физики являются одновременно и крупными философами. Здесь и возникает мой вопрос. Поскольку возможна другая точка зрения, другой взгляд на познание, который в качестве своего исходного пункта может допустить, что акт познания является реальным событием какой-то действительности и не сводится к содержанию самого себя, как оно эксплицируется в «теории познания», но для этого, конечно, нужно порвать или «подвесить» понимательную связь ее субъекта с уходящим в бесконечность миром знания. Соображения необратимости должны помочь нам это сделать. Ведь существенно, что в науке мы или познаем или не познаем, что что-то в ней становится или не становится источником опыта, подчиняясь фундаментальному, космологическому различию между содержанием опыта и фактом его извлеченности (или неизвлеченности). Нечто само по себе еще не является источником опыта, оно им становится или не становится. И лишь став (в необратимо продействовавшем выборе), некое событие в определенной реальности, в которой мир не может вернуться в прежнее положение, способно лишить нас возможности на него еще раз, снова посмотреть извне и сравнить с отражением. Но наши абстракции в унаследованной теории познания не фиксируют никакой реальности помимо содержания, ментально эксплицируемого ис- следователем-гносеологом в качестве нормативной возможности своего мышления (и обратимого по всему бесконечному окоему его взгляда, то есть «мира»). Реально наши знания о мире тоже ведь существуют, так же, как существует мир. Где же они существуют? В головах? — именно это и предполагает унаследованная теория познания, что означает, что эксплицировать содержание — значит глядеть изнутри содержания на мир. И мы логически максимально эксплицируем то, что мы видим изнутри понятия, находясь внутри его мысленной сущности и глазами ее смотря на происходящее в мире. При этом мы, разумеется, выявляем части, оставшиеся невыявленными в построении самими физиками, химиками или астрономами, но не имеем никаких абстракций, никаких понятий, которые бы позволяли нам фиксировать именно реальность познавательных содержаний, отличную от самих этих содержаний, которые мы, чисто менталистским образом понимая, понимаем находясь внутри них и смотря на мир, например, в терминах теории относительности. Но недостаточно смотреть на него в терминах теории относительности, выявляя еще и дополнительные какие-то посылки, которые являются условием самого этого видения. Ведь сама теория относительности существует как явление духовной жизни человека, как реальное событие в мире. И как тогда завоевать такой угол зрения, чтобы увидеть, помимо предмета, видимого нами из или через сущность, еще и существование этой сущности? В этой связи и возникает идея, что эти существования есть живые образования и в этом смысле теория познания должна быть не законодательно- нормативной, а органической. Так же, как может существовать, скажем, органическая поэтика; — я напомню, что такого рода сдвиги в мышлении XX века происходили, очевидно, единообразно в разных областях, в том числе и в поэзии. В частности, в одном из манифестов акмеистов. Мандельштам, рассуждая о проблеме значения и говоря о том, что даже звучание слова и многое из того, на что раньше не посягали, мы научились относить к форме, и лишь ментальная единица значений осталась вне этого отнесения. Но можно, говорил он, пойти и дальше, так как содержания слов являются не только объективируемыми данностями, а могут рассматриваться и как «вещи», как органы-представления или представления-органы. Кстати, с этой проблемой слов как «представлений» можно сравнить и проблему мифа. Известно, что миф, как выражаются семиотики, есть вторичная моделирующая система, выросшая на основе первичной моделирующей системы — языка. То есть миф не область, где можно произвольным образом придавать значения словесным представлениям; в языке, как известно, значение слова не связано с предметом, который обозначается этим словом, не мотивировано им и является конвенцией. В мифе же такая конвенция невозможна. И тогда же возникла мысль: нет ли ив языке, то есть в первичной моделирующей системе, таких же образований, которые не характеризуются конвенциональностью, произвольностью знаков?

Мое предшествующее рассуждение состояло в доказательстве того, что существующие теории познания никакого отношения к действительности не имеют. Они не описывают действительность, и Гуссерль это честно признавал. В этом смысле теория познания не является теорией, она не описывает никакие события. Она лишь эксплицирует содержания, содержащиеся, простите меня за тавтологию, внутри событий, а сами события не выделяет. Если же события выделять, тогда их нужно помещать в какую-то реальность. Они где-то очевидно должны происходить, в каком-то пространстве и времени. Ведь, наверно, все-таки есть какая-то связь в последовательности и совместности, стоящая за тем фактом, что, вот, что-то формулировалось в эпоху Галилея и именно в эпоху Галилея, хотя само формулируемое содержание выражается универсально. В нем выражаются универсальные физические законы, которые естественно не зависят (и должны по своей форме не зависеть) от того, или от той случайности, когда и в каком месте, в какой точке своего развития человеческое существо способно эти физические законы наблюдать и сформулировать. И оказывается, что у нас нет понятий, номенклатуры, расчленений, которые позволяли бы нам выделять познавательные формации в качестве реальных событий и происшествий в мире, потому что мы даже не имеем мира, в котором можем их поместить. У нас есть одно: с одной стороны, спектакль мира, а с другой стороны, наблюдающее его устройство, которое по правилам научной методологии должно быть максимально отделено от наблюдаемого спектакля то есть занимать объективную или незаинтересованную позицию. Да, в нашей голове есть, возникают какие-то содержания, и мы анализируем эти содержания, как я сказал, путем их дополнительной экспликации, или, как выражался Гуссерль, пояснения. Но это и означает, что таким набором понятий мы не можем проанализировать никакую естественную их жизнь, никакую историю науки. И это не проблема психологии. Отделаться от этого, сказав, что реальные процессы познания есть предметы психологии, значит ничего не сказать, потому что сама психология тоже не знает, что это за реальность такая, и никак ее не выделяет. Нельзя никому отдать того, чего вообще нет.

Итак, моя мысль состояла в том, что действительная теория познания все же возможна. Но лишь при условии, что она описывает и формулирует не нормы, в которых должен выполняться познавательный акт (что оставляло бы нас в роли ментальных существ, которые изнутри некоторых сущностей наблюдают мир), а является органической в том смысле, что выявляет и затем описывает образования, имеющие собственную, естественную жизнь, продуктом которой являются наши мнения, и наблюдение которой позволяет формулировать законы как необходимые отношения, вытекающие из природы вещей, а не правила, имеющие вселенский или универсальный характер. Намеки на это, например, существуют в интуиционистской математике и логике. Интуиционисты были чувствительны к тому факту, который они обнаружили и о котором сами говорили, что познание, в том числе математическое доказательство, не есть процесс, состоящий в приложении готовой системы правил, что нужно двинуться, пойти, чтобы в «свободной среде становления»

К оглавлению начало жить какое-то образование. И то, что получится, не есть продукт приложения системы правил и норм. Более того, ими было предположено, что нормы сами могут возникать в таком процессе, а не предшествовать ему. Следовательно, сам процесс и его продукты не могут быть описаны как приложение каких-то норм и правил, как мы, собственно, и предполагаем в унаследованной теории познания (где, нам кажется, мы формулируем те нормы, которые ученый прилагает на практике и получает определенный результат).

Еще более явный намек на действительную теорию содержится, на мой взгляд, в марксистской традиции, выявлявшей в мышлении существование его предметно-деятельных механизмов. Это глубинные, вещно (а не рассудочно) деятельные механизмы, которые живут своей жизнью или, если воспользоваться термином Маркса, являют собой естественноисторические образования. И в этом смысле процесс познания есть естественноисторический, а не логический процесс. Иначе мы упираемся в правило так называемой рациональной реконструкции познавательных актов, которые считаются рациональными в той мере, в какой удастся изобразить сам процесс в качестве рационального.

Мы же должны воспользоваться идеей предметно-деятельных механизмов, которые не суть идеал-конструктивные образования, контролируемые волей и сознанием (все, что в современной теории познания содержится, есть идеал-конструктивные образования), и исследовать фактические отношения, естественные объекты, живущие своей жизнью (и, следовательно, органические), «полевым» эффектом которых являются мысли в наших головах. Это — реальность, а не содержания предметов, сидящие в нашей голове и в ней манипулируемые. Существование предметных образований или предметно- деятельных механизмов сознания, во-первых, ускользает от дисциплинарного разделения наук. Они совершенно явно являются более общими, чем то, что выступает на уровне уже разделенной науки, скажем, физики или химии. Во-вторых, мы должны исходить из парадоксального допущения, что в мышлении, которое традиционно считается областью рациональной, рефлексивно воспроизводимой ясности, то есть контролируемости, действуют неявные и неконтролируемые зависимости и процессы. Как их выявлять? В какой системе понятий? Ведь, например, соотношение формализма, физической теории, моделей, интерпретации и эмпирической базы есть лишь соотношение экспликации, в которой не фигурирует никакая реальность самих познавательных актов и процессов. Здесь соотнести что-то с эмпирической разрешающей базой, значит — эксплицировать, придать теоретическому понятию разрешающую силу. А в нашем случае проблемой является как раз собственная жизнь и реальность этой разрешающей базы.

Очевидно, номенклатура описания должна быть какой-то другой. Более того, в «органической» или «естественноисторической» теории познания необходимо введение феноменологической абстракции, которая позволила бы нам рассмотреть не эмпирию понятий, эксплицируемую в содержании понятий, а сами понятия как предмет эмпирии для какой-то возможной теории. Ведь эмпирия, скажем, такого понятия, как вероятностная волна, или шрёдингеровская функция, есть эмпирия экспликации самого этого понятия. Мы эксплицируем это понятие, глядя на него из какого-то мира, сопоставляя его с его отражением, а именно с функцией Шрёдингера, но о мире этом мы знаем — откуда? — из самой же функции Шрёдингера. И, тем самым, совершаем незаконную операцию, которая, кстати, нарушает универсальность физического познания, потому что оно формулируется так, что не зависит от того, каким знанием о мире обладает человек, сопоставляющий содержание познания с миром. И как выскочить из этого круга? Более того, это знание, на которое наложены разрешающие возможности человеческого существа. А человеческое существо — случайность в системе природы в той мере, в какой природа не обязана считаться, что мы видим или слышим, потому что те же самые волны, кстати говоря, могут быть предметом слуха, а не зрения, как у человека. Каким же образом мы можем познавать, ставя все это в такую зависимость? А если мы попытаемся исходить из некоторого органически исторического взгляда на познание (и так строить теорию познания, чтобы ее понятия годились и для анализа истории познания), тогда мы сможем говорить уже о развитии разрешающих органов человеческого существа, а не только о природных органах, отвечая тем самым на проблему, о которой прекрасно знали философы, когда говорили, что мир не обязан держаться в рамках нашего ума. Как же мы тогда познаем мир? Один из возможных ответов на этот вопрос состоит в том, что мы познаем мир не природой данными нам органами, а органами, возникшими, ставшими в пространстве самого познания и в этом смысле расширяющими возможности человеческого существа и делающими познание относительно независимым от случайности того, что человек наделен природой именно данным чувствующим аппаратом и способностями интеллекта.

Теперь попробуем посмотреть, как выглядит (в самом сжатом виде) возможный набросок такой теории, вводные нити в которую я попытался наметить.

1. Фактически, лейтмотива у нас два: 1) мы не двухмерны и не на двухмерной основе действуем в мысли; 2) нет чистого умственного акта, «всей мысли, — как говорил Гёте, — недостаточно для мысли», все в ней абсолютно конкретно, индивидуально и телесно (хотя этим «действиям вещей» или «вещным эффектам» континуума деятельности нельзя придать недвусмысленным образом наглядное или модельное значение). К тому же мы имеем привесок «геометрический»: со-общение в пространстве наблюдателя помимо и независимо от знаково- предметных средств распространения живого опыта, помимо цепи воспроизводства прямого каузального опыта в каждой точке бесконечно подразделимой непрерывности. То есть непрерывное измерение, пространство» мы получаем по иначе образованным точкам, по иной их связности, близости или далекости, слипанию или разделению, «внутренности» или «внешности» уникальности или неуникальности, незамкнутости или замкнутости линий и так далее. Событие движется в этом измерении, окруженное кругами теней, выпадений, отрицательных определений и так далее. Связь рождения А — > В не может быть никогда дана в общем виде.

Мы действуем познавая, но лишь образ этой деятельности позволяет нам извлечь информацию из произведенного действия: так же как мы считаем, а сосчитать мы можем, только имея образ времени (то есть времяоператор или хронон). Отсюда (рефлексивная) однопространственность и принадлежность одному времени, тогда эта информация, например, не реальное число, а оператор. То есть образ времени сам есть время (в смысле времени состояния, а не умственного рассудочного построения или времени как последовательности). Мы видим вещи (в смысле «понимаем как…», [ «я это понимаю как…», «я считаю, что…», «я считаю это…»]) в своем пространстве и времени, то есть в пространстве и времени нашей первичной символической сознательной жизни.

Хронотоп, то есть связь времени с пространством, его превращения в пространство и наоборот, подчинены определенным ограничениям: 1) вносятся мнимости или мнимые значения; 2) связь пространство-время не является универсальной, то есть мнимости имеют интерпретацию только для одного пространства. Следовательно, происходит расщепление объекта и созданной его модели (человеческой) в данном пространстве-времени (всегда каком-нибудь).

Орган зрения не есть глаз, а чувственная ткань, простирающаяся в мир вне отграниченной, видимой дискретной формы тела индивида. Но это именно «проработка», а не детерминизм: нет вынуждения к человеческому, нужен всегда дополнительный принцип «поддерживающего воплощения» (для которого нет наглядной механической модели). В проработке сознанием психики(и материи) и квазивещественной укладкой и образуются органы, которыми мы познаем.

СТРЕЛА ПОЗНАНИЯ

(набросок естественноисторической гносеологии)

Будет и мой черед — Чую размах крыла. Так — но куда уйдет Мысли живой стрела? О. Мандельштам

§ 1. Ритм истории — сцепления и кристаллизации (которые и есть историческое в познании), накопление «невидимых следствий» (назовем это «непрерывным действием» с соответствующим понятием «невозможного»), направленность (случайная) истории («река времени») и вырывание (назовем его «свободным действием») из потока (дело в том, что непрерывность — спекулятивна, а вхождение в сознательную жизнь — дискретно и пульсационно), высвобождение из сцеплений и кристаллизации — через «нуль» (высвободить, развязать и зацепить, завязать иначе, но только через нулевую позицию). Ср. с галилеевской проблемой приливов — яркий случай неразвязанного сцепления. Сцепление, ставшее культурной нормой, и есть «парадигма».

§ 2. Деструкция-реконструкция понимания = причина и механизм научных революций (то есть не открытие нового является мотивом применения термина «революция»).

§ 3. Имеем, с одной стороны, формы-сущности, с другой — тела понимания, вместе = индивиды (монады), вернее, сверхиндивиды (поскольку речь идет о воспроизводстве деятельности, а не передаче знаний; в пространстве деятельности связи располагаются иначе и абстракции другие). Проявлением их жизни является наша мысль, наши мысли. То есть познание нами чего-то есть познавательный эффект их действия, их жизненно-рабочий эффект. Этот эффект и есть человеческое познание как состояние, сами же они живут космической жизнью, жизнью в сфере (с которой единственно реальные психические силы субъектов находятся в сложном структурном единстве); то есть они порождают этот эффект на стороне субъекта, и задача истории — в реконструкции и исследовании их естественной жизни, а не в выстраивании в линию отдельно взятых эффектов (или выстраивании линии из этих эффектов), линию непрерывного реального хронологического времени.

После революции (с соответствующей перестройкой и изменением субъекта — не эмпирического) этих существ больше нет, но не в том смысле, что они умерли и распались как наглядно и физически описуемые в этой смерти; и если сейчас — другие существа, то не в том смысле, что они родились. В сферическом континууме «бытия =сознания» нет изменений в смысле рождения и смерти, все есть.

§ 4. Внутри индивидов, монад-гармоний, ритмы, уравновешивающие (на пределе) мысленные неизбежности или невозможности, которые индуцируются деятельностью, то есть активным присутствием познающего существа в мире, который по эту сторону предстает ему как спектакль (то есть внутри-монадическое развитие, внутри одной пульсации). И это целое опрокидывается на любую часть, любую частную область (философия — типичный пример). Уравновешивание целого (поскольку части его неминуемо разлаживаются деятельностью) осуществляется предельными представлениями и развитием «тела понимания» (например, представление «всеобщего индивида» в классической философии). Работа идет на сохранение мыслимости (то есть фактически «тела») в условиях неизбежностей. Тело должно быть… и оно будет (как жизненная форма, разрешающая приведенные в действие силы)! И мы вынуждены восходить по дереву эволюции, раз уж от воссоздания зависим (то есть от «замкнутого времени»). То есть выходим инооснованием (как бы заново начиная весь мир на месте). Ср. с возможностью предсказания, (с другой стороны, в условия, требующие революции, очевидно, входит распадение «тел понимания»). Нечто вроде «коллапсированного» тела — отключенное топологическое пространство независимой сингулярности, «исторического события» («связалось один и только один раз»), своим сверхуплотнением дающее весь мир и «самосогласующий» многообразие пучок топоса (в отличие от того же самого в повторяющемся, массовом ряду). Мысленная неизбежность разрешается изобретением и развитием формы.

А возможная мыслимость есть реализация изобретенной формы. То есть создание особой, самостоятельной реальности, организованной дополнением, усилением, уплотнением, независимой гомогенизацией, физическим укоренением телесных «органов» — в свете формы.

Изобретение формы и ее реализация есть бытийно- личностный эксперимент (чтобы не сказать «мысленный эксперимент»)[2].

В смысле вышесказанного познание есть область формотворчества. Оно додумывание уже мыслимого посредством изобретения и реализации формы, посредством совершенно материальной, предметной, «телесной» экспликации ее возможностей и неизбежных связок. (Но для этого прошлое надо освободить). Поэтому есть тела умные и глупые, есть тела обезумевшие и есть тела неудачные. Ср. с положением: только развитием мы можем извлечь то, что есть.

Формы, как монады-индивиды. Монады упорядочивают мир, то есть упорядочивают его своими рождениями — без предположенного уже наличного и предданного порядка. Должно происходить развитие (то есть телесно развернуться монада), чтобы предметные изменения и новые флуктуации, «возмущения» были интеллигибельны (то есть ими нужно овладеть телом, а для этого — избыточность и амплификация, совпадающая с созданием топоса, впервые позволяющем введение абстракции бесконечности или «эпистемологически далекого» и, тем самым, двуединства — как первичного факта человеческого интеллекта). Это заставляет предположить (и так рассматривать обыденно констатируемое «развитие», «эволюцию», «появление новых видов») процесс введения в «мир» через такие формы, через выполнение в них проработанных ими индивидуально-психических механизмов, строящих таким образом свое тело (структура глаза и его появление есть выполняемая зримость «мира»)[3]. В этом смысле высказывание «F = mа» не есть сообщение, передающее свое содержание в смысле человеческой проработки и воспроизводства данного познавательного состояния, воспроизводства и повторения предметной ситуации проявления изучаемых свойств и отношений, физических сущностей (одно дело — передача ситуации или «научного предмета» в моем смысле слова, то есть жизни в монаде, другое дело — передача только языковыми средствами, однозначными определениями понятий). Такого рода сообщения — побочный, вторичный (или в накрывающем аналитическом пространстве формулируемый) продукт первичной символической сознательной жизни и ее передачи, сохранения и воспроизводства в массе человеческого материала и его реактивных участии в потоке физических цепей, — жизни, где язык — это сеть=язык, содержащий общение, являющийся его «местом» (а не языком-средством общения), и где речь идет о непрестанном воссоздании себя, тебя, его и «мира» в некотором «месте», «у-топосе» (топос-то состоит из «текстов сознания»). Конструкция, без которой нет «я», мыслящего то, что оно мыслит, порождающая познавательный эффект (на стороне мыслящего). Не-рассудочная конструкция, в отличие от операционно-конструктивных образований в пространстве 3-х прилеганий (см. определение такого пространства в § 63). Она сама не обязательно должна пониматься (ни «автором», ни другими). Понимают ею, а не ее (создается видимость теории, «теоретической нагруженности», когда это выражаем). И она содержит бесконечные следствия. (Кстати, в отличие от культуры, происходит конструирование в бесконечном и безразмерном). Такая конструкция = возможная культура. Культура есть реализованная (и тем самым мерная, конечная) возможность и, следовательно, уже нечто иное. «Текст» картины есть текст картины; «текст» теории Ньютона не есть «текст» теории Ньютона; живое существо в произведении искусства содержится в рамках его зримой пространственной выделенности, научный же вклад или «научный предмет» — вне изложения. То есть научное произведение не совпадает с искусным предметом, с дискретным изделием. Поэтому и нет статуса «оригиналов».

§ 5. Это положение можно пояснить как гармонии в монаде (различия, напряжения, натяжения, выделяющие ее): закон F = mа есть закон всех F = mа (не связана ли с этим тавтологичность аналитического?). Всякий «порядок», «закон», «смысл» есть «порядок порядка», «закон закона», «смысл смысла»; мы не можем иначе его ни формулировать, ни ухватывать. Мы всегда говорим в терминах знания-закона то, что говорим в них о нем на втором шагу. Это сдвиг в пространстве, в топосе (следовательно, нечто, что не поддается линейному изображению)[4]. То есть извне, «марсианину» (не знающему внутреннего топоса преобразований), это будет непонятно. В действительности, проблемой соответствия являются не отношения знания «А» к объекту А, а отношение структурированного, организованного посредством «А» множества единичных, наблюдаемых A1, A2… An к А (скажем, А будет предельной мыслимостью вариаций A2, А1… Аn) и к «А». Научный предмет («закон» и тому подобное), существование которого состоит в индивидуально, психологически и социально независимой мыслимости (потенциальной или актуальной) его дочерних форм, его множественных экземпляров[5] («законов», «порядков», «смыслов») и который лишь в абстракции логической актуальной бесконечности определяется независимо от возможности построения (задание «истины в себе», «понятия в себе», просчитанного Богом, и лишь экстенсивно бесконечно протяженного готового мира «сущностей»)[6]. Человек не «А» понял, а увидел A1, A2… An глазами «А», то есть размножил «А» в A1, А2… An (бесконечно мало отличные друг от друга)…, a A1, A2… Аn укоренил в «А», что не может произойти натурально, действием природы. Если порядок порядка вещей, то почему не самих вещей? — духовное или божественное начало, поскольку место происхождения пусто; естественно, что жизнь таких предметов и отношение к ним человека окутано мистериями; мистические объекты, содержащиеся в текстах. Знание есть топос (топологическая связность множества, из которой мы можем придавать структуру закону), то есть «вещь», и «единица» его (атом) крупнее точки на линии временной последовательности и не составляется из этой последовательности и ее упорядочивания. И этот топос всегда живет и символически (+ к форме) представлен вещью, которая является одновременно и видимой вещью и пониманием, и порожденной материальностью и внятным смыслом (подобно комплексному числу). Из указанного атома и произошли платоновские «идеи», «формы» (кстати, скрывшие базовое, символическое пространство, исходный сдвиг). То есть свойства указанного топоса разным (и, как правило, натуралистическим) способом осознаются и фиксируются. Мы говорим «топос», потому что внутри неизбежной двушаговости есть различия и напряжения, являющиеся некоторым «материальным» модусом существования, отличным и от жизни, и от мертвой природы, и имеющим пространственно-временные характеристики. (Как говорил Кант, всякое усилие предполагает какое-то его бытие и его пространство и время — есть бытие и трансцендирующего усилия). В нем явления должны быть произведены вторично и повторены на особых условиях (речь идет, конечно, о классе элементов, поскольку никакое эмпирическое событие не бывает дважды). С одной стороны, такие предметы не происходят естественно, являясь, тем самым, «космическим чудом», а с другой стороны, они ведут себя вполне предметно, являются структурной (и структурирующей) конфигурацией в составе космоса. Более того, это организованные структуры, имеющие действия — видимые, наблюдаемые, естественные, хотя и необъяснимые естественными законами (это не мысли, не психологические субстанции, и мы не говорим о них в терминах стоящих за ними волеизъявлений и намерений). То есть они структурируют естественное. «Порядок порядков», сам не порождаясь естественно, порождает, в свою очередь, явления, естественно не возникающие и не идущие, но наблюдаемые физически и, невольно, в материальном модусе рассматриваемые. Преемственность, воспроизводство и себетождественное повторение их в пространстве и времени сосуществующих или меняющихся в последовательности индивидов, наблюдающих единичные, сменяющиеся вещи, уносимых потоком психического времени. (Но эта «себетождественность» особая, непохожая на вещную.) § 5а. К «естественному» действию предметов, неестественных по своему происхождению:

Это понятие тем более необходимо, что (ср. § 102) концептуальная структура — нечто иное, чем каждое отдельное осознанное отношение ее наблюдательных, описательных, изобразительных, вербально определительных и тому подобных элементов к соответствующим им объектам и явлениям, то есть не может производиться восприятием этих последних, или, иначе говоря, она не там, где локально (в непрерывном пространстве) воспринимается эмпирический референт значений. Так, что же — это витающий дух, идеальные нормы и ценности (предполагающие неуловимую «внутреннюю» операцию, совершаемую гомункулусами)? Вырывание из естественного хода вещей, из инерции естественного хода и сцепления причин и действий (включая в естественный ход вещей и нашу психику, нашу чувствительность, культурно механизированные концептуальные и ценностные связки и тому подобное). И в то же время соответствие тому, что фиксируется средствами последней (что предполагает проработку этой чувствительности, ее исторический или расширенный по сравнению с природным характер). Параллельно, рядом, в сдвинутом пространстве или топосе (сдвиг или трансверсалъныи зазор, ecart) — ненаследственная (невстро- енная) система преемственности, преобразований, «памяти», картин, кумуляции, резонансных генераций и передачи связной и согласованной мысли пространством и временем «третьих вещей» (которыми мы чувствуем, воспринимаем и мыслим в смысле возможного синтеза) и отношениями между расслоенными и надстроенными одно на другое многообразиями. Но уже указанное выше соответствие «в точке» основано на топологическом дифференциале.

Ощущение, что «закон» есть топос своих собственных множественных существовании (то есть закон законов, порядок порядков), и выразилось у классиков также в идее некоего «первичного синтеза», «первородного субъекта», «origine» и во введении трансцендентальной рефлексии как своего рода имитации творения (без феноменологического «я могу», «живого» и без выявления структуры сознания, которая, в силу тривиальности полученной топологии, могла растворяться в законах-связях самих вещей, а не выделяться особо в отношении лишь к законам), то есть как уровень над законами, невыразимый в терминах явлений, связываемых законами и одновременно над ними.

Но поскольку действие мира на нас мы должны определять в континууме «бытие-сознание» (а не отдельно в том или другом), то есть фактически с учетом произведенности (повторяющейся непрестанно произведенности) начала, то для нас не будет этих «начальных» представлений, этой первичной основы, первородного субъекта со встроенной в него первородно истинной «почвой» и так далее., где смысл термина «между» сжался в бесплотную точку абстракцией логической бесконечностью, регулирующей выражение истин. Понятие «начала» в абсолютном смысле не имеет здесь места, эмпирический смысл в языке историка имеет лишь интервал, а не начало. Ничто не начально и ничто не первично (если брать сингулярно, а не трансцендентно). Иными словами, понятия «первичный субъект», «одно сознание», «субъект — объект», «тождество бытия и мышления» (как принцип рациональности), «данность», «самосебетождественность», «формализм- интерпретация» и тому подобное принадлежат вторичному, накрывающему пространству (накрывающему в силу макроскопичности всякого фиксируемого и сообщаемого опыта). И, следовательно, они не могут быть первичными понятиями историка знаний или аналитика сознания. То есть (ср. § 40) ни новое во времени (как мысли случиться впереди?), ни культура (что за перенос понятого извне в себя?) не понятны, мистичны, парадоксальны без указания на работу «живых» (третьих) вещей, без независимого постулата монадического воплощения «всего» и воспроизводства (ср. также § 23). Все остальное, что я могу сказать, — простое развитие следствий из этого. Правда, для указанного накрывающего рефлексивного пространства был символ — Сенсориум Деи, который то всплывал, то скрывался. Но это же живая или «живущая вещь». Символ — средствами нашего воображения или сросшегося с твердым монтажным телом артефакта качественно- субъективного состояния выполненная и для нас «понятная» топология; но это живущая вещь, другим своим концом уходящая в сферу в смысле работы «символ и сознание». Символически-телесные описания, живущие в «между», «живые вещи». И, следовательно, мысли, как события или явления (в моем техническом смысле), должны, наоборот, браться как факт, независимый от всего остального мира (ср. § 106), локально, на месте выполняющий (создающий?) законы мира (а не с заходом через трансцендентную перспективу, ее далекое, применительно к чему уже Кант установил антиномии непрерывности), и как содержащий двуединство: содержание в естественно выстраивающемся, натурально производимом ряду (где моменты сознания времени разорваны) и оно же в воспроизводимом ряду (с итерацией мимезиса и артефактами), где «я» (и мир) непрестанно создается, порождается и поддерживается («дополнительно», «независимо») и где моменты времени могут быть соединены, синтезированы. Но лишь живое может создавать живое. Нет ничего, кроме «живых» третьих вещей, что могло бы это делать. На фоне космоса принцип свободного действия как особой активности четко выделен как особый и далее несводимый (как и принцип инерции, принцип жизни и тому подобное) и как постулативно полагаемый с самого начала, чтобы можно было понять его проявления и действия. § 6. Если мы вводим в круг анализа порождающие свойства (а мы их вводим и видим соответствующие зависимости и гармонии в зазоре, высвободившемся свободой и не наглядностью, неразложимой целостностью и завершенностью, что = снятию постулата «понятие знания тавтологически имплицирует, что я знаю то, что думаю, то есть не могу не знать состояние собственного ума»), то (ср. также § 110) мы должны видеть, что их, то есть действий производства мысли структурой, нет и не может быть без различительного протяжения в пространстве и времени (не — непрерывной протяженности в реальном пространстве эмпирических объективируемых воздействий вещей и во времени «настоящего момента» фиксации, сознательной регистрации этих воздействий). Иначе говоря, идея состоит в том, что 1) должна быть временно-пространственно протяженная форма существования и действия знания и сознательного наблюдения, и 2) она должна разрушаться или вырождаться в смысле возможностей движения по отношению к загороженному данным пространством, другому, ушедшему в безразличную область. Тогда есть история (при допущении взаимоисключающей множественности фона свободного изменения). Иначе мы были бы всегда и только ирокезами. Но новое (возникшее из первичной сознательной жизни) снова упакуется, «сгустится» в верхних этажах и потеряет связь со своими источниками происхождения, станет «культурой», ведя к неминуемому вырождению. Таким образом пространство и время нам нужны для представления, изображения особого рода действий производства мысли. Например, при пространственной разделенности нет и не может быть этого «физического» естественного действия (и, следовательно, — понимания, безотносительно к психологии). Формальные условия возможного взаимодействия и называются нами пространством и временем. Там, в объекте, пространство условие действия знания (в смысле отсутствия «физического» действия без топологической сигнальной связности: высказывание о нем или полагание его в мире не имеет смысла), у нас, исследователей, представление его — (различительное) условие знания (о явлениях знания), а не в том смысле, что в языке-объекте мысли как ментально-психические состояния пространственны или содержат в себе пространственные термины. А вот когда уже есть эстезисное пространство-время события (со-бытия) мысли, то уже можем — в зависимости от того, какова конкретно структура и связи, — говорить об историческом времени, о времени объективной истории как реальном времени макродвижения, жизни, развертывания, ритмов, ускорений, задержек и тому подобных эмпирически наблюдаемых обстоятельств.

§ 7. «В мире произошло A», «В мире произошло В» — о мирах и их разнице ничего сказать нельзя. «В мире произошло А, а потом В», «В мире произошло В, а потом снова В» — на этом втором шагу или в этой двушаговости есть (и только тогда есть) мир, о котором можно что-то сказать, и есть разница миров. Ничего не можем сказать о мире, а когда можем, то случилось уже нечто необратимое. Но тогда и «факт»[7] размазан в мир: предметы мира не суть предметы ощущений и представлений, а уже… А раз так, то понятие «данности», «эмпирически имевшего места явления», «чувственно- эмпирических показаний» не может быть первично ясным понятием описания работы ума. Тем более, что случившееся естественно в мире природы воспроизводится и повторяется в мире деятельности (а не непрерывном реальном протяжении сдвинутых вместе аппаратов отражения, отделено от мира поставленных перед ним как зеркало) в силу в принципе экспериментальной ситуации чувствующих и сознающих живых существ. И, следовательно, воспроизводимые с языком, в «между» [нужен тогда принцип неотделимости и допущение скрытых предметных (предметно-деятельностных) механизмов мышления, которые суть тяжелые, «массивные» тела (масса = кривизна) настолько большая, что можно не учитывать, а уложены в точки нулевого объема, хотя собственное время привязано к ним, то есть к конкретной системе (индивидууму), но не к системе координат]. Все, что мы можем сказать о мире, висит в ткани, протянутой между субъектами (то есть все время со сдвигом в топос). Понимательный топос. Пространственно развернутая, предметная книга наших способностей, сущностных сил (ср. § 13). Ткань, сплетающая нас вместе в «божественной среде», в которой развязаны связи из естественного ряда, — в ней нужно создать себя (как бы заново родиться ср. Декарт) и тем как бы заново породить пережитый мир, то есть создать, чтобы испытать, понять, чтобы пережить. Но именно тела, представляющие узлы этой сети, утоплены в «мешочки», в «пазухи», закрытые точками, представительствующими в 3-пространстве (будем так называть пространство 3-х прилеганий, определенное в § 63), которое оказывается нашей сферой-небом, нашей гиперплоскостью, нашим «листом истории». [И мы не видим тела отсчета, подобные «моллюскам» Эйнштейна (с принципом относительности: зависит только от «однажды сделанных» скрытых движений и масс)]. Но на деле лишь особый характер воспроизводства (второго шага) дает длительность, дление, внутри которого может быть познание и его развитие.

§ 8. Пучок понятий-ограничений на хаос: порядокхаос; индивид — многое; внутреннее — внешнее; размазанные «факты» — фон; артефакт (случившееся в мире природы воспроизводится феноменально — двушаговость и материальный монтаж «языка», то есть форма и материя); произведение (в отличие от полезного продукта) с его внутренней, скрытой памятью-хронотопом [речь должна идти об особых предметах и о скрытой памяти их поля сил; мы имеем дело с произведением мысли, а не ячеечным текстом книги и изложения или запечатления в аппарате отражения, и произведение мысли — живое существо, имеющее тело с жизнеподобными чертами и не совпадающее с обозримым сделанным текстом, и эти сверхиндивиды образуют с каждым из нас сложное структурное целое]; познание как преобразование (и творение) — инвариантная мера, которая возникает в самом процессе преобразований, а элементы, на которые членится система (многообразие), — самим членением.

1) Смысл слова «между» (сжатый в точку абстракцией актуальной бесконечности).

2) Смысл слова «многообразие» (то, что мы хотим сказать о первоявлении в смысле его свойств, характеристик и законов, мы можем ухватить и сказать только на втором шагу).

3) Смысл слова «эволюция» (история и разброс А как среда определения и выражения А — выброшенное вперед, чтобы определиться здесь, история как бытие трансцендирующего усилия). (Ср. § 110).

4) Монадичность свободного действия (транснатуральное пространство, то есть непосредственно различительно дан способ производства знаний, но нет трансцендентных предметов; его не наглядность —> наглядность символа; не знание и собрание его предметов, а источник этого знания и собрания, то есть свободное действие в полном виде монадичности: им произведен свой исток (и принцип), и он не требует дополнительного понимания, поскольку сам приводит все в понятный вид).

Повторяю. Не естественный порядок вещей, предваряющий эволюцию и руководящий ею (извне или изнутри), а хаотический мир равно природы и психики, упорядочиваемый самим свободным действием, важнейшим элементом которого являются артефакты, в которые свернуты, сгущены пространство и время, активность, самосознающая (и помнящая) себя «в объективной форме вещи», и которые создают поле сил. Нооген- ным артефактом произведено само «начало», и в этом смысле он не нуждается в дополнительном понимании (что значит отсутствие абсолютного начала). Для систем с сознанием 1) втягивание мира в себя (содержание его частей во внутреннем мире подобных структур), 2) врастание в мир, то есть нахождение вне себя, вне наглядно видимых агентов сознания.

§ 9. В силу завершенности и законченности всякого исторического индивида (выделяющего и экранирующего себя индивидуально как раз неявным и неконтролируемым процессом, дающим внутренние продукты) мы не можем произвольным выбором начальных условий или конечных целей влиять на будущее (и предсказывать его) — оно творится в самом времени как сознании в момент всего целого структуры, как интегральной гармонии формы (проявляющейся, в частности, в ритме и тому подобное) вдвинутых друг в друга и находящих друг на друга событий. Иначе — распад индивида и энтропизация всей среды синтеза, произвольные эмердженции из натурального ряда: в момент t (разделенный с t° «циклом» или единицей ритма) делать то же самое или быть «тем же», что и в момент t°; но как? и это лишь вероятно? Возможность воссоздания своих оснований. Эти узловые точки мер суть ограничения на рефлексивную оп- ределяемость (или доопределяемость) знания. Осторожность в выборе начальных условий известных законов (иначе можно потерять последние и себя). К тому же, эксперимент — земное. Синтез. Это сдвинутое или поперечное по отношению к внешнему непрерывному протяжению в плоскости время (и пространство), топос (и хронос) преобразований как внутренние продукты. Что даст большее содержательное расчленение (и определение) исторического элемента. Оно сдвинуто и по отношению к перспективе внешнего «марсианина» и по отношению к внутреннему миру субъекта. «Черное солнце» внутреннее познавательное пространство и время, «внутреннее» по отношению к… ср. §§ 7, 8, 83,116, 124 (ср. § 63 для определения).

Эта сумка разглажена на плоскости в точку. Развитие («интервал») свернулось в субъекта и не видно взгляду, разглаживающему в плоскость прямого и повторимого опыта (не видно ни стороннему взгляду, ни субъекту; такая «субъективность» не дана, а реконструируется с трудом, то есть объективно). Различие физических (не имеющих внутреннего, изофункциональных по отношению к прилегающему абсолютному пространству и времени) явлений и явлений сознательных позволило построить для первых пространство 3-х прилеганий, без которого нет науки (но породило — в плане критериев научной рациональности — и разрыв между физическими науками и науками о жизни и сознании). Нормальное пространство, накрывающее по отношению ко всем остальным, с действующим в нем операционно-релятивистским принципом (ср. § 118). Определенное по («горизонтальному», линейному) переносу причинной связи, оно трансверсально — сторона монады (то есть скрывает последнюю). Но сохраним идею расслоенных и надстраивающихся многообразии, которая как раз изнутри нормального пространства не формулируется, что и порождает трудности унаследованной теории познания и эпистемологии. Аналитичность и обратимость «больших» (рефлексивных) систем мысли, интеллектуальных структур, сознанием и волей контролируемых. Проекция в точку (и она не имеет объема, ибо он был бы объемом внутреннего и, следовательно, психологическим) «настоящего». Ср. § 118. И мы можем организовывать, управлять через «вложенность» в реальное непрерывное протяжение и последовательность (через перенос причинной связи, проекционное познавательное пространство и тому подобное). Остальное сдвинуто в особую действительность с ее внутренними продуктами, индивидуальными явлениями, элементарными процессами. 3-пространство, в силу которого наука есть одна (и ретроактивно работающая) продуктивная машина. Работающая иллюзия однородного времени, в котором все распределяется дистрибутивно и аддитивно.

§ 9а. Брауэр о переживании «распада жизненных мгновений», разделяемых временем, но могущих снова быть объединенными в некотором «двуединстве» как «первичном факте человеческого интеллекта», лежащем в основе всей математической деятельности». [На моем языке это проблема скрытых условий и посылок воспроизводства деятельности: самообраз деятельности воспроизводства, который и 1) время содержит (синтезирует) и 2) фактор целостности, тотальности (не локальности) по всем точкам-событиям, то есть целое — скрытая предпосылка воспроизводства, и 3) двуединство (= разноприрод- ность объединенных двух)]. Отсюда обращение к «мгновенно прозревающей многообразие связи интуиции, к аналогии, к опыту» (Вейль). Понятие «свободно становящейся последовательности».

Вейль: «Осознание мира, как он приходит к нам от Бога, не может быть достигнуто путем знания, кристаллизованного в отдельных суждениях, имеющих независимое значение и относящихся к определенным фактам. Оно может быть получено только путем знаковой (символической) конструкции». (То есть не в точке, не в позитивно-референтной привязке к вещам, а по (конечной) пространственно-временной области, по символически-вещественному конструктивному пространству. Это для области бытие-сознание, то есть когда берем со включенным в нее мышлением. Воздействия мира должны браться в этом континууме. Соответствие — не одна и та же точка пересечения. Лишь после связности она определяется — в причинной структуре аппарата). Разум есть «свобода в рамках ограничений существования: он открыт в бесконечное. В самом деле. Бог как завершенное бесконечное не может и не будет постигнут им; ни Бог не может проникнуть в человека путем откровения, ни человек не может постичь Бога путем мистического восприятия. Завершенное бесконечное мы можем только выражать в символах. Из этого отношения получает свое полное освящение и достоинство каждый творческий акт человека. Однако только в математике и физике, насколько я могу видеть, знаково-теоретическая конструкция приобретает достаточную основательность для того, чтобы стать убедительной для всякого, чей разум открыт для этих наук». Все решается здесь, мы ничему не служим, не является ступенькой ни чему последующему и не зависимость от последовательного целого здесь на месте реализуем — вот бесконечность и непрерывность (это и вечность во мгновении), ибо это «все» есть многое всей природы. (И снова выходим к абсолютному значению формы, ничего не содержащей). В нем понятое, будучи другим, неотличимо (то есть различимым образом нельзя ничего вставить между) от архе, — это непрерывность. И оно же прерывно, дискретно, то есть берется в целом по конечной области, в силу совершенно иного понятия времени — синтезированного времени-формы (само по себе оно гомогенно, плотно и его нельзя воспринять), момента времени, вынутого из времени как последовательности и квазипро- странственно растянутого, запрокинутого в прошлое и прозревающего предстоящее целостно в момент.

§ 9б. К хронотопической проекции в точку «настоящего» в 3-х прилеганиях:

Одна-единственная непрерывная замкнутая система «сдвинутых в месте», «в одно» голов-аппаратов (с соответствующими постулатами непрерывного и однородного опыта, непрерывного и постоянно действующего сверхэмпирического сознания и тому подобного, эфира поля наблюдения и тому подобного, а также частный вариант принципа относительности, имплицированный в прямом опыте как классе систем отсчета). Она скрывает, что мы имеем дело с процессами, свернутыми и ужатыми в «способности-свойства», «субъект-вмещения», «интенсивности», «действенности» (так же как миром идей, которым оперируем в системе мысли, скрыта качественно- символическая или процессуальная математика) — процессами, избегающими пространственности и временной линейной последовательности. Отсюда невидимая внутренняя история («волновое» бытие трансцендирующего усилия, а не длительность и смена в последовательности, что требует ненаглядных элементов анализа эффекта системности)[8]. И траектории мировые (ср. § 5, 5а, 7). События-предметы помещены в их перспективу. То есть есть связности переносом причинной связи в аппаратах отражения (с «реалистическим» соответствием) и есть связности умов «по сознанию», поддерживаемые структурирующим и конструктивным (а не изображающим и знаково коммуницирующим) текстом независимо от реального канала связи (то есть ноогенной машиной-произведением, артефактом), и где факт топологичности соответствия (то есть соответствия в точке с окрестностью) проявляет себя нетривиально. Так, например, китайцы, чьи космологические представления, как говорит Кун, не исключали изменений на «неизменном» для европейцев небе, «зафиксировали появление множества новых звезд на небе в значительно более ранний период. Кроме того, даже без помощи телескопа китайцы систематически отмечали появление солнечных пятен за несколько столетий до того, как их наблюдали Галилей и его современники». Так где же находится наблюдаемая звезда, то есть точка пересечения? (Ср. §§ 60, 87). Нечто в надприродном ряду есть таковое не в смысле, что оно «духовно», «отражательно» изображает что- то в природном ряду, а что оно структурирует своей конструктивностью, в том числе и в естественном ряду, порождая в нем наблюдаемые явления (явления поведения), чисто натурально тем не менее не объяснимые. Поэтому это бесконечность (трансверсальная) отличная от бесконечности непрерывно замкнутой одной-единственной системы. Будут узлы (пунтуалистские) живых взаимодействий, резко меняющих топологию и выбивающих из пространства преобразований. Вообще-то свободное действие тяготеет 1) к полному действию, 2) к тому, чтобы (версус зависимое возникновение) содержать лишь порожденное внутри себя, на своих собственных основаниях (это последнее и ставит вопрос об особом пространстве генераций и о «третьих вещах» как снимающих различение души и тела и так далее — тем более, что уже в законоподобной структуре опыта с ее стоячим, вертикальным временем мы видели, что топологическая связность или когеренция, не спонтанность начальных условий предполагает пространственно ограниченную область и всегда только для таких областей; а в содержании могут быть бесконечное пространство, идеальные объекты, разведенность физических законов и начальных условий и так далее). Иными словами, «пространство» из-за 1) ненатуральности «данности» (и, напротив, чуждой, инопространст- венной натуральности, если не модулирована), 2) квазиестественности свободного действия (ведь под этим новым принципом работы мы не имеем в виду «дух», действие чистой мысли!): у усилия должно быть какое-то бытие. (Отсюда введение в изучение ума ненаблюдаемых, невидимых объектов, поскольку под «действиями» имеются в виду скрытые движения, их невидимое телоформное бытие, а не акты воли и сознания).

И поскольку транснатурально, то, конечно (ибо натурно-то было бы, по закону языка, одно), разнопространственно (двуединство!), во многих исторических «жизненных» или «живых» пространство-временах. Но — естественно. Вместе — естественноисторически.

§ 9 в. Увидев в мире X, человек не мог бы воссоздать свои основания (в смысле оснований системы мысли), и поэтому он не видит. Следовательно, «видимое» не зависит просто от наличия содержания в мире (как бы ждущего своего понимания) и от усилия чистой мысли и воли, на это содержание направленных. И, следовательно, содержание в мире принадлежит потенцированному бытию, а не просто миру «в себе». Если в связи с признанием X я не могу воспроизвести себя в качестве мыслящего о мире, то X невозможно в мире (оно, следовательно, заслонено «телом понимания» и инопространственно). И, наоборот, признание его вело бы к недопустимому уничтожению системы мысли (ср. стр. о «чувствительности» законо- подобной структуры опыта, о «видим-не видим» (§ 19) и § 153 о «сделанности» органов, о «чувствующих и понимающих, умных телах»). Нужно рассмотреть воздействия мира, поступающие вне постижимой связи, если уж от воссоздания оснований зависим… Резкое изменение топологии (нарушена связность ума с умом, ума с самим собой и ума с миром), например, в экстремумах мы начинаем воспринимать «внутреннее», не обладающее никакой постижимой связью (ср. с понятием «элементов» в древности; вообще здесь заключена какая-то тайна). И находящееся вне микроскопии аппарата отражения. То есть мы никак не присутствуем последним в колебательных движениях молекул мозга. Преобразование и, наоборот, — не преобразование. Мы не можем, в смысле знания, воспринять то, для чего нет пространства преобразований. [Сознанием, макроскопичностью (поскольку мы должны аппарат описывать) его космологического включения мы отгорожены от мириадов миров в нас; но, повторяю, космологическое включение вариативно]. Перескакивание (изменение топологии) с устойчивых уровней содержаний сознания (выбивание пространства преобразований) может все разрушить. (Пространство состояний ведь и есть пространство преобразований иn-мерных представлений). (Ср. с дискретизацией и объема мира и объема субъекта, § 23). Разорванная, провисшая нить циклического воссоздания оснований — бесконечные значения. С другой стороны, такие пространства 1) не одно-единственное, 2) могут сменяться (как Планк был прав, говоря: «Так же, как физический процесс в принципе неотделим от инструмента, посредством которого он измеряется, или от органа чувств, посредством которого он воспринимается, всякая наука в принципе неотделима от ученых, которые ее разрабатывают. И так же, как физик, экспериментально изучающий атомный процесс, меняет его течение тем сильнее, чем больше проникает в подробности, как физиолог, разлагающий живой организм на более тонкие части, повреждает или убивает его, так и философ, исследующий, до какого пункта осязаемо понятен априори смысл научной идеи, тормозит импульс науки к дальнейшему развитию». Физическое познание, то есть выявление предельных оснований и условий возможности категорически формулируется в рефлексии, которая неминуемо упирается в плодотворные, как я говорю, тавтологии как конечное, окончательное, а без них нельзя мыслить: убери их — и хаос, на два порядка ниже). И что, если такая связность, что не будет нашей причинности? Но этот компот мы уже имеем в свойствах целостных проявлений сознательной жизни с ее особой, сложной (и изменяющей) топологией. То есть когда хотим описать нечто, являющееся и моделями понимания (законоподобной структурой опыта) и модулями преобразований («малыми мирами», как, например, канон, золотое сечение, музыкальный инструмент пифагорейцев, производящий только истинные гармонии, пифагорейские же числа и тому подобные) = артефакты (платоновские «души», мои монады или, что то же самое, наши с Сашей [А. М. Пятигорским. — Ред.] структуры сознания в их вещественно-символической части). Самое интересное — это модуль, как он выражен, например, геометрией твердого тела, каноном, золотым сечением, идеальным инструментом и тому подобным.

Мы всегда объективированно рассуждаем об объектах наблюдаемых в оведении выражений мысли, сознании и тому подобном (то есть в нас встроено сидение на двух стульях, мы не можем избавиться от нахождения одновременно в двух мирах — в мире объективированно видимых нами объектов и в мире говоримого чужим сознанием о них, мы никогда последнее не берем прямо), и поэтому в левой части схемы мы говорим, что это — так, в смысле наблюдения извне физических последовательностей явлений. Независимая операция выбора внешних чужому сознанию объектов как его объектов. Всегда наблюдаем независимыми внешними средствами (то есть внешнее задается в независимом виде, известном помимо внутреннего каким-то образом). И, как это ни парадоксально, именно тогда мы не имеем никакого объективного взгляда на сознательные выражения как объект, имеющий историю. При универсальной (а на деле, частной) временной последовательности, «до» и «после» разделены одной и той же точкой фиксированного «настоящего момента» (при наблюдении извне) или пересечения, и все выстраивается в одну линию одного измерения. Но на деле «после» совсем другое (да и «до» тоже, и нет однозначной распределенности последовательности течения от прошлого через настоящее в будущее). И «точка» скрывает пазуху, полость интервала, где помещен научный предмет, начинающий совсем другие цепи и последовательности (научный предмет пространствен и времен, то есть и наша мысль, которая его часть, элемент, и не чистым умом мы познаем). Помещено эмпирическое тело (базовый слой, сторона научного предмета). Прежде всего, не просто это так (на схеме), а нужно, чтобы всегда было понято, известно, схвачено, что «это так». Парменид: «то, что есть, тождественно с мыслью, его узнающей…» То есть это так и «это так» — разные вещи. Дискретное вырывание из физической цепи (логический индивид — лишь на уровне интерпретации и рефлексии, то есть повторения эквивалентом). Акт интерпретации вынимает из физической цепи и ставит в другое, логическое пространство, где свои последовательности и цепи. И может ничего общего не иметь с последовательностью (ячеечной, линейной) принимаемых восприятии единичных объектов и мыслей о них, о которых мы судим в своей, предполагаемой универсальной последовательности. Активные внутренние преобразования, меняющие события и что-то определяющие в структуре законов (то есть физическое содержание уравнений в смысле различного распределения реальных и мнимых смыслов и выбора начальных и краевых условий). Не догадавшись о преобразованиях [и не поняв, что научный предмет составляет с человеком и его живыми состояниями единое (и сложное для анализа) структурное целое, где эти преобразования имеют воспроизводящуюся и повторяющуюся инвариантную меру порядка (но это не преданная группе мера, а возникающая в самом процессе преобразований, вместе с ним), модулирующую и генерирующую бесконечно (в смысле актуалгенеза), с картинами, атомами, скрытой памятью, резонансом (поскольку резонируем в структурах) и так далее], марсианин, например, ничего не поймет в видимых, наблюдаемых поведенческих проявлениях, на деле натурально необъяснимых, естественным воздействием не порождаемых. То есть поскольку монад он не увидит. В качестве знающих X, они — часть (необратимо) мира, в котором имеет место X, и это имеет наблюдаемые следствия, которые для стороннего вселенского наблюдателя были бы поведением (а не знанием и его проявлениями) и которые в то же время природой в физическом смысле не производились бы, то есть не укладывались бы в физические законы поведения мира (например, если бы марсианин мог бы непосредственно снимать показания приборов или получать фотоснимки фантазмов и галлюцинаций в наших органах чувств), представляя неустранимый и несводимый «исторический элемент». И как бы он, зная физические законы, специфицировал начальные условия? (К тому же, эксперимент ведь всегда земное!) Так что, нечто о мире в самом мире (мышление как часть реальности и, следовательно, вне каждого из нас), и настоящая натуральная философия должна уметь брать познания в таком разрезе, то есть фактически составляя континуум и из бытия и из сознания, а не раздельно, где сразу возникал бы вопрос об истине как соответствии отделенному и созерцательно внеположному. Ср. § 39. Для такой философии принцип свободного действия как особой формы активности или генеративных свойств сознательно-деятельных, чувствующих и наблюдающих систем четко выделен (как и принцип самой жизни в биологии, принцип инерции — в изучении мертвой природы и тому подобное) и должен с самого начала приниматься в качестве далее несводимого постулата, с самого начала устанавливающего строй мысли для исследования и понимания конкретных проявлений жизни такого рода систем. Но физическое должно браться лишь так, как оно является частью тела монады, то есть вместе и через генерированное. Континуум «бытие-сознание». То есть на основе двух абстракций: 1) феноменологический сдвиг, 2) порождающие свойства живых сознательно-деятельных систем (с их избыточностью и динамизацией).

§ 11. Ангельское тело (ангелы — индивиды, а мы — нет, мы в лучшем случае личности, но не индивиды). Но именно тело, следовательно, очень пространственно-временно (только, как мы увидим, это другое, неевклидовое пространство-время, хотя и столь же принудительное и различительное физически). Без этих ограничений нет познания, познает не «ум». Под «чувственностью» и следует понимать это тело (тогда речь может идти о расширенной чувственности, а не естественно со-природной и раз навсегда данной). Таким образом, формы, гармонии, вместе с их «телами», живут как отдельные живые существа, организмы (но мы можем мыслить их существование лишь символически, а не предметнонатурально, и не применяя обычных наглядных категорий — скажем, они не умирают и не бессмертны, а мы в них всплываем и из них уплываем). Так называемые «парадигмы» есть лишь их последствия и эмпирически наблюдаемые реализации на уровне индивидуально- психических механизмов и культур. Все от немногих. Кто-то реализовал бытийный эксперимент своей жизни. И этим создал жизнь (как форму, разрешающую приведенные в действие силы) и передал ее другим. Нам остались символы этого деяния, которыми мы непрерывно и вновь и вновь воссоздаем себя в качестве живущих этой жизнью. Здесь незамкнутые целостности и «живое», актуальное взаимодействие (то есть без внешнего и внутреннего в смысле классического разделения). Постулат о его обязательной, далее не анализируемой данности (данности не сознанию, а самого по себе — «должно иметь место, происходить, быть») и вырывает нас впервые из философии сознания, из регулятивных рамок аподиктичности первичной ясности «данности сознания» — должно «само сделаться» (вместо умозрительной лишь непрерывности, что и получило в философии возвышенное название «бытия»). Принципиальный плюрализм. И обязательная дискретность (иначе нет передачи и сохранения приобретенного; точки скрещения и пересечения напряжений, различий и противостояний поддерживают

Одно и отделяют от всего другого, иначе все растворилось бы в каше и не было бы никакой эволюции). (То есть конечность и дискретность — вообще условие, почему есть многое). В монаду нас вводит (и в нее развертывает) мутация. И для анализа все дело в тех неявных зависимостях и неконтролируемых процессах, которые «до», «возле», «вокруг» этого мутационного всплеска формы (проработочно реализуемой действительными явлениями). Эти связи нечто иное, чем связи зависимого происхождения (например, идеологические, натуральные и так далее). Но чем иное?

§ 12. Разрешающая способность «тел». Миры и перевод с языка одного на язык другого. Понимание и индивидуальные формы. Forclusion — невозможное. Антиномия: видеть А — сумасшествие; нужно сойти с ума, чтобы увидеть А. Интерпретируем вторично (и, следовательно, зависимо), чтобы не сойти с ума (и становимся, тем самым, «вещами» — живая бесконечность умирает). Возможна лишь косвенная развязка, приведением в действие других сил, которые размоют и переключат завязку, сцепление, а не прямое решение.

§ 13. Люди сами создают в объекте условия приобретения знаний о нем, и зависимости познания (как отличающиеся от натуральных) есть зависимость людей от последствий и продуктов собственной деятельности (опредмеченных и объективированных и вступающих в собственные взаимоопределения и зависимости).

Следовательно, содержание знаний неразрывно связано с предметной деятельностью и в ней прежде всего коренится в смысле основных своих условий и продуцирующих знание сцеплении, а не в какой-либо заданной и природно вечной организации ума, «души».

Это значит, что содержание деятельности (= содержанию предмета) производится и существует в исторических формах, что «сетки» и содержательные конструктивные поля мышления историчны, образуют замкнутые горизонты мысли (развитие есть их размыкание), и что, следовательно, в конкретном содержании знания существуют и действуют генетические мыслительные связи (помимо структурных, одновременных). (Вот здесь и нужно поговорить о сцеплениях и кри- сталлизациях как истории; поля и горизонты замкнуты, ибо каждый раз логическое пространство, за которым нечего объяснять; но одновременный плюрализм, разбегание этих логических пространств; закодированная возможность множественности есть гарантия против тупиков эволюции; в данный момент мы являемся частью, «телом» жизни какого-то сверхиндивида, монады — но мы в принципе не знаем, какого, наше дело — работать, а логичность есть лишь наша принципиальная неспособность видеть сейчас наш горизонт). Снова пример: Галилей — Кеплер — Ньютон.

Действие этих связей, смен их новыми, точно так же в предметной деятельности коренящимися, и есть внутренняя история (или историчность, временность) истины, образует временную глубину, складку и полость конечной протяженности вечной истины (с операционно-релятивистской точки зрения), образует мои «разнопространственные мешочки», «многие глубины», к которым нет единого (и непрерывного) доступа. Центр тяжести истории, исторических изменений и перестроек лежит, вопреки видимости, не в эмпирическом потоке (который вообще истину не может порождать и в котором последнюю укоренить невозможно), а в этих объективациях, идеализациях, предметно произведенных допущениях (встроенных в сам объект, знание о котором мы хотим получить), посылках, онтологических схемах и тому подобное — короче, в том, что можно назвать онтологической, метафизической и экзистенциальной ситуацией проявления свойств и отношений, характеризующих полагаемую в мире физическую сущность. Или «машиной времени», научным предметом (имеющим свой материальный модус существования, отличный как от жизни, так и от мертвой природы), в котором или которым мыслятся эти конкретные свойства, признаки, процессы [следовательно, это не абсолютные качества и свойства предметов действительности и не заданные интеллигибельные их «сущности», подвешенные в небесной тверди (интеллигибельность вообще есть подвижное свойство с существенной временной характеристикой); мы не можем познание и сознание анализировать в терминах абсолютных, в себе существующих качеств и свойств предметов этого познания и сознания][9]. Именно эта ситуация или «машина» обобществляется, исторически передается и так далее внутри самого познания, и возможность как-то воспроизводить эту объективную ситуацию является необходимым условием любого последующего («обращенного») изучения предмета как целенаправленного действия и образует связность его различных актов, разновременно совершаемых индивидами. Нужны термины топологии событий знания и процессов. И, следовательно, мыслим в терминах «историй», а не предметов-носителей свойств (как показал Д'Эспанья, будут, например, не все свойства). (Только в воспроизводстве всегда будут необратимые, ненамеренные и непредвидимые завязки следствий изменений, новые физические реализации сознания, из-за которых из мира будут поступать возмущения, и эти возмущения суть смешанные явления, содержащие в себе оестествленную психику и потому потенциально говорящие, сообщающие, обратные из сферы или ноосферы). Следовательно, под «исторической связью» мы не имеем в виду влияние, воздействие, передачу, обучение и тому подобное.

Таким образом, под историей внешней, видимой кумуляции знания, расширением и усложнением или, наоборот, упрощением и обобщением пространства 3-х прилеганий (где мы будем иметь дело со всеми парадоксами и неувязками кумулятивистского, линейно прогрессистского взгляда) лежит внутренняя, невидимая история указанных связностей, история их существования и смены, их временности (Ср. § 8). Это и есть материал и предмет номер один историко-научной реконструкции.

Ясно, что сами характеристики истины (ее вечность и вневременность, тождественность, всеобщность, «никем не созданность» и пребывание независимо от того, мыслит ли ее кто или нет) должны браться и рассматриваться как часть, сторона более широкого целого и движения — развития исторического целого проблемных полей, ситуаций видения и предметных «миров», прорастания и генеративного (с воспроизводством) укоренения основных условий и задач мыслительного действия, его творческой структуры (как свободного действия), не существующей помимо, до и вне того, какие объективации в предметах действительности произведены, какие в них созданы онтологизированные (и обобществляемые) условия и схемы приложения интеллектуального труда, какое проблемное поле этими последними открыто (или же закрыто), какие состояния и правила разрешимости (соответствия) генерируются, какое «тело» расширенной чувственности выстраиваться и так далее[10]. Ими задачи, правила и критерии индуцируются (следовательно, они вовсе не одни и те же, не существуют сами по себе, не имеют в виду одно и то же незнание, чаще относясь к знанию вообще другого рода, короче, — время сообщения и передачи, кумуляции и синтеза неоднородно)[11]. Так же как не существует никаких целей и задач познания до и независимо от характера и типа опредмечивания его общественно-человеческих форм (то есть фактически — указанных «машин времени»), которыми сами эти цели и задачи исторически порождаются, «индуцируются», так не существует и «естественного», логически правильного, само тождественного в пространстве и времени устройства ума в мыслящих субъектах, к единообразному и универсальному упражнению которого можно было бы сводить происхождение наблюдаемых готовых мысленных продуктов и их логические и гносеологические свойства. «Логический», познающий человек, то есть индивид, познающий в наличных всеобщих формах, есть лишь то, чем или каким он сам себя сделал культурно- исторически. У него нет никакой другой сущности, кроме той, которая представляет собой совокупность имеющихся на данный момент кумуляции и кристаллизации общественно-человеческих сил и достижений, развернутую и укорененную «машину времени», нет ничего, кроме содержательной логики, артикулированной в космосе и культуре как реальный, «материальный» (а не просто в голове индивида или в идеальном мире, в пространстве реализуемых индивидом связей дедуктивного построения и выведения наличный) аппарат мысли (которым мы и познаем, а не головой), как историческая система производства. А она меняется с созданием новой предметности (то есть с предметным выполнением различительной способности знания или, что то же самое, с пространственно-временным ее воплощением, участвующим в то же время в бесконечном), образуя временную последовательность и процесс развития в постижении истины. Ясно, что термин «истина» здесь не означает некую истину в себе, к которой по асимптоте приближались бы наши знания, как не означает он и предупорядоченного мира — эти термины должны быть устранены (не вообще, конечно, а из анализа процессов развития и превращения).

§ 14. Истинностно нагруженными бывают только ситуации в указанном выше смысле, а истина в них — работа формы их (видной лишь обращением в нее), «это так». То есть истина дискретна и конкретна, она прерывает (бесконечную) цепь обоснования, ибо не отсылает к чему-либо другому, чему нечто должно было бы соответствовать в качестве «истины». Произведения (opera operans) или «машины времени» не о чем-нибудь другом вне себя. Истина (если есть сдвиг, обращение) говорит сама за себя, является самоисчерпывающейся реальностью, само-основывающей и самопорождающей (бесконечным, вернее, полным, актуально данным в конечном «третьей вещи» и, следовательно, осколочным со стороны индивидуальной человеческой субъективности). Что значит, что мы уже не можем дальше спрашивать об основании? — основание это, когда нет основания, чтобы было иначе, чем как есть. См., например, в поэзии у Маллармэ, который считал, что слова предшествуют идее, а не идея — словам; поэт — производитель текста, производящего смысл, пишет, чтобы [сказать. (Ср. зависимость: нужно создать, чтобы испытать] (§§ 122, 124)); тем самым, открытость… получают дорогу несказанное, «телесное», контркультура, междувидения… Или у Стивенсона роман — автономная машина, последовательность слов, организующих ситуации не согласно правдоподобию внешнему (к тому еще и меняющемуся от места к месту и во времени), а авторскому смыслу. Но тогда нет собственности на мысль. Мысль такая же тайна для автора, как и для потребителя. Мы все лишь анонимные ремесленники общих монад (имена у нас лишь в силу случайности данных социокультурных условностей, а раньше именуемость была, например, мифологической или тотемистской с табу). Отсюда проблема коммуникации, проблема «другого» есть ложная проблема, индуцируемая макроскопической наглядностью нашего языка. Есть этическое, «поведенческое» последствие такой онтологии мысли: настаивать на понимании «другого» (а такая проблема, конечно, возникает в эмпирических психологических ситуациях и взаимоотношениях) это насилие и метафизическая неграмотность, можно лишь вместе с «другим» понимать нечто третье, оставив его в покое как реальную, психологически-эмпирическую инстанцию, любое вторжение в последнюю должно быть запрещено (себе, конечно), можно полагаться лишь (и надеяться, вызывать) на ее самостоятельное отношение к третьему, то есть к понимательному (транснатуральному) топосу смыслов, предметных значений, связей и упорядоченностей знаний и так далее, который всегда есть (установившись de facto как истина всей ситуации), но который всегда у нас за спиной и выражается (если мы «открыты»), никогда не получая предметного, натурального значения, — по отношению к нему всякая предметность есть «не то, не то…» (это последнее — первичный взгляд философствования до всякого теоретического аппарата и техники его проведения; (см. лекции) и так должна удерживаться вместе (двойственно, как разнонаправленные натяжения концов лука). Лишь такое «натянутое» или «распятое» пребывание на границе есть возможность творчества (в будущем) и понимание (в настоящем). Ведь нельзя творить просто потому, что хочешь творить, точно так же как нельзя испытывать, что хочешь. И это безотносительно к психологии «качеств» ума и души, к биологическим свойствам механизма — сообразительности, памяти и тому подобное.

§ 15. В том, что является материалом и предметом номер один историко-научной реконструкции, существенны полевые характеристики (то есть не содержательные, не указуемые выбором предмета и соответствующей, «разрешимой» операции). «Поле» — поле мысленного действия, функциональное по связностям и аргументативности элементов, очерчиваемое или создаваемое, выделяемое точками пересечений различий, напряжений, натяжений мысли, динамирующей и превращающей силы (напр., между полюсами-пределами), поле продуктивное (в том числе, и в воссоздающем воображении, к которому — через специальное утруднение и отстранение — применим закон сохранения энергии). Свойства этого поля есть свойства всякой работы с предметами (в точках помещаемыми) и протоплазма жизни особых формообразований — сверхиндивидов (которые и есть субъекты истории, а для историка — конечные объекты, ни к чему другому несводимые и обязательно рассматриваемые внутри своей собственной индивидуальной истории). То есть опять же мы имеем в мире не предметы со свойствами, а «истории» (ошибка говорящих о неотделимости объекта- инструмента, что они не берут ее во времени со-стояния). В поле возникает и существует внутренняя форма, какая-то общая конфигурация поля, на которую нельзя указать выбором тех или иных предметов (или «целочисленная» рациональная гармония, независимая от субъективных миров индивидов; структуры умнее нас, они лишь выявляются теорией, но выявлены они или не выявлены теорией — они есть) — это и есть наш сверхиндивид (если, конечно, дать ему еще и «тело понимания», то есть вместе с последним). Форма и «реализуется», разыгрывая историческую действительность, — это способ рассматривать историю как упорядоченную, а не как хаотически и случайностно, эмпирически изменчивостно диа- хронную. Можно затем говорить о развитии возникших форм. В какой-то мере форма задана, но она не дана как готовая и возникает лишь в исполнении и воспроизводстве «потребителями», питаясь их живыми силами и свойствами поля действия в вышеуказанном смысле. Она вызывает, запрашивает энергию, пароксимально амплифицирует психические и прочие интенсивности, деэнтропизируя, тем самым, окружающую среду. (Но имеем, конечно, дело и с вырожденными мыслительными процессами). С одной стороны, психики находятся в направляющих состояниях пространства-времени, «состояниях- пилотах». С другой стороны, инерция (относительная) этих трансцендентальных операторов, через которые бытие одновременно и показывает и скрывает себя, являясь и открытостью и закрытостью. Инерционные силы. На будущее можно влиять лишь в пространстве и времени, но не на будущее вообще (его нет, есть разные конусы). Следовательно, не чистым хотением, а за нашей спиной создаваемым конусом, действием самого пространства- времени. Влияет не наш выбор (когда есть свобода, нет выбора). В силу завершенности и законченности всякого исторического индивида (выделяющего себя индивидуально как раз неявным и неконтролируемым процессом, являющегося его внутренним продуктом) мы не можем (см. § 5а) произвольным выбором начальных условий влиять на будущее (и предсказывать его). С другой стороны, нечто мы в принципе не можем больше испытать, поскольку не можем сделать исторический индивид не бывшим (а в нем как раз и испыталось необратимое). Но не потому, что, как обычно считают, прошлое не восстановимо, а потому, что оно как раз есть (как прошлое, никогда не бывшее настоящим), но в превращенном виде (порождая проблему чего-то в принципе ненаблюдаемого, но действующего), первоначальный вид которого невосстановим знанием, силами нашего мышления (в виде другого «листа истории», по выражению Уилера)[12]. А то, что мы можем сказать о действиях (приведя в движение аппарат понятий превращенной формы и тому подобное) не есть теория в классическом смысле слова, не знание о глубинах, стоящих за действием, а высвобождении условий нового сознательного опыта, которое есть «нечто, что должно само сделаться» (что и получило в философии возвышенное название «бытия») вместо умозрительной лишь непрерывности. «Бытия», высвободившегося из тождества с мышлением (ср. § 23а о необходимости Богу отличить себя от себя — не редуцируемым актом жизни, конечноте- лесным (особым воплощением). Строго, нет «понимания» другого, есть понимание общей, неизменной, нас составляющей материи сознательной жизни и ее возможностей. А причина понимания и причина непонимания — одна. Ибо мы понимаем мир в силу физики, и не понимаем другой мир в силу этой же физики. Различия по «телу» проходят и в этом все дело. Степень физического, реального врастания в мир есть степень нашего понимания его. То есть мир очерчивается и расчерчивается этим, есть наш мир и исторически меняется, констатация чего превращает понятие «ума» в историческое понятие, в понятие, имеющее плотность, телесную солидность (независимо от каких-либо различении тела и души, рацио и чувства).

§ 16. Гармонические структуры проблемных ситуаций или полей, ассимилировавших в себе данное экспериментально- измерительное видение и его «органы», «телесные протяжения», — вот, с чем мы реально сталкиваемся в истории и работе познания. Граничные условия и точки в полях, из-за которых эти структуры и устанавливаются как дискретные, пространственно-временные «неизбежности», как цельные, многократно расчленные движения, осуществляющиеся как одно, хотя и многое (и не зависящие от объемлющего бесконечного многообразия — как бы сингулярности, меняющие из точки последнее). То есть есть 1) строение «машины времени» и 2) ее поле сил, по линиям которого мы движемся и которое разворачивает наш ум в ту или другую сторону. Так сказать, собственные движения, не зависящие ни от субъекта, ни от результата истории и связанной с ним общей координатной системы отчета (но они, поскольку их система отсчета привязана как раз не к координатам, а к индивиду, видны лишь в интервале «бытия-сознания», а не в точках объективированной перспективы видения мира; интервал смазан в точке; а раз сплющен в точку, то в наблюдении все разбегается в несоизмеримость и исторический релятивизм; если же растянуть точку по ее глубине (в интервал), то разбежавшееся вновь сойдется (в один объект разных опытов); это в языке историка, а в истории вспыхнет новая сингулярность — развитие («малость» таких абсолютов). Этими граничными условиями и точками, пределами (Одно, вросшее во Многое, и Многое, скованное в Одно) очерченная монада должна браться на фоне (в том числе, и ненаблюдаемом) предметных последствий изменений, производимых человеческой деятельностью, неминуемо разлаживающих ситуации («возмущения» —> «исходное не равновесие», «неустойчивое противостояние»), целое в которых и восстанавливается снова гармонией, ведущей себя как форма (целое почти в аристотелевском смысле).

§ 17. В определенном плане эти формы могут быть эксплицированы как структуры сознания (предметные), то есть как особые вырезки в содержаниях, особое расположение последних. Физические реализации в мире активных предметных структур сознания, то есть в мире апперцепции субъекта, ее активной организации. Мы уже там, откуда к нам приходят, поступают определения наших состояний и наблюдаемые нами «факты», и мы там, во-первых, что-то нарушили и, во-вторых, как-то задали себя («другой мир» — это мир, среди объектов которого нет или неизвестен нам один объект — субъект с его движениями и перспективой и тем самым не выполняется закон: мы там, откуда… и так далее). Но дело в том, что реализации сознания необратимы и осознание затрачивает деятельность «квантами». Не разрушив структуру сознания, мы не можем вернуться (ср. мой «Кант). Мы не можем произвольно, усилием чистой мысли, без телесного события деструктурации вспомнить прошлое — так же как не можем подумать любое из будущего. Мы телом отгорожены и от прошлого и от будущего. И лишь строя новое тело, мы получаем свободу изменения (и снимаем себя с крючка прошлого, ибо прошлое вовсе не просто факты, а записи фактов вместе с не стираемым пониманием, а поэтому речь может идти лишь о физически сильном расшатывании и об образовании дыры для эмердженции нового сознательного опыта, но не о рассудочном, произвольном прохождении взад и вперед). Но только живое питает живое. Организмы живут друг другом, смертью или уходом один другого. Рождаемся, убив. Смерть форм высвобождает элементы. Но убиение есть зависимость, вернее, его необходимость есть зависимость. Исчезновение — условие появления. Иначе место занято. Вымершие формы (виды).

§ 18. Итак, мы телом, физически (то есть независимо от доброй воли и чистого усилия мысли) отгорожены от возможной информации и понимания. И в этом смысле последние в другом месте и в другом времени, с которыми у нас разрушены физические связи (или «сигнальные» взаимодействия), без структурации и синтеза времени мы не можем понимать. И историк знания или аналитик сознания должен иметь понятийную возможность именно так описывать процесс, иначе — мистика. Не случайно в унаследованной манере писания истории, где сам факт истории мысли парадоксален, интеллектуально непонятен и скандален (ибо если мысль — чистая воля понимания, оперирующая универсальной логикой и всеобще обозримыми содержательными аргументами, то почему же нельзя было тут же и обо всем договориться?), пришиваются два подправляющих бантика: зияющая пустота сознания, заглатывающая все новые и новые факты и укладывающая их в пирамиду по оси времени, или же «искажающие» (социальные и прочие) факторы. А уже простым переворачиванием этого получается культурно-исторический релятивизм (замкнутые цельные типы мышления) и антропологизм. Но реакция на глупость не всегда ум. Конкретно же в европейской культуре вырисовался просто нигилизм. Но эта «нечистая мысль» и есть научная мысль; никаких проблем внешних и внутренних, никакой социальной, культурной и так далее обусловленности.

§ 19. Историческая форма и историческое реальное содержание: сказанное в исторической форме есть часть содержательно возможного («содержание» в метаязыке). Должны различать историческую форму знания и ее реальное историческое содержание. Ибо в общий поток истории она включается лишь своим реальным содержанием, которое реструктурируется в моей пульсационной сфере, выражаясь новыми формами- индивидами. Связи в пульсациях. Утверждение, что «действительно, на деле было X», есть форма жизни X, возможная лишь через метасферу.

Различие реального исторического содержания и исторической формы (терминология эта неадекватна, хотя имеется в виду независимое существование формообразования — независимое от его освоения его же участниками) есть следствие того, что познания есть, прежде всего, работа «машины смысла» и множественной сверхиндивидности состояния. Преломления в зеркалах индивидов, которые устроены антропологически, психологически, социокультурно. Они самым разным образом могут представлять смысл и содержание, генезис и значение произведенной мысли. А произведена она по законам формы- индивида и его гармонии (см. § 14). Например, в философии «отчуждение» не потому, что наблюдали капиталистическое отчуждение, а потому, что эта мысль производилась мысленными неизбежностями в устройстве формы-монады. Скорее, увидели отчуждение потому, что эта мысль была (это же явление отчуждения может быть выражено и описано на совсем другом языке, не содержащем этих понятий). Следовательно, символы могут давать или не давать видеть (см. § 57 о том, что для того, чтобы воспринять, нужно было знать, в связи с диаграммой Минковского). Для таких внутренних генераций и нужно понятие исторического познавательного (трансверсального) пространства-времени, то есть для актуалгенеза. Виртуальная возможность (мысль) воспринимаемого, или ее отсутствие и поэтому не восприятие. И то и другое — структура сознания. Видеть то, чего нет[13], или не видеть то, что есть, — одно и то же (по механизму); увидел то, чего никогда не видел (в смысле: не воспринимал физически) = увидеть то, для чего нет глаз, вообще натурального органа (ср. с определением состояния сознания в нашей «Метатеории сознания» — «не…» есть тоже состояние сознания). Ср. проблему «сумасшествия» (§ 12) и стр. 254 о предаваемой человеческой форме, также стр. 21, 237.

§ 20. Трансцендентальность или бытийность versus социальности, где содержание мысли полностью дается отношением (экономическим и тому подобное), то есть содержит представления, которые имеют источники, независимые от них самих, или которые имеют зависимое происхождение и являются состояниями, сами себя не объясняющими (отсюда пересмотр всей классической позиции сознания, начатый, очевидно, Марксом; у меня состояния будут единичностями, ни к чему далее не приводимыми и ничему ступенькой не служащими («все здесь»), различимыми мировыми субстанциональными точками; как ответ на вопрос: «Почему вообще есть многое, а не одно?»). В бытийном топос теории, лишь в разрезе которого обнаруживаются закономерности действительности versus спонтанно и принудительно надстраивающиеся упорядочения опыта, заставляющие человека зависимо (но с идеологической иллюзией автономности) функционировать. Странное тогда определение: свобода — способность преобразовывать и приводить к такому виду, чтобы продолжать прежний топос, только последний есть возможность, поэтому — изменения (аксиома: нельзя делать одно и то же), новое всегда ново. Преобразование — > развертка свернутого, упакованного (пространство развертки). В том, что задается отношением, имеет место — в силу эффекта надстройки — переворачивание последовательности и сходство с рациональным рассуждением, дедукцией (то есть с выведением из общих принципов, а не преданных интересов и желаний, на деле лишь рационализируемых) — идеологическая иллюзия. Как же теперь быть с пониманием и рациональностью? Ведь в понимании естественных явлений наукой этого не наблюдается. То есть сталкиваемся с преданными упорядочиванями опыта, отличными от трансцендентального априори, но говорящими на подобном ему языке, надстраивающимися и систематизирующимися. Но, кстати, протофизика выявляет такие упорядочения и в понимании естественных явлений (то есть apres coup иначе смотрим и на физику). То же самое в морали и личностном действии. Эффекты в нас действия машин. Должен быть независимый топос, вынесенный за пределы социального дела, исторического движения или локально прилегающих норм. Содержание «души» (ума) не должно быть уложено в судьбы мирского дела, должна быть другая конструктивная машина (или основа, сращение), конститутивная для общего изменения личности и воспроизводящая (на стороне личности) эффект морали и личностной позиции в и над потоком меняющегося и никем не контролируемого, или — в познании — эффект понимания и свободного отличия от самого себя как члена натурального инертного ряда [что мы и называем в нашем языка «личностным проявлением»: мы личности тогда, когда (вынуто из себя) являемся стороной монады, ее сущность индивидуирует нас и находится с нами в сложном структурном единстве, а это и есть дать подействовать через себя другим, большим силам (то есть в этом суть индивидуации: ее нет без усиления и амплифицирующих приставок, насадок)]. Нужно соотноситься с чем-то другим. (Отказ от самоидентификации. Свободная идентификация, идентификация с «другим» (Леви-Стросс. Структурная антропология, П, 48). Очевидно, есть иерархия «производящих бесконечность машин». Одни более бесконечно производящие, чем другие). Ср. Декарт о возможности больших и меньших бесконечностей.

Разница происходящего в структурах и через структуры и происходящего не в структурах и не через них: Позитивные психические явления или же явления наблюдения, узнавания, восприятия, констатации и тому подобное и в том и другом случае одни. Например, покаяние, стыд, вина, выводы, к которым приводимся, показания, которые должны констатировать, мысли «ага, это так» и тому подобное — все, что как-то разрешает предшествующее движение. Тем более, что внешняя аналитическая деноминация у них одна и та же. Но во втором случае они характеризуются психологической и бытийной нестойкостью (с очень малой вероятностью последующего, условно говоря, конечного состояния, например, гештальта, который, будучи сам тверд, открывает — при постоянном мерцании напряженного усилия — поле согласования и «раз навсегда» понимания массы эмпирических денотатов), характеризуется бесконечным чередованием (в дурной бесконечности), недолговечностью каждого состояния, спонтанной обратимостью предшествующего или разрешаемого состояния[14] (например, того, из-за которого вина и раскаяние или которое послужило для «ага!» и так далее) и возрождением ситуации «новой готовности» к этому предшествующему (= не извлечению опыта)[15] — когда иссякнет психическая (эмоциональная или другая) интенсивность (в случае, если определенного рода организованность зависит только от нее как природного явления)[16]. Дело в том, что человек в нем, в этом состоянии, самом по себе ничего не конституирует и что естественная, природная (психическая и тому подобная) интенсивность как таковая не сохраняется, падает и колеблется, флуктуирует, и на ней нельзя основать никакие коренные изменения сознания (личности и тому подобное). Это ситуация психологической и бытийной нестойкости, без-основности (основность предполагала бы «несотворенное», «несделанное»). Иное дело в структурах и через них. В том числе, и, например, в религиозной (христианской, в частности). Иначе не на чем зиждиться напряженному внутреннему акту, который всегда необходим, то есть ему нужна машина усилия, ноогенная машина, ибо естественно-позитивный фундамент (в том числе, психически позитивный, интуитивный, мнемонический и тому подобный) — «песка сыпучей». Ср. так называемые «гештальт- переключения». Но структуры не позитивны (хотя основы или основность лишь в них и через них). То есть в языке исследователя они не могут формулироваться в терминах явлений и корреляций явлений, охватываемых законами «один и один только раз» (сами законы — ближайший к ним уровень). Соответственно, они могут быть совершенно скрытой и во вне неотчуждаемой реальностью настолько, что для Куна, например, «видение» является неструктурным фактом, «скрытым качеством», с которым абстрактной логике, естественно, нечего делать.

§ 21. Проекция фактических отношений на психику индивида (ибо состояния последней сами себя не объясняют, и тогда нужно в обход — через предметные отложения).

§ 22. Разобъективирующая рефлексия. Или объективирующее отстранение (о физичности этого дела см. §§ 36, 37).

§ 23. Естественные объекты. Развитие естественных объектов, а не эволюция и изменение путем усвоения и понимания идеальных норм, правил, образцов. Чувственность («чистая»), не находящаяся в (дискретных) телах, а развернутая в трансиндивидном пространстве и времени и коррелятивная «идеальным объектам» и связям общих истин (но последние нужно будет тогда иначе расчленять). Генерация разрешимых проблем (вернее, смыслопорождение). Рост незнания, к которому приложимы правила знания. И тень непонимания (которое есть принципиально иное, чем незнание), отбрасываемая генерацией. (Отсюда невидимый другой онтологический мир рядом или в той же «точке» бытия, если слова «рядом», «место» имеют еще хоть какой-то наглядный смысл, ибо здесь нет никакого внешнего отношения). Высвобождение из связей, их развязывание: нужно высвободить сознание, чтобы описать научно объекты и события, в которых оно было имплицировано. Одновременно получаем теоретические знания о реальных событиях и последовательностях (о «естественно живущих объектах», о «что есть на самом деле») и каузально объясняем (выводим) сознание о них (как вторичную или обратную проработку). Но и реальный процесс в человеческой реальности протекает так же — только продукты здесь реальные явления, а не знания (о знании), versus чисто рассудочные менталистские представления знания (знание = событие, оно имеет свое пространство и время). Только нужно сначала задать их феноменологически, особенно в случае интеллектуальной истории.

Ср. с использованием генеративных свойств жизни в познании. История как (само) развертывающаяся «теория». (Здесь и лежит сращенность человека с миром, отличная от классически полагаемой, онтологическая укорененность субъекта с ее предзнанием структуры бытия, с ее «естественным светом разума»; но вариативность этого космологического включения, его экспериментальная изменчивость в зависимости от типов взаимодействий: движения из (ноо)сферы в точку, из точки — в (ноо)сферу; сужение наблюдательно-ментального и расширение естественного). Пространственно-временные «между» (то есть как «между» индивидами, так и временное «между»). Связующее «между», разделяющее «между». Свернувшееся в структуру сознания и в свойства артефакта пространство-время. Резюме всего хода можно сформулировать так: не существует никакого отражения (оно лишь смешанный язык натурального представления), существуют лишь чудовищно «тяжелые», «плотные», «упакованные» атомы ума (атомы действия, конечно, — поэтому их лучше называть квазичастицами ума), артефакти- ческие атомы-генераторы, являющиеся приставками к нам или насадками на наш ум и пребывающие в ткани «между». Через них все проступает, конфигурируется, структурируется и в виде согласованной мысли воспроизводится и длится, генерируется («что» = «как»), инскрибируется и реинскрибируется. Нужно исследовать формирование иррадиируемых ими сил и полей. Дискретизация жизненного (биоинформативного) пространства артефактами. [Абстрактные прообразы, работающие на порождение, генерацию (ср. Платон). Гипотетические чувствующие и мыслящие «существа» или «мыслеорганизмы». В этом смысле эмпирический субъект может быть стороной или питательной плотью разных мыслеорганизмов, то есть различные части его сознания и психики могут жить в разных пространство временах, что предполагает дискретизацию и субъекта, а не только мира]. Они ненаблюдаемы. (На них мы проецируем «наблюдаемое» — индивидов). Их квазифизическая, предметная сторона («твердое» — звук, свет, вещественное с массой и тому подобное; см. § 144) находится в сложном структурном единстве с живым существом, с его субъективностью, психическими силами (память, трансляция и тому подобное здесь совсем иные, чем в жалкой технике, которой мы пользуемся). Внутренний (для внекультурного наблюдения) символический аппарат. Вся существующая теория знания и обучения, путей извлечения, хранения, передачи опыта и развития живых существ посредством этого противоречит элементарным математическим соображениям. Так же как наблюдаемому способу жизни культурных объектов (ритуалов, предметов искусства и тому подобных). Но последнее нужно еще увидеть в этом свете, а в математике можно рассуждать, показав, например, что если бы учились усвоением и переносом в себя и, с другой стороны, физиологическим хранением и длением следов, то никакого реального числа ганглионов мозга не хватило бы для совершения такого количества отдельных и линейно проходимых актов мысли (не говоря уже о том, что эту таинственную психологическую операцию никак нельзя было бы фиксировать ни в каком объективном объяснении). Далее, «качества», «действенности», наблюдаемые в «точках пересечения» соответствий и неразложимые в терминах объектных содержаний, остаются психологической и духовной мистерией (оставляющей лишь религиозно-метафизический выход из той земной случайности, которую это вносит в картину физических законов). Тяготеет к двум мирам — к миру идеальностей и миру физиологии, индивидуально-психических механизмов, между которыми пропасть. Но неразложимые в терминах объектных содержаний, «качества» разложимы в терминах матриц (матричных состояний и матричных структур) человеческого эксперимента и предметно-деятельного бытия «монадо-существ», в сложном структурном единстве и сращении (симбиозе) с которыми находятся реальные живые существа. Нужен язык. описания таких «существ»[17]. Жизнеподобность этого предметного мира (требующая критической аналитики сознательных форм).

§ 23а. В этом языке описания термины «точка пересечения», «между», «вне», «многообразие», «преобразование»[18] будут топологическими терминами (то есть топологическая непрерывность сознания там, где «точками пересечений» как раз имеем разрывы в согласовании мысли, то есть имеем различия «качеств»; обратим внимание на «близкое» и «далекое» в «многообразии», на «связующее «между» и на необратимо «разделяющее между»). Назовем качественное различие (неуловимое, «субъективное», неоднозначное, размазанное при внешней номинативной одинаковости) топосом (мысли). Теперь мы можем первое развертывать в терминах второго. Сразу же в «зазоре» различия имеем растяжку на целый громадный мир, имеем более серьезные и заполняющие его (в смысле возможности рационального понимания этого) вещи: оно будет эмпирическим (хотя эмпирически же непонятным)[19] макропроявлением: 1) двушаговости экспериментального бытия (на уровне творения нет закона: «Бог» не может отличить знание от того, что он есть сам, от своего спонтанного самопроявления, и все «необходимости», «закон», «регулярности» лишь на последующем шаге, на шаге воспроизведения и сохранения, — Ungrund, из которого и «Бог» или «боги»), 2) двуединства (порядок порядков, ряд рядов многообразии) как первичного факта человеческого интеллекта, 3) независимости «настоящего» от всего остального мира, что = принципу индивидуации (мировые субстанциональные точки — вот, чем или где будут наши «качества»), 4) зависимости только от «сделанного» (куда и как пошли? — раз так, то…) на месте, от «собственных» скрытых движений и установившихся «масс» (например, они должны быть большими, чем то, что оставлено без внимания), что = принципу относительности (и требует, следовательно, выявлять дискретный и лишь формально характеризуемый процесс в зазоре двух шагов, полагать наглядно неуловимое, но движущееся и напряженное подвешивание «дифферации» — differanse; это радикальные последствия того факта, что лишь на втором шагу можем ухватить, ибо это процесс (в зазоре), которому я не могу наглядно приписать никакого агента, носителя и так далее; ср. Декарт, у которого когитальные акты есть чисто формальная материя мысли, к которым не пришпилен никакой эмпирический носитель или субстрат), 5) понимания «сделанным» (а не понимания сделанного) — феноменологической пол ноты, эквивалентности «настоящего» (абсолютного, но неполного в смысле знания) всему далекому (что позволяет обобщенно представлять относительность по всем различным «листам истории» и прервать дурную бесконечность рефлексии). Соответственно, этими принципами можем описать полно и объективно то, что не поддавалось прежде. Прежде всего, важные для онтологии исторического последствия:

а) Первичный факт «открытого мира» (а именно — двушагово устанавливающегося мира, в котором «истина», «закон» и тому подобное являются терминами языка последствий, а не абсолютного прообраза его устройства, регулятивного и для «Бога»), который мог излагаться и обсуждаться (например, у Декарта) лишь в терминах соотношения «полноты божественной воли» и «закона», «свободы установления» и «истины», то есть проясняться религиозно-метафизически, может теперь обсуждаться на чем-то позитивно наблюдаемом, расчленяться в терминах анализа реального явления, а именно, существования и действия особого типа природных взаимодействий — экспериментальных взаимодействий, внутренней стороной которых является самоформирование и эволюция путем обучения некоторых чувствующих и сознающих существ, неотделимо связанных с объектами этих экспериментов и повторно воспроизводящих, «проигрывающих» мир, природу в измерении деятельности (идея Бога будет тогда, скорее, последствием этого позитивного факта или его симптомальным самоназыванием). Это дает более содержательное определение и расчленение так называемого «исторического элемента» (как внутреннего и отличного от универсальных физических законов), не отбрасывающие его в никак научно не артикулируемую, нерасчлененную область «локальных актуализаций», «случайного», «произвольно единичного», чисто диахронно изменчивого, текучего и так далее.

б) В соответствующей исторической онтологии мы не будем иметь объектов и их предикатов в качестве чего-то лежащего где-то в готовом виде и ожидающего познания, a будем иметь растяжку их в «истории», в «мировые точки факты», где эмпирические значения-предикаты (и соответствующие задачи соответствия, разрешимости и тому подобное) потом, после движения, ибо сначала должен установиться двинувшийся, качнувшийся в зазоре «производство-воспроизводство» мир. Отсюда необходимость анализа в терминах «процессов» и «событий», ухватывающих эти движения в зазоре и скрытые предпосылки воспроизводства и дления, пребывания.

в) Иным будет понятие истины (поскольку нет предданных источников мысли — что-то делается или не делается источником мысли): временность, бытийная имманентность истины как вечного настоящего. Нечто есть или становится истиной, а не устанавливается в соответствии с истиной, то есть потому, что так сделалось, а не сделали или установили в соответствии с истиной. Если нечто высказывается истинным лишь в интеграле двух шагов (а не есть с самого начала), то мы, тем самым, начинаем снимать абстракцию логической бесконечности (и готового, завершенного Мира сущностей, смыслов, законов) и устранять натуральное представление вещей из суждений об их сознательных выражениях или «отражениях». И тогда проблема истины есть проблема воссоздания (в объективном смысле, а не в смысле представления) историческим индивидом своих оснований в потоке воспроизводства и повторений (истина как она установилась), а не проблема соответствия некоторому внеположному и неподвижному X (лишь свободное явление есть истина, а оно должно непрестанно делаться снова и снова). Тогда понятна и проблема эволюционного инооснования, полилинейности эволюции и так далее.

г) Из самого же принципа относительности[20] вытекает странное (и чудовищно для истории важное) ограничение его: для «движений» и «процессов» (продуктом которых являются связности и динамические силы связей и лишь затем предикации)[21] приходится постулировать абсолютную элементность (и абсолютную, хотя и неопределенную по числу, размерность, «размер»). То есть возвращаясь к идеям § 23, получаем упомянутые неклассические квазичастицы ума (то есть «атомы» действия), но в следующих выражениях последствий. Продолжение реальных явлений в мире (измерении) деятельности (в деятельности с «вещами», в монтажной их «сети», в бесконечном эффекте испытующего подвешивания ими мира, в динамике инерциальных эквивалентов того, что было спонтанными природными проявлениями, в одновременном формировании или упаковке и схематизмов эстезиса, продуктивного воображения, и здесь, «на месте», мгновенно определяемых законов всего мира и так далее) переносит — этой дискретностью самооснования (выделенность, но не делимость, мгновенность, но не текучесть) — абсолютные, «внутренние» (силовые) определения на эти исторические индивиды (форма + тело) как какие-то особые аналоги «вещей в себе» (чистые формы форм, порядки порядков, силы сил) с соответствующими чертами: «само через себя существующее», «само через себя понятное», «не имеющее предикатов, а формирующее их», «предпосылка или основание, не имеющие предпосылок или оснований», «само определяющее себя к действию» и так далее, что, конечно, требует весьма осторожного обращения.

§ 24. Расчленения для истории знания: прошлое — расслоенное пространство-время. Конусы прошлого и будущего. Абсолютно безразличное прошлое и абсолютно безразличное будущее. Участки, непроходимые одним непрерывным движением. Пульсации. В конусе будущее не безразлично. Оно из нашего состояния вырастает, им индуцируется в отличие от неорганического будущего, будущего непрерывного действия и «зависимого происхождения». И мы, безусловно, пытаемся воздействовать на прошлое. Высвобождение прошлого. Прошлое, которого никогда не было или которое никогда не было настоящим (как в топологии сложного цилиндра линий, которые никогда не выходили на так называемую поверхность Коши), и будущее, которое уже есть. То есть движение из будущего и рождение им прошлого. Высвобождение возможностей, которые в прошлом были закрыты. Сжатие в точку и расширение. Поле и универсум объектов истории (сферическое или объемное их представление): их пространство=время; независимые содержания и их отношения в полях (то есть имеющие структуру состояний полей, а не теорий); разрешимость; понимание; экспериментально-предметное тело («тело понимания»); свертка и миграция по этажам; расслоение и надстройка время- пространств; генеративная сила систем; квазипространственная развертка системности. Мы уже действуем нашим экспериментальным (и культурным) телом. Анализ этой реальной (и неизменной) деятельности, а не происходящего в голове (и не просто в логике). Не законы эволюции, а механизмы деятельности, ее саморазвития в полях. Для этого развертка или помещение трех плоскостей (реальность — аппарат отражения (совокупный) — сознание) в сфере полей. Это будет абстрактно-формальный предмет исторической мысли, дающий универсум.

§ 25. Необходимое расщепление (я имею в виду расщепление «интерпретированности», которая обычно берется en block, — первичной является символическая, а второй — макро; обычно упираются только в последнюю и поэтому «интеллектуали- зируют» восприятие и тому подобное): с одной стороны, артефакт, с другой — он же материя, физика (к Леви-Строссу о том, что для того, чтобы переживаться, то есть быть событием, нечто должно быть понятым — тем или иным образом). Нужна физика, эстетика в кантовском смысле. Но она нужна и для того, чтобы происходили события. [Ср. у Бергсона «непосредственные данные сознания, которые, будучи частью природы, не могут позволить ее превзойти». Но в действительности мы усиливаемся — сверху Богом (математика, идеальности), снизу — предметно-деятельностной машиной, порождающей природой как «эстетикой», усиливаемся эстезисом. Познавательная, уплотненная реальность, восполнение ее, доведение, завершение избытком транс… Завершение бытийной (= ненатуральной) напряженности. Преодоление физики, ее просветление, инскрипции в ней (и затем их своя жизнь) — человеческая физика]. Леви-Стросс: «…социальная дифференциация, которая лишь тогда может быть пережита, когда она понята» («Тотелизм», стр. 142). Или, например, разнообразие и умножение в связи с демографическим ростом: «…но для того, чтобы это разнообразие и умножение могли повлечь за собой технические и социальные трансформации, необходимо, чтобы они стали для человека объектом и средством мышления». То есть то, для чего найдены определенные вещи, которые суть и предметы и способы их образования, и вещи и формы понимания (и анализа) актуализируемого ими мира возможностей. То, что имеет или не имеет событийного значения, в зависимости от отведенного ему места в пространстве символа. И наоборот — возможности символа (закрывающие и открывающие).

§ 26. То, что они (Фейерабенд и др.) называют «нагруженностью теорией», есть чаще всего предметные образования сознания в моем смысле (это в метаязыке они оказываются «теорией», а не в языке-объекте). Такое представление — продукт примитивного представления о данности в сознании. И о субъекте. На деле, нет «нейтральных» ощущений, данностей, есть лишь то или иное (конечное) пространство и время (то есть пучок согласования через топос или в топосе). И если нет «нейтрального» (самого по себе), то нет и одного, а многое. Кстати, из теоретического framework, не вытекает, во-первых, никаких знаний (то есть из «поля» в моем смысле), а лишь то, что необходимость и всеобщность узнанного обязаны этому framework, во-вторых, это не теория, а «намерение» (тенденция), растянутое во времени (которое не есть ни психологическое время субъекта, ни время дедукции и построения теории как текста индивидом) и трансверсально бесконечное (в последовательности это уже историческое время этапов, ритмов и так далее, эмпирически наблюдаемое, а не время-эстезис символа, но пребывающий в первом объект рожден в самом времени-эстезисе). Поэтому и субъект, не совпадающий ни с какой эмпирической личностью. Функция поля.

§ 27. Понятие мысленных фигур (фигураций), а не понятий. У сознания есть предметно-систематическая действительность (или имплицированность) — перцептуальные системы, система тела-либидо, система языкосознания вообще, система мифа, система психологического «я», культурно- семиотическая система, приборно-измерительная система и тому подобное. И нет никакого другого сознания, то есть нет никакого хитрого «внутреннего механизма», никакого сидящего в тайниках индивида существа, ускользающего от любого контроля. И в то же время оно, сознание, не есть это, эти системы (есть не вещь), поэтому единственный путь — путь мета- сферы, метафиксаций теории, но не для того, чтобы решать позитивные психологические задачи (например, «понимание», «коммуникация другому или с другим»), а чтобы создать условия интуитивного и самопроизвольного рождения и переживания опыта или состояния. Саморазвивающиеся объекты (по смыслу слова: когда мы говорим «саморазвивающийся объект», мы говорим — что-то знаем мы, а что-то знает он, и это в принципе; не можем до конца описывать без понятий отрицательной символической метафизики).

§ 28. Мысль (идеал) — реальность. Наложение законов социо- механики на это отношение, превращающих его. Но баста тогда, пора быть человеком реального, конкретного, «включенного» разума, то есть иначе строить мысль и мысленный идеал, строить с учетом этой возможности. Но об этом знали и древние, подозревая социомеханику в «накоплении невидимых следствий» и пытаясь мифологически нейтрализовать непрерывность действия. Техника редуктивно-предметного анализа и (раз)объективаций — непсихологического рефлэктиро- вания на реальных феноменах, где теория получается путем обратной проработки освобождений сознания, параллельных самому появлению предметов теории как покинутых сознанием, расцепившихся с ним и, следовательно, поддающихся квазипространственной (обратной) развертке (с конечной ее растяжимостью) = появление новых объектов. Обоснование — самообоснвание.

§ 29. Орган видит (то есть рождает, организует ситуации, из которых извлечимы уже затем правильные структуры, что и есть видеть, иначе мы не видим), слово говорит (то есть рождает бесконечное число правильных и осмысленных фраз). Это безобъектное сознание, то есть неограниченное, бесконечное — и как раз неинтенциональное (ср. проблему созерцания у Шеллинга). И бессубъектное — «оно» понимает. (Конструктивный принцип понимания, правильного видения). Бесконечное тело в сфере сознания (что позволяет нам в проблеме «человек не понимает как раз то, что делает с пониманием» отвлечься от понимания чем-то самого себя). Ср. «эстетическая бесконечность» Валери.

Слова «смотреть другими глазами» имеют для нас буквальный (то есть не просто ментальный) смысл, как и выражение «мыслить другими органами мышления» (ср. у Вернадского). Чувственность, «тела», которые нас организуют и воссоздают в качестве тех или иных, видящих то или это, являются продуктивными носителями нас в этом качестве. Versus примитивное различение между телом и душой, между разумом и чувствами, между эмпирией и теоретической дискурсией (все будет распределяться иначе, не совпадая). Символ — индивид (так же как логический акт, число — ср. рассуждение у Риккерта — с той разницей, что последние воспроизводятся неограниченное число раз, сохраняя единичность и себетождественность, но это лишь для Бога; без допущения актуальной бесконечности они, в нашем рассуждении, не являются в строгом смысле индивидами — такими, как эстезисное пространство, например).

Вещь (видимая, слышимая, осязаемая) —> безобъектное (и бессубъектное) сознание. Бесконечность и вечность. Символы это вещи (или вещественности) безобъектного (то есть бесконечного) сознания.

§ 30. Фиксированный «настоящий момент», «теперь». На деле, как показывает Бом на материале исследований психологов, воспринимаемое не является отражением мгновенных ощущений, а результатом сложного процесса, дающего непрерывно меняющуюся конструкцию, которая представляет собой наше видение. Не одни лишь «сигналы чувств» в данный момент времени, а структурные черты восприятия (структура versus конкретность элементов), основанные на последовательности абстракций, полученных из энного количества прежних восприятии и проинтегрированных. [Время здесь конструктивный принцип (такая последовательность, вернее, их не разлагаемое деление — continuity — и дает возможность увидеть порядок в мире)].

И взаимодействующих в данный момент (разложимо ли? и как или каким целостным свойством представлено взаимодействие, а оно именно представлено, ибо неразложимо?). Это значит, что видимое по структуре не может быть приписано самому последнему ощущению, мы не можем упорядочить по (частной) временной последовательности (ср. со сражением мангусты и кобры у Винера). Значит, время не есть время этого момента и последовательности таких моментов (что ж, оно отвечает гораздо большим промежуткам?)[22]. Время- длительность отличается от абстрактного времени как раз связью с пространством (топологическим), с протяженностью и расположением структуры и, следовательно, отличается много мерностью (то есть = одному только измерению). Интегрирование, синтез времени. А не «фиксированный настоящий момент» (в этом смысле как сознательные существа мы живем в вечности и, во-вторых, неиндивидуально). Но такая связь времени с пространством, его «размазывание» по измерениям последнего подчинены определенным ограничениям: 1) будут мнимые значения, 2) объединение не универсально (реальный, физический смысл только для одного пространства) и нужно контролировать наглядные подсказки и искушения макроязыка.