Помоги проекту - поделись книгой:
Таджики и узбеки, составлявшие большинство солдат 40–й армии, вступали в разговоры с населением и искренне уверяли, что не собираются воевать. Казалось, ситуация напоминает ввод войск в Чехословакию. «Приказ четко определял наши задачи: выход частей на границу Афганистана и прикрытие их со стороны Ирана и Пакистана, — вспоминает генерал Ю. Шаталин, командовавший пятой дивизией, — Кроме того, необходимо подчеркнуть, что сам расчет сил и средств вводимых войск показывал, что они не были рассчитаны на решение задач военными средствами… Это была целенаправленная политическая акция с применением вооруженных сил. Но ввод войск осуществлялся в страну, где шла уже вооруженная борьба, и в результате втягивания наших войск в боевые действия произошла эскалация войны. То есть мирный поход перешел в войну»[100]. В январе 1980 г. еще оставался шанс начать вывод войск.
К февралю 1980 г. стало ясно — «русские» уходить не собираются. И тогда 21–23 февраля в Кабуле начались массовые демонстрации. Прикрываясь толпой, боевики стреляли по советскому посольству. С марта начались систематические нападения на советские гарнизоны — развернулась изнурительная и кровопролитная война в чужой стране. Контролируемые советскими войсками центры и дороги стали интенсивно обстреливаться с окрестных гор. У командования не оставалось иного выхода, кроме наступательных действий в этих горах. В течение 1980 г. численность «ограниченного контингента советских войск» (40–й армии) была доведена до 100000 человек[101].
Ближайшие последствия вторжения в Афганистан уже в 1980 г. были охарактеризованы в аналитической записке Института экономики мировой социалистической системы. В ней, в частности, говорилось: ”В дополнение к двум фронтам противостояния — в Европе против НАТО и в Восточной Азии против Китая — для нас возник третий опасный очаг военно–политической напряженности на южном фланге СССР, в невыгодных географических и социально–политических условиях… Значительно пострадало влияние СССР на движение неприсоединения, особенно на мусульманский мир. Заблокирована разрядка и ликвидированы политические предпосылки для ликвидации гонки вооружений. Резко возрос экономический и технологический нажим на Советский Союз. Западная и китайская пропаганда получили сильные козыри для расширения кампании против Советского Союза… Усилилось недоверие к советской политике и дистанциирование от нее со стороны СФРЮ, Румынии и КНДР. Даже в печати Венгрии и Польши впервые открыто обнаружились признаки сдержанности в связи с акциями Советского Союза в Афганистане… Усилилась дифференцированная политика западных держав, перешедших к новой тактике открытого вторжения в сферу отношений между Советским Союзом и другими социалистическим странами и открытой игре на противоречиях и несовпадении интересов между ними. На Советский Союз легло новое бремя военной помощи Афганистану»[102]. Ничего принципиально нового эта записка кремлевскому руководству не сообщала — почти все эти аргументы высказывались на Политбюро еще в марте 1979 г.
Однако масштабы антисоветской кампании на Западе в связи с вводом войск в Афганистан все же удивили кремлевское руководство. В 1980 г. на встрече с президентом Франции Брежнев возмущался: ”Почему мы проявляем столько эмоций? — восклицает он. — Потому что речь идет о внутренних проблемах коммунистического мира… И почему вы защищаете Амина, этого убийцу и палача?» Ему вторил Громыко: ”На приход к власти новых руководителей и злодейское убийство президента Тараки в сентябре прошлого года западные страны никак не отреагировали и не говорили о вмешательстве во внутренние дела страны. А тут их словно муха укусила, и они заговорили об интервенции!»[103] Жискар д’Эстен убеждал Брежнева, что «вступление советских войск в Афганистан стал глубоким шоком для Запада, шоком куда более значительным, чем вы себе это представляете.» Столкнувшись с перспективой крушения политики «разрядки», Брежнев был готов идти на уступки, выражая свои намерения в довольно эмоциональной форме.
Американское руководство, консультируясь с советскими представителями, требовали гарантий отсутствия планов вторжения в Пакистан и Иран. Беседуя с послом Добрыниным, госсекретарь Вэнс «оговорился, что сами США до последнего времени не верили в наличие таких намерений у правительства СССР. Однако ввод советских войск в Афганистан, в страну, не входящую в Варшавский договор, сильно поколебал в администрации прежнюю уверенность в том, что у Москвы нет таких намерений… В сугубо доверительной форме он сказал, что согласен с Громыко, заявившим послу США в Москве, что Амин был негодяй, но он не был американским агентом. В этом он может — неофициально — дать мне слово»[105].
Таким образом, действия и контрдействия двух сверхдержав вокруг Афганистана, которые привели к вводу советских войск, отчасти были плодом взаимных недоразумений и мистификаций. Но это не означало, что после разъяснения позиций настало время для компромиссов.
Если относительно миролюбивая администрация Картера еще готова была искать реальные пути скорейшего урегулирования проблемы (впрочем, как обычно игнорирующие особенности психологии кремлевских старцев)[106], то новой администрации Рейгана вывод советских войск из Афганистана был невыгоден. В Афганистане СССР попал в геополитическую ловушку, которой умело воспользовались его стратегические противники. К концу 1979 г. СССР оказался в ситуации, в которой он не мог не потерпеть поражение. Принимая решение в этой сложной обстановке, кремлевские руководители оказались под влиянием личной неприязни к террористическому режиму Амина и недооценили некоторые малозаметные тогда обстоятельства, выбрав в итоге из двух зол большее. Победа ряда просоветских «революций» не смогла уничтожить на территории стран «социалистической ориентации» вооруженной оппозиции. Эти движения действовали такими же партизанскими методами, как и революционеры, приносившие столько проблем западному миру. В конце 70–х гг. Запад начал бить противника его же оружием, поддерживая партизанские освободительные движения в «Третьем мире», направленные против режимов соцориентации. Стороны поменялись местами (а традиционно «революционному» Китаю для этого даже не пришлось менять тактику). СССР пришлось столкнуться с партизанскими движениями в Афганистане, Накарагуа, Анголе, Мозамбике, даже в Индокитае.
Так США и Китай начали опробовать на «социалистическом содружестве» стратегию, которая была изобретена Э. Че Геварой, мечтавшим покончить с американским империализмом, подорвав его мощь в нескольких «Вьетнамах»[107]. Че Геваре не удалось разжечь «новый Вьетнам» в Латинской Америке, зато США смогли втянуть противника в несколько затяжных партизанских войн, крупнейшей из которых стала афганская[108].
В 1980 г. в связи с конфликтом из–за ракет средней дальности, вторжением советских войск в Афганистан и началом Польской революции[109] вспыхнул второй этап «Холодной войны» или, иными словами, «вторая Холодная война».
В отличие от первой «Холодной войны», которая была «встречным сражением» двух систем, и от «разрядки», сопровождавшейся экспансией прокоммунистических сил в «Третьем мире», «вторая Холодная война» была для СССР оборонительной. Лидеры коммунистической бюрократии осознали отсутствие у них ресурсов для продолжения экспансии и стремились к сохранению status quo, к равновесию. Новая динамичная американская администрация, поддержанная европейскими неоконсерваторами, надеялись не только вернуть утерянные в 1975–1979 гг. позиции, но и довести Холодную войну до «победного конца». Администрация Р. Рейгана фактически поставила перед собой задачу добиться разорения СССР.
Считается, что СССР не мог выдерживать дальше гонку вооружений. Это мнение горячо поддерживает и М. Горбачев: «Оказалось, что военные расходы составляли не 16, а 40(!) процентов госбюджета, продукция ВПК — не 6, а 20% валового общественного продукта»[110]. Однако позиция отца разоружения не вполне объективна. К тому же Горбачев не объясняет методику его советников, которые представили такие данные. Насколько в них учтена продукция двойного назначения, которая использовалась и в гражданских целях, «вытягивая», а не «глуша» экономику? Более детальные оценки собственно военных расходов все же подтверждают цифру в 16% бюджета к началу Перестройки[111]. СССР за свою историю переживал в отношении военных нагрузок и гораздо худшие времена.
Продолжая соревнование с СССР на ниве стратегических ракетных вооружений, администрация США решила резко активизировать противоборство в других сферах, одновременно нанося удары по экономике СССР. В ноябре 1982 г. вышла директива президента NSDD № 66 (Директива по защите национальной безопасности). Она провозглашала, что цель политики США — подрыв сырьевого комплекса СССР. Другая основополагающая директива NSDD–75, принятая в январе 1983 г., шла еще дальше. Она предусматривала дополнительное финансирование оппозиционного движения в странах Восточного блока в размере 108 миллионов долларов.
Внезапно «заболев марксизмом», Рейган утверждал: «постоянный спад экономического развития и рост военного производства ложатся тяжелым бременем на плечи советского народа. Мы видим, что в СССР политическая структура не соответствует экономической базе, что производительные силы общества сковываются политическими силами»[112]. Если бы Рейган верил в это теоретическое построение всерьез, ему следовало бы способствовать развитию экономики СССР, чтобы она «взломала» политические оковы. Но президент США взял курс на подрыв «производительных сил» противника, чтобы придать изменениям в СССР катастрофический или, выражаясь словами Рейгана, революционный характер.
Чтобы запугать советское руководство, в 1983 г. Р. Рейган заявил, что готов в нарушение договора о Противоракетной обороне (ПРО) перенести гонку вооружений в космос, где создать «зонтик» против советских ракет. Эта «стратегическая оборонная инициатива» (СОИ) вызвала резко негативную реакцию Кремля — у СССР не было технологий, чтобы создать свою СОИ. Впрочем, как выяснилось, таких технологий не было и у США. Они не добились заметных успехов на новом витке гонки, создать новые технологии ПРО не удалось. Поэтому и СССР мог обходиться штатными затратами на оборону. Центр тяжести противоборства сместился в сферу сырьевых ресурсов. По оценкам западных финансовых кругов валютные запасы СССР составляли 25–30 миллиардов долларов[113]. Для того, чтобы подорвать экономику СССР, американцам нужно было нанести «внеплановый» ущерб советской экономике в таких размерах — иначе «временные трудности», связанные с экономической войной, амортизировались валютной подушкой изрядной толщины. Действовать нужно было быстро — во второй половине 80–х гг. СССР должен был получить дополнительные вливания от газопровода Уренгой–Западная Европа.
29 декабря 1981 г. в связи с подавлением движения «Солидарность» в Польше Рейган объявил о серии санкций против СССР: прекращении поставок нефтегазового оборудования, что должно было сорвать строительство газопровода Уренгой–Помары–Ужгород–Западная Европа, рейсов «Аэрофлота» в США, работы советской закупочной комиссии в Нью–Йорке и др. Для строительства проектируемых газопроводов по оценкам ЦРУ до конца 80–х гг. СССР требовалось 15–20 миллионов импортных стальных труб. Таким образом, международная блокада могла принести СССР финансовый ущерб, сопоставимый с его валютными запасами[114]. «Мы и в самом деле считали, что должны остановить осуществление проекта или хотя бы задержать его, — вспоминал министр обороны США Уайнбергер. — Иначе он дал бы им стратегическое преимущество и огромный приток средств»[115]. Но эту задачу США решить не смогли. Сначала СССР использовал противоречия США и его союзников по НАТО, которые хотели заработать на газопроводе, а затем наладил производство труб сам. В 1987 г. трубопровод вступил в строй. Валютного запаса страны хватило до 1990–1991 гг., когда внутриэкономическое положение по сравнению с началом 80–х гг. значительно ухудшилось. Таким образом, осложнение международной обстановки в 1979–1984 гг. не привело к разорению СССР, хотя и стоило ему около 3 млрд. долл. в год (затраты на войну в Афганистане, поддержание относительной стабильности в Польше).
СССР выдержал натиск Рейгана.
Ситуация обострения «Холодной войны» беспокоила руководство СССР, но не до такой степени, чтобы идти на уступки Западу. В Кремле мечтали о возобновлении «разрядки» как взаимоприемлемого компромисса. Курс Рейгана на «звездные войны» планировалось парировать средствами противокосмических вооружений и другими «асимметричными» ответами.
При этом не будем забывать, что в 1984 г. США только что начали выкарабкиваться из собственного экономического кризиса. Как писал сам Рейган, ”экономику все еще лихорадило»[116]. Федеральный бюджет 1984 г. предусматривал увеличение доли военных расходов с 26,7% до 29%. Военные расходы США к середине 80–х гг. превышали расходы СССР и продолжали стремительно расти[117]. У Рейгана оставалось все меньше ресурсов для усиления конфронтации. В 1983 г. экономическое положение СССР еще было устойчивее, чем положение США. Но во второй половине 1984 г. экономический спад в Америке прекратился. Причины этого лежали далеко не только во внутренней политике Рейгана.
Американская экономика, также как и советская, теснейшим образом зависела от мировых цен на нефть. Но зависимость эта была различной. Падение цен на нефть с 34 долларов за баррель до 20 долларов уменьшало бы американские расходы на энергию на 71,5% и позволило бы закрепить наметившийся выход из сильнейшего экономического кризиса 1980–1983 гг. А для СССР, напротив, энергоносители были важнейшим источником доходов. «Придворный» историк ЦРУ П. Швейцер утверждает, что именно американская администрация обрушила цены на нефть и тем нанесла смертельный удар экономике СССР[118].
Действительно, американская администрация давила на страны ОПЕК, прежде всего на Саудовскую Аравию, убеждая шейхов понизить цены. Шейхи колебались — отказываться от нефтедолларов не хотелось.
Пока «большой насос» в песках Аравии работал по–прежнему, американцы решили начать сбивать цены на нефть с помощью «малого насоса». К. Уайнбергер вспоминал, что уже в начале 1983 г. «мы старались как могли убедить англичан, что нужно увеличить добычу и понизить цены. Вскоре Советы должны были пустить газ по газопроводу в Европу. Если цена нефти не понизится, Европа переключится на газ. Это была бы неслыханная прибыль для Советов»[119]. В 1983 г. британцы стали играть на понижение нефтяных цен. Это соответствовало либеральной политике М. Тэтчер, которая просто приватизировала британскую нефтяную кампанию и, таким образом, перестала сдерживать падение цен на нефть. Но долго Великобритания такую политику проводить не могла. Ее нефтяные возможности были не столь велики, чтобы бороться с ОПЕК.
Игра на понижение цен имела перспективу потому, что соответствовала и объективной тенденции конъюнктур. Даже без специальных усилий со стороны США цены начали бы падать.
Вопрос заключался в сроках и размерах этого падения. Дело в том, что, «ОПЕК была в тяжелом положении. Рынок ставил перед ней крайне неприятный выбор: снизить цены, чтобы вернуть себе рынки, или же сократить нефтедобычу для поддержания цены»[120]. Так что в сущности «происки Рейгана» играли в этих событиях незначительную роль.
Уже в 1983 г. ОПЕК понизила свои цены с 34 до 29 долл. за баррель. Это было тревожным сигналом для СССР, но, разумеется, совершенно недостаточным, чтобы изменить экономическую стратегию страны в целом. Некоторое оживление западных рынков также не способствовало росту цен на нефть. Во–первых, потому, что само это оживление было еще достаточно вялым и неустойчивым и, во–вторых, потому что западные экономики на время адаптировались к росту цен на нефть, и энергопотребление в этих странах было снижено. Несмотря на стремление Рейгана разорить СССР, американская элита также испытывали большие колебания в вопросе о нефти, т.к., по замечанию Д. Ергина, «у них были интересы по обе стороны водораздела»[121]. В конечном итоге на решение арабов опустить цены повлияло не столько давление американцев, сколько экономические соображения. Уже при имеющейся конъюнктуре цен доходы Саудовской Аравии упали с 119 млрд. долл. в 1981 г. до 26 млрд. долл. в 1985 г. из–за потери рынков. В результате осенью 1985 г. Саудовская Аравия фактически вышла из квот ОПЕК, что и вызвало революцию цен. Падение цен 1983–1985 гг. было неустойчивым. Так, в ноябре 1985 г. фьючерсные цены на нефть составляли более 31 долл. за баррель. Обрушение цен началось только в декабре (уже после начала преобразований Горбачева).
Американцы в этих условиях действовали противоречиво (что фактически опровергает версию, будто падение цен на нефть стало результатом сознательной политики США). Если внешнеполитические ведомства, для которых главным делом была борьба с СССР, считали необходимым падение цен, и в этом их поддерживало промышленное лобби, то нефтяное лобби сопротивлялось этому процессу, имея, в частности, такого мощного сторонника, как вице–президент США Дж. Буш. На него, однако, давили и промышленники, в том числе ВПК. Ситуация оставалась неопределенной. Именно в этот период сформировалась позиция Дж. Буша, которой республиканцы придерживались и в период правления его сына. Цены на нефть нельзя обваливать, ими нужно управлять. Именно этим определяется политика США в отношении цен на нефть и в конце правления Р. Рейгана, и во время правления обоих Джорджей Бушей, в частности их политика в отношении Ирака. Нужно иметь рычаг управления ценами на нефть, будь то иракская нефть или аравийская нефть. В 1986 г. Буш выступал категорически против низких цен на нефть, в том числе и во время переговоров с аравийцами. Таким образом, его позиция, по существу способствовала тому, что цены на нефть стабилизировались на среднем уровне, в районе 18 долл. за баррель. Американцы, по существу способствовали восстановлению контроля чуть было не развалившейся ОПЕК над рынком, что и стабилизировало цены в конце весны 1986 г. По мнению Д. Ергина, «выгоды от падавших цен на нефть (более высокие темпы роста и снижение инфляции) перевешивали потери (проблемы энергетических отраслей и промышленности и района Юго–запада)». Но при этом администрация Рейгана была вынуждена стремиться к стабилизации цен на таком уровне, при котором «также могла бы прожить и нефтяная промышленность»[122]. В июле 1986 г. положение было тяжелым для всех участников большой игры, так как цены в Персидском заливе опускались ниже 7 долл. за баррель. При этом и США, и Саудовская Аравия, и Кувейт «стремились во что бы то ни стало положить конец «хорошей встряске»”[123]. При этом в СССР даже не сразу осознали угрозу, и в мае 1986 г. один из представителей СССР по энергетике «высмеял саму идею, что Советский Союз будет когда–либо официально сотрудничать с ОПЕК. Советский Союз, сказал он, это не страна «третьего мира»…»[124] Однако уже через несколько месяцев СССР стал активно сотрудничать с ОПЕК в поддержании цен. В декабре 1986 г. ОПЕК восстановил квотное соглашение и остановил «хорошую встряску». Цены стали колебаться в промежутке между 15 и 18 долл. т.е. даже выше, чем уровень 1973–1979 гг. Это соотношение было оптимально для США. Но и для СССР оно не было смертельным.
По мнению Е. Гайдара экономический кризис СССР был рожден «сокращением нефтяных доходов, крахом экономической стратегии предшествующих двух десятилетий»[125]. В чем же заключается по Е. Гайдару крах экономической стратегии советского руководства предшествующих двух десятилетий? Все в той же ставке на нефтяные доходы и связанный с этим экономический рост[126]. Но вот в чем загадка для Е. Гайдара и подобных ему либеральных идеологов: ведь эту ставку сделал далеко не только СССР, и далеко не везде разразился столь острый кризис в условиях падения нефтяных цен. Такого социального кризиса не было ни на Ближнем Востоке, ни в Великобритании — странах, добывающих нефть. Насколько справедливо это распространенное мнение о том, что падение нефтяных цен вызвало «развал» СССР? Советский Союз в 1985–1990 гг. лишился не всех сверхдоходов от экспорта нефти, который имел после начала нефтяного кризиса в первой половине 70–х гг. Цены на нефть в 1985–1986 гг. упали не до уровня 1973 г. (2–3 долл. за баррель), а до гораздо более высокой планки, выше того уровня, на котором они находились до начала Иранской революции 1979 г. Ведь в 1973 г. цены подскочили до 11 долл., обеспечив СССР высокие нефтяные доходы, в 1979 г. — до 34 долл., а в 1986 г. упали до 15–18 долл. В итоге колебания нефтяных цен срезали советскому руководству не «сверхдоходы», а «сверх–сверхдоходы», которыми СССР пользовался лишь в 1979–1985 гг., т.е. в период, когда кризис развития СССР стал заметным даже для советских руководителей. «Сверх–сверхдоходы» СССР не были спутником быстрого роста, они действовали на советскую экономику даже угнетающе, и небольшой стимул в виде определенного снижения цен в 1985–1986 гг. был бы полезен советской экономике, если бы не другие обстоятельства уже сугубо внутреннего характера.
Е. Гайдар утверждает, что в 1985 г. падение добычи нефти «приводит к резкому падению поставок в развитые капиталистические страны». Однако данные, на которые ссылается Е. Гайдар, не подтверждают его вывод. В 1985–1986 гг. СССР экспортировал в капстраны 33,3 и 37,6 млн. т нефти, что выше, чем в 1980 г. (30,7 млн. т)[127].
СССР экспортировал пятую часть добываемой нефти, так что у него сохранялась значительная свобода экспортного маневра. Экспорт нефти сократился в 1980–1985 гг. с 119 до 117 миллионов тонн, что можно связывать с кризисом отрасли. Однако вывоз нефти за свободно конвертируемую валюту возрос с 27,4 до 28,9 миллионов тонн. СССР расширял вывоз в капиталистические страны за счет «социалистических». Возрос также вывоз нефтепродуктов, газа и особенно — электроэнергии (с 19,9 до 29,3 млрд. квт.ч, то есть в полтора раза). Советский Союз нашел таким образом еще один ответ на вызов неблагоприятной ситуации на рынке энергоресурсов.
Нынешние либералы считают политику СССР 70–х – начала 80–х гг. крайне недальновидной, так как СССР не создавал крупных золотовалютных резервов[128]. Таким образом, косвенно оправдывается политика руководителей России начала XXI в., которые, получив нефтяные сверхдоходы, продолжают экономить на социальной политике. Как иначе объяснить, что при гораздо более высоких ценах на нефть в наше время уровень жизни большинства жителей России не достиг советского уровня.
Однако финансовый крах СССР наступил в 1990–1991 гг. в результате социальных потрясений, которые создали финансовую «дыру», в которой пропадал любой бюджет. Если бы у СССР были бы еще большие золотовалютные запасы, и они исчезли бы в этой «дыре». Опыт 1998 г., когда в ходе «дефолта» исчез многомиллиардный транш, показывает, что после исчезновения СССР такие «дыры» могут возникать и поглощать любые валютные массы. Вполне возможно, такая судьба ждет и нынешние «сэкономленные» резервы РФ. СССР во всяком случае потратил эти средства на собственное население и решение внешнеполитических задач. В современном мире российские золотовалютные средства тратятся на поддержание благосостояния узкой социальной касты и ведущих экономик мира.
Итак, Рейган не сумел разорить СССР. Внутренние факторы гораздо существеннее подтачивали основы системы «реального социализма», чем обстановка «Холодной войны».
Анализ и сравнение внешнего и внутреннего комплексов проблем, с которыми столкнулся СССР, заставляет отдать приоритет внутренним причинам[129]. Действия США и их союзников, направленные против СССР в 1981–1986 гг., привели к некоторым финансовым потерям, но они не превосходили финансовых резервов страны. В 1986 г. страны Запада изменили свою стратегию в отношении СССР, и в то же время вступили в силу такие факторы, порывающие финансовую базу страны, как затратные программы «ускорения», Чернобыльская катастрофа, непродуманность рыночных реформ и др. К 1990 г. эти факторы вкупе с обострившейся борьбой между центром и регионами, подорвали хозяйство страны, что способствовало распаду СССР, но еще не предопределяло его. «Холодная война» к этому моменту фактически прекратилась. Ее не выиграл никто, она закончилась вничью[130].
Глава II
Застой или процветание?
Что представляло из себя общество 70–х гг.? По одной версии – собрание всех социальных болезней, которые только можно придумать. По другой – эпоху процветания, о которой теперь можно только мечтать. Каждая из этих версий – миф. А каждый миф – это часть правды. СССР в 70–е гг. действительно достиг значительных успехов в обеспечении нужд населения. Но чтобы оценить эти успехи, нужно сравнивать их не с ведущими обществами того времени (США и Западная Европа), а с Третьим миром. Как сказал в начале 80–х гг. турист, возвратившийся из Индии, «за социализм меня больше агитировать не надо – слишком много нищих я увидел за рубежом». Увы, либеральная интеллигенция, возмечтавшая о западных ценностях (прежде всего материальных), забывала, что от «реального социализма» возможно движение не только к западной зоне процветания, но и в Третий мир.
Правда и то, что в 70–е гг. в СССР нарастали кризисы, что Перестройка началась не на пустом месте. Однако слово «кризис» само по себе нельзя признать достаточной характеристикой. Требуется дополнение — кризис чего?
Сторонники взгляда на эпоху Брежнева как на «золотой век», приводят цепь достижений: статистика роста, построенные заводы, гениальные фильмы и другие непревзойденные до сих пор достижения.
Обличители «застоя» отвечают перечнем хорошо известных, можно сказать хрестоматийных фактов: низкое качество продукции, провалы снабжения населения, дефицит, разрушительные экологические последствия хозяйственной деятельности.
Потребление сырья и энергии в СССР в расчете на единицу продукции было соответственно в 1,6 и 2,1 раз больше, чем в США[131]. Но это – относительная неэффективность, результат сравнения с экономическим лидером индустриального мира ХХ века. По старой советской привычке, исследователи сравнивают эффективность советского производства с США 80–х гг. Но СССР был среднеразвитой страной. Эффективность в капиталистическом мире, даже без учета стран Третьего мира, тоже весьма различна. Приведем такой пример: в 1959 г. (время западного «застоя») выработка на одного промышленного рабочего в Великобритании составляла 45% от уровня США[132].
По расчетам В. Селюнина и Г. Ханина реальный рост продукции машиностроения в 1976–1983 гг. составил не 75%, зафиксированных в официальной статистике, а 9%[133]. Но это тоже немало. Количество рабочих в 1980–1985 гг. выросло на 2,7%, а производство продукции – на 19,7%, что даже с учетом незначительной советской инфляции означает рост производительности труда. Каковы бы ни были ухищрения, позволявшие «накручивать» статистические показатели, за эти пять лет методы приписок не изменились, и статистика «отражает тенденцию», как признает даже такой критик советской системы, как Е. Гайдар. Тем более, что производство росло и в натуральном исчислении[134].
Экономический рост в СССР продолжался в период «застоя», хотя темпы его были ниже, чем в официальной статистике. Но даже критики признают, что он составлял 2–4%[135], что по западным стандартам вообще нормально.
Суть понятия «застой» – не в прекращении развития. Это было общество со стабильной структурой. Чтобы уйти от эмоциональных оценок, можно назвать этот период «равновесием» или «стабильностью». Производство росло, благосостояние повышалось (правда, рост благосостояния переставал поспевать за ростом потребностей), но общество оставалось таким же, как и десять лет назад. Перемены были настолько медленны, что еле заметны глазу.
Что за общество существовало в СССР? Оно называло себя «реальным социализмом». Но социализм по утверждению авторов социалистических теорий в XIX в. (и Маркса, и Прудона, и народников) и официальных коммунистических доктрин – это общество без эксплуататорских классов, без угнетения одних людей другими. Однако уже в 70–е гг. на интеллигентских кухнях и в заводских курилках втихомолку обсуждалось страшная государственная тайна – в СССР есть и эксплуатация, и угнетение человека человеком, и бюрократы представляют собой настоящий эксплуататорский класс. А уж сегодня и вовсе наивно считать, что в СССР построили то, о чем Маркс писал как о первой стадии коммунизма. Советское общество не было социалистическим. В 70–е гг. это «откровение» вызывало разочарование в идеалах, в наше время, когда идеалы те скомпрометированы, можно взглянуть на этот вопрос спокойнее: СССР не был раем на земле, но не был он и адом. Здесь не было социализма, но было социальное государство.
Никакой критики не выдерживают также идеологические схемы, по которым СССР 70–х гг. представлял из себя тоталитарную систему, где почти все люди действовали по команде сверху, мыслили в соответствии с идеологическими заклинаниями партии и при этом все время боялись репрессий КГБ. Такую картину можно увидеть в западных фильмах о советской жизни и в современной телевизионной псевдодокументалистике, но в реальности советское общество было живым, чрезвычайно многообразным, «разноцветным», и населена эта страна была обычными людьми со своими нуждами и взглядами. Кто–то, конечно, верил в официальные идеалы просто как Джордж Буш младший, но и скептиков среди нас, советских людей, было не меньше.
Может быть, СССР представлял собой средневековое общество? Ну не выбилась Россия «в люди». Осталась в каком–то «азиатском способе производства». Такой взгляд характерен для людей, которые путают признаки современности с образом жизни стран Запада. Если есть в стране биржа, многопартийность и эротика по телевизору – значит современность на дворе. Если нет – глухая архаика.
Между тем современность отличается от архаики куда более глубинными, сущностными признаками. Переход к современности, модернизация – это возникновение и утверждение индустриального общества, которое характеризуется узкой специализацией и стандартизацией. Они лежат в основе промышленного производства, преобладающего в экономике, бюрократического управления, преобладающего в политике, городского образа жизни и рационального по своей форме мышления, преобладающего в культуре. Переход к индустриальному, урбанизированному обществу завершился в СССР в 60–е гг.
Достижения индустриального общества позволяют создать систему социального государства – перераспределения ресурсов в пользу уязвимых социальных слоев, позволяющую поддерживать социальные гарантии. В основе этой фазы индустриального развития на Западе лежит государственное регулирование рыночной экономики. В СССР также возникло социальное государство, достижения которого иногда отождествляют с социализмом.
Современность наступила, но переживали мы ее в своеобразной форме, отличной и от стран Запада, и скажем, от Японии. В силу ускоренного, форсированного характера модернизации и победы в революции 1917–1922 гг. коммунистической альтернативы, в СССР возник своеобразный вариант индустриального общества с крайней степенью этатизации, монополизации и централизации. В ходе форсированной модернизации 30–х гг. общество строилось по образцу и подобию фабрики. Экономика, политика, общественная мысль и культура СССР в 30–е гг. были огосударствлены, и потому процессы, происходящие в недрах бюрократии и в отношениях между бюрократией и обществом, определяли развитие СССР. Следствием крайней этатизации стали также высокая степень монополизма, индустриализма и милитаризации страны. Модель общества, утвердившаяся в 30–е гг. в СССР может быть охарактеризована как государство–партия, сверхмонополия, единая фабрика. По замыслу это было крайнее проявление принципов индустриализма, корпорация, охватывающая огромную страну. Но коммунистический проект развивался во взаимодействии со сложной социально–культурной тканью, «стихией» социальных отношений, которые оказывали на него серьезное воздействие. Советское общество так и не стало полностью контролируемым и управляемым из центра, тоталитарным. Оно лишь приблизилось к этой модели. После того, как в начале 50–х гг. тоталитарный проект достиг апогея, «стихия» стала брать реванш, и социальные структуры СССР формировались как компромисс между коммунистическим проектом и советским обществом. Выражением этого компромисса было распределение ресурсов между задачами модернизации и обороны с одной стороны, и социального государства и народного потребления – с другой.
Своеобразие советской социально–экономической модели можно коротко охарактеризовать как централизованное индустриальное общество, имея в виду, что централизация управления в нем была максимальной среди других индустриальных обществ. Из этого вкупе с социальным государством вытекала высокая степень социальной однородности. СССР представлял собой гигантскую корпорацию, и, подобно капиталистическим корпорациям ХХ века, развивался в направлении большей автономии подразделений и элементов. В ходе процесса автономизации прежде управляемые из единого центра элементы формировали сложную систему многоуровневых горизонтальных связей (хотя сохранялись и вертикальные).
В случае сохранения равномерности этого процесса автономизации могло возникнуть общество с сетевыми связями, преобладающим средним слоем, высоким уровнем образования – оптимальные условия для решения пост–индустриальных задач. Однако в структуре советского общества было немало того, что препятствовало этому. Прежде всего речь идет о крайней степени монополизма и бюрократизации хозяйства и социальных отношений.
Во второй половине ХХ в. динамика и проблемы советской системы во все большей степени определялись противоречием между индустриальным централизмом, вертикальными управленческими связями, и растущей автономизацией, развитием горизонтальных, равноправных связей. Но чтобы «вызреть», это противоречие должно было десятилетиями развиваться подспудно.
В модели централизованного индустриального общества, стремившейся к максимальной рациональности, предприятия создавались как цеха единого государственного мега–предприятия. Это вело к технически обусловленному монополизму, где конкуренция не предполагалась в принципе – не могут же конкурировать между собой цеха одной фабрики – разве что соревноваться. Следовательно, ограничение использования товарно–денежных отношений в такой системе было предопределено самой структурой народного хозяйства. Ведь монополист может назначить цену произвольно. Чтобы избежать гиперинфляции в такой системе, цены должны быть фиксированы, «конституированы». Только такие фиксированные цены, изменяемые решениями власти, могли обеспечить нормальные, устойчивые связи между «цехами» мега–фабрики СССР, доступ граждан к привычным продуктам и услугам. Однако в силу фиксированности цен деньги не могли играть роль универсального эквивалента обмена и распределения.
Индустриальное общество основано на стандартах, так что фиксация денежных показателей и количественное распределение обычных (предполагалось – стандартных) ресурсов не мешали модернизации на этапе становления индустриализма. Но в развитом индустриальном, урбанизированном обществе все большее значение приобретают качественные показатели. Если рабочие 30–х гг. должны были быть одеты, обуты и накормлены, то новое поколение хотело одеваться модно и питаться вкусно. Стандартизированная денежная система и плановые натуральные показатели затрудняли учет качественных параметров. Государственная плановая экономика была рассчитана на производство либо массы стандартной (причем, плохо стандартизированной) продукции, либо уникальных образцов сложной высококачественной техники. В итоге часть потребностей оказывались неудовлетворенной, продукция делилась на обычную, более доступную, и дефицитную. Дефицит стал натуральной «валютой», которая позволяла уравновешивать интересы в условиях отсутствия универсального денежного эквивалента. Если проводить аналог этого обмена с рыночным – то со средневековым рынком, где одновременно действовали разные «валюты» и бартер. Значит ли это, что речь идет об откате в прошлое? Не обязательно – ведь от нынешнего рынка качественно отличается не только обмен прошлого, но, вероятно, и обмен будущего. По принципу «отрицания отрицания» будущее, отрицая настоящее, имеет сходство с прошлым.
Дефицитный эквивалент следует отличать от «экономики дефицита» — общего недостатка натуральных ресурсов, также вытекающего из монополизма советской экономики и фиксированных цен. Я. Корнаи придает этому явлению универсальное значение и сравнивает его с «насосом», откачивающим ресурсы и вызывающим дефицит всего и вся: «Предприятие при данных объемах основных фондов хочет производить больше: это стимулируется напряженными плановыми директивами, пожеланиями вышестоящих органов, а также требованиями потребителей. Для этого необходимо все больше и больше производственных ресурсов. Из–за неопределенности их пополнения предприятие стремится создать резерв. Поэтому предприятия–потребители жадно закупают сырье, материалы, комплектующие изделия, незамедлительно их используя или складируя в качестве резерва»[136]. Советский экономист В. Шубкин подтверждает отмеченную Корнаи тенденцию, но оценивает ее скромнее: «дальновидный руководитель, не ждущий милостей от природы, знает, что запас карман не тянет. Он стремится накопить как можно больше сырья, топлива, материалов, оборудования. Это его капитал, который он всегда может пустить в дело или, несмотря на запреты, обменять на нужный ему ресурс или услугу»[137]. Здесь нет «жадности» и стремления получить максимум ресурсов любой ценой, как представляет дело Корнаи. Руководитель пользуется ситуацией дешевизны ресурсов, чтобы набрать козырей в игре согласований и обмена. Я. Корнаи преувеличивает силу плановых стимулов, роль потребителей (незначительную в условиях монополизма) и стремление руководителей к росту производства (оно было, мягко говоря, не всеобщим). «Насос», втягивающий ресурсы, расширял сферу дефицита, но не мог полностью «высосать» ресурсы и тем парализовать обмен.
Ведь «придержанная» продукция не исчезала (лишь некоторая часть ржавела и гнила), а шла в дело позднее. Дефицит принял такие масштабы из–за того, что продукция, предназначенная для продажи по относительно низким ценам или для распределения по запланированным нормам, на деле распространялась по теневым каналам. То, что нельзя было купить, можно было достать. Важно было подключиться к соответствующей сети личных контактов.
Советская экономика представляла собой систему со множеством сегментов, где распределение и обмен происходили одновременно на нескольких уровнях:
1. Распределение натуральных ресурсов по плану, который сам был плодом согласований между заинтересованными сторонами.
2. Обмен натуральными ресурсами между смежниками, когда каждое предприятие было заинтересовано в том, чтобы получаемый продукт соответствовал стандартам качества, но не было склонно обеспечивать высокое качество собственной продукции. Чем проще был стандарт, тем лучше работала такая система, чем сложнее продукт – тем больше было сбоев. В финале этой цепочки оказывался рядовой потребитель, который становился все более привередливым к качеству продукта.
3. Обмен дефицитными, высококачественными продуктами, которые покупались по государственным ценам, чем обеспечивалась законность обмена. Однако реальная ценность продукта определялась не его государственной ценой, а редкостью, дефицитностью. Соответственно, такие продукты редко доходили до обычного прилавка, распространяясь по закрытым каналам личных связей и затем – выполняя роль дополнительной «валюты» в системе согласовательной экономики. Однако слово «валюта» мы ставим в кавычки, потому что в отличие от рыночной валюты параметры «дефицита» были не количественными, а качественными.
4. Теневой денежный обмен (коррупция) также наличествовал, но был ограничен возможностями легально использовать в личных целях большие денежные средства. Этим объясняется, что при широких возможностях коррупции в СССР, ее реальные масштабы были значительно меньшими, чем в РФ. Ведь коррумпированный чиновник брежневских времен не мог купить себе особняк в Лондоне и нефтяное месторождение.
Чтобы уравновесить все эти уровни, проводилось бесчисленное количество переговоров – официальных совещаний и негласных согласований.
Это была своего рода сетевая структура, но с несовершенным, медленным движением информации. Горизонтальные связи в советском обществе не были легализованы, развивались в тени, не составляя единого поля.
Советская совещательная экономика была основана как на вертикальных, так и горизонтальных, равноправных связях, что напоминало несовершенный рынок, хотя в той же степени было и несовершенной моделью информационного общества с его обменом сложными сигналами, не сводимыми к денежному эквивалентулными ационного общества с его обменом ой и горизонтальных, равноправных связях, что напоминало несовершенный рынок ()ований. .
Основное правило игры в системе советской экономики: расплатиться обычным продуктом, а получить дефицитный ресурс – обменять количество на качество. Для обычного человека это был продукт или услуги, а для представителя правящего класса – властный ресурс. Главной ценностью для чиновников были не деньги, и даже не дефицит, который играл скорее роль «доплаты», а положение в карьерной иерархии. Это положение гарантировало человеку и доступ к дефициту, и широкие возможности самореализации. До 70–х гг. карьерный рост хозяйственника обеспечивался прежде всего освоением натуральных ресурсов, успешной реализацией крупных проектов. А это требовало выгодных плановых решений, предоставления наибольших натуральных ресурсов. Таким образом, планово–административная система стимулировала индустриальный рост в связке с карьерным стимулом, а экономика согласований обеспечивала стабилизацию экономических пропорций с помощью многочисленных взаимных уступок и дополнительного обмена услугами и дефицитными продуктами.
Сфера легализованных рыночных отношений в СССР тоже существовала, но была ограничена и отделена от государственного кармана. Продовольственный колхозный рынок действовал легально под жестким государственным контролем. «Органы» следили за тем, чтобы не возникало спекуляции (перекупки товаров, ведущей к росту цен и накоплению непроизводственной прибыли). При этом государство допускало на сельском рынке более высокие цены, чем в государственных магазинах.
Существовал и теневой рынок промышленной продукции. Частные промышленные предприятия (как правило, мануфактурного типа) действовали в подполье, так как их деятельность была по определению преступной – ведь все сырье было государственным, и получение ресурсов хозяевами нелегальных цехов (цеховиками) предполагало кражу его у государства. Цеховики не могли апеллировать к правоохранительным органам, и поэтому над ними стала надстраиваться криминальная «крыша».
Паразитируя на государственном и индивидуальном хозяйстве, криминальный капитал (симбиоз мафии, теневого бизнеса и коррумпированных чиновников), этот второй после бюрократии эксплуататорский слой СССР, стремился ставить чиновников под свой контроль с помощью взяток. Влиятельные чиновники могли и сами «крышевать» теневое распределение, особенно в торговле.
Работать здесь без использования «теневых» методов становилось практически невозможно. Рассказывает следователь по особо важным делам В. Олейник: ”Я процитирую кое–что из показаний бывшего заместителя директора торга гастроном Л. Лаврова. Он перечислил 16 пунктов неизбежных «расходов директора»: за разгрузку продуктов, рубщикам мяса, за уборку магазина и еще за многие работы, без которых магазин не может функционировать, но которые никаким счетами не предусмотрены и штатными единицами не обеспечены. Ну представьте себе кристально честного человека в роли директора магазина. Чем платить? Откуда брать деньги? Из своего кармана — не хватит. Не подумайте, что я вдруг занял позицию адвоката. Нет, в тех же 16 пунктах предусмотрены взятки вышестоящим за фонды, контролерам за снисходительность и так далее»[138].
Чиновники и работники торговли были только частью этой среды нелегальных отношений. Тысячи врачей, продавцов, работников сервиса получали «дополнительную оплату» своих услуг, «отстегивая» долю вышестоящей «крыше» — руководству, позволявшему развиваться новым общественным отношениям. Описывая подобные случаи, один из читателей «Известий» резюмировал: ”у определенной прослойки людей сосредотачиваются выпадающие из оборота громадные денежные средства…»[139] Упомянутое письмо было включено с секретную сводку ЦК и возможно стало одним из сигналов, формировавших взгляды высших руководителей партии. Пройдут годы, и эти средства будут пущены в оборот. Но до середины 80–х гг. подпольные миллионеры не могли значительно увеличить свои обороты.
В 70–е гг. для централизованного индустриального общества небольшая прививка теневых структур была даже полезна, ибо они заполняли прорехи дефицита товаров широкого потребления. Но «черный рынок» становился дополнительным фактором, усиливавшим дефицит продуктов и сырья. Стоило выпустить частный капитал в открытое плавание – и он получал идеальные возможности для паразитизма на формальной дешевизне ресурсов.
Еще в 70–е гг. проводилась аналогия между советским государственным хозяйством и рынком: ”Конечно, запрещенное идеологически и юридически, рыночное регулирование по необходимости все же существует. Через толкачей, снабженцев, леваков, дельцов, черные и прочие рынки, где вместо денег действуют связи, блат, дефициты — оно все же увязывает концы с концами, плохо и с большими потерями, но все же балансирует хозяйство и как–то позволяет ему существовать», — писал в 1979 г. В. Сокирко[140].
Развивая идею В. Сокирко, В. Найшуль утверждал, что «советский бюрократический рынок устойчиво гасит действия даже таких крупных дилеров, как ЦК КПСС и Совет министров СССР… Стоит также заметить, что столь характерное для нашей страны отсутствие виноватых при наличии потерпевших является свойством именно рыночной, а не командной организации общества… Экономика развитого социализма уже не является ни строго иерархической (потому что иерархий много), ни командной (потому что командная система подразумевает единоначалие)»[141]. Аналогия неточная – ЦК КПСС, Совмин и Госплан играли роль не дилеров, а бирж. Согласование интересов осуществлялось в форме лоббирования различных социальных интересов в высших органах экономической и политической власти (ЦК КПСС, Госплан, Госснаб и др.), которые в этих условиях играли роль своеобразной биржи — центров многосторонних согласований. В отраслях аналогичную роль играли министерства и ведомства, а на местах комитеты партии и подчиненные им советы. Они и были базовыми узлами сети согласований. Но поскольку униаерсальный, слепой денежный эквивалент отсутствовал, экономика согласований действовала не точно также, как товарно–денежный рынок, и роль субъективных волевых импульсов в ней была большей. Если какая–то творческая идея получала поддержку, то на ее осуществления работала мощь государства. Отсюда вытекает, например, прорыв человечества в космос (даже на Западе – продукт государственной экономики и соревнования с СССР).
Теория затухания развития из–за «бюрократического рынка» отождествляет балансирование и паралич. «Поскольку система хозяйственного управления должна поддерживать все балансы, – продолжает В. Найшуль, – то действия представителей иерархий основаны на согласовании, консенсусе, единогласии». Это даже позволяет В. Найшулю выдвинуть версию о том, что бюрократический рынок основан на действии принципа liberum veto, при котором любое решение может быть остановлено каждым участником процесса[142]. Это все же преувеличение. Решение не должно было согласовываться со всей хозяйственной сетью. Просто в выполнении данного решения участвовали прежде всего те субъекты, которые были с ним согласны. Это приводило к накоплению противоречий в среде экономики согласований, которые не могли быть разрешены в течение долгого времени, так как для этого не было создано легитимных средств. Но экономика согласований не парализовала развитие хозяйства, а до поры балансировала его.
То обстоятельство, что вязкость экономики согласований не привела к остановке экономического роста, доказывает, что в СССР сохранялись стимулы роста производства. Денежная прибыль была таким стимулом в наименьшей степени. Она хоть и учитывалась в плановых показателях с 1965 г., но минимально сказывалась на жизни хозяйственников и работников. Основные стимулы были другими. Наиболее очевидно было давление высшего руководства страны, выраженное в так называемой плановости. «Планы партии» определялись прежде всего с учетом двух задач — обеспечение внешнеполитической безопасности и поддержание социальной стабильности. Для этого требовалось определенное количество продукции, производство которой предусматривалось планами. Плановые задания представляли собой некоторый минимум, который следовало произвести, и их перевыполнение приветствовалось. Таким образом, плановое хозяйство препятствовало планомерности развития экономики прежде всего в распределении ресурсов, так как нарушение планов поощрялось. Сами планы составлялись на основе консультаций с руководством предприятий[143] и часто изменялись, корректируясь в ходе многосторонних согласований. В итоге они были компромиссом между теми чиновниками и директорами, которые стремились расширить дело, и теми, кто предпочитал жить поспокойнее.
Механизм «планирования» был основан на распределении стандартных ресурсов и количественном контроле над их потоками. Если производственные показатели были ниже плановых, это могло повлечь санкции в отношении руководителей. Однако планы позволяли осуществлять только количественный контроль, и предприятия быстро подстраивались под показатели, повышение которых предусматривалось планом. Если контролировалось количество единиц продукции, предприятия обращали меньше внимания на качество. Если контролировался вес — предпочтение отдавалось производству массивной продукции. Если речь шла о реализации продукции в рублях — вымывался дешевый ассортимент.
Анализируя читательскую почту весной 1979 г., заместитель главного редактора «Литературной газеты» В. Сырокомский писал: ”
Руководство страны и отраслевых ведомств не оставляло попытки усилить контроль за качеством продукции. Но для этого приходилось вводить множество показателей, которые могли бы это качество описать. В итоге контрольные органы запутывались в гигантском потоке информации о различных показателях, достигнутых тысячами предприятий в производстве миллионов единиц продукции. Страдала также стандартизация — предприятия ориентировались на разные приоритетные показатели (ведь соблюсти сразу все даже не пытались) и выпускали детали, с трудом подходившие к деталям смежников. Качество конечной продукции страдало, но плановые «цифры» при этом выдерживались.
Централизованная система планирования, контроля и стимулирования позволяла поощрять только характерные для индустриализма крупномасштабные стандартизированные технологии. Из положения попытались выйти с помощью амбициозного проекта Центральной автоматизированной системы управления (ЦАСУ), которая должна была учесть все многочисленные плановые параметры. На предприятиях были созданы специальные отделы Проектирования и совершенствования автоматизированной системы управления производства (АСУП), призванные «проводить работы по внедрению новых методов управления производством», «по информационной увязке процедур управления в единый комплекс», совершенствовать документооборот, внедрять «машинные процедуры обработки информации» с помощью ЭВМ[145]. Но попытка автоматизировать управление производством провалилась – вычислительная техника того времени (не только советская) позволяла освоить только часть контрольных показателей, а жизнь коллектива и качественные параметры продукции были гораздо сложнее. Магистраль мировой информационной революции шла в другую сторону – от централизации информационных потоков к их сетевому распределению.
На более ранних стадиях развития индустриального общества, недостатки планирования были терпимы, так как необходимое качество описывалось меньшим количеством показателей. Но по мере развития индустриальной цивилизации стандартизация уже не могла обеспечить потребности как рядовых людей, так и военного ведомства. Но если с потребностями людей в красивой и разнообразной одежде можно было бороться, обличая «стиляг», то необходимость производства уникальной аппаратуры для высокоточного оружия определялась угрозами, которые лежали вне сферы подчинения кремлевского руководства. Впрочем, и битву за моду КПСС проиграла — в 60–70–е гг. жители СССР стали одеваться все менее «строго», что приводило к катастрофическому превышению личных потребностей над возможностями плановой экономики.
Е. Гайдар видит признаки кризиса советской экономики второй половины ХХ века в том, что «падает уровень плановой дисциплины»[146]. Но это свидетельствовало прежде всего о росте гибкости системы, а значит – ее устойчивости. Е. Гайдар утверждает: «Если из экономической системы, в основе которой страх перед режимом, вынуть стержень, она начинает барахлить»[147]. Логика, выдающая близость крайнего экономического либерализма и сталинистского взгляда на экономику. Получается, что в 30–е гг. советская экономика не барахлила, работала как часы, а вот со второй половины 50–х гг. – забарахлила. И, «барахля», обеспечила значительный рост уровня жизни советских людей, начало освоения космоса, техническую модернизацию, беспрецедентную программу жилищного строительства и т.д. Если бы российская экономика так же «барахлила» в 90–е гг., к Гайдару и другим либеральным реформаторам у населения было бы гораздо меньше претензий.
Причины кризиса советской экономики крылись не в тоталитарном характере системы, работавшей «без страха, но с упреком», а в общей динамике индустриального общества. К 60–м годам советское общество осуществило индустриальную модернизацию и двинулось дальше. А ведь вся структура централизованного индустриализма была первоначально рассчитана на проведение модернизации.
Прежняя ориентация на крупномасштабные технологии (и, следовательно, на массовое стандартизированное производство) устарела. Система централизованного планирования перестала отвечать требованиям времени, потому что с трудом учитывала качественные показатели. Для технологий нового поколения, предполагающих большую сложность при малом количестве предметов в партии, количественные методы контроля в массовом масштабе в принципе не годились. Уследить за этим процессом «сверху» можно было только в очень ограниченной сфере передовых военных производств. Поэтому научно–технические достижения, которыми славился СССР (космическая техника, например) могли производиться в виде исключения.
Кроме нескольких узких приоритетных направлений планы 70–х гг. уже не могли играть мобилизирующей роли и стали механизмом все той же экономики согласования. Насколько план был согласован – он действовал, но двигать усложнившуюся экономическую среду плановое решето не могло.
И тем не менее экономика развивалась, следовательно сохранялись стимулы к движению.
Важным, хотя и второстепенным стимулом рационализации была творческая активность советского среднего слоя – интеллигенции. Армия рационализаторов атаковала чиновничьи кабинеты, а гуманитарная интеллигенция вскрывала «отдельные» недостатки. В свободное от более важных дел время чиновники нисходили до этого сообщества неравнодушных и одобряли отдельные предложения. Однако в экономике согласований внедрение предложения «из низов» было делом трудным и медленным. Быстрее двигались инновации в замкнутой системе ВПК, но в силу ее закрытости гражданский сектор получал лишь устаревшие достижения «ящиков».
Может быть, на экономику давили массы потребителей, как полагает Я. Корнаи? Но у них–то было еще меньше рычагов воздействия на предприятия, чем у плановых органов. Государственное предприятие и его руководство не могли обанкротиться, так как они, во–первых, сами как правило были монополистами на своем рынке, а во–вторых, были подстрахованы государством. Казалось бы, руководитель предприятия в этих условиях должен быть лишен стимулов к расширению производства. Однако это не так, ибо руководитель встроен в систему бюрократической иерархии, в которой статус лица зависит от масштабов доверенного ему дела. Таким образом, в бюрократизированной системе сохраняются побудительные мотивы к расширению производства, так как последнее непосредственно связано с карьерой руководителя. Карьера — ключевой принцип действия бюрократических систем, оказался и движущей пружиной бюрократического рынка.
Я. Корнаи пишет: «Основным мотивом является тот факт, что руководитель… идентифицирует себя с кругом своих обязанностей. Он убежден, что деятельность вверенного ему подразделения важна, а значит, обосновано его максимальное расширение… С ростом предприятия, учреждения одновременно увеличивается и власть руководителя, его общественный престиж, а одновременно и сознание собственной важности»[148]. Объяснение Я. Корнаи недостаточно. А почему, собственно, директор «убежден». Значительная часть чиновников и директоров была настроена консервативно, и не стремилась к рискованным свершениям. Но система была еще в 30–е гг. устроена так, что увязывала «социалистическую» предприимчивость и карьерное продвижение. Дело не только в «сознании собственной важности», но и в прямой связи показателей производства с положением его руководителя в бюрократической иерархии.
Такое стимулирование направляло капиталовложения прежде всего в наиболее легкие с точки зрения реализации и в то же время масштабные — экстенсивные проекты. В результате рационализация производства, которая также требовала средств, но не давала столь же видимой отдачи (особенно карьерной), оказывалась побочным средством экстенсивного роста.
Затраты значительных средств на строительство новых объектов вовсе не означали ускорения их ввода в действие. Экономисты В. Селюнин и Г. Ханин видели причины кризиса в том, что «хозяйственники «зевнули» затухание инвестиционного процесса»60. Однако затухания не происходило, средства продолжали поступать. Но в условиях экстенсивной ориентации вложений и «придерживания» ресурсов хозяйственниками массовый масштаб приобрело недоосвоение выделенных фондов. Для этого не хватало техники и трудовых ресурсов. Е. Гайдар пишет: «Модель развития, к которой тяготеет социалистическая система, — создание новых крупных предприятий. Если на них некому работать, вложения оказываются малоэффективными. В 1960–х годах приток рабочей силы в промышленность сократился»[149]. Эти процессы подаются как проблемы именно «социализма», хотя речь идет о естественной динамике индустриального общества. Оно тяготеет к крупным промышленным формам. Сокращение притока рабочей силы – проблема любого зрелого индустриального общества, которое уже не может черпать ее в аграрном секторе своей страны.
Поделиться книгой: