От одних этих мыслей всё леденело внутри; и за этот холод Федя себя ненавидел тоже. Как можно так за себя бояться?! Разве папа в Маньчжурии или Две Мишени до этого в Туркестане тряслись так, как он сейчас? Какой же из него кадет, какой офицер?..
Госпожа Шульц, кажется, понимала, что с ним сейчас что-то очень неладно, но, конечно, не могла определить, что именно. Сидела рядом, положив руку ему на плечо, покачивала головой.
— Оставьте мальчика в покое, Константин Сергеевич, сейчас не время выяснений… Не надо отчаиваться, Федя, — говорила она, и в голосе её звучала непоколебимая уверенность. — Илья Андреевич ранен, и ранен опасно; однако на нём были и толстая шуба, и ватная куртка…
Фёдор слушал и не слышал. Толстая шуба… ватная куртка… если стреляли из маузера, то его пуля в упор пробивает десять дюймовых досок. Шансов нет.
И всё потому, что он, Фёдор, не сказал Илье Андреевичу вовремя о том, что знает его тайну, что был в его мире и вернулся обратно — вот только не ведает, что случилось с самой машиной, куда она исчезла из подземной галереи. Может, тогда бы Илья Андреевич не рисковал бы, строил бы новый аппарат с их — Фёдора и Пети Ниткина — помощью…
От этого стало совсем скверно. Федя Солонов свернулся на скамье в какое-то подобие шара, скорчился, сжался на жёстких лакированных досках.
Если бы он только сказал!..
Если бы только он сознался, что они с Бобровским лазали в потерну!..
Едва слышно приотворилась тщательно смазанная дверь. Шаги совсем рядом, тяжёлый вздох.
— Простите, господа, вы — родственники пострадавшего?..
Профессор Военно-медицинской академии Николай Александрович Вельяминов[1], знаменитый хирург, по счастью, находившийся со студентами на практике в дворцовом госпитале Гатчино.
— Мы его коллеги, ваше превосходительство, — подполковник Аристов, казалось, едва выговаривает слова. — А этот кадет — его ученик. У Ильи Андреевича не было ни родных, ни близких…
— Сделано всё, что в человеческих силах, — перебил Вельяминов. — Три пули. Стреляли из револьвера — система Нагана. По счастью, ни один жизненно важный орган не задет. Но ранения всё равно тяжёлые, возможен сепсис.
Две Мишени с Ириной Ивановной заговорили разом, но Федя уже не слышал. Илья Андреевич жив!.. Жив, хоть и ранен, и тяжело!..
— Ну вот видите, кадет Солонов, — раздался над самым ухом голос Константина Сергеевича. — Всё будет хорошо. Николай Александрович, кстати, упомянул некоего доктора Тартаковского[2], который якобы разрабатывал новое средство от заражений… Но это уже совсем иное дело, а теперь поведайте мне, Фёдор, как вы оказались в корпусном лазарете?..
— Не могу знать, господин подполковник!
Кажется, он сумел удивить даже Двух Мишеней.
— То есть как «не могу знать», кадет?
— Проснулся, господин полковник! Глянул в окно — а там огни, суматоха!.. Ну, я и того… тревожно стало… оделся… чую, не могу сиднем сидеть… вышел… фельдфебель-то мне как раз и сказал, что Илью Андреевича привезли…
Последняя часть — с фельдфебелем — была чистой правдой.
— Ну, я и побежал, спать уж не смог…
— Константин Сергеевич, ну что вы, в самом деле, — укоризненно заметила Ирина Ивановна. — Дети отличаются особой чувствительностью, которую мы зачастую не понимаем…
— Спросите у фельдфебеля, господин подполковник! — приободрился Фёдор. — У Фомы Лукьяновича!
Две Мишени кивнул.
— Фома Лукьянович, значит…
— Господин подполковник, — уже резче перебила госпожа Шульц. — Ну что же вы, не видите, что ли — Фёдор не лжёт? Он же знает, что у дядьки мы всегда справиться можем!
— Да вижу, вижу, — проворчал Константин Сергеевич. — Ладно, кадет. Ступайте спать. Завтрашние… то есть уже сегодняшние занятия никто отменять не станет.
— Так точно! — вытянулся Фёдор.
— Ступайте, ступайте, — махнул рукою Две Мишени. — Вы тоже, Ирина Ивановна… ступайте. А я пойду, надо посмотреть, кого поставим на замену Илье Андреевичу…
К себе в комнатку Фёдор доплёлся в буквальном смысле на заплетающихся ногах. Механически разделся, лёг, уставился в тёмный потолок. Нет, сна не было, как говорится, ни в одном глазу.
Кто, кто покусился на Илью Андреевича? Конечно, это могли быть и простые грабители — но, если верить книжке «Гений русского сыска», обычно такого не случается, уличные воры и даже громилы избегают стрельбы и вообще шума. К тому же место выбрано было крайне неудачно — рядом с Приоратским дворцом, а там — прислуга, люди, телефон, в конце концов. Нет, хотели именно убить. Правда, тоже не лучшим образом. Но Илья Андреевич никуда особенно не ходил, последнее время и подавно — сидел в кабинете, ладил свою диковинную машину; Фёдор почти не сомневался, что этот аппарат — на замену исчезнувшему. Видно, эти двое убийц следили за корпусом и решили, что момента упускать нельзя.
Но почему?.. Кому потребовалось убивать Илью Андреевича? Эх, Петя спит, он-то бы мигом вспомнил, случалось ли учителям кадетских корпусов погибать от рук бомбистов или им подобных.
В общем, кадет Солонов только даром проворочался до самой побудки. На завтраке было ещё ничего, а вот на первом же занятии Фёдор принялся неудержимо клевать носом.
По счастью, это оказался Закон Божий, и отец Корнилий в класс вошёл с видом весьма озабоченным.
Лев Бобровский — вот уж с кого всё как с гуся вода! Свеж, как огурчик, будто ничего и не случилось вчера! Бойко и чётко доложил, что «кадет всего в наличии двадцать», прочёл молитву, однако священник лишь вздохнул и стал рассказывать о приключившейся с «наставником вашим, Ильёй Андреевичем» беде, вспомнил Феофана Затворника[3], слова святителя, что «Бог внимает молитве, когда молятся болящею о чём-либо душою. Если никто не воздохнёт от души, то молебны протрещат, а молитвы о болящей не будет» — и вскоре класс дружно читал молитвы о здравии раба Божьего Илии.
Во всяком случае, никого не спрашивали и оценок никаких не ставили.
Само собой, кадеты зашумели и зажужжали, стоило отцу Корнилию, благословив их на прощание, выйти из класса. Петя Ниткин так вовсе остался сидеть, пригорюнившись, и, кажется, с трудом удерживался, чтобы не расплакаться; это позволило Фёдору немедля взять за пуговицу Лёву Бобровского.
— Тихо, Слон, тихо! — зашипел в ответ тот. — Ну, чего ты с ума сходишь?! Нам молчать надо, никому ни слова! Ниткину в особенности!
— Сам знаю, что тихо надо! — огрызнулся Фёдор. И рассказал, что просидел ночью в лазарете, что на него натолкнулись там Две Мишени с госпожой Шульц, что он, конечно, отговорился, но…
— Вот балда! — Бобровский весь аж ощетинился, словно разозлившийся кот. — Надо ж такое было удумать!.. Да ещё и попался! Думаешь, Двух Мишеней обмануть сможешь?! Ха, чёрта с два! Аристов — он умный! Догадается, что не мог ты сам об этом прознать!
— Я фельдфебеля встретил… спросил…
— Ну тогда ещё ладно, — проворчал Лев. — Ну вот как так, Слон? Ну что ж ты вечно голову в улей суёшь?
— Моя голова — куда хочу, туда и сую! — обозлился Фёдор. Обозлился от того ещё больше, что понимал — Бобровский, как ни крути, во многом прав.
— Суй! Если б ещё мою голову с собой бы не поволок!..
— Эй, вы тут о чём? — рядом с ними возник Петя Ниткин. Глаза успели покраснеть. — Илья Андреевич при смерти, а они тут…
— Нитка! Отвяжись, — грубовато бросил Бобровский. — Не до тебя, плакальщик. Мы тут думаем, кто на Положинцева покуситься мог. Хочешь, давай с нами думать. А реветь — не, это к тальминкам.
— А я и не думал плакать! — покраснел Петя.
— Бабушке своей это расскажи, — пренебрежительно бросил Лев. — Ладно, Слон, бывай.
— Странный он, Бобёр, — Петя вздохнул. — Умный, но злой. Злой, но умный.
— Да забудь ты про него, — нетерпеливо оборвал его Фёдор. — Вот что, слушай меня внимательно…
…До начала следующего урока Солонов успел кратко пересказать Пете случившееся. Пересказал — и отнюдь не чувствовал себя предателем. Разобраться в случившемся мог только Ниткин — вернее, разобраться без него вышло бы куда дольше и труднее, если вообще получилось бы.
К чести Петра, выслушал он Фёдора с поистине спартанским хладнокровием. И никаких замечаний, что более подошли бы его, Фединой, маме, не делал. Сосредоточенно кивнул, положил другу руку на плечо и сказал:
— Спасибо, Федь. Я понимаю. Умру, но не пикну. А вечером думать будем. Хотя, сдается мне, кой-чего уже сейчас предположить можно… не, не спрашивай. Это всё
День тянулся томительно и натужно. У Фёдора всё валилось из рук. Схлопотал выговор от Иоганна Иоганновича, на физике, где Илью Андреевича заменял штабс-капитан Шубников, нарвался на замечание («Кадет Солонов, вне зависимости от чего бы то ни было, долг ваш — овладевать знаниями!») с записью, в общем — сплошные неприятности!
Петя Ниткин, выслушав друга, держался молодцом. Со стороны ничего и не заметишь, разве что чуть больше задумчив, чем обычно.
Уроки до самого конца дня шли своим чередом, потом пришли Ирина Ивановна с подполковником, повели седьмую роту на снежную полосу препятствий — раньше она служила излюбленным местом яростных перестрелок на снежках, в которых Фёдор принимал самое живое участие; на сей же раз, пару раз получив комками в плечо и бок, он не завёлся, как обычно, не кинулся с удвоенной энергией отвечать сопернику; нет, угрюмо закончил дистанцию, далеко не первым и даже не вторым, в середине, и мрачно, ни на кого не глядя, вернулся к ожидающим.
Ирина Ивановна зорко на него взглянула, подошла.
— С Ильёй Андреевичем всё будет в порядке, — сказала вполголоса, но с непреклонной убеждённостью. — Мы все молимся за его здравие… и врачи стараются. Я слышала, профессор Вельяминов и в самом деле решил использовать то средство доктора Тартаковского, сегодня за ним послали… Всё будет хорошо, Федя.
«Может, и будет, — мрачно думал кадет Солонов, тащась обратно в главное здание корпуса на ужин. — Может, и будет, да только убийцы эти — они вернутся. Упорные, упрямые, видать. И рисковые».
Но кто?! Кто они такие? Кому и чем мог помешать Илья Андреевич?
Конечно, если он, Фёдор, прав, и на самом деле господин Положинцев пришёл из того же потока времени, где в 1972 году живут и здравствуют профессор Онуфриев, его внук Игорёк, девчонка по имени Юлька Маслакова и другие — то не мог ли кто-то ещё догадаться об этом? Или… а что, если дружки того самого Никанорова, что привёл полицию на дачу профессора, — что, если дружки добрались и до его, Фёдора, времени? И хозяйничают тут?
Мысль, которой надлежало немедля поделиться с Петей. Однако Ниткин, выслушав взахлёб выданную ему теорию, только пожал плечами.
— Что ж тут удивительного? Я сам про это только и думаю. Никаноров тот — такие не шутят.
— А что же нам делать?
Ниткин помолчал, потом вздохнул:
— Ничего не поделаешь, придётся Илье Андреевичу всё рассказать, как только можно будет. Сказать, что мы у него были, там. И что на него охотятся — те, из его времени.
— А ты уже так уверен? А что, если это неправда?
— Да кто ж ещё мог такую машину прямо в корпусе построить? Федь, ну ты что, в самом деле?
— Да я ничего, — уныло ответил тот. И в самом деле, чего он? Сам ведь уже почти убедил себя, что не может быть Илья Андреевич человеком их времени, что явился он в него
— Мы ему скажем, — убеждённо заявил Ниткин. — Это и будет доказательство, настоящее, железное, какое хочешь.
— Ага, а он скажет — ничего не знаю, ничего не ведаю, о чём вы, кадеты, надо вам в душ этого, как его, Шор… Шур…
— Шарко. Состоит в обливании подверженного истерии пациента…
— Да хватит тебе, всезнайка! Зине это рассказывай! — Федя даже обиделся, и Петя, покраснев, сразу же принялся извиняться и каяться.
— В общем, а если откажется?
— Не откажется, — подумав, сказал Петя. — Мы ж
Федю это, надо признаться, ничуть не убедило, но аргументы кончились и у него.
Лёвка Бобровский кидал на них взгляды, где, по витиеватому выражению Пети, «подозрительность только что по щекам не стекала», но ничего не говорил.
Илья Андреевич Положинцев остался лежать в лазарете, своим чередом шли уроки и катились дни, а Фёдор, раз уж поговорить с учителем физики всё равно было невозможно, решил «взяться», как порой выражалась мама, за сестру Веру.
После их городского приключения старшая из детей Солоновых изрядно напугала и маму, и нянюшку, погрузившись в беспричинную меланхолию. Меланхолия эта весьма тревожила Анну Степановну, но традиционным средствам — походу по модным лавкам — отчего-то не поддавалась.
В ближайший же отпуск Фёдор загнал сестру в угол — пока мама с няней и Надей хлопотали в столовой, накрывая на стол. За окнами стоял студёный февраль, близилось Сретенье, а сама Вера во всём чёрном, будто вдова, похудевшая и осунувшаяся, вяло отбивалась от Фединых наскоков.
— Да не вижу я их никого!.. Да, совсем-совсем никого! Ни там, ни там!
— Вот что, — вполголоса сказал сестре Фёдор, — я тут подумал, подумал… надо этим твоим эсдекам побег постараться устроить. Ну, чтобы у них сомнений на твой счёт бы не возникло.
— Ух ты! — искренне изумилась Вера. — Побег!.. Это как же?
— Ну, как… — если бравый кадет и смутился, то лишь самую малость; Ник Картер с Натом Пинкертоном выручили и тут. — Отбить при перевозке! Или с фальшивым ордером в Дом предварительного заключения явиться!
— Умён ты, братец, не по годам, — фыркнула сестра. — Придумаешь же такое! Отбить!.. Кто отбивать-то станет? Или где мы тебе этот «фальшивый ордер» добудем?
— Где бы ни добыли, — упрямо сказал Федя, — а только, если достану — пойдёшь их освобождать? Ну, чтобы они бы в тебе не сомневались?
— Так побег, значит, не должен удаться?
— А ты как думаешь?
— Ну, конечно, не должен! — выпалила Вера. — Они ж бунтовщики!.. Куда хуже тех же бомбистов!.. Бомбисты в худшем случае один эшелон семёновский подорвут — а эти всю Россию под откос пустят!..
Это были верные слов. Иных Вера бы сейчас сказать и не могла.
— А отчего же ты
— Д-да, — голос у сестры дрогнул. — П-переловили бы…
— Ну вот! Их всех — в Сибирь, и никто тебя не тронет. Ты-то чиста!.. Рисковала ради них всем!..
— Да погоди, погоди, — кое-как отговаривалась Вера, — экий ты быстрый! Всё уже решил и всех по сибирям распихал…
— Я б их вообще… — мрачно сказал Федя. — Чтоб никто из них мою б сестру не пугал!
Вера слабо улыбнулась.
— Что б я без тебя делала, защитник…
И — словно закончила разговор.
А Фёдор Солонов пошёл думать. И спросить себя — а что бы сказал Илья Андреевич?
Да, вот что бы сказал?.. Сказал бы, что Вера просто притворяется, и никого в Охранном она знать не знает, а просто пытается усыпить его, Фёдора, подозрения. Играть сестра и впрямь может, а он, её брат… он бы и сам рад обмануться. Так хочется, чтобы Вера и впрямь не имела бы никакого отношения к смутьянам, а служила бы, как подобает Солоновым, России и Государю, верна присяге…