Помоги проекту - поделись книгой:
Апогеем брежневского равновесия стало принятие новой Конституции СССР 7 октября 1977 г. Новый основной закон должен был подчеркнуть этапность достигнутых при Брежневе успехов. Фасад новой Конституции был призван подчеркнуть завершенность эпохи «борьбы» и возникновение «общенародного государства» (вызывающе антимарксистский тезис) как надстройки над «реальным социализмом» (промежуточная станция, призванная заменить отодвигавшийся в неведомые дали коммунизм).
Партийные юристы понимали, что строят фасад, идеальную конструкцию, во многом рассчитанную на импорт. Отсюда — последовательный демократизм многоступенчатой парламентской системы, ответственное правительство, тщательное перечисление гражданских и социальных прав. Возможно, участвовавшие в написании проекта шестидесятники надеялись, что рассчитанная на долгую жизнь Конституция станет воспитательным фактором и усилит правовой элемент в обществе и государстве. «На всякий случай» 6 статья документа закрепляла «руководящую и направляющую роль» КПСС, но это положение, которое через десятилетие сконцентрирует на себе гнев оппозиции, воспринималось скорее как констатация данности.
Выстраивая демократический фасад, руководство КПСС все же относилось к нормам закона серьезно. По двум причинам. Во–первых, Конституция фиксировала структуру государственных органов, и потому могла непосредственно повлиять на соотношения их влияния. Характерно такое выступление А. Косыгина при обсуждении проекта: «
Во–вторых, диссиденты уже научили партию, что любая норма закона может быть прощупана на исполняемость, и новые права нужно предоставлять очень осторожно. Несмотря на то, что режим научился ограничивать записанные в Конституции права (вроде свободы слова и демонстраций), члены Политбюро следили за тем, чтобы новая Конституция не создала им новые поводы для головной боли: «
Во время официального обсуждения проекта Конституции советское общество также отнеслось к делу серьезно и проявило себя во всем своем многообразии. Люди пытались воспользоваться случаем, чтобы пролоббировать назревшее и «наболевшее». По всей стране были проведены открытые партийные собрания, на которых в большинстве своем высказывались рядовые коммунисты и даже беспартийные. Широкие партийные массы подошли к вопросу практически. Конституция воспринималась как документ прямого действия, и поэтому на партийных собраниях постоянно предлагали внести норму о наказании виновных в нарушении тех или иных положений (об обязанности заниматься воспитанием своих детей, праве на критику, охране природы, националистической пропаганде и использовании общественной собственности в корыстных целях), часты были требования введения в конституцию конкретных норм права (например, преследования за клевету)[220]. Словно обобщая эти предложения, рабочий совхоза К. Тадевосян предложил внести в ст. 4 такое положение: «
Обсуждение проекта Конституции на партсобраниях обозначило границы советского плюрализма конца 70–х гг. В экономической области в центре внимания остается проблема соотношения хозрасчета и планирования. Предложения закрепить в конституции хозрасчет были типичны. Только за 10 дней 10–20 июля было высказано 64 таких предложений[222]. «Работа предприятий, объединений и организаций оценивается по конечному результату их деятельности», — предлагает уточнить ст. 15 заведующий планово–экономическим отделом издательства «Штиинца» А. Финштейн[223] (всего за время обсуждения проекта было высказано 35 аналогичных предложений)[224]. Директор И. Яшкин выступает за расширение прав предприятий[225]. Начальник цеха Н. Калиев требует закрепить взаимную ответственность предприятий за поставки продукции[226] (всего высказано 249 аналогичных предложений)[227]. И.о. главного инженера Н. Керпелевич в той же статье считает необходимым упомянуть научность планирования[228]. По мнению 74 коммунистов после утверждения план не должен изменяться[229]. При этом академическая общественность настаивает на том, чтобы при составлении «научных» планов все–таки учитывались рекомендации академической науки[230]. Эти предложения не противоречили друг другу, так как хозрасчет считался совместимым с научным экономическим планированием из центра. Но сами предложения показывают, за какую корректировку хозяйственного механизма выступали коммунисты, стремившиеся к переменам. Это была модель плановой рыночной экономики с научным планированием, четким соблюдением взаимных обязательств и оплатой «по конечному результату».
Предвосхищая будущие эксперименты в области производственного самоуправления, преподаватель Г. Бондаренко предлагает наделить коллективы не абстрактными, а конкретными правами: «
С высоты своего опыта коммунист с 1925 г. И. Маслов предлагал гарантировать свободу хозяйствования колхозам[232]. Следует множество предложений уточнить размеры личной собственности (в том числе на землю) либо с целью ограничения, либо — поощрения и расширения[233]. Одновременно выдвигались и требования к колхозникам эффективно обрабатывать землю (842 предложения за декаду)[234], не оставлять «ни одной пяди земли» необработанной, что могло подразумевать передачу пустующих земель в личное пользование[235]. Зоотехник Х. Адуллаев идет еще дальше и предлагает такую конституционную формулировку: «Государство и колхозы оказывают гражданам помощь в содержании скота в личном пользовании»[236]. «Аграрные прения» в парторганизациях приводят к тому, что даже на одном листе сводки рядом стоят предложения, продиктованные почти противоположными интересами: «Сверхнормативное содержание скота в личном хозяйстве считается средством наживы и преследуется законом», — предлагает директор совхоза Бороздов. «Государство и колхозы оказывают помощь населению страны в содержании скота в личном пользовании», — отстаивает права мелких хозяев пенсионер Н. Павлий[237]. Эту помощь, в том числе горожанам, должны организовать местные советы (53 предложения за декаду)[238]. Защита личной собственности шла и на теоретическом уровне — в письме в «Правду» доктор экономических наук Г. Шмелев настаивал на ее социалистическом характере, ссылаясь при этом на опыт Восточной Европы[239].
Участники обсуждения настойчиво требуют разъяснить термин «нетрудовые доходы», попавший в проект[240]. Возможно, это было вызвано опасениями расширительного толкования этого двусмысленного выражения. Встречаются требования наряду с прочими тайнами гарантировать и тайну вкладов[241]. Но преобладало неприятие имущественного расслоения — здесь рядовые партийцы лишь отражали общенародное настроение. Так, например, предлагалось установить контроль Советов за доходами граждан, «состояние которых свидетельствует о явно незаконных действиях»[242].
В обсуждении уже прорастает и будущая борьба за сельскохозяйственные предприятия, которая потом вызовет конфликты в верхах КПСС и серию реформ в интересах аграрных руководителей: председатель Глобинского райисполкома В. Литвиненко предлагает закрепить в Конституции «органическое единство агропромышленного комплекса»[243]. Только за десять дней июля было высказано 21 подобное предложение[244]. Аграрное лобби выступает против промышленников и по другому поводу — требует ответственности руководителей предприятий за рекультивацию земель (82 предложения за декаду)[245].
Политический плюрализм тоже был значительным. Выдвигались демократические требования выдвижения двух кандидатур при голосовании, ограничения права избрания двумя сроками[246] — преддверие реформ 1986–1988 гг. Выдвигаются и предложения, в которых упоминается необходимость борьбы с бюрократизмом. Характерно, что одно из них сформулировал председатель парткома КГБ Черепанов: «
Ортодоксальная часть партийной массы выступает за необратимое лишение гражданства тех, кто добровольно покинул страну — 185 предложений[248]. Немало было выступлений против пьянства и алкоголизма (159 предложений за декаду)[249]. Это – тоже сигнал общества, который будет услышан в 1985 г.
Часто предлагалось ограничить возраст пребывания на государственных должностях возрастом, например, 60 лет[250] — коммунистам начинала надоедать геронтократическая стабилизация кадров. С другой стороны, встречается требование закрепить в Конституции совмещение постов Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Президиума Верховного совета СССР (всего 201 предложение)[251]. Опередив историю на 13 лет, ветеран войны В. Богданов предложил сделать Генерального секретаря ЦК КПСС Президентом СССР[252].
Бурно обсуждались такие политические вопросы, как продолжительность депутатских полномочий, форма голосования, минимальный возраст депутата[253]. Особенно активно рядовые коммунисты выступали против допуска к власти молодежи, опасаясь ее неопытности. Линии напряжения проходят не только между социальными слоями и идеологическими группами, но и между поколениями.
Обсуждалась и новая 6–я статья о руководящей роли КПСС. Часть выступавших стремилась дополнить формальное закрепление государственного статуса партии некоторыми обязанностями «авангарда советского народа». Профработник В. Набокин предлагал вписать норму, по которой «КПСС существует для народа и защищает интересы народа»[254] (всего было высказано 26 аналогичных предложений)[255]. А если не защищает? В 1977 г. такой вопрос мог задать только диссидент. А через двенадцать лет — любой человек. Но уже в 1977 г. некоторые общественно активные беспартийные, не принадлежавшие к диссидентскому движению, считали статью 6 излишней. Так, читатель «Известий» Краморенко предлагал: «
Но в целом диапазон мнений коммунистов и беспартийных во время обсуждения проекта Конституции практически не различается – сводки с партсобраний сигнализируют о тех же предложениях, что и анализ читательской почты. В это время партийная масса отличалась лишь несколько большей ортодоксальностью от общественно активных граждан. Во время обуждения проекта Конституции руководители страны не склонны были вносить в свой проект существенные коррективы, но тщательно фиксировали предложения и учитывали их при подготовке законодательных актов и партийных постановлений. Но каждый такой акт должен был быть согласован прежде всего с учетом интересов различных фракций правящей элиты, а уже потом — остальной части общества.
Обсуждение Конституции показывает, насколько многообразным по взглядам и интересам было советское общество, насколько далеко оно было от застывшего монолита, которым его иногда изображают, на сколько советские люди стремились к переменам, совершенствующим (а не разрушающим) систему «реального социализма».
С середины 50–х гг. советское общество становилось все более многообразным и в социальном, и в идейном отношении. Но разные социальные слои, идейные течения и структуры развивались в «тени», самостоятельно друг от друга. В отсутствие гражданского общества горизонтальные равноправные связи строились по закрытым каналам. На многочисленных кухнях люди втихую обменивались со знакомыми дефицитной колбасой, сплетнями, самиздатом.
Советская социальная структура включала в себя характерные для индустриального общества социальные классы: рабочие и примыкающие к ним полупролетарские слои (прежде всего колхозное крестьянство), относительно небольшие маргинальные слои (с одной стороны – бомжи, «жалобщики» — советские безработные, с другой – теневые предприниматели), обширный средний класс – интеллигенция и служащие; менеджерские слои (прежде всего хозяйственный директорат), правящая бюрократия (партийно–государственная номенклатура). По мере развития социальной системы СССР росли противоречия между этими слоями. Рабочие и интеллигенция стремились к росту уровня и качества жизни, приближающегося к уровню жизни правящего класса (тем более, что социальное равноправие было декларировано официальной идеологией). Всеобщее возмущение вызывали номенклатурные привилегии, неэффективность работы бюрократического аппарата, произвол и безответственность чиновников, коррупция. В то же время основные социальные слои привыкли к преимуществам развитого социального государства – доступному образованию и медицинскому обеспечению, отсутствию заметного социального расслоения. Но практически все ставили вопрос о значительном увеличении качества обслуживания людей во всех сферах советского общества. Интеллигенция была готова вступить в борьбу с номенклатурой как за места в государственном аппарате, так и за свободный доступ к информации – основному ресурсу, необходимому интеллигенции, который пока контролировался номенклатурой. Многосторонние давления, которые разные социальные слои оказывали на правящий слой, усиливали противоречия внутри номенклатуры.
После ХХ съезда КПСС в обществе, особенно в средних слоях, развивался идейный плюрализм. Наряду с официальным марксизмом–ленинизмом (в его интернационалистической и державно–националистической разновидностях), были распространены либеральное западничество, державное почвенничество и неортодоксальный демократический социализм. Эти направления вступали друг с другом в разнообразные альянсы и конфликты на ниве культурной жизни. Официальная идеология вела борьбу против всех видов неортодоксальности, но это уже давно не была борьба на уничтожение. Многократно критикуемые, деятели культуры не отказывались от своих взглядов, но и не переходили в решающие атаки на режим. Они пока лишь готовились к такому наступлению, к решающей борьбе за умы. Уже в первой половине 80–х гг. возникли ядра будущих «партий» времен Перестройки — «патриоты» и «либералы»[257] «окапывались» в толстых журналах, «народники» исследовали мыслителей прошлого и пели песни с критическими намеками, западники писали в самиздат или делали партийно–государственную карьеру[258]. Распространенным и влиятельным типажом стал «шестидесятник» или либеральный коммунист. Его мировоззрение складывалось из эклектического сочетания коммунистических мифов и либеральных ценностей индивидуальной свободы. Либеральные коммунисты не были тогда приверженцами либеральной идеологии и склонялись к демократическому социализму. Но их идеологические пристрастия были основаны на мифах, и когда в ходе Перестройки выяснится, что Ленин — не демократ, НЭП — не идеал рыночного социализма, а западные супермаркеты ломятся от продуктов — тут большинство «шестидесятников» быстро уверует в обычный либерализм, перейдет к апологии капиталистических отношений.
Социальная и идейная расстановка в советской элите и средних слоях накладывалась на поколенческую. В 50–80–е гг. в недрах слоя специалистов–интеллигентов и служащих (в условиях СССР — среднего слоя) формировались зачатки гражданского общества — системы горизонтальных, независимых от государства общественных связей. Однако пока это были изолированные друг от друга круги неформального общения, связанные с музыкальной культурой (клубы самодеятельной песни и рок–движение), литературными пристрастиями (клубы любителей фантастики), хобби, семейными и дружескими узами, и лишь иногда — с общественной активностью. Крупнейшими общественными движениями того периода были культурно–экологическое (дружины охраны природы, актив Всероссийских обществ охраны природы и памятников истории и культуры), педагогическое (коммунары, педагоги–новаторы) и правозащитное (диссиденты). Только последнее носило открыто оппозиционный характер[259].
Социальная система и экономически, и идеологически не была рассчитана на новые запросы людей (будь то желание авторов «Метрополя» публиковать аполитичные произведения, отрицающие каноны «социалистического реализма»; либо любовь молодежи к рок–музыке или повальная склонность к приобретению яркой модной одежды). Противопоставляя себя неконтролируемому художественному творчеству, режим провоцировал средние слои на переход к творчеству социальному.
Попытки наступления на общественность в первой половине 80–х гг. показали ограниченность возможностей власти — однажды попробовав вкус самостоятельного мышления и обсуждения социальных проблем, люди уже не могли от этого отказаться.
Концепции, обсуждавшиеся в неформальных кругах общественности проникали в «либеральные» круги научной и творческой элиты, советников правящей элиты, а от них – к «реформистам» в правящей группе. Приход к власти даст старт борьбе идей второй половины 80–х гг.
А между тем подрастало новое поколение, психологически слабо связанное с устоями «развитого социализма». Если раньше молодежь была надеждой, то теперь о ней заговорили с тревогой.
Все более очевидная пропасть между официально провозглашаемыми ценностями и реальностью заставляла молодежь искать собственные идеалы, далекие от тех, которые навязывались системой скучного, далекого от творческой практики «коммунистического воспитания». «Наметился, а может быть, произошел нравственный раскол поколений, — утверждал социолог Г. Забрянский, — Не желая наследовать лозунги–обманки, «принципы» и догмы, противоречащие логике развития общества, молодежь растерялась»[260]. Последнее утверждение о «растерянности» вряд ли может быть отнесено к молодежи в целом — молодые люди просто пошли разными путями, и многие — совсем не теми дорогами, которые были им предначертаны «старшими товарищами». Часть молодых людей с присущим юности радикализмом стала искать возможность преобразования общества, построенного отцами, пополняя ряды неформальных движений. Другая часть бунтовала и криминализовалась. Молодежные группировки брали под контроль целые кварталы крупных городов (например, Казани). В 1984 г., на следующий день после гибели двух девушек в результате наезда на них машины милиции тысячная молодежная толпа штурмовала Лениногорский горотдел МВД, воскрешая в памяти грандиозные антимилицейские выступления 1957–1967 гг.[261]
Массы молодых людей пытались улучшать свои условия жизни нелегальными путями. «
«Омоложение» страны в результате общего роста благосостояния и последствий послевоенного роста рождаемости оказалось «бомбой замедленного действия», грозившей подорвать институты «развитого социализма», с которыми молодежь не была связана психологически.
При этом режим не мог опереться на активную поддержку рабочего класса, который все еще считался «хозяином» советского государства. Рабочий класс в лице его реальных представителей отождествлял свое благополучие с набором материальных благ и социальных гарантий, которые существовали для послевоенного поколения как бы «сами собой». Их качество часто оставляло желать лучшего, что вызывало раздражение. Любая попытка урезать их вызывала острое недовольство и лишний раз подтверждала: советские управленцы – это не слуги народа, а господствующая каста.
В конце 70–х гг. в условиях исчерпания старых возможностей развития администрация постепенно «закручивала гайки», пытаясь поставить трудовые коллективы под свой контроль, навязать ему менее выгодные условия труда. Это приводило ко все большему количеству конфликтов: ”
Большую роль в разрешении трудовых конфликтов играли суды. Но их значение падало. В Ивановской области, например, судами были восстановлены на работе в 1973 г. 58,6% обратившихся, в 1976 г. — 39,2%, в 1977 г. — 27,8%, а в 1978 г. — всего 5,7%, в 1979 г. — 3,4% [264]. Вряд ли резкое падение процента удовлетворенных исков может свидетельствовать о том, что увольнения стали более оправданными. Ужесточилась позиция судов в отношении рабочих. Тысячи несправедливо уволенных продолжали ходить по судам разных инстанций, превратившись в специфический социальный типаж безработного «жалобщика». Зато миллионы рабочих теперь опасались конфликта с начальством «один на один». Но это лишь сплачивало рабочих и, если сопротивление поддерживали цеховые авторитеты, вело к коллективным акциям протеста.
Впервые с начала 60–х гг. в 1979–1980 гг. возросла забастовочная активность[265]. Вскоре этот факт признали и государственные органы (конечно, секретно): ”
В большинстве случаев производственные конфликты удавалось быстро прекращать путем переговоров между лидерами и работниками разветвленной социальной инфраструктуры предприятия (партком, профком и др.).
На предварительной стадии конфликты часто гасились благодаря посредничеству парторганизации или местных ячеек общественных организаций — профкома и комсомола. Эти структуры, создававшиеся как проводники воли высшего руководства и бюрократии, к концу 70–х гг. превратились в промежуточное звено, которое ориентировалось на интересы не только «верхов», но и «низов». Корпоративная система распределения материальных благ, покровительство администрации своим рабочим, заводской патриотизм и т.д. создавали цельный микроклимат предприятия, который далеко не всегда контролировался извне. В 1983 г. проверка показала, что около половины профкомов саботирует карательные мероприятия государства, направленные против «нарушителей трудовой дисциплины»[268]. Конфигурация социальных конфликтов и связей, решение маленьких и больших проблем зависели от конкретной позиции чиновников, директоров, мастеров, инженеров, председателей парткомов и т.д.
Социальная стабильность поддерживалась и корпоративной социально–психологической традицией, доставшейся российской индустриальной цивилизации в наследство от общинной культуры России и коллективистской коммунистической идеологии.
Голос трудовых коллективов звучал и при обсуждении проекта Конституции.
Поступали предложения о гарантированном уровне цен, об увеличении отпуска рабочих с 15 до 24 дней, о предоставлении отпуска за дополнительную работу, о дополнительном вознаграждении за стаж, о запрещении труда женщин на тяжелых работах, предоставление пенсий многодетным домохозяйкам, вытеснение ручного труда, в первую очередь — женского и др.[269] Инженер И. Кукушкина предлагала внести норму об отпуске по воспитанию детей в три года[270]. В Конституцию эта норма попасть, конечно, не могла, но со временем она попала в закон. Советское «социальное государство» было заинтересовано в стимулировании рождаемости — роста будущей рабочей силы. Активность «женского лобби» вообще была высока всего только за декаду было предложено 345 конкретных предложений по социальным льготам для женщин[271].
Токарь И. Вислоушкин предложил конституционно закрепить персональную ответственность первых руководителей предприятий «за создание в коллективах надлежащих производственных и культурно–бытовых условий»[272] (118 аналогичных предложений за декаду)[273]. Некоторые менеджеры, в свою очередь, требовали ввести статью «об ответственности работников за выпуск некачественной продукции»[274]. Директор Минишев, поддержанный за 10 дней еще 25 коммунистами, предлагал такую норму: «коллектив отвечает за каждого своего члена, а каждый член коллектива несет моральную ответственность за общее положение дел в коллективе»[275]. Это директорское требование круговой поруки не попало в Конституцию, но зато стало реализовываться (и не только морально, но и материально) руководителем Свердловской области Б. Ельциным (см. Главу III). Социальные противоречия на производстве живо проявлялись на конституционных партсобраниях. Проявило себя и профсоюзное лобби, требовавшее признания профсоюзной собственности самостоятельной формой общественной собственности наряду с государственной и колхозно–кооперативной — 64 предложения за декаду[276].
В стране продолжали сохраняться серьезные территориальные различия, пронизывавшие не только элиту, но и массу рабочего класса, составлявшего 61% населения134. В выигрышном положении оказывались рабочие Москвы, Ленинграда, некоторых столиц «союзных республик». Здесь существовали преимущественные условия снабжения, доступа к культурной инфраструктуре. Усвоив уроки революции, власти внимательно следили за снабжением этих городов. Остальная масса пролетариата была скучена в индустриальных центрах, где условия жизни были гораздо хуже. Географическое разделение населения обеспечивалось системой прописки — ограничения права изменения места жительства. Прописка обосновывалась экономически — для получения дешевого жилья необходимо было принадлежать к числу жителей данной местности, а войти в число этих жителей можно было только имея постоянное жилье. Так дешевизна социальных услуг влекла за собой прикрепление населения к местности. Впрочем, с 60–х гг. это не было уже «крепостное право». Договорившись о новом месте работы, человек часто получал и ведомственное жилье, а затем улучшал жилищные условия на новом месте.
«Жилищный вопрос» был одной из основных социальных проблем СССР еще со времен формированной индустриализации и живо дискутировался, в том числе и на партсобраниях. Во время обсуждения проекта Конституции 1977 г. рядовые коммунисты требовали более справедливого распределения жилья, и даже при участии «общественного контроля»[277]. Высказывались требования равных жилищных прав[278]. Более реалистичный архитектор Н. Опарин, напротив, считает неуместными пропагандистские статьи Конституции и предлагает исключить ст. 44 («право на жилище»), если нельзя обеспечить всех граждан жильем за 2–3 года[279]. Статью не исключили, но руководство КПСС не забыло про «должок» и разрабатывало план ликвидации дефицита жилья. Этот план был принят в 1986 г., но не пережил Перестройки.
Стремление провинциалов войти в привилегированное сословие столичных жителей, получить московскую или ленинградскую прописку, привело к возникновению явления «лимитчиков», то есть социального слоя рабочих, нанимаемых в столицы на невыгодных условиях, но с перспективой получения московской прописки. Ради нее «лимитчики» готовы были временно работать и жить в гораздо более тяжелых условиях, чем большинство рабочих СССР. «Лимит» (возможность ограниченного ввоза рабочей силы в Москву) давал администрации предприятий возможность обходиться без рационализации производства и приводил к постоянному разрастанию столиц, усиливал в них социальную напряженность. Пытаясь смягчить проблему «лимита», администрация широко применяла на тяжелых работах также иностранную рабочую силу (прежде всего из «братского» Вьетнама, нищее население которого также было готово трудиться в любых условиях), солдат, заключенных «лечебно–трудовых профилакториев», куда попадали алкоголики. Эти слои рабочей силы, привлекаемые к труду внеэкономическими методами, находились еще в относительно выгодном положении по сравнению с заключенными тюрем и лагерей, труд которых широко использовался в провинции. Правда, эффективность этого труда была совсем низкой.
Социальная структура СССР была относительно прочна в силу того, что внутри каждой страты имущественные различия нивелировались. Так, несмотря на то, что дифференциация труда рабочих в зависимости от квалификации оценивалась социологами как десятикратная, оплата труда рабочего на одном производстве как правило различалась не более, чем в два раза[280]. При этом существовала большая разница в оплате и обеспечении социальной ифраструктуры работников различных предприятий. Наиболее квалифицированная рабочая сила концентрировалась в так называемых «ящиках» — закрытых предприятиях, связанных с военно–промышленным комплексом (но обеспечивавших не только военные нужды). За лучшие условия труда и быта рабочий вынужден был расплачиваться меньшей степенью свободы в смене рабочего места и часто более интенсивным трудом.
Интенсивность труда большинства рабочих была не очень велика. Но важной проблемой оставалась неритмичность работы. По данным Госкомтруда с 1975 по 1980 г. количество простоев выросло с 0,36 человеко–дня до 0,42 человеко–дня на одного рабочего в год. «Для обеспечения выполнения плана в конце месяца рабочие привлекаются к массовым сверхурочным работам, работам в выходные дни, зачастую в нарушение трудового законодательства», — жаловался Госкомтруд в ЦК[281].
Со времен модернизационных рывков 30–х и 50–60–х гг. СССР унаследовал низкий уровень безработицы. Официально ее и вовсе не было, тунеядство преследовалось по закону, так что любой человек мог требовать от государства трудоустроить его по специальности. Уволить работника было крайне сложно, и директора предпочитали компенсировать нерадивость части персонала наймом дополнительной рабочей силы (также – как придерживать ресурсы в запас). Так что в условиях экстенсивного развития возникал дефицит рабочей силы.
Администрация была вынуждена в условиях дефицита рабочей силы стремиться к постоянному повышению жизненного уровня своих рабочих (чтобы они не перешли на другие предприятия). Это снижало угрозу забастовок, так как в большинстве случаев можно было обходиться без них. По мнению социолога В. Заславского «право на уход по собственному желанию представляет собой могучее средство давления рабочего на администрацию»[282]. Текучесть кадров составила в 1985 г. всего 12,7% списочного состава предприятий[283]. Так что большинством работников предприятия воспринимались как «свои», на производстве складывался своеобразный общественный микроклимат с собственными авторитетными людьми, часто не занимавшими официальных управленческих постов.
Однако советский рабочий был также отчужден от принятия решений и результатов труда «своего» предприятия, как и при капитализме. Это лишало рабочего стимулов к улучшению качества своего труда. Словно спохватившись, государство стало поощрять коллективные формы материального стимулирования (бригадный подряд, щекинский метод). По сути это была форма сдельной оплаты с элементами круговой поруки — работники не получали почти никаких дополнительных прав. Соответственно и «бригадный подряд» в большинстве случаев оставался формальностью. По данным опросов в Куйбышеве самостоятельные решения по распределению коллективного заработка принимали только 43% бригад. Лишь четверть бригад принимала хоть какие–то меры к нарушителям дисциплины[284]. Cреднее звено хозяйственной бюрократии относилось к фактическому (а не декларативному) коллективизму с большим подозрением. Производственная общность должна была быть понятной управленцу, вертикальной, тесно связывающей руководителя и подчиненного.
Относительная защищенность человека на производстве контрастировала с его беззащитностью перед лицом бюрократии по месту жительства. Социолог О. Яницкий пишет об этом: ”На заводе, в любом учреждении работник все же социально защищен. При всем несовершенстве нашего трудового законодательства он — член трудового коллектива, КПСС, профсоюза, многочисленных трудовых организаций. А в микрорайоне, заводском поселке, общежитии он бесправен и безгласен, постоянно слышит «нельзя», «не предусмотрено», «зайдите завтра»[285]. Компартии удалось разрушить общину на территориальном уровне. Собственно, именно там она представляла для политическом монополии коммунистов наибольшую угрозу. Именно по месту жительства человек «отвлекается» от производственных заданий и сталкивается с проблемами качества жизни и связанными с ним более общими вопросами — экологии, бюрократизации, социальной уязвимости и т.д. Но человек территориальный был гораздо хуже организован, чем человек производственный (хотя это были одни и те же люди), и потому первый уступал второму, когда их интересы сталкивались. Отсюда — нарастание экологических проблем (приоритет интересов производства над здоровьем местных жителей), мирриады нерешенных вопросов качественного жилья, снабжения, транспорта, нараставших по мере ослабления единого обруча, сплачивавшего административную машину в сталинские времена. По мере роста сферы свободы в обществе индустриальная машина оказывалась в более выгодном положении, чем население; человек — винтик этой машины — в более выгодном положении, чем собственно человек — житель.
Конечно, это было результатом общих закономерностей развития индустриализма, которые проявляются и на Западе, и на Востоке. Но здесь было одно существенное различие — в большинстве западных стран общинность, корпоративность общества сильнее сохранилась по месту жительства, чем на производстве. Это, помимо всего прочего, обеспечило большую защищенность человека именно как потребителя, как жителя. Это позволило быстрее, чем в СССР, сформироваться современному гражданскому обществу, опирающемуся на сильное территориальное самоуправление. В СССР коммунистический «большой скачок» разрушил территориальное самоуправление и перенес корпоративные структуры на производство. В итоге — большая защищенность на производстве (по некоторым параметрам — выше, чем в большинстве стран Запада) и беспомощность по месту жительства, а точнее — по месту жизни вне производства. В 80–е гг. это вызовет мощное движение за территориальное самоуправление и возрождение демократии советов.
Глава III
Пять императоров
Историк Ольга Райновна дает мне наставления по подготовке к вступительным экзаменам по истории в институт: не забудь повторить современную культуру, цифры пятилеток, сделать конспект постановления майского пленума ЦК… Потом задумывается и говорит:
— Ох, не дай Бог он помрет сейчас. Сколько новых постановлений тебе придется зубрить.
Леонид Ильич Брежнев уже много раз встречался нам на страницах этой книги. Он по праву символизирует эпоху 70–х годов, и его личность как бы растворяется в неторопливом течении этого времени. Она похожа на время, а время – на Брежнева. Он относится к той категории исторических деятелей, которые занимают ведущие позиции в стране благодаря общественным ожиданиям. И Брежнев действовал, подобно Кутузову из «Войны и мира», подстраиваясь под ожидание покоя конца 60–х – начала 70–х гг. Он руководствовался принципом «сто раз отмерь, один раз отрежь», пестовал осторожность и солидность. В 70–е гг. это приносило благодатные плоды, но к концу десятилетия обстановка опережала неторопливое советское руководство, старые навыки не сработали при выборе курса в Афганистане. Но Брежневу было уже поздно переучиваться.
Искусству принимать решения и разбираться в людях Леонид Ильич учился в сталинские времена. Он родился 19 декабря 1906 г. в Каменском (будущем Днепродзержинске) – единственный из Генсеков – в семье рабочего. Леня оказался нетривиальным сыном рабочего – в 1915 г. ему удалось поступить в гимназию. По мнению официальных биографов Брежнева это свидетельствовало о его «способностях, трудолюбии, настойчивости»[286]. Добавим – и о карьерной мотивированности как самого мальчика, так и его семьи, стремившейся вывести Леню «в люди» в Российской империи.
Революция и гражданская война смешала все планы – принципы вертикальной мобильности изменились кардинально. Леонид вступил в комсомол. Разруха промышленности и связанная с этим безработица заставила Брежнева искать себе иное место в жизни. В 1921 г. он уехал из Каменского в Курск, где сначала подрабатывал на маслобойном заводе, а затем (после недолгого возвращения на родину), поступил в землеустроительный техникум. Закончив его в 1927 г., работал под Курском, в Белоруссии, на Урале. В горниле коллективизации Брежнев прошел путь от землеустроителя до зампреда райисполкома. В 1929 г. стал кандидатом в члены партии. В 1931 г. дорос до заместителя заведующего окружного земельного управления. Уже большой начальник. Но через несколько месяцев в карьере Брежнева произошел сбой. Он бросает престижную работу на Урале и уезжает в родные места. Причины этого бегства с Урала пока неизвестны, но очевидно, что молодой чиновник попал в какую–то опасную ситуацию.
В 1931 г. в Каменском Брежнев стал работать слесарем на завод им. Дзержинского, поступил на вечернее отделение металлургического института и вступил в партию (Р. Медведев подметил, что Брежнев не смог сделать этого на Урале, что также свидетельствует о конфликте по прежнему месту работы)[287]. В это время получивший первый карьерный опыт Брежнев наверстывает упущенное. Он становится парторгом факультета, председателем профкома, членом парткома института. Брежнев приобретает и педагогический опыт, став директором вечернего рабфака (педагогический опыт ему еще пригодится).
По окончании Металлургического института в 1935 г. инженер–тепловик Брежнев был назначен начальником смены. Вскоре он на год был призван в армию в бронетанковую школу (своего рода офицерские курсы), службу закончил политруком танковой роты.
По возвращении в Днепродзержинск Брежнев стал директором техникума (еще недавно – того самого рабфака). Но партии и государству требовались кадры для заполнения внезапно освободившихся вакансий. «Большой террор» расчистил ступеньки партийной карьеры для новых партийных кадров. Брежнев перешел на руководящую работу — зампредом горисполкома. Забавно читать уничижительные оценки некоторых биографов Брежнева о том, что «до 1938 года молодой Брежнев был по сути работником «перекати–поле»[288]. Хорошо «перекати–поле» — зампред горисполкома с высшим образованием и десятилетним стажем работы на производстве и в органах управления.
В мае 1938 г. товарищи Брежнева по институту П. Алферов и второй секретарь Днепропетровского обкома К. Грушевой приглашают Леонида работать в обком – руководителем торгового отдела[289].
Молодой общительный чиновник быстро продвигался по службе. В феврале 1939 г. Брежнев стал секретарем по пропаганде Днепропетровского обкома ВКП(б), в 1940 г. – секретарем по оборонной промышленности. Так Брежнев вошел в клан первого секретаря ЦК КП(б)У Н. Хрущева. Он и станет основным покровителем Брежнева вплоть до 60–х гг.
C началом войны Брежнев занимается эвакуацией промышленности области, а с 14 июля 1941 г. – в действующей армии – бригадным комиссаром. Служил при политуправлении Южного фронта, в октябре стал заместителем начальника политуправления фронта. В это время поражений судьба человека зависела от обстоятельств, от него почти независящих. Можно было оказаться в окружении с целым фронтом или на острие сокрушительного удара противника. Брежнева Бог миловал. В ноябре 1941 г. Брежнев даже принял участие в одном из первых наших наступлений под Ростовом. В апреле 1943 г. Брежнев был назначен начальником политотдела 18 армии. Брежнева критиковали за то, что он «многие вопросы решает как хозяйственник, а не как политработник»[290]. Это очень характерно: Брежнев занимается не только идеологической накачкой, но и решением многочисленных хозяйственных проблем, которые должны облегчить солдатскую долю. И в будущем Брежнев будет не идеологом, а прагматиком и покровителем «маленьких людей».
В 1943 г. Брежнев участвует в боях под Новороссийском (в том числе на плацдарме «Малая земля»), а затем — в наступлении на Украине и в Восточной Европе, закончил войну генерал–майором. Кавалер двух орденов Красного знамени, Красной звезды и Богдана Хмельницкого. Брежнев, разумеется, редко оказывался в бою, но и «безопасной» его службу не назовешь. При переправе на «Малую землю» его взрывом выбросило за борт – насилу спасли. 11–12 декабря 1943 г. Брежнев со своим политотделом оказался в районе контрудара немцев и принял участие в его отражении с оружием в руках. Сохранились документы о борьбе генерала Брежнева с мародерством офицеров[291]. В 1944 г. Брежнев познакомился с командующим чехословацкой армией Л. Свободой, и это знакомство сыграет свою роль в 1968 г. В качестве начальника политуправления 4 Украинского фронта Брежнев участвовал в Параде победы.
В августе 1946 г. Брежнев стал первым секретарем Запорожского, а в ноябре 1947 г. — Днепропетровского обкома ВКП(б). Под его руководством ударными темпами шло восстановление разрушенной войной промышленности (впрочем, как и в других регионах страны). В марте 1947 г. была пущена первая турбина Днепрогэса, в июне 1947 г. – домна Запорожстали.
На некоторое время Брежнев даже переселился на восстанавливаемые объекты[292]. Он понимал, что за срыв сроков пуска предприятий можно ответить всей карьерой. Брежнев добивается введения трехсменной работы, считает необходимым «ради дела влезать во все щели»[293], что, конечно, могло раздражать производственников. Р. Медведев утверждает, что Брежнев скорее путался у строителей под ногами, «больше мешал, чем помогал делу», и в то же время «не перегружал себя делами». Р. Медведев даже не замечает противоречия этих двух обвинений (с одной стороны автор рисует образ энергичного, но бестолкового руководителя, с другой – «ленивого»). Впрочем, «лень» имеет оборотную сторону, говорящую в пользу Брежнева – он умел распределять поручения между своими подчиненными[294]. Этого умения как раз не хватает большинству руководителей. А Брежнев был умелым «диспетчером». И после смерти Брежнева его подчиненные второй половины 40–х гг. отмечали «обаяние, доброту, общительность, открытость, дружелюбие» Леонида Ильича, что позволило даже критически настроенному Р. Медведеву признать, что в сталинские времена Днепропетровский и Запорожский обкомы при Брежневе «могли казаться партийным и хозяйственным работникам областного масштаба островками либерализма и относительного спокойствия»[295].
Но самому Брежневу спокойствие только снилось. В феврале 1948 г. обком и лично первый секретарь были подвергнуты критике, и Брежневу пришлось обещать «из этой критики сделать для себя выводы»[296]. Досталось Брежневу и за несанкционированное проведение сельскохозяйственной выставки (здесь могла сказаться и зловещая аналогия с ленинградской ярмаркой, с которой началось «ленинградское дело»). Брежнева спас Хрущев.
В 1949 г. Брежнев был избран в ЦК КП(б)У. В 1950–1952 гг. он возглавляет партийную организацию Молдавии. Люди, с которыми Брежнев сошелся во время работы в Днепродзержинске и Молдавии, составят его «кадровый резерв». Леонид Ильич ценил «своих людей», сильные и слабые стороны которых хорошо знал.
В Молдавии в период правления Брежнева развернулось создание агро–промышленного комплекса, который и поныне определяет экономическое лицо этой страны.
В 1952 г. Брежнев начинает готовится к новому карьерному подъему, разумеется – не по своей инициативе. Продвинувшийся в Кремль Хрущев стремился выдвинуть своих людей в центральное руководство. Брежнев начинает «генерировать идеи» всесоюзного масштаба. В Москву идет записка молдавского ЦК, по которой Совет министров СССР благосклонно принимает постановление о дальнейшем развитии сельского хозяйства и пищевой промышленности республики. В сентябре в центральном теоретическом органе партии «Большевик» выходит статья Брежнева «Критика и самокритика – испытанный метод воспитания кадров».
И вот на XIX съезде КПСС Брежнев был избран в расширенный Президиум ЦК (кандидатом), назначен секретарем ЦК (правда, без определенных обязанностей). Но после смерти «вождя» Брежнев теряет высокий пост. Это был второй «сбой» в его карьере. Леонида Ильича направляют работать заместителем начальника Главного политического управления Советской армии. Хотя уже тогда Брежнев умел хорошо произносить официальные речи, это место тяготило его – карьерный тупик. Генеральская синекура. Леонид Ильич считал, что достоин большего, просится на партийную работу.
Первое время Хрущеву было не до Брежнева. Но в начале 1954 г. понадобился надежный кадр, которого можно бросить в самое пекло – организовывать освоение целины. Дело было рискованное, руководство Казахстана возражало против распашки степей. Президиум ЦК КПСС заменил это руководство – первым секретарем ЦК КП Казахстана был «избран» П. Пономаренко, считавшийся человеком Маленкова. Вторым секретарем, непосредственно ответственным за целину, стал Брежнев. Кстати, если бы Хрущев считал Брежнева ленивым работником, он ни за что не поручил бы ему это дело, провал которого мог бы стоить карьеры и самому Хрущеву.
Первый год оказался неудачным для проекта целины из–за его общей непродуманности и засухи, Брежнев считал 1955 год «годом отчаяния»[297]. В текст воспоминаний Брежнева «Целина» попал эпизод, где Хрущев кричал на Брежнева: «Из ваших обещаний пирогов не напечешь!»[298]. Но можно согласиться с Р. Медведевым, что тут все же произошла вспышка раздражения Хрущева, недовольного провалами, а не принципиальный конфликт[299], который Брежнев рисует задним числом, чтобы подчеркнуть свою самостоятельность от бывшего шефа с его вспыльчивым характером. Именно благодаря поддержке Хрущева «козлом отпущения» за неудачи 1955 г. стал Пономаренко (чему способствовало и ослабление позиций Маленкова). В августе 1955 г. Брежнев стал первым секретарем ЦК КП Казахстана.
1956 год оказался успешным, целина дала хлеб. «Задание партии» Леонид Ильич выполнил и приобрел еще большее благоволение Хрущева. На ХХ съезде Брежнев был снова избран кандидатом в члены Президиума ЦК и секретарем ЦК, а в 1957 г. — членом Президиума. В ЦК Брежнев курировал капитальное строительство, тяжелую промышленность, освоение космоса, РСФСР. Хрущев был полностью уверен в поддержке Брежнева и в мае 1960 г. назначил его на высший государственный пост — председателя Президиума Верховного совета СССР.
Таким образом, Брежнев стал публичной фигурой, одним из «портретов», которые носили на демонстрациях. Он вручал ордена космонавтам и принимал зарубежные делегации как глава государства.
Однако после того, как тяжело заболел Ф. Козлов, Хрущев в 1963 г. вернул Брежнева на работу секретаря ЦК. Это свидетельствует о том, что Никита Сергеевич тогда высоко оценивал деловые качества Леонида Ильича, и не склонен был долго держать его на роли свадебного маршала.
Но Брежнев, как и другие фавориты Хрущева, включился в рискованную игру против шефа, которая увенчалась октябрьским пленумом 1964 года. Биографы ищут личные причины, которые должны были вызвать острое недовольство Леонида Ильича Никитой Сергеевичем. Но каждый конкретный конфликт, каждая вспышка гнева Хрущева ничего не объясняет – раньше Брежнев сносил и большее. Психологическое объяснение нужно искать не в Хрущеве, а в Брежневе, который на посту главы государства «перерос» роль исполнительного помощника Хрущева. Однако раньше Брежневу пришлось бы и дальше прятать свое личное недовольство. Теперь же оно было частным случаем социально–политической тенденции – общего стремления номенклатуры к стабильности, предсказуемости и плавности курса лидеров. Брежнев лучше других членов Президиума соответствовал номенклатурному идеалу середины 60–х гг.
На октябрьском пленуме ЦК 1964 г. Брежнев был избран первым секретарем ЦК КПСС (с 1966 г. — Генеральный секретарь).
Брежнев — типичный представитель своего поколения государственных руководителей. Их молодость пришлась на 20–е гг. — нэп, изобилие на прилавках и пустота в карманах, партийные дискуссии, в которых побеждает тот, кто менее остроумен и более осторожен. Это время воспитало в них классическое мещанство — жажду сладкой жизни, спокойствия и настороженное отношение к творчеству, нетривиальности.
Это поколение, воспитанное на революционных лозунгах, не было лишено некоторого революционного романтизма, унаследованного от юности. Как мирянин дает деньги на церковь, они были готовы поддерживать революционеров в других странах, тем более, что до поры это способствовало успехам в борьбе с главным внешнеполитическим противником – США.
В 30–40–е гг. это поколение государственных мужей было просеяно через сталинские чистки, ужаснулось, поглядев в зеркало хрущевских разоблачений и мысленно дало себе клятву: воздерживаться от расправ в правящей элите — машину репрессий трудно остановить. Война стала для них уроком большой политики, в которой безопасность страны – превыше всего. Они пришли к власти в возрасте под шестьдесят с твердым намерением насладиться жизнью и покоем. Им повезло — страна ждала того же — покоя и доброго, не импульсивного царя–батюшку.
Брежнев оправдал надежды. Стиль его руководства исходил из трех главных принципов: стабилизировать кадры, не трогать тех, кто не трогает тебя, обеспечить постепенный рост жизненного уровня населения и внешнеполитическую безопасность.
Люди, знавшие Брежнева лично[300], называют такие его качества, как уравновешенность, личная доброта, общительность, юмор, лояльность к собеседнику, стремление найти компромисс (что иногда вело к пересмотру уже достигнутых договоренностей).
В то же время Брежнев стремителен и непреклонен при принятии кадровых решений. Однако не мстителен, стремится найти поверженному противнику хорошее место работы или отправляет на почетную пенсию.
По мнению А. Бовина, «в тургеневские времена он был бы хорошим помещиком с большим хлебосольным домом»[301]. Но здесь дело не в Брежневе, а в быте номенклатуры, которая в большинстве своем вышла из крестьянской среды и сохраняла сельские повадки. Брежнев был, конечно, не просто «помещиком», а скорее «царем» или князем из былин и сказок, который пировал в компании своих бояр и простых людей, волею судьбы оказавшихся приглашенными. Но этот образ, уходящий корнями в толщу русской культуры и оставшийся после Брежнева в мифологии советской истории, заслоняет реальность, в которой тот же самый Брежнев оказался успешным управленцем современного индустриального общества.
Авторы–интеллигенты в один голос отмечают его неинтеллигентность (особенно в контрасте с Андроповым) при общей образованности. И дело не в том, что Брежнев предпочитал работать с секретарями, а не читать и писать самостоятельно. Брежнев был чужд интеллигенции на психологическом уровне, на той глубине, которая тянется со времен Петровских, когда образовался раскол между народной и рациональной элитарной культурой. Просветительский советский проект отчасти сблизил стороны, замазал трещину, но полностью не смог ее устранить.
Оборотной стороной неинтеллигентности Брежнева является его относительное равнодушие к схоластическим идеологическим спорам ортодоксов и ревизионистов, сталинистов и антисталинистов, западников и почвенников и т.д. Попытки вовлечь его в эти споры Брежнев воспринимал с раздражением, что сказалось и на судьбе самих споров. Но в разделении труда брежневского руководства за идеологию отвечал М. Суслов, который также выполнял социальный заказ на стабильность и охранительство.
Брежнев старался поддержать согласие между всеми уровнями элиты, что выражалось в своеобразном «демократизме». В. Печенев, один из составителей речей Генсека, вспоминает о его встрече с чиновниками: «Л.И. Брежнев вдруг спросил присутствующих: «Ну как Горбачев, не зазнался после того, как мы его в Политбюро избрали?» На что Г. Арбатов — старый, бессменный член «брежневской команды», главный составитель внутриэкономических разделов его речей — под общий рокот одобрения ответил: «Нет, Леонид Ильич, пока он ведет себя демократично, не жалуемся!» — «Ну что ж, это хорошо,” — довольно промолвил Брежнев»[302].
Брежнев здесь — покровитель маленьких (в сравнении с членами Политбюро) людей, мнение коих, доказавших свою надежность за долгие годы, может сыграть не последнюю роль в судьбе нового «вождя». Главное для Брежнева — надежность, устойчивость, неагрессивность. Брежнев предпочитал поощрять, а не наказывать. Если высокопоставленный товарищ по партии становился вреден или опасен, его тихо отправляли на хорошую пенсию или подыскивали синекуру – например, отправляли с глаз долой послом в маловажную страну.
Брежнев – сибарит, любитель охоты и хороших автомобилей. Его обвиняют в тщеславии из–за болезненного пристрастия к наградам и прославлениям. Но необходимо учитывать, что Брежнев отождествлял свой престиж с престижем государства (что в тех условиях было понятно). Этим объясняется, например, скованность на официальной части международных переговоров, в то время как в отсутствие телекамер становился непринужденным и раскованным. Брежнев не забывал, что он, как император – символ государства, выражающий согласованную в Политбюро позицию, от которой нельзя отступать по своей воле.
Брежнев обладал сильным чувством долга, и ради своего понимания престижа страны мог идти даже на физические мучения. В этом отношении характерен эпизод, произошедший с ним в Ташкенте, когда на него обрушились заводские леса. Советологи любят относить этот случай к акциям КГБ, но возможно и более простое объяснение: человеческое любопытство, желание посмотреть на живого Генсека согнало на леса, под которыми он должен был проходить, слишком много людей — и конструкция не выдержала. Вместо того, чтобы вернуться в Москву, Брежнев, «ради престижа державы», чтобы никто не догадался о происшедшем, провел несколько выступлений со сломанной рукой. «Надо отдать должное его выдержке, если хотите — мужеству. Он осторожно перелистывал страницы доклада, и из всего огромного зала только мы знали, что каждое мало–мальское движение вызывает у него нестерпимую боль»[303]134. Эти несколько дней вывели Брежнева из политической жизни на месяцы и в конечном итоге предопределило его кончину уже в 1982 г.
Брежнев искренне считал, что служит всему советскому народу, а не только его верхним слоям. «Двум вопросам Леонид Ильич уделял всегда приоритетное внимание — аграрному сектору и военным делам… — вспоминает Горбачев, — Помню, как–то в Ореховой комнате перед началом заседания Политбюро зашла речь об очередном выделении армейских автомашин на уборку урожая. Устинов посетовал на то, что каждая полевая страда выводит из строя значительную часть техники. Тем самым он заранее нацеливался на то, чтобы выжать из Госплана новое пополнение автопарка вооруженных сил.
Толкуя об этом, Дмитрий Федорович как бы между прочим заявил, что понимает значение жатвы, ибо «оборона и хлеб — это главное и это неразделимо». Я счел нужным внести свои коррективы и заметил, что больше склоняюсь к формуле: «хлеб и оборона». Брежнев поддержал меня и улыбаясь сказал:
— Наверное, тут Горбачев прав. Но Устинов стал говорить:
— Леонид Ильич, уж вы–то знаете, что оборона — это жизнь.
— А хлеб? — посмеиваясь, ответил Брежнев. — Разве это не жизнь?
Так что вроде бы действительно получалось — «хлеб и оборона». Увы, это была лишь видимость. Из года в год военно–промышленный комплекс усиливал позиции и наращивал свою мощь. И дело тут было не только в личных пристрастиях Брежнева, Устинова или других членов Политбюро. Железная логика развития биполярного, расколотого надвое мира, смертельно опасная для человечества гонка дорогостоящих вооружений делали свое дело»[304].
Выше мы видели, что своим главным внутриполитическим достижением он считал именно сплочение партии – не за счет репрессий, как Сталин, а за счет отказа от «шараханий» в ту или иную сторону, а по сути – от перемен, от движения. В счет своих заслуг Брежнев мог отнести и «разрядку», которая принесла больше успехов СССР, чем хрущевский этап «Холодной войны». Так что свой орден Победы он по своему заслужил.
Поделиться книгой: