Дорога домой

— Нет никакой необходимости съезжать в гостиницу, — пробормотал он. – Ты можешь подыскивать другое место и отсюда. Нет смысла дважды переезжать. И есть много юридических вопросов, которые нужно урегулировать между нами.

— Нет, не нужно, — сказала она.

Чуть склонив голову в сторону, он бросил на нее острый взгляд.

– Не нужно, — настаивала она. — Ты удостоверился в моей финансовой безопасности. Я более чем в состоянии обеспечить своего ребенка. Если ты считаешь, что я собираюсь обобрать тебя до нитки, можешь продолжать в том же духе.

Он выпрямился.

— А что, если я хочу помогать ему. Это и мой ребенок. Или ты не собиралась позволять мне видеться с ним?

Она была совершенно сбита с толку.

— Ты имеешь в виду, что хочешь этого?

Этого она никак не ожидала. Чего она ждала, так это холодного и окончательного разрыва их отношений.

И снова его черты исказились от потрясения, словно до него дошло, что же он только что сказал. Он быстро сглотнул, встал и большими шагами закружил по комнате. Он был настолько похож на пойманное в ловушку животное, что она сжалилась и мягко сказала:

— Ладно, не имеет значения.

Ее слова, вместо того, чтобы убедить, казалось, взволновали его еще сильнее. Он запустил пальцы в волосы, а потом неожиданно повернулся к двери.

— Я не могу… Я должен кое-что обдумать. Оставайся здесь столько, сколько нужно.

Саксон вышел, прежде чем она смогла окликнуть его, прежде чем действительно поняла, что он оставил ее. Входная дверь хлопнула до того, как она успела встать с кровати. Она уставилась на пустое пространство, где он только что стоял, и вспомнила какое-то потустороннее выражение его глаз. Очевидно, он был куда сильнее взбудоражен, чем Анна допускала, и у нее не было никаких догадок на этот счет. Саксон хранил свое прошлое в полнейшей тайне, так что она абсолютно ничего не знала о его детстве, и даже о том, кем были его родители. Если у него и была семья, то она о ней не знала. С другой стороны, почему она должна была о ней знать? В конце концов, у него была собственная квартира, и вся почтовая корреспонденция шла туда. И она не думала, что он дал им телефон своей любовницы, для того, чтобы они могли связаться с ним, если бы его собственный не отвечал.

Она окинула взглядом квартиру, которую два года считала своим домом. Она не знала, сможет ли оставаться здесь, пока будет подыскивать что-то другое, несмотря на его щедрое предложение. Заявив, что не хочет оставаться здесь без него, она сказала истинную правду. Вся квартира была наполнена его присутствием, и не столько какими-то вещами, сколько болезненно-острыми воспоминаниями, которые долго не исчезнут. Ее ребенок был зачат на той самой кровати, на которой она сидела. Она на миг подумала об этом и ее губы изогнулись в кривой и нежной улыбке. А может и нет. Саксон никогда не ограничивал их любовные ласки только постелью, хотя зачастую, для удобства, они ее использовали. Она подумала, что с тем же успехом это могло случиться и в душе, и на диване, и даже на кухонной стойке - как-то в один промозглый день он приехал тогда, когда она готовила обед, и не пожелал терпеть до ночи.

Эти дни ошеломительной страсти теперь были позади, и она всегда знала, что так и будет. Даже если Саксон отреагировал не так, как она ожидала, конец все равно был предсказуем.

***

Саксон шел. Он шел автоматически, бесцельно и бездумно. Его все еще трясло от двойного удара, нанесенного Анной. Он не мог привести в порядок мысли и обуздать эмоции. Он так долго контролировал каждый аспект своей жизни, наглухо замуровав в памяти все когда-то случившееся, что считал, что монстры укрощены, а кошмары потеряли над ним свою власть. Но для того, чтобы разрушить его обманчиво хрупкий мир, достаточно было узнать, что Анна беременна. И что она покидает его. Боже, она его покидает!

Ему хотелось воздеть кулаки к небу и проклясть все, что судьба сотворила с ним, но боль была слишком велика. Он бы скорчился на тротуаре и завыл, как бешеный зверь, если бы это хоть немного уменьшило муку, переполняющую грудь и разум, но знал, что это не поможет. У него было и могло быть одно-единственное пристанище – рядом с Анной.

Он не мог думать о будущем. У него не было будущего, у него не было якоря. Он отказывался представлять бесконечную череду дней, ожидающих его. Он не мог представить даже один новый день, не говоря о нескончаемой веренице. День без Анны? Зачем он нужен?

Он был не в состоянии сказать ей, как много она для него значит. Он мог признаться в этом только самому себе. Любовь, как он знал по собственному опыту, была лишь поводом для предательства и отступничества. Если бы он позволил себе полюбить, то сделал бы уязвимыми и разум, и душу. Никто не любил его. Никогда. Этот урок он заучил по самым ранним воспоминаниям, и заучил его хорошо. Его выживание зависело от твердой скорлупы безразличия, которую он нарастил, сформировав еще один защитный слой после слоя брони.

Так как же защита превратилась в тюрьму?

Жаждала ли черепаха освободиться от своего коробчатого панциря, чтобы беспрепятственно убежать? Вероятно, нет, но он оказался не настолько удачлив. Анна сказала, что любит его. И даже если это неправда, своим признанием она давала ему возможность еще какое-то время оставаться с ней. Если бы он отважился на это. Но он не мог, потому что это означало бы потерю нескольких слоев его брони, а такая перспектива наполняла его страхом. Страхом, заложенным в него в самом раннем детстве, и усилившимся за долгие годы жестокого обращения.

Когда Саксон оказался у дверей своей квартиры, он остановился, в замешательстве уставившись на нее, и не осознавая, где находится. Но вот до него, наконец, дошло, что он возле собственной квартиры, и что прошел несколько миль, добираясь до нее. Он стал рыться в кармане, разыскивая ключ.

Саксрн вошел, и квартира встретила его тишиной и застоялым запахом, без всякого намека на теплоту домашнего очага. Анна здесь никогда не бывала, и это чувствовалось. Он с трудом мог выдержать здесь какое-то время. Тут было пусто и темно, как в могиле, и он не мог привнести сюда свет. Единственным светом, который он знал, была Анна, а он согревался им так недолго, отдалив ее своим необузданной вожделением. Он не мог не распускать руки. Он занимался с ней любовью куда чаще, чем когда-то вообще считал возможным. Его плоть восставала снова и снова в жажде невероятной сладости погружения в нее и слияния их тел. Он сделал ее беременной и поэтому потерял.

Как он будет без нее? Без нее он не мог работать, его подмывало наплевать на контракты, на то, выполнена работа или нет. Пропадая на работе целыми днями, он трудился, зная, что она его ждет. Работая столь напряженно, даже если это и отдаляло его от нее, он тем самым обеспечивал возможность заботиться о ней, сделать так, чтобы она ни в чем не нуждалась. Каждый раз, когда он наращивал портфель ценных бумаг, учрежденный на ее имя, он испытывал глубокое удовлетворение. Может быть, подспудно считая, что эти настойчивые усилия привяжут ее к нему, покажут, что с ним ей будет лучше, нежели с кем-нибудь другим или самой по себе.

Даже на мгновение он не позволял себе подумать, что, возможно, она оставалась с ним только потому, что он обеспечивал ее финансовую безопасность. Если бы он подумал так об Анне, его жизнь лишилась бы смысла. Нет, он всегда знал, что она с неприязнью относилась к этой части их соглашения.

У нее не было никакой причины оставаться с ним. Если она, на самом деле, не любила его.

Впервые он позволил себе задуматься о том, что она сказала. В тот момент был не в силах это воспринять, но сейчас ее слова неуверенно порхали в сознании, как растерянные птички, боявшиеся присесть.

Она его любила.

Он просидел в своей квартире остаток дня и ночь, уйдя в себя слишком глубоко, чтобы нуждаться в свете или звуках, и в какой-то момент во мраке ночи преодолел внутренний барьер. Он чувствовал, что в отчаянной надежде хватается за самый слабый шанс, что нарывается на большие проблемы. Но суровая голая правда состояла в том, что поступить иначе он не мог.

Если Анна любит его, он не может позволить ей пойти на это.

Глава 4

Ночь у Анны прошла хуже некуда. Она никак не могла уснуть. Не надеясь на хороший сон, она все-таки не ожидала, что долгие часы будет лежать с открытыми глазами, уставившись в темный потолок и испытывая почти физическую боль из-за того, что место рядом с ней было пустым. Саксон и прежде много ночей проводил вдали от нее, уезжая в многочисленные командировки, но ей всегда удавалось выспаться. Сейчас, из-за пустоты в душе, той же, как пустота рядом, все было по-другому. Она знала, что будет тяжело, но не думала, что это оставит такую мучительную и грызущую боль. Несмотря на все старания сдержаться, она плакала до тех пор, пока не стало пульсировать в висках, но и тогда не смогла остановиться. И только полнейшее истощение уняло, наконец, слезы, но не боль, не отпускавшую ее всю долгую темную ночь.

Если таково ее будущее, то она не знала, выживет ли, даже если несет ответственность за ребенка. Она думала, что ребенок Саксона, безмерно драгоценный, станет некоторым утешением, когда его уже не будет с ней. И, хотя в будущем, возможно, так и случится, сейчас это нисколько не успокаивало. Она не могла подержать своего ребенка на руках прямо сейчас, и пройдет долгих пять месяцев, до того, как это произойдет.

Так и не сомкнув глаз, на рассвете она поднялась, и приготовила себе кружку кофе без кофеина. Сегодня, как никогда, она нуждалась в том, чтобы подстегнуть себя кофеином, но из-за беременности позволить себе эту роскошь не могла. Так или иначе, она сделала кофе, надеясь, что привычный ритуал одурачит мозг, и, завернувшись в толстый халат, села за кухонный стол, потягивая горячую жидкость.

Дождь тонкими струйками беззвучно струился по стеклу двери на террасу и мелкими фонтанчиками подпрыгивал на мокром камне. Насколько прекрасен был вчерашний день, настолько сегодня непостоянная апрельская погода, под влиянием последнего холодного фронта, стала прохладной и промозглой. Если бы Саксон был здесь, они бы провели утро в постели, уютно устроившись под теплым одеялом и лениво лаская друг друга.

Она мучительно сглотнула, а потом положила голову на стол, потому что горе снова нахлынуло на нее. Хотя после рыданий в глаза словно насыпали песку, оказалось, что выплаканы еще не все слезы, что есть еще место, не заполненное болью.

Она не слышала, как открылась дверь, но звук шагов по каменной плитке пола заставил ее вскочить и торопливо отереть лицо ладонями. Возле нее стоял Саксон, его смуглое лицо было безрадостным и серым от усталости. Она обратила внимание, что он был в той же одежде, что и вчера, хотя от дождя набросил кожаную пилотскую куртку. Очевидно, он так и шел, потому что его темные волосы слиплись, а по лицу стекали струйки влаги.

- Не плачь, - сказал он странным сдавленным голосом.

Она смутилась, что он застиг ее плачущей. Прежде она всячески старалась скрывать от него любые проявления эмоций, зная, что ему будет неловко. Вдобавок и выглядела она не лучшим образом: глаза опухли и полны слез, волосы взъерошены после беспокойной ночи, да еще с головы до пят укутана в толстый халат. Любовница всегда должна быть ухожена, подумала она с кривой усмешкой и опять едва не разрыдалась.

Не отводя от нее пристального взгляда, он снял куртку и повесил на спинку стула.

- Я не знал, осталась ли ты здесь, - в его голосе все еще чувствовалось напряжение. – Я надеялся, что да, но…

Затем, совершенно неожиданно, двигаясь с потрясающей скоростью, он подхватил ее на руки и быстро понес в спальню.

Пораженно вскрикнув, Анна вцепилась в его плечи. Он двигался так же, как в тот первый раз, когда страсть словно разрушила дамбу его контроля и та, наконец, прорвалась. Тогда в офисе он увлек ее и опустил на пол почти таким же движением, а затем накрыл ее собой, прежде чем ее удивление успело уступить место радости. Она приникла к нему с желанием, которое вскоре не уступало его страсти. И прошли часы, прежде чем он отпустил ее.

Сейчас она чувствовала в его хватке ту же самую свирепость. Он положил ее на кровать и навис над нею, развязывая халат и распахивая его. Под ним у нее была тонкая шелковая ночная рубашка, но, очевидно, и этого было слишком много. Она безмолвно всматривалась в его сосредоточенное лицо, пока он освобождал ее от халата и через голову стаскивал ночную рубашку. Ее дыхание стало чаще, она лежала перед ним голая и чувствовала, как ее груди напрягаются под его взглядом, обжигающим, как прикосновение. Жаркое, тяжелое пламя желания быстро разгоралось в ее теле.

Он раздвинул ее бедра, встал между ними на колени и, пока возился с ремнем, молнией и приспускал брюки, упивался видом ее тела. Затем он вскинул голову и пристальный зеленый взгляд и утонул в коричневом бархате ее глаз.

- Если ты не хочешь, скажи это прямо сейчас.

Она бы охотнее перестала дышать, нежели отказала бы ему, и себе. Она приглашающее протянула свои тонкие руки, и он с готовностью подался вперед, одним движением скользнув и в ее тело, и в ее объятия. Он громко застонал, не только от невероятного удовольствия, но и от того, что исчезла боль, терзавшая его. Пока ее стройное тело было надежно укрыто под ним, а он сам надежно укрывался в ней, между ними не было преград.

Анна извивалась от бурного натиска яростного, почти животного наслаждения. От прикосновения его холодной, влажной одежды к ее теплому нагому телу ее чувственность стала острее, чем когда-либо. Единственная, между ее ногами, точка соприкосновения голой плоти, сделала ее ощущения более острыми, заставила мучительно осознавать его мужественность, когда он двигался над ней и внутри нее. Это было так потрясающе, что выдержать было невозможно, и она слишком скоро выгнулась в кульминации. Слишком скоро, потому что ей хотелось, чтобы это длилось вечно.

Чтобы доставить ей удовольствие, он замер, оставаясь в глубине ее тела, обхватив ее лицо ладонями и покрывая его медленными поцелуями.

- Не плачь, - бормотал он. А она и не чувствовала, что у нее текут слезы. – Не плачь. Ничего еще не закончилось.

Она зарыдала, ибо поняла, что выказала свое разочарование быстрым наступлением кульминации.

Он привносил в их любовные ласки все умение и все познания двух лет близости, устанавливая ритм, снова пробуждающий ее желание, но достаточно неторопливый, и не позволяющий им достичь удовлетворения. Они получали наслаждение от медленных толчков, от долгого соединения их тел. Ни один из них не желал, чтобы это закончилось, потому что, чем дольше они будут вместе таким образом, тем дольше перед ними не будет стоять угроза разъединения. Оторваться сейчас друг от друга означало бы нечто большее, чем конец их любовных ласк. Это было бы расставание, которое никто из них не смог бы перенести.

Его одежда вдруг перестала доставлять чувственное удовольствие и стала нестерпимым барьером. Она рванула кнопки на его рубашке, желая избавиться от мокрой одежды, нуждаясь в том, что их кожа соприкасалась. Он приподнялся, и, поведя широкими плечами, отбросил рубашку в сторону, а потом всем телом лег на нее. Она захныкала от наслаждения, когда волоски на его груди потерлись о ее чувствительные соски.

Обеими руками, как чашами, он накрыл ее груди, сдвинул их вместе, и, наклонив голову, стал легкими поцелуями покрывать туго натянувшиеся соски. Он заметил, что они стали чуть темнее, а бледные полушария слегка увеличились. Признаки того, что в ее плоском животе растет его ребенок. В неожиданном волнении он задрожал от мысли, от осознания того, что тот же самый акт, который он совершал теперь, привел к зарождению маленькой жизни.

Он стиснул зубы, чтобы удержаться от немедленной кульминации. Его ребенок! Оказалось, что знание это отнюдь не то же, что осознание. И он только сейчас полностью осмыслил и поразился тому, что ребенок, получив его гены, является частью его. Кровь от крови его, плоть от плоти его, неразрывно смешанные с полученными от Анны. Ребенок, существующий как часть их обоих. Его накрыло волной физического единения, подобного которому он прежде не знал, и о котором даже не мечтал. Его ребенок!

И его женщина. Медвяная Анна, гладкая теплая кожа и спокойные нежные темные глаза.

Пик наслаждения откладывался слишком долго, чтобы можно было и далее его оттягивать. Он пронзил их, сначала поглотив ее, потом его, спазмы внутри нее были последней каплей, сломившей его выдержку. Их обоих вознесло в пароксизме удовольствия, стонов и «маленькой смерти». А потом они выплывали в реальность, ощущая слабые отголоски полученного удовольствия.

Они лежали, сплетясь, и никто из них не желал первым сдвинуться и разорвать узы плоти. Она скользнула пальцами в его влажные волосы, ей нравилось чувствовать под пальцами его голову.

- Почему ты вернулся? – прошептала она. – Мне было так тяжело видеть, как ты уходишь от меня. Ты хочешь снова провести меня через это?

Она почувствовала, как напряглось его тело. Прежде она никогда не позволила бы ему узнать о своих чувствах. Она бы улыбнулась и вошла в роль безупречной любовницы, никогда и ничего не требующей. Но, раскрыв себя объяснением в любви, она отбросила этот щит, и возврата назад уже быть не могло. И она не собиралась отрицать свою любовь.

Он перекатился на свою сторону и потянул ее за собой, обхватив рукой ее бедра, чтобы по-прежнему оставаться в ней. Она машинально подвинулась, для большего удобства положив ногу на его талию. Он придвинулся ближе, чтобы углубить уменьшившееся проникновение, и они оба тихо вздохнули в облегчении.

- Ты все-таки соберешься съехать? – наконец спросил он. – Почему бы тебе не остаться здесь?

Она потерлась лицом о его плечо, ее темные глаза были полны печали:

- Без тебя? Я этого не перенесу.

Она почувствовала усилие, которое потребовалось ему, чтобы произнести:

- Что, если… что, если я тоже останусь. Что, если у нас все будет по-прежнему?

Она подняла голову и посмотрела на него, изучая любимые черты в тусклом свете дождливого дня. Он не ведала, что заставило его сделать такое предложение. Он всегда так старательно избегал всяких проявлений привязанности, а сейчас, по сути дела, ни с того, ни с сего, стал добивался ее, предлагая эмоциональную связь. Она знала, что он больше чем кто-либо нуждается в любви, но не знала, сможет ли впустить ее в свою жизнь. Любовь не предполагает свободы, она налагает ответственность и обязательства и требует высокую плату в виде компромисса.

- Но сможешь ли ты? – ее голос был так же печален, как и глаза. – Не сомневаюсь, что ты попытаешься, но сможешь ли остаться? Ничего не повернуть назад. Все изменилось и уже никогда не будет таким, как прежде.

- Знаю, - ответил он, и ей стало больно от его пустого взгляда, потому что видела, он действительно не верил в то, что сможет преуспеть.

Прежде она никогда не совала нос в его прошлое, так же, как никогда не говорила, что любит его, но их маленький замкнутый мирок рушился с устрашающей скоростью, все перевернулось вверх дном. Иногда, чтобы выиграть, нужно рисковать.

- Почему ты спросил меня, не выброшу ли я нашего ребенка?

Вопрос повис в воздухе подобно обнаженному мечу. Она почувствовала, как Саксон вздрогнул, видела, как от шока сузились его зрачки. Он бы отстранился от нее, но она обхватила его ногой, а рукой придержала за плечо. Он замер, хотя, если бы хотел, мог бы легко высвободиться, применив лишь небольшое усилие. Он остался только потому, что не смог заставить себя лишиться ее прикосновений. Она сковала его лаской, тогда когда сила, скорее всего, его бы не удержала.

Он закрыл глаза, инстинктивно пытаясь отгородиться от воспоминаний, но они не уходили. Они не могли уйти, оставив Анну без ответа. Он никогда прежде не говорил о них и не хотел говорить. Это была рана, слишком глубокая и слишком кровоточащая, чтобы избавиться от нее простым «не хочешь об этом поговорить?». Он жил с этим знанием всю свою жизнь, и сделал то, что должен был сделать, чтобы выжить. Он оставил эту часть жизни далеко позади. Отвечать на этот вопрос было все равно, что тянуть из себя жилы, но Анна, по крайней мере, заслуживала правды.

- Моя мать выбросила меня, - наконец прохрипел он. Потом у него перехватило горло, и он не смог ничего больше сказать, только беспомощно покачал головой. Глаза у него были закрыты, поэтому он не видел, как выражение ужаса на лице Анны стремительно сменилось нестерпимым страданием. Она смотрела на него через пелену слез, но не смела сломаться и заплакать, или сделать что-нибудь еще, что прервало бы его рассказ. Вместо этого она нежно погладила его по груди, предпочтя словам утешение лаской. Она чувствовала, что слова не справились бы с задачей, да и, в любом случае, если бы она попыталась говорить, то проиграла бы сражение своим слезам.

Но, поскольку тишина длилась уже несколько минут, она поняла, что он не собирается продолжать, а, возможно, просто не может сделать это, если она его не подтолкнет. Она сглотнула и попыталась взять себя в руки. Это потребовало усилий, но, в конце концов, она смогла заговорить голосом, который, если и не стал обычным, то по-прежнему был мягок и полон любви, переполнявшей ее.

- Что значит она выбросила тебя? Тебя что … оставили, усыновили?

- Ни то, ни другое.

Он отодвинулся от нее, лег на спину и прикрыл глаза рукой. Без его объятий ей стало тяжело, но ему нужно было дистанцироваться от нее, и она позволила это. С некоторыми проблемами нужно встречаться один на один, и, возможно, здесь был как раз такой случай.

- Когда я родился, она выбросила меня в мусор. Не подкинула меня на ступеньки церкви, не оставила в приюте, а выбросила в мусор, вот так-то вот.

Я бы мог понапридумывать разные истории о том, что моя мать любила меня, но она была больна, или что-то в этом роде, и поэтому была вынуждена отдать меня, чтобы кто-нибудь позаботился обо мне. Все другие дети запросто могли выдумать подобные истории и уверовать в них, но моя мать, черт возьми, позаботилась, чтобы я не верил в подобные глупости. Она выкинула меня в мусорный бак, когда мне было несколько часов от роду. Не так-то просто посчитать это выражением материнской любви.

Анна свернулась в клубочек, прикусив кулак, чтобы задушить переполнявшие ее рыдания, и полными слез глазами уставилась в его лицо. Он говорил, и хотя она хотела знать все, ей приходилось бороться с желанием зажать ему рот рукой. Никто не должен расти, зная о таком ужасе.

- Она не только пыталась избавиться от меня, - бесстрастно продолжал он. – Она пыталась меня убить. Когда она выбросила меня, была зима, и она не потрудилась даже завернуть меня во что-нибудь. Я точно не знаю дня своего рождения – третьего или четвертого января, потому что меня нашли в три тридцать утра, так что я мог родиться либо поздно вечером третьего, либо ранним утром четвертого. Я едва не умер от переохлаждения, и больше года провел в благотворительной больнице, выкарабкиваясь из одной проблемы за другой. К тому времени, когда меня поместили в приют, я уже начинал ходить, и видел множество незнакомых людей, которые приходили и уходили, потому что я не шел с ними на контакт. Полагаю, что именно поэтому меня и не усыновили. Люди хотят младенцев, крошек, все еще завернутых в пеленки, а не худого, болезненного ходунка, который пронзительно вопит, едва к нему пытаются приблизиться.

Он сглотнул и, отведя руку с глаз, незряче уставился вверх.

- Я не имею представления, кто были мои родители. Никаких следов моей матери так и не было найдено. Мне дали имя по названию города и округа, где меня нашли. Город Саксон, округ Мэлоун. Слишком уж оскорбительная традиция, чтобы ее продолжать.

Через несколько лет меня отдали в приемную семью, а потом стали передавать из одной в другую, и большинство из них было не очень-то хорошими. Меня перебрасывали как беспризорного щенка. Органы социальной опеки настолько отчаялись пристроить меня, что оставили в одной семье, где социальный работник, приходивший с проверкой, всякий раз находил меня сплошь в синяках.

Только когда парень пинком сломал мне пару ребер, они забрали меня оттуда. Полагаю, мне было лет десять. Наконец мне нашли приемную семью, пару, у которой умер их собственный сын. Не знаю, возможно, они считали, что я смогу занять место их сына, но ничего не вышло, ни у них, ни у меня. Они были неплохими людьми, но, каждый раз, когда они смотрели на меня, их глаза говорили, что я не Кенни. Однако это было место, где можно было жить, а это все чего я хотел. Я закончил школу, ушел, и никогда не возвращался.

Глава 5

То, что он рассказал, так много говорило о Саксоне как о человеке, о том, почему ему было так трудно принять любое проявление любви. Если первые восемнадцать лет жизни чему-то его и научили, так это тому, что он не может зависеть от того, что другие называют любовью. Любовью, которой он никогда не знал. Как сказал Саксон, он никогда не обманывал себя приятненькими историями о том, что мать его любила. Ее действия однозначно говорили о том, что она не только не заботилась о нем, но и сознательно оставила его умирать. Он не видел никаких проявлений симпатии и от перегруженного работой персонала благотворительной больницы. Дети учатся рано. К тому времени, как его поместили в приют, он уже знал, что нельзя надеяться, что кто-то позаботится о нем. Так что он замкнулся в себе, будучи единственным гарантом своего выживания. Он мог рассчитывать только на самого себя.

Это был урок, закрепленный всем его детством, когда его перебрасывали из одной приемной семьи в другую. В некоторых семьях ему приходилось сталкиваться с жестоким обращением, прижиться не удалось ни в одной. Где изгой мог научиться любви? Ответ на этот вопрос так прост, что надрывал сердце: негде. Ему пришлось не просто подняться над бедностью. Ему пришлось преодолеть полное отсутствие обычной человеческой заботы. Когда она думала о том, чего он достиг в своей жизни, его огромная сила воли внушала ей трепет. Как же много пришлось ему работать, чтобы закончить колледж и не только получить диплом инженера, но и завершить курс с наилучшими результатами, что дало ему право выбрать работу, а спустя какое-то время и основать свою собственную компанию.

После его мучительного рассказа о детстве, оба были настолько вымотаны душой, что не могли углубляться в свои проблемы. Не сговариваясь, они встали и занялись обычными делами, хотя бы из-за того, что это было чем-то совсем другим. Прошедшие двадцать четыре часа дались обоим нелегко, и они погрузились в молчание, изредка прерываемое банальными вопросами вроде того, что готовить на обед.

Он был здесь. И не похоже было, что он собирается уезжать. Она приняла это за благоприятный знак и не стала упаковывать свои вещи. Сейчас она нуждалась только в его присутствии.

Этот дождливый день уже клонился к вечеру, когда он ровно произнес:

— Ты так и не ответила на вопрос, который я задал тебе утром. Сможем ли мы оставить все по-прежнему?

Глянув на Саксона, она увидела, что хотя на лице у него все еще чувствуется напряжение, казалось, он уже совладал с ним. Она была не слишком уверена в себе, но скорее будет переживать в одиночку, чем подвергнет риску его, теперь, когда это может снова спровоцировать его уход.

Она села напротив него, пытаясь сосредоточиться. И, наконец, сказала: