Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Шубин
Золотая осень.
СССР в 1975–1985 гг.
16 декабря 1975 года, обсуждая с помощниками текст отчетного доклада ЦК КПСС к XXV съезду, Л.И. Брежнев отвлекся от шлифовки официальных формул, и стал рассуждать об итогах политики за десятилетие, прошедшее со времени Хрущева: «Какая была обстановка? В Большом театре мы пригласили английского посла с женой; он нам рассказывал, как Хрущев говорил, что ничего не стоит попасть в Белый дом ракетой, о том, что ему птичка нашептала… Теперь же совершенно другое. 12–й год мы ведем одну линию. В принципе все правильно изложено, но надо быть всегда осторожным. Если бы мы продолжали линию с самого начала, то, наверное, и Аденауэр не удержался бы столько, и весь процесс до 1964 года был бы лучшим, чем он остался нам в наследство. Мне это больше всех чувствительнее.
С Кубой, Бирюзов говорил, у них там пальмы есть, я под пальмы ракеты поставлю. Но если бы вы видели, что делалось на даче в Огареве, когда Америка объявила блокаду!
Вы помните, какие усилия и способности ЦК и Политбюро приложили в 1964 году. Мы разъединенную партию соединили. В 1969 году казалось невозможным провести международное Совещание, а мы его провели. Одно дело, конечно, в столовой шутить, побасенки рассказывать, а другое дело — нанизать факты и события, саму жизнь. Она самотеком не идет»[1].
В отличие от хрущевской «непредсказуемости», динамичной рискованной игры начала 60–х, политика СССР стала солидной. Это «сплотило ряды» и партийной номенклатуры, и мирового коммунистического движения (Брежнев умолчал о сохраняющемся расколе с Китаем). Эта осторожность, умеренность и аккуратность сделала обстановку в мире безопасней, что не мешает и наступать на позиции империализма, шаг за шагом отвоевывая их. Брежневу было, чем гордиться. Но его личная звезда уже была на закате. В ноябре 1974 г. здоровье Генерального секретаря резко ухудшилось, и на место пышащего энергией лидера заступил дряхлеющий на глазах старец. Перед правящей кастой встал выбор: менять лидерство и стиль руководства или сохранить все, как есть, воспользоваться нынешними успехами, чтобы дать стране отдых от перемен и рывков. Солидный брежневский стиль уже принес множество положительных плодов. Синица в руках лучше журавля в небе. В 1975 г. выбор был сделан в пользу царствования «лежа на боку». 16 апреля на Пленуме ЦК из этого органа был выведен старый конкурент Брежнева А. Шелепин. Было объявлено, что в СССР построен «развитой социализм» (что предполагало возможность подождать с объявленным Хрущевым фронтальным строительством коммунизма). Наступила «золотая осень» советской цивилизации ХХ века.
Глава I
Глобальная игра
Так я сделал еще одно важное открытие: его родная планета вся–то величиной с дом!
Важнейшим обстоятельством, которое воздействовало на социальную систему СССР, было глобальное противоборство с США.
Несмотря на то, что внутренняя структура СССР была уникальной и тщательно оберегалась от воздействий извне, Советский Союз был теснейшим образом взаимосвязан с мировым развитием, встроен в систему международной торговли, оказывал мощное воздействие на развитие мира, являясь одной из двух сверхдержав, поддерживающих самим фактом своего существования геополитический баланс. Однако большая гибкость общественного устройства стран Запада позволила им в середине ХХ века набрать более высокие темпы общественного развития. СССР все быстрее отставал от своих конкурентов, но продолжал военно–техническое соревнование с ними. В 70–е гг. СССР еще мог поддерживать военно–технический паритет с НАТО. В конце 70–х гг. ситуация стала меняться в худшую для Советского Союза сторону.
Но в середине 70–х гг. советское руководство еще не ощущало серьезных внешнеполитических проблем. СССР фактически выиграл у США войну в Индокитае.
1 августа 1975 г. в Хельсинки 35 государств Запада и Востока подписали Заключительный акт по безопасности и сотрудничеству в Европе. Это было своего рода «мирное соглашение», как казалось, поставившее точку в «Холодной войне». Действительно, в борьбе «двух миров» наступила пауза, при чем положение СССР и его союзников было устойчиво, а страны Запада продолжал терзать энергетический кризис. Тогда, в середине 70–х гг., этот кризис пошел на пользу Западной цивилизации. «Несчастье помогло» — благодаря внедрению новых управленческих систем и технологий, которые мы сегодня связываем с началом информационной революции, странам Запада удалось преодолеть первый кризис «пределов роста» и двинуться дальше, постепенно обгоняя СССР. Аналогичную задачу в 80–е гг. не смогла решить Перестройка[2]. В Кремле этой ситуации не поняли, наслаждаясь покоем и могуществом «социалистического лагеря».
В середине 70–х гг. сложился примерный паритет стратегических ядерных сил между СССР и США. Каждая сторона утверждала, что противник несколько превосходит ее по тем или иным видам ядерного оружия и его носителей. Но в условиях, когда любой из противников мог уничтожить все живое на планете, состояние паритета стало фактом, не зависящим от незначительных колебаний в числе носителей и боеголовок. По данным министра обороны США К. Уайнбергера США имели в 1979 г. 20400 боеголовок всех типов, а СССР — 3400 (данные о советских вооружениях приблизительны, другие американские исследователи дают иные цифры, обычно меньшие). Но боеголовка боеголовке рознь. По данным маршала С. Ахромеева, первого заместителя начальника Генерального штаба Министерства обороны, в 1980 г. СССР имел 8000 стратегических зарядов, а США 9700[3].
После подписания в 1972 г. договора об ограничении стратегических вооружений (ОСВ–1) продолжались переговоры об их более жестких ограничениях. Однако в 1977–1978 гг. процесс переговоров постепенно затормозился. Демократическая администрация Д. Картера выступала за более решительные действия, чем согласованные на переговорах Брежнева и Форда во Владивостоке в 1974 г. Советская сторона предпочитала придерживаться эволюционного порядка переговоров и подозревала американцев в стремлении «переиграть» СССР или добиться пропагандистского успеха. В итоге новые мирные инициативы Картера только замедлили подготовку нового соглашения ОСВ–2. 25 февраля 1977 г. Брежнев писал Картеру: «продвижение вперед к высоким целям никак не ускорится, а, наоборот, затруднится, если будем подменять взвешенный, реалистический поход к определению дальнейших конкретных шагов выдвижением заведомо неприемлемых предложений»[4]. Торможение реальных переговоров усиливалось как конфликтами в Третьем мире, так и активизацией американской кампании в защиту диссидентов. Демократический пафос выступлений Картера против советской общественной системы постепенно усилился и во многом предвосхищал последующие выступления Р. Рейгана. Но в отличие от своего преемника, Картер был достаточно принципиален, чтобы мерить одной мерой и врагов, и друзей. Для республиканцев такая честность была непонятна: «Картер сделал права человека альфой и омегой своей внешней политики и пропагандировал их столь интенсивно применительно к американским союзникам, что его призыв к праведности то и дело угрожал внутреннему единству в этих странах»[5]. Похоже, Картер был последним принципиальным президентом США в ХХ столетии. То, что для него было идеалом, для последующих президентов Америки стало инструментом. Но и такой слегка наивный идеализм позволил сделать невиданный прежде прорыв в деле защиты прав человека, когда эта проблема заняла одно из ключевых мест в отношениях сверхдержав.
В самой администрации Картера не прекращалась борьба между «голубями» во главе с государственным секретарем Вэнсом и «ястребами» во главе с советником президента по национальной безопасности Бжезинским. Отчасти пикировка двух политиков способствовала успехам американской дипломатии и напоминала игру в «доброго и злого следователя»: пока Вэнс добивался уступок от СССР, Бжезинский настаивал на более решительных антисоветских шагах. Но отсутствие единого курса администрации в конечном итоге затормозили ход переговоров по ОСВ–2, и Картер не успел провести свое с Брежневым детище через конгресс.
Договор ОСВ–2, подписанный во время встречи Брежнева и Картера в Вене 18 июня 1979 г., закрепил сложившийся паритет стратегических вооружений. Договор стал последним крупным внешнеполитическим успехом не только администрации Картера, но и администрации Брежнева. Однако этот договор не был ратифицирован американским конгрессом, и администрация США до 1986 г. выполняла его условия «добровольно» (он был заключен до 1985 г.).
Договор ОСВ–2 ограничивал количество ядерных вооружений всех видов числом 2400. Были введены и некоторые другие ограничения, а также строгий механизм контроля. По мнению посла СССР в США А. Добрынина, «Договор отличался в лучшую сторону по сравнению с Владивостокскими договоренностями. Однако эти улучшения… были оплачены дорогой ценой — потеряно было драгоценное время…»[6]
Важным недостатком ОСВ–2 было отсутствие географического регулирования распределения ядерного оружия. Сохраняя общий баланс ядерных средств, сверхдержавы могли добиваться преимущества в важных для них регионах. Прежде всего это касалось Европы. Небывалая концентрация вооружений здесь была постоянным источником военной опасности.
Удаленность Европы от Америки делала ее соблазнительным театром военных действий для США. В 1978 г. НАТО планировало разместить здесь новый тип ядерного оружия — нейтронное, которое при прежней поражающей способности обладало меньшей разрушительной силой и загрязнением. «Чистое» оружие, как казалось в американских штабах, было удачным инструментом локальной ядерной войны в Европе. Нейтронное оружие повышало угрозу ракетно–ядерной конфронтации, рассматриваясь как «не совсем ядерное». Но идея массовых убийств при сохранении материальных ценностей вызвала возмущение европейской общественности, и от нейтронного оружия пришлось отказаться. 7 апреля 1978 г. Картер приказал приостановить нейтронный проект. Однако канцлер Германии Г. Шмидт считал, что защита Западной Европы от СССР недостаточна. Позиция руководства ФРГ совпадала с намерениями американских военных провести масштабную модернизацию и наращивание своих ядерных средств в Европе. Это стало одной из причин планирования ядерного довооружения в Западной Европе[7]. Другая причина крылась в действиях СССР.
Советский Союз также пытался модернизировать свои ядерные силы в Европе. Еще в середине 70–х гг. СССР продолжал настаивать на учете в переговорах по ОСВ преимуществ, которые имело НАТО в связи с размещением в Европе передовых средств ядерного базирования. Поскольку эта позиция наталкивалась на сопротивление, руководство СССР решило действовать самостоятельно. В 1975 г. Брежнев и Устинов, даже не проконсультировавшись с Андроповым и Громыко, приняли решение о замене устаревших ракет средней дальности в Европе и в 1976 г. провели это решение на Политбюро, как вспоминал Громыко, «без серьезного обсуждения»[8]. В 1976–1977 гг. СССР начал менять устаревшие ракеты РСД–4 и РСД–5 (СС–4 и СС–5) на новые РСД–20 (СС–20). «Делалось это у нас, как всегда, в глубокой тайне (хотя западная разведслужба, конечно, засекла появление новых советских ракет) и без объяснения, что эти ракеты ставились на замену, а не в дополнение к уже существующим ракетам старого поколения»[9], — пишет А. Добрынин. Это обеспокоило командование НАТО, так как новое более совершенное оружие могло эффективнее поражать цели в Европе. В НАТО стали обсуждать план компенсации возникающего советского перевеса новыми американскими ракетами («Першинг–II» и «Томагавк»).
Эта ситуация как нельзя лучше соответствовала планам НАТО провести общую модернизацию своего ядерного потенциала в Европе, который предстояло перевести с авиационных носителей на ракетные. Даже по мнению Киссинджера «СС–20 явились скорее предлогом для развертывания американских ракет, чем его причиной…»[10]
Решение о возможности ядерного довооружения НАТО было принято на его сессии 30–31 мая 1978 г. Европейские союзники США надеялись использовать переговоры по ОСВ для сбалансирования ситуации в регионе, но Картер счел, что это еще более затруднит достижение соглашения, и не допустил европейцев к переговорам. По мнению И. Ванден Берге «западногерманский канцлер Шмидт… был возмущен тем, что Картер не захотел размещать евроракеты в рамках переговоров об ОСВ–2… Шмидт не верил, что США были готовы обеспечить эффективную защиту Западной Европы. Теперь же, чтобы доказать постоянное американское участие в обороне Западной Европы, и в НАТО, и в Пентагоне стала рассматриваться возможность размещения нового американского ядерного оружия в Западной Европе»[11].
В 1979 г. НАТО еще не принял окончательного решения о размещении новых ракет. По воспоминаниям Г. Корниенко «Запад подавал нам соответствующие сигналы: пусть СССР «раскроет карты», из которых было бы видно, что он не станет развертывать ракет СС–20 больше (в пересчете на боеголовки), чем было ракет СС–4 и СС–5, а еще лучше — ограничится несколько меньшим их числом с учетом более высоких качественных характеристик. Тогда озабоченность западноевропейцев, как и вопрос о размещении новых американских ракет в Европе, будет снята»[12]. Об этом беседовали летом 1979 г. канцлер ФРГ Г. Шмидт с советским премьером А. Косыгиным. Но при обсуждении в Политбюро против такого варианта стал протестовать Министр обороны Д. Устинов: ”Ишь чего захотели, раскрой им наши планы. Да еще скорректируй их! А кто даст гарантии, что они после этого откажутся от своих планов?»[13] «В московском Политбюро министр обороны докладывал: зачем вести переговоры? Ведь у нас ракеты, а у них — ничего. Так чем же они могут заплатить?»[14] — пишет Г. Шмидт. Устинов считал, «что НАТО все равно, чтобы мы ни сделали, разместит в Европе свои новые ядерные ракеты средней дальности», и потому неважно, дадим ли мы им к этому поводы. «Что, снова будем плестись в хвосте?» — добавил он в разговоре с Громыко[15]. СССР не пошел на уступки. Политбюро согласилось с Д. Устиновым.
Позиция Политбюро игнорировала опасность размещения новых ракет вблизи СССР и преувеличивала влияние пацифистских сил в Европе, которым удалось в 1978 г. «завалить» размещение американского нейтронного оружия. Однако к осени кремлевское руководство с некоторым опозданием оценило масштабы угрозы — 6 октября Брежнев заявил о готовности демонтировать часть ракет СС–20 и вывести часть войск, если НАТО откажется от размещения американских ракет.
Запад не счел этот ответ удовлетворительным. Для США вопрос о размещении оружия средней дальности был не столько военным, сколько политическим. Америка стремилась усилить привязку к себе европейских союзников. В то же время Бжезинский развивал теорию, по которой атомный шантаж Западной Европы со стороны СССР может привести к ее «финляндизации»[16]. Правда, никаких признаков стремления СССР изменить послевоенный раздел Европы в это время не наблюдалось.
12 декабря 1979 г. на сессии НАТО было принято решение о размещении в Европе 108 ракет «Першинг II», способных достигать территории СССР в считанные минуты, и 464 крылатых ракет «Томагавк». Решение было «двойным» — оно оставляло возможность для переговоров с СССР, в итоге которых могло быть отменено. Однако СССР, столкнувшись с таким «шантажом» (или переговоры, или размещение ракет), выдвинуло свой ультиматум — отказ от «переговоров с позиции силы», переговоры — только после отмены «двойного решения». Одновременно пацифистское движение Европы вступило в бой с планом размещения ракет, но неуступчивость СССР ослабляла противников НАТО.
Безопасность Советского Союза оказалась под угрозой, гораздо большей, чем прежде, что подрывало одну из основ внешней политики СССР. Брежнев болезненно переживал кризис политики «разрядки». В то же время Картер в условиях предвыборной борьбы с радикально националистической альтернативой Р. Рейгана решил играть «на поле противника» и демонстрировать неуступчивость в отношении СССР. Но Рейган здесь был гораздо сильней.
В ходе предварительных консультаций по предотвращению размещения американских ракет встал также вопрос о необходимости учитывать ракеты союзников США — Великобритании и Франции. Это были суверенные страны, и они заявили о том, что имеют право на собственную ядерную самозащиту. США, в свою очередь, отрицали возможность учитывать ракеты, не находящиеся под прямым американским контролем (в первую очередь это касалось Франции, которая даже не была членом НАТО). Однако президент Франции Ж. д’Эстен не скрывал, что «независимость Франции — это вовсе не нейтралитет. Соединенные штаты были нашими союзниками, и в случае возникновения конфликта мы, конечно, выступим на их стороне, как об этом дал понять де Голль во время кубинского «ракетного кризиса»[17]. Такая позиция исключала игнорирование Советским Союзом французских и британских ракет.
Объявив все же о моратории на размещение своих ракет средней дальности, СССР при этом отказался вести переговоры без учета ракет союзников США и пошел по пути выставления предварительных условий («пока не будет отменено решение НАТО»). Это загнало ситуацию в тупик.
После ввода советских войск в Афганистан международный климат совсем испортился. Период «разрядки» завершился, начинался новый этап «Холодной войны». США объявили торговые санкции против СССР, а страны НАТО — бойкот Олимпийских игр, планировавшихся в Москве.
Однако СССР еще раз доказал свою способность концентрировать ресурсы на решающем участке: СССР поразил мир масштабами подготовки к Играм и высоким уровнем их проведения, а также образцовой чистотой города и наполненностью прилавков (каковой Москва прежде не знала). Накануне Олимпиады в Москве и окрестностях были проведены облавы на преступников, которые привели к задержанию 1262 человек (из них, правда, только 254 находились в розыске), изъято около тонны взрывчатки и 155 стволов незаконно хранившегося оружия. За время Олимпиады количество грабежей сократилось на 43%, случаев нанесения тяжких телесных повреждений — на 34%, краж — почти на 30%, автомобильных аварий — на 37%[18]. Хотя государство не могло долго удерживать такие «высокие планки», на время столица СССР превратилась в «образцовый социалистический город».
На сторону Советского Союза встал Международный олимпийский комитет, который выступал категорически против политизации Игр[19]. Агентство печати «Новости» опубликовало в зарубежной печати свыше 5 тысяч материалов об Играх. Ответная реакция западных СМИ была относительно мягкой, что позволило руководителям отделов пропаганды и внешнеполитической пропаганды Е. Тяжельникову и Л. Замятину сделать вывод о том, что
В целом этот раунд идеологической схватки СССР выиграл, но международный климат от этого не улучшился. Новый американский президент Рональд Рейган, пришедший к власти в 1981 г., не был расположен к поиску компромисса с «коммунистами». Администрация Рейгана была более консолидирована, чем администрация Картера.
Имидж Рейгана как простоватого человека с примитивными взглядами на международную ситуацию был справедлив в том отношении, что он не был специалистом во внешней политике и смотрел на нее через призму предрассудков рядового консервативного американца. Это была прагматичная позиция с точки зрения сохранения власти, но очень опасная линия в условиях международной конфронтации. Обычно так и случается, что интересы борьбы за власть оказываются важнее судеб миллионов людей. В середине 80–х гг. Рейгану хватит политического чутья, чтобы в решающий момент почувствовать, как меняются предпочтения рядового американца, и пойти навстречу советским мирным инициативам. Один из учителей Рейгана на ниве дипломатии Г. Киссинджер так оценивал его: «Внешнее добродушие Рейгана скрывало под собой невероятно сложную личность. Он был одновременно близок всем по духу и от всех далек, любитель разделить общее веселье, но в итоге настороженный одиночка… Бытует предание, будто бы Рейган был орудием тех, кто писал ему речи, но подобные иллюзии характерны для большинства работников такого рода. Но в конце концов, ведь именно сам Рейган отбирал себе людей, которые мастерили ему речи… Знакомство с Рейганом не оставляет никаких сомнений в том, что эти речи отражали его личные взгляды… Да, у Рейгана, возможно, было всего лишь несколько основных идей, но они–то как раз оказались стержневыми внешнеполитическим проблемами того периода»[21]. По словам того же Киссинджера, «одновременно он сознавал изначальную хрупкость советской системы, а его проницательность шла вразрез с мнением большинства экспертов, даже в его собственном консервативном лагере»[22]. Из этой посылки Рейган сделал опасный вывод о необходимости подтолкнуть советский «колосс на глиняных ногах». Он верил в реальность создания систем «звездных войн» в ближайшее время, мог бросать ресурсы на алтарь противоборства, лишь через годы обнаруживая, что экономический кризис в США снова подходит к опасной черте. Советские лидеры стремились к сохранению своей системы, а не к сокрушению чужой. И это давало в руки Рейгана инициативу вплоть до 1985 г.
Наиболее умеренным в команде Рейгана «по должности» был госсекретарь А. Хейг, но и он был настроен против реальных уступок СССР. После его отставки в 1982 г. госсекретарем США стал Д. Шульц — осторожный, прагматичный политик. Жестче и агрессивнее были ориентированы министр обороны К. Уайнбергер и «большая тройка» главных советников президента. Большое влияние на определение внешнеполитической стратегии имел директор ЦРУ У. Кейси. По свидетельству сотрудника Рейгана Д. Ригана, Кейси был «просто помешан» на подрывных действиях против СССР. Кейси ставил советский режим на одну доску с гитлеровским, и потому оправдывал в борьбе с ним те же методы, которые применял против фашистов, будучи молодым офицером разведки. Взвешенные рапорты, учитывавшие как слабые, так и сильные стороны СССР, Кейси считал «белибердой» и не давал им хода к президенту. «Факты могут подводить», — говорил он, когда доклады расходились с его точкой зрения. Кейси убеждал Рейгана в том, что в СССР «ситуация хуже, чем мы представляли. Я хочу, чтобы вы сами увидели, насколько больна их экономика и насколько легкой мишенью они могут являться. Они обречены. В экономике полный хаос». Сотрудник Рейгана Д. Пойндекстер вспоминал: ”Президент любил читать материалы разведки о советском народном хозяйстве. Особенно их анекдотическую часть, о заводах, простаивающих из–за отсутствия запчастей, об отсутствии твердой валюты, об очередях за продуктами питания»[23]. Действительно, с точки зрения стандартов западной экономики в СССР царил хаос. Регулярные перебои с поставками, использование продукции не по назначению, перепроизводство, диспропорции — все это так же свидетельствовало о близкой гибели СССР, как безработица и падение производства в США в это же время предвещали гибель империализма в глазах кремлевских старцев. Но подобный «хаос» царил в советской экономике уже давно. В конце 70–х–начале 80–х гг. советская экономика вошла в период стагнации — не первой в ее истории. С точки зрения специалистов в этом не было пока ничего особенно драматичного. Вернувшись из Москвы в 1982 г. А. Шлезингер писал: ”те люди в Соединенных Штатах, которые считают, что Советский Союз находится на краю пропасти из–за кризиса в обществе и экономике и что достаточно лишь одного толчка, чтобы он развалился, занимаются самообманом… У каждой супердержавы есть свои экономические проблемы, но это не означает, что она уже лежит на ринге побежденной»[24]. Но для Рейгана подобранная ЦРУ информация была настоящим открытием — если в СССР царит такой беспорядок, то это значит, что советская экономика тяжело больна, и ее можно добить. Нужно только подыскать сильный яд. Гонка ракетных вооружений казалась неплохим средством.
Профессиональные актерские способности Рейгана делали его склонным к тому, чтобы «играть на публику», использовать каждую возможность для агитационного эффекта как в мире, так и прежде всего в своей стране. По мнению К. Эдельмана «публичная дипломатия является тем компонентом международных отношений, который он (Рейган — А.Ш.) лучше всего знает и в котором он силен больше всего[25]. Выступая в британском парламенте 8 июня 1982 г., Рейган провозгласил «всемирную демократическую революцию». «Сейчас я говорю о долгосрочной программе и вере в то, что марш свободы и демократии сметет марксистско–ленинские режимы на свалку истории, как это уже случилось с другими тираниями, подавляющими свободу народов и их право на самовыражение»[26]. Тогда это звучало как пустая декларация, однако, уже шесть лет спустя всемирная революция под демократическими лозунгами развернется от Никарагуа до Бирмы и от СССР до ЮАР. Только вызовет ее не Рейган, а начавшиеся в Москве реформы. Развивая мысль о новой мировой революции, Рейган утверждал: ”мы видим силы тоталитаризма в мире, которые подрывают стабильность и разжигают конфликты по всей планете, чтобы продолжать яростное наступление на свободное человечество». Но «по всему миру наметились признаки того, что демократия находится на подъеме, и коммунизму угрожает развал. Он должен погибнуть от неизлечимой болезни, именуемой «тирания». Он больше не может сдерживать энергию человеческого духа и врожденного стремления людей к свободе, и его конец неизбежен… Крах советского эксперимента не должен быть сюрпризом для нас»[27].
Противники Рейгана отмечали существенное противоречие в аргументации президента: «С одной стороны нас пытаются убедить в том, что русские близки к господству над миром, — писал Ф. Черч, — с другой… Рейган заверяет нас… что российская империя разваливается. Если дело обстоит именно так, то к чему беспокоиться»[28]. В действительности у Рейгана была своя логика — СССР, даже разваливаясь, мог нанести смертельный удар по Западу, и если кризис Советского Союза предоставлял шанс покончить с этой угрозой, то следовало торопиться.
Такие намерения американского лидера вызывали серьезное беспокойство в Москве. Кремлевские старцы не могли воспринимать всерьез намерение разорить СССР, его социально–экономическое положение в этот период было устойчивым. Так что риторика Рейгана переводилась как готовность к ракетно–ядерной войне. Конечно, военное соревнование также ложилось тяжелым грузом на экономику США, и американская администрация шла на грани экономических возможностей страны. В этом смысле борьба советского и американского руководств была в значительной степени борьбой нервов.
Советник–посланник посольства СССР в США А. Бессмертных вспоминал: ”Вся утечка информации и рапорты от нашей разведки в США… говорили о том, что Вашингтон серьезно подумывает об уничтожении Советского Союза с первой попытки»[29]. Рейгана устраивало, что в Кремле боятся его непредсказуемости. Советник президента Р. Аллен вспоминает о встрече с советским послом Добрыниным: «Они считали, что имеют дело с первоклассным сумасшедшим. И были смертельно напуганы… Держать Советы в уверенности, что Рейган не в своем уме, было его стратегией»[30]. Приоритетной разведывательной задачей спецслужб Советского Союза было определено выявление приготовлений к ракетно–ядерному нападению со стороны США[31]. Переписка двух лидеров показывает, что Брежнев в своей аргументации исходил из самоубийственности ядерной войны, в то время как Рейган признавал возможность ее ведения[32].
В то же время и «меры доверия», предложенные Брежневым 6 марта 1981 г. для всей территории Европы, были расценены Рейганом как результат его «твердой линии» и не заставили американского президента искать компромисса[33]. Объявление Брежневым 15 марта 1982 г. моратория на размещение новых советских ракет также не впечатлило американскую администрацию.
Рейгановская «стратегия сумасшедшего» сочеталась с «миротворческими инициативами», которые в условиях обострения международной напряженности носили пропагандистский характер и станут реальной перспективой только в период Перестройки. 18 ноября 1981 г. президент США предложил так называемый «нулевой вариант», который предполагал полный вывод ракет средней дальности из Европы, но опять же за исключением ракет Великобритании и Франции, а также ракет морского базирования. Все это сохраняло перевес потенциальных противников СССР в ядерных средствах средней дальности и не могло удовлетворить администрацию Брежнева. Впоследствии, когда ситуация в мире существенно изменилось, и опасность внезапного ракетно–ядерного нападения отпала, Горбачев принял вариант Рейгана почти полностью, заставив идти на решительное свертывание вооружений, готовность к которому была ранее декларировано американской стороной.
Вопрос о ракетах средней дальности стал одним из важнейших внешнеполитических тупиков, которые сделали невозможным продолжение политики «разрядки». Однако еще до прихода к власти Рейгана «разрядку» окончательно похоронила война в Афганистане.
Зависимость СССР от окружающего мира была велика, но она была все же меньше, чем зависимость стран Запада от «Третьего мира» — стран, не достигших еще стадии развитого индустриального общества. Здесь находились сырьевые источники промышленности Западной Европы и Америки. Контролируя «Третий мир», можно было диктовать свою волю Западу и по существу контролировать мир. В то же время поражения в «Третьем мире» не только наносили СССР болезненные моральные удары, не только лишали его дополнительных ресурсов, но и позволяли Западу ставить под угрозу границы страны. Ощущение «империалистического окружения», в котором находился СССР, усиливалось от того, что американские военные базы или антикоммунистические режимы существовали вдоль периметра советской границы. В ответ СССР пытался создать цепь своих опорных пунктов в регионах, жизненно важных для Запада — на Ближнем Востоке, в Африке, Латинской Америке и Юго–Восточной Азии.
Борьба за «Третий мир» была, таким образом, не менее важна для сверхдержав, чем соревнование в области ракетно–ядерных вооружений. Ситуация в Азии и Африке напоминала шахматную игру — СССР, США, Великобритания и Франция отыгрывали друг у друга клеточки стран, используя при этом свои и чужие армии, террористов и деньги. В середине 70–х гг. для СССР это была относительно безопасная игра на дальних подступах к его границам. Она помогала пропаганде рассуждать об успехах революционного процесса и затрудняла развитие Запада, во многом основанное на эксплуатации ресурсов «развивающихся стран».
В «Третьем мире» дипломатия сверхдержав не отличалась принципиальностью. Любой владыка мог провозгласить свою «социалистическую ориентацию» и рассчитывать на советскую помощь. Отказ от просоветского курса, даже без изменения внутренней политики, обычно делал того же диктатора «другом демократии» в глазах Запада. «Правила игры», стремление отыграть как можно более широкую «сферу влияния», заставляли помогать прежде всего тем странам, которые были действительно доведены до революции (либо до «революционного», то есть антизападного, переворота). Социальный кризис в этих странах помогал СССР бороться с экономическим империализмом капиталистических стран. Конкурентом Советского Союза в этом оставался Китай, пытавшийся сплотить страны «Третьего мира» как против западной неоколониальной эксплуатации, так и против «советского гегемонизма». Наличие у СССР собственных богатых ресурсов помогало до времени изображать бескорыстие в отношениях со странами «Третьего мира» и таким образом добиваться стратегических успехов. В 1981 г. СССР оказывал экономическую и техническую помощь 69 странам (включая такие «слаборазвитые», как Финляндия). Наибольший объем помощи приходился на Монголию (430 миллионов рублей), Кубу (357 миллионов) и Болгарию (332,5 миллионов)[34]. Но большинство этих стран поставляло в Советский Союз сырье по льготным ценам, так что помощь можно рассматривать не только как неизбежную плату за лояльность союзников, но и как форму расчета с партнерами. Росли поставки оружия. В 1955–1968 гг. эти поставки составили сумму в 4,5 миллиарда долларов, в 1966–1975 гг. — 9,2 миллиарда, а в 1978–1982 гг. — 35,4 миллиарда, что даже с поправкой на инфляцию доллара означает большой рост. В первой половине 80–х гг. СССР осуществлял военные поставки в 36 стран. Они составляли треть поступления оружия в страны «Третьего мира». Торговля этим товаром хорошо оплачивалась. Только Ирак заплатил за советское оружие в 80–е гг. 13 миллиардов долларов[35]. В 80–е гг. бесплатные поставки оружия заметно сократились. Это означало, что оружие все меньше воспринималось как фактор экспансии и все больше — как бизнес. В этой сфере Советский Союз был вполне конкурентоспособен. В то же время СССР не отказался от переправки оружия повстанцам в надежде с их помощью победить геополитического противника. В этом отношении Советский Союз и США мало отличались друг от друга.
Универсальным средством подрыва прозападных режимов после Второй мировой войны стала партизанская война. Блестяще осуществленная во Вьетнаме и на Кубе, партизанская война затем успешно применялась в Индокитае, в португальских колониях и в других странах. Несмотря на то, что в ряде случаев (Латинская Америка, Филиппины, Малайзия и др.) «империализму» удалось отбить нападение, борьба шла с переменным успехом.
К 1975 г. коммунистические и прокоммунистические силы добились наибольших успехов, вытеснив противника из Индокитая и придя к власти в Анголе, Мозамбике и Гвинее–Биссау (эти три страны внезапно получили независимость после «революции гвоздик» в своей метрополии Португалии). 1975 год – апогей успехов антиимпериалистического движения.
Западный истеблишмент, не склонный к самокритичному анализу причин революционного процесса в «Третьем мире», слишком многое «списывал» на происки КГБ по разжиганию подрывной активности (это касается и отношения к нонконформистским идеям в самих странах Запада). Между тем Советский Союз ничего не мог бы сделать без уже возникших движений. Революционный процесс был трудноуправляем, и нередко революционеры ставили СССР перед фактом, преподнося очередной революционный «сюрприз». Возникал шанс еще где–то потеснить глобального противника. Тогда в дело вступала советская или кубинская поддержка (латиноамериканский сателлит СССР был еще более активен в оказании интернациональной помощи).
После ухода США из Вьетнама сфера влияния Запада продолжала сужаться. Распалась колониальная система Португалии, революционная волна снова докатилась до Центральной Америки — сторонники «социалистического выбора» победили в Никарагуа и на Гренаде, гражданская война разгорелась в Сальвадоре. Под напором исламского радикализма рухнул проамериканский режим в Иране. Вьетнам разгромил полпотовский режим в Кампучии и отбил попытку Китая «наказать» его за это.
«Социалистический лагерь» развивал успех, поддерживая «очаги революций». Отказать в поддержке было нельзя — в другой раз «революционеры» могут не поверить, что СССР не оставит их в трудную минуту. Г. Арбатов вспоминает, как советник Брежнева А. Александров убеждал своего шефа продолжать военное вмешательство в Анголе, сравнивая ситуацию с Испанией 30–х гг.[36] Решение было принято, Анголу удалось удержать. Так отрабатывались стереотипы внутренней политики, которые подвели СССР к афганскому кризису.
Еще в 1977 г. советско–афганская граница была одной из самых надежных и спокойных. С 1919 г. афганские монархи демонстрировали самые добрые чувства к северному соседу и получали от него экономическую помощь и международную поддержку. Советско–афганские отношения можно было бы сравнить с советско–индийскими — разные общественные системы не мешают дружбе. Впрочем, дружба дружбой, а табачок врозь — за строительство промышленных объектов СССР получал твердую валюту, которой у Афганистана было не так много. Да и страна была одной из самых бедных — по уровню жизни она занимала 108 место из 129 стран «Третьего мира». Это заставило президента М. Дауда, пришедшего к власти после свержение монархии в 1973 г., переориентироваться на богатого соседа — Иран. Шах Ирана был готов оказывать Афганистану значительную финансовую помощь, но с одним условием — страна должна быть свободна от коммунистического влияния. В Афганистане это влияние проводила Народно–демократическая партия (НДПА), возникшая в 1965 г. и тут же расколовшаяся на три фракции — более радикальную «Хальк»(«Народ»), более умеренную «Парчам» («Знамя») и работавший в военной среде вместе с «халькистами» Объединенный фронт коммунистов Афганистана (ОФКА). Несмотря на то, что в 1977 г. «Хальк» и «Парчам» формально объединились, их члены и лидеры продолжали недолюбливать друг друга, и реальное взаимодействие фракций было не велико.
Выполняя рекомендации иранского шаха, Дауд удалил из правительства военных, считавшихся «левыми». Это вызвало недовольство в армии, где было уже немало сторонников НДПА и ОФКА, предлагавших радикальный путь преодоления отсталости страны — переворот и «строительство социализма» с опорой на помощь СССР. В декабре 1977 г. власти провели аресты среди актива НДПА. 17 апреля был застрелен у своего дома один из лидеров НДПА М. Хайбар. Это убийство возмутило общественность, и на похороны Хайбара его партийным товарищам удалось собрать около 15 тысяч человек, что для Кабула очень много. Обеспокоенный ростом влияния НДПА, Дауд опасался, что шах Ирана сочтет его политику в отношении коммунистов слишком либеральной. 25 апреля он приступил к арестам оставшихся на свободе членов партии. Однако некоторые «левые», принадлежащие к афганской элите, были посажены лишь под домашний арест. В этих условиях один из них — Х. Амин отдал приказ сторонникам НДПА в армии начать «революцию». На следующий день 26 апреля и он оказался в тюрьме, но машина переворота была запущена.
О возможности «революции» Москва узнала от лидера умеренной фракции НДПА «Парчам» Б. Кармаля, который был очень недоволен развитием событий. Председатель КГБ Ю. Андропов был с ним в основном согласен[37]. По словам заместителя Министра иностранных дел СССР Г. Корниенко ”для Москвы этот переворот был совершенно неожиданным… Позже лидер НДПА Тараки в беседе со мной откровенно говорил, что, хотя у них имелась возможность уведомить советских представителей в Кабуле о готовившемся перевороте, они сознательно не стали делать этого, так как опасались, что Москва попытается отговорить руководство НДПА от вооруженного выступления, ссылаясь на отсутствие в Афганистане в ту пору революционной ситуации»[38].
В 12 часов 27 апреля 1978 г. танки 4–й бригады под командованием майора М. Ватанджара открыли огонь по президентскому дворцу. Их поддержала авиация. После первых залпов Дауд сказал своим министрам: ”Кто хочет спасти свою жизнь, волен сделать это, покинув дворец». Сам президент решил сражаться и до вечера отбивался от наседающих коммандос, поддержанных танковыми и авиациоными атаками. Когда заговорщики наконец ворвались в помещение, в котором находился президент, и потребовали сдать оружие, Дауд спросил, кто совершил переворот. В ответ офицер, руководивший группой солдат, ответил: ”НДПА возглавляет революцию». Поняв, что в этом случае терять ему все равно нечего, Дауд выстрелил в офицера и был убит в завязавшейся перестрелке[39].
В результате переворота, провозглашенного революцией, к власти пришел Военно–революционный совет, вскоре преобразованный в Революционный совет во главе с лидером «халькистов» Н.М. Тараки. Его соперник из умеренной фракции «парчам» Б. Кармаль был избран заместителем председателя РС. Однако «революцию» совершили «халькисты», а «парчамисты» наблюдали происходящее со стороны, и теперь присутствие этих «оппортунистов» в государственном руководстве вызывало недовольство радикально настроенных военных. Тем более, что, несмотря на запрет фракционной деятельности, «парчамисты» собрали свой отдельный съезд, где обсуждали согласованную политику фракции. Вскоре Б. Кармаль и другие лидеры «Парчам» были отправлены послами подальше от Афганистана, а в августе 1978 г. начались аресты «парчамистов». Их лидеры, а также сторонники министра обороны, лидера ОФКА А. Кадыра были объявлены «врагами народа», многие были расстреляны. Самого Кадыра пытали, и только вмешательство советских представителей помогло спасти ему жизнь. «Разоблачение» Кадыра и «парчамистов» привело к чистке армии, арестам среди умеренных членов НДПА. Все государственное руководство сосредоточилось в руках Н.М. Тараки и Х. Амина. Однако внутрипартийная борьба не стихала. Молодые сторонники Тараки во главе с организатором штурма дворца Дауда М. Ватанджаром добивались отстранения Х. Амина от руководства. Своего добиться им не удалось, и в сентябре эти лидеры «хальк» ушли в подполье.
Внутрипартийная борьба сопровождалась усилением конфронтации в афганском обществе. Попытка проведения радикальной аграрной реформы вызвала сопротивление — правительственные декреты противоречили традициям страны. Излишки земли конфисковывались у традиционных владельцев в пользу государства, а затем раздавались малоземельным крестьянам. Однако крестьяне часто не брали землю, считая такой передел несправедливым и противоречащим законам ислама. «Религиозные крестьяне считали, что земля уже поделена Аллахом», — пишут А. Ляховский и В. Забродин[40]. Боялись и мести феодалов. Недовольство вызвала политика культурной унификации страны, насаждение языка и культуры национального большинства — пуштунов. В то же время попытки установить более жесткий контроль над кочевниками–пуштунами, мигрировавшими между Афганистаном и Пакистаном, поссорили новую власть и с ними. Введение контроля над ценами ухудшило положение со снабжением. Чтобы сломить саботаж и волнения, НДПА развернула террор против аристократии и торговцев, а затем и против всех, кто предпочитал слушать местного муллу или феодала, а не партийного функционера. По словам одного из лидеров НДПА Х. Амина «у нас 10 тысяч феодалов. Мы уничтожим их, и вопрос решен. Афганцы признают только силу»[41]. Репрессии приняли такие масштабы, что населению пришлось спасаться бегством. Если в 1973 г. в Пакистане находилось несколько сот эмигрантов из Афганистана, то в 1978 — уже 109900, в сентябре 1979 — 193 тысячи, в декабре — 402100 человек[42]. Этим людям нужно было чем–то жить, многие из них хотели мстить коммунистам. Такая возможность им предоставилась — в Пакистан была направлена финансовая помощь США, Саудовской Аравии и Китая, которая позволила быстро сформировать военные лагеря. Из них партизанские группы стали перебрасываться в Афганистан. На смену стихийным бунтам против новой власти, происходившим уже с мая 1978 г., в начале 1979 г. пришла гражданская война. Действия партизан, встречавшие поддержку значительной части местного населения, распространялись на все большую территорию. К концу 1979 г. численность «моджахеддинов» или «моджахедов» (борцов за дело ислама) достигла 40 тысяч человек. Влияние радикальной оппозиции распространялось и на афганскую армию.
Революционеры в этой тяжелой обстановке связывали свои расчеты с СССР. Генерал Главпура Д. Волкогонов вспоминает о встрече «вождя афганской революции» с советской военной делегацией: ”Нур Мухаммед Тараки, глядя куда–то поверх наших голов, негромко говорил: Афганистан станет социалистической страной. Но будет это не скоро. У нас почти нет образованных людей. Вся надежда на армию… Помолчав, продолжил: в армии среди офицеров много наших врагов и предателей, но солдаты пойдут за НДПА. Но нам нечем им платить. Они полуголодные… СССР будем просить помочь. Передайте Брежневу, вы получили еще одного надежного союзника…»[43] Кабульские мечтатели мыслили в тех же категориях, что и европейские революционеры XVIII в. — начала ХХ века: в отсталой стране, опираясь на военную силу и подавляя заговоры, необходимо просветить население, силой повысить культурный уровень народа, после чего создать справедливый общественный строй. Различие заключалось в том, что европейцы не могли рассчитывать на помощь «старших товарищей».
Афганским революционерам казалось, что они принесли СССР не новую головную боль, а геополитический подарок. Они уже видели себя на острие наступления «мирового социализма». На переговорах с советской военной делегацией они предлагали поднять восстание белуджей в Пакистане и прорваться к Индийскому океану. «А значит этот выход будете иметь и вы… Только помогите нам… — вспоминает об этой встрече генерал Волкогонов, — Епишев молча выслушал, не реагируя на прожекты новых афганских руководителей, твердо заметив в конце:
— Вы не о том говорите… Для вас сейчас главное — укрепить власть…»[44] СССР не планировал экспансию на Юг.
К чести советского руководства можно сказать, что оно «упиралось» изо всех сил, стремясь избежать прямого участия советских войск в конфликте. Особенно интенсивно вопрос о советском вмешательстве стал обсуждаться в Политбюро ЦК КПСС после того, как 15 марта в Герате началось мощное восстание против режима НДПА. Н.М. Тараки и Х. Амин бомбардировали Москву просьбами о помощи. 17 марта Политбюро обсуждало этот вопрос в отсутствие Брежнева. Исходную посылку сформулировал А. Громыко: ”Мы ни при каких обстоятельствах не можем потерять Афганистан. Вот уже 60 лет мы живем с ним в мире и добрососедстве»[45]. Таким образом, первоначально ставились две задачи политики СССР в Афганистане — сохранение контроля над этой страной и поддержание добрососедских отношений с ней. Члены Политбюро не допускали, что эти задачи могут противоречить друг другу.
Реакция на просьбу афганского руководства о вводе в Афганистан советских войск была в Политбюро негативной. По словам Кириленко, «нам придется воевать в значительной степени с народом»[46]. Косыгин считал, что следует усилить поставки оружия и продовольствия[47], но войска не вводить.
В состоявшемся вскоре телефонном разговоре Тараки уговаривал Косыгина осуществить военное вмешательство в Афганистане в районе Герата, поставив на свои танки афганские опознавательные знаки и посадив за рычаги солдат из среднеазиатских республик. «Никто их не узнает»[51]. Косыгин «упирался», предлагая танки, но без экипажей. Тараки настаивал, уверяя, что своих танкистов в Афганистане крайне мало. «В Советском Союзе прошли подготовку сотни офицеров из Афганистана. Куда же они все делись?» — недоумевал Косыгин. «Большая часть их — мусульмане–реакционеры…» — отвечал Тараки, давая понять, что чистка прошлась и по тем кадрам, которые до этого были вполне «достойны» пройти обучение в СССР[52].
Более решительно руководители СССР выступали против вторжения на заседаниях Политбюро 18–19 марта. Видимо, отрицательное решение уже было принято узкой группой «силовых» членов этого органа. По словам Андропова,
20 марта Косыгин, Громыко, Устинов, Пономарев встретились с прилетевшим в Москву Тараки. Косыгин сообщил ему о принятом решении, привел в пример вьетнамский народ, который со всеми агрессиями справился сам, похвалил за одержанные в подавлении гератского восстания успехи, в мягкой форме объяснил возможные последствия ввода войск — в общем, вел себя как хороший педагог с учеником, начавшим исправляться[58]. Однако «ученик» продолжал препираться и просить вертолеты и бронетехнику с экипажами (не хочет дать СССР — попросим у Кубы и Вьетнама)[59]. Так возникла опасная тема переориентации Афганистана с советской помощи на какую–нибудь еще: «поищем в других странах. Мир большой»[60]. Но на прямую просьбу «разрешить» использование пилотов из других соцстран Косыгин ответил вежливым отказом: «соцстраны вряд ли пойдут на это»[61]. Покончив с одним неприятным вопросом, Косыгин перешел к другому — еще более неприятному: ”Не для обсуждения, а в порядке пожелания мне бы хотелось высказать соображение о необходимости очень осторожного и бережного отношения к своим кадрам… Ошибки в кадровой политике очень дорого обходятся. Мы это испытали на себе. При Сталине, вы знаете, многие наши офицеры сидели в тюрьмах»[62]. Тараки пришлось молча проглотить это сравнение.
Чтобы закрепить «педагогический успех» и лишить Тараки надежд на апелляцию, ему устроили встречу с Брежневым. Генеральный секретарь не только повторил информацию об отказе от ввода войск, но и более развернуто остановился на теме репрессий: ”Нельзя многого ждать от армии, если часто сменяются командные кадры. Это тем более справедливо, если смена кадров сопровождается арестами»[63].
Однако отказ от ввода войск не решал проблему стабильности южной границы. Кабульский режим продолжал агонизировать, формирования оппозиции активно действовали в непосредственной близости от границ советских среднеазиатских республик. Выход руководство СССР видело в переходе кабульского режима к более умеренной политике. Весной Громыко, Андропов, Устинов и Пономарев положили на стол Политбюро записку, где заявили о необходимости «постепенного перехода к созданию выборных органов при безусловном, конечно, сохранении и укреплении руководящей роли партии в государственной и политической структуре страны…»[64] В этой фразе содержится положение, которое дорого будет стоить СССР и его «руководящей силе». Вместо того, чтобы стремиться восстанавливать status quo, существовавший до 1977 г., а возможно — и до 1973 г. (то есть порядок, приемлемый для значительной части оппозиции), советские руководители подошли к Афганистану с европейскими, а точнее — с восточноевропейскими мерками. Считалось, что правительство, возглавляемое умеренными коммунистами, сможет умиротворить страну. Между тем для значительного большинства противников режима он был неприемлем как таковой. Крестьяне и вожди партизанских формирований видели в НДПА «руку Москвы», угрозу атеизма, разрушения традиционного общественного уклада и не вникали в тонкости внутрипартийных отношений в НДПА, которым придавали такое значение в Москве.
Таким образом, стал формироваться обреченный на неудачу план умиротворения Афганистана с помощью либерального просоветского правительства. По утверждению американского специалиста А. Арнольда, работавшего в 1979 г. в Кабуле, Тараки согласился под давлением советской стороны перейти к более умеренному курсу. Предполагалось создание коалиционного правительства с участием Б. Кармаля. Для того, чтобы страна поверила в реальность нового умеренного курса, все «грехи» прежнего террористического правления предполагалось «списать» на Амина, для чего планировалось его устранение. По мнению А. Арнольда этот план согласовывался во время визита Тараки в СССР в сентябре 1979 г.[65] Эта часть версии А. Арнольда (в отличие от его мнения о том, что устранение Амина должно было расчистить дорогу советскому вторжению в Афганистан[66]) представляется весьма правдоподобной. Но выбор «козла отпущения» исходил не от СССР, а от самого Тараки, который уже с марта пытался ограничить власть человека N 2 в НДПА, но без особого успеха. Советские представители придерживались различных взглядов на энергичного Амина, но новый курс требовал умеренного, а не радикального лидера. Амин был радикалом, поклонником Сталина и Мао[67]. Предложение «старших товарищей» перейти к новому курсу окончательно убедили Тараки в необходимости избавиться от Амина.
Однако Амину стало известно о том, что из него хотят сделать «козла отпущения». По свидетельству начальника президентской гвардии майора Джандада после возвращения Тараки из СССР «Амин был очень обеспокоен»[68]. 14 сентября 1979 г. в резиденции Тараки, куда был приглашен Амин, произошло вооруженное столкновение. Стреляли в Амина, поднимавшегося по лестнице к Тараки. Амину удалось спастись. Во время перестрелки был убит начальник охраны Тараки, в то же время близкий Амину — член ЦК НДПА С. Тарун. Охрана Тараки постоянно ожидала нападения. Многие сторонники Тараки считали Амина причиной всех зол. Настроенные враждебно к Амину Ватанджар и его группа не расставались с оружием. Любой из этих факторов мог вызвать роковые выстрелы.
Каковы бы ни были причины перестрелки, вырвавшись из дворца, Амин немедленно мобилизовал верные ему части и арестовал Тараки, который вскоре был исключен из партии по обвинению в организации террора. В момент перестрелки у Тараки находились советский посол А. Пузанов, генерал армии И. Павловский, главный военный советник генерал–лейтенант Л. Горелов, представитель КГБ генерал–лейтенант Л. Богданов. Это не добавило доверия отношениям между «новым афганским руководством» и СССР. В закрытом письме членам НДПА Амин обвинил советских представителей в причастности к случившемуся. В этом письме говорилось и о причинах конфликта Тараки и Амина: ”Х. Амин проявлял свою принципиальность, разоблачая культ личности Н.М. Тараки… Он и его группа желали, чтобы значки с его изображением носились на груди халькистов. Х.Амин решительно выступал против этого и говорил, что даже В.И. Ленин, Хо Ши мин и Ф. Кастро не допускали подобного»[69]. Конечно, причины разногласий в афганском руководстве были глубже — здесь шла ожесточенная борьба за власть между революционными бюрократическими кланами. Призом в этой борьбе была абсолютная власть, ставкой — жизнь. Амин и после 14 сентября не чувствовал себя спокойно, пока Тараки был жив и мог при поддержке СССР вернуться к власти.
Вскоре после драматических сентябрьских событий Громыко встретился с министром иностранных дел Афганистана Шах Вали.
В этом диалоге чувствуется скрытая дискуссия: Громыко постулирует невиновность советского посла в покушении на Амина. Министр иностранных дел Афганистана намекает на то, что в этом вопросе еще нельзя ставить точку. Для сторонников Амина было важно поставить СССР в положение виноватого, чтобы «старший брат» не мешал расправе над Тараки. Здесь Амин ошибся в оценке психологии советских вождей. Дух ожесточенной борьбы за власть, сдобренный «азиатской» жестокостью, давно, с 50–х гг., не вызывал у них понимания.
После сентябрьского переворота Громыко считал одной из важнейших задач «всячески удерживать Амина от репрессий в отношении сторонников Тараки и других неугодных ему лиц, не являющихся врагами революции»[71]. Эта линия полностью провалилась. 8 октября Тараки был задушен. Этим Амин надеялся не только ослабить внутрипартийную оппозицию, но и покончить с попытками СССР найти ему альтернативу.
Для кремлевских стариков, привыкших считать себя революционерами–интернационалистами, а лидеров «братских партий» — товарищами по борьбе, гибель Тараки была личным ударом и даже вызовом. По воспоминаниям Громыко «дополнительную остроту обстановке придало убийство Генерального секретаря ЦК НДПА Н.М. Тараки… Этот кровавый акт произвел потрясающее впечатление на все советское руководство. Л.И.Брежнев особенно тяжело переживал его гибель»[72]. «Президент Тараки был моим другом. Он приезжал ко мне в сентябре. После его возвращения Амин его убил. Этого я ему не мог простить,”[73] — говорил Брежнев на встрече с президентом Франции в 1980 г. По советским данным с середины сентября по декабрь в Афганистане было казнено около 600 человек, в том числе — просоветски настроенные сторонники Тараки[74]. Отныне Амин рассматривался в Кремле не как товарищ, а как коварный, на все способный преступник. Убийство Тараки спровоцировало психологический перелом, который в конечном итоге привел к принятию решения о вводе войск. Но это было не единственное обстоятельство, способствовавшее изменению настроений в Кремле.
По воспоминаниям Г. Корниенко большое впечатление на руководителей СССР, особенно на Устинова, оказал ввод в Персидский залив американских военных кораблей и информация (а возможно — умелая дезинформация) о подготовке вторжения США в Иран. «Если США позволяют себе такое за десятки тысяч километров от своей территории и в непосредственной близости от границ СССР, то почему мы должны бояться защитить свои позиции в соседнем Афганистане, — так примерно рассуждал Устинов»[75]. Еще одно важное стратегическое обстоятельство, облегчившее принятие решения о вводе войск — общее охлаждение отношений с США. По словам Г. Корниенко, «подписанный в июне 1979 г. Брежневым и Картером договор об ограничении стратегических вооружений (ОСВ–2) в результате происков его противников в США к тому времени был уже обречен (Афганистан лишь добил его позднее). Не случайным, думаю, было и то, что окончательно решение о вводе войск было принято в конце дня 12 декабря 1979 г., после того, как в Москве стало известно о принятом в тот же день Советом НАТО решении о размещении в Европе американских ракет средней дальности. Другими словами, доводы, имевшие ранее в глазах советских руководителей большой вес, насчет отрицательных последствий ввода войск для отношений СССР с Западом, оказались подорванными тем, что эти отношения и без того обострились — терять, мол, особенно нечего»[76].
Реакция США на события в этом регионе и активное вмешательство американцев в конфликт были связаны с серией неудач, которые администрация Картера потерпела в «Третьем мире». Крупнейшим провалом были события в Иране. Но еще до их перехода в опасную фазу США резко реагировали на вмешательство СССР и Кубы в войну на Африканском роге. Здесь «танцующие поменялись местами» — в историческом конфликте Эфиопии и Сомали проамериканская ориентация Эфиопии сменилась просоветской после прихода к власти М. Мариама. Советский Союз не мог отказаться от такого приобретения и не пошел на уступки лидеру Сомали С. Барре, решившему в 1977 г. воспользоваться эфиопской смутой и захватить провинцию Огаден, где кочевали племена, этнически близкие сомалийцам. Разрыв Барре с СССР был столь резок, а ситуация в Эфиопии — столь нестабильна, что СССР не стал препятствовать Ф. Кастро в посылке экспедиционного корпуса. Советские военные специалисты в большом количестве прибыли в страну в Эфиопию. США и другие страны НАТО стали помогать Сомали, но не так демонстративно. Эфиопско–кубинские войска нанесли поражение сомалийцам. 17 марта 1978 г. Картер обвинил СССР в «зловещей склонности» применять военную силу в локальных конфликтах[77]. Сами США воздерживались от такой же «зловещей склонности» только в 1976–1980 гг., и даже миролюбивому Картеру пришлось послать военную экспедицию в Иран в 1980 г.). США увязывали решение глобальных международных вопросов с кубинской интервенцией в Эфиопии. Бжезинский выдвинул геополитическую теорию о «дуге кризисов», которую якобы создает СССР вокруг источников нефти (Ангола — Африканский рог — Йемен — Иран — Афганистан), и убеждал президента, что происходящие конфликты являются частью советского плана[78]. Во многом эта нарисованная на глобусе «дуга», вредившая советским интересам не менее, чем американским, была подражанием теории «империалистического окружения», в обосновании которой у советских идеологов было гораздо больше географических аргументов.
Еще один важный фактор, повлиявший на формирование решения о вводе войск в Афганистан, был связан с Китаем. Приход к власти в КНР нового руководства и обострение борьбы за власть в этой стране привели к резкому обострению ситуации по периферии китайских границ. В мае 1978 г. произошли столкновения на советско–китайской границе. Одновременно Китай начал кампанию беспрецедентного давления на Вьетнам, стремясь заставить его отказаться от просоветской ориентации. В качестве средств давления КНР использовал замораживание экономических отношений, призыв к возвращению «хуацяо» (этнических китайцев, проживающих во Вьетнаме), угрозу вторжения, вооруженные провокации со стороны союзника КНР Кампучии. Вьетнамское руководство решило коренным образом решить хотя бы одну проблему — в январе 1979 г. вьетнамская армия вторглась в Кампучию и разгромила террористический режим Пол Пота. Часть кампучийских войск перешла на сторону былых товарищей по оружию и составила костяк нового провьетнамского режима Камбоджи (дополпотовское название страны). Это был сильнейший удар по престижу Китая, который не смог защитить союзника.
В этих обстоятельствах США взяли курс на окончательную нормализацию отношений с КНР. В январе 1979 г. были возобновлены дипломатические отношения, страны признали друг друга. Американцы начали поставки вооружений в Китай. Несколько позднее Китай предоставил свою территорию американской разведке для сбора информации об СССР (этот факт также влиял на оценку опасности потери Афганистана). Во время визита в США 29 января — 1 февраля 1979 г. лидер КНР Дэн Сяопин убеждал Картера, что СССР планирует напасть на Китай, чтобы разрушить «слабое звено» в антисоветской цепи, возникшей вокруг границ Союза[79]. Эта идея перекликалась с геополитическими теориями Бжезинского, но объяснение обеспокоенности Дэна было проще — 5 марта Народно–освободительная армия Китая вторглась во Вьетнам. «Архитектор китайских реформ» опасался, что СССР не допустит «наказания Вьетнама» и откроет «второй фронт». Противостоять такому удару КНР не мог. Но выяснилось, что его армия настолько слаба, что не может справиться и с одним Вьетнамом. Закаленные в тридцатилетней войне с «империализмом», вьетнамские войска выиграли и тридцатидневную войну с Китаем 17 февраля – 16 марта 1979 г. Они остановили китайское вторжение и заставили их эвакуироваться. Новое поражение КНР заставляло Дэна искать возможности для реванша. Переход режима Амина в оппозицию СССР предоставил бы для этого блестящую возможность.
Как раз эволюция внешней политики Амина стала решающим обстоятельством, оказавшим влияние на позицию кремлевского руководства по Афганистану. Эта политика свела воедино все опасения, связанные с действиями США, Китая и печальным опытом Сомали и Египта. По словам американского исследователя Б. Сен Гупта, «хотя внешне отношения афганского режима и СССР продолжали оставаться дружественными, однако «новый глава Кабула» вскоре обратился к США с предложением радикально улучшить отношения между странами. Цель этого предложения состояла в оказании давления на Советский Союз»[80]. Во время встречи с пакистанскими представителями Амин критиковал СССР и просил передать США просьбу о содействии. Советское посольство было информировано о содержании этих бесед и даже о прямых неформальных контактах между Амином и американскими представителями[81]. В записке Андропова, Громыко, Устинова и Пономарева в Политбюро, внесенной сразу же после ввода войск, сообщалось: ”В то же время имели место попытки наладить контакты с американцами в рамках одобренного Х. Амином «сбалансированного курса». Х. Амин ввел в практику проведение конфиденциальных встреч с поверенным в делах США в Кабуле»[82].
Амин, судя по его дальнейшему поведению, таким образом пытался добиться большей помощи от СССР в критической внутриполитической ситуации («мир большой» — не дадите вы, попросим помощи у Запада). Но подобный дипломатический «высший пилотаж» привел к обратному результату. Для Москвы такие инициативы Амина были новым подтверждением враждебности его к СССР. КГБ вообще подозревал Амина в связях с ЦРУ[83].
Всего два года назад разногласия между Сомали и Эфиопией привели к тому, что радикальный просоциалистический сомалийский лидер С. Барре переориентировался на США, превратился в пламенного антикоммуниста и вступил с войну против просоциалистической Эфиопии. Еще раньше подобным образом Советский Союз «потерял» Египет, что как раз в 1979 г. закончилось крупным успехом США — Кэмп–Девидским соглашением о мире между Египтом и Израилем. Это соглашение раскалывало арабский антиизраильский фронт и позицию на Ближнем Востоке. Теперь драма превращения союзника в агрессивного противника, доказывающего свою лояльность Америке враждебными действиями против СССР, могла разыграться у самых его границ. Это несло угрозу стратегической безопасности страны. По мнению первого заместителя начальника Генерального штаба МО СССР В. Варенникова, «воспользовавшись ситуацией, США могли бы поставить вдоль советско–афганской границы свою контрольно–измерительную аппаратуру, способную принимать все параметры с опытных образцов нашего ракетного, авиационного и другого оружия, которое проходило у нас испытания на полигонах Средней Азии»[84]. Интерес американцев в этой области был очень велик, ведь после иранской революции возможности контроля со стороны США за пусковыми площадками в Средней Азии значительно ослабли[85].
Для Амина переориентация на США могла быть спасительной — это означало бы прекращение помощи партизанам со стороны Запада, нормализацию отношений с Пакистаном и спасение режима под новой вывеской. Понятно, что США потребовали бы за это проведение враждебного курса в отношении Советского Союза. Таким образом, у границ СССР мог возникнуть агрессивный террористический проамериканский режим, проводящий в отношении Советского Союза политику, подобную китайской политике 60–х гг. Жискар д’Эстен вспоминает об аргументах Брежнева на их встрече в Варшаве в 1980 г.: ”Если бы не вмешался ограниченный советский воинский контингент, — сказал Брежнев, — то уже в январе Афганистан превратился бы во враждебный для Советского форпост[86]. Похоже, Генсек искренне верил в правоту своих слов. В записке Андропова, Громыко, Устинова и Пономарева в Политбюро (секретной и потому откровенной) говорилось о том, что с ведома Амина распространялись «заведомо сфабрикованные слухи, порочащие Советский Союз и бросающие тень на советских работников в Афганистане». Для них были установлены ограничения на контакты с местными жителями[87]. С этого же начиналась «потеря» Египта в 1972 г.
«Сомалийско–египетский» сценарий в Афганистане стал кошмаром советского руководства, и альтернатива ему виделась в проведении операции, подобной той, которая сорвалась 14 сентября. Но возможностей устранить Амина, опираясь на внутренние силы Афганистана, уже не было. Вторжение оставалось единственным шансом избежать крупного геополитического поражения, последствия которого казались более серьезными, нежели негативные стороны военного вмешательства. На его издержки стали смотреть спокойнее. Запад следовало не умиротворять, а проучить. «Европейский» подход к ситуации создавал иллюзию возможности быстро преодолеть кризис. По мнению Ю. Ганковского, «оптимистическое предположение сводилось к тому, что Кармаль, проводя более умеренную политику, сможет без особых сложностей получить более широкую поддержку, которая была потеряна Амином при осуществлении крайне радикальных реформ»[88].
По утверждению генерала И. Павловского решение о вводе войск было принято вопреки мнению Генерального штаба, который считал, что эта операция не погасит, а активизирует действия оппозиции[89]. Что военные могли предложить взамен? Авторы подготовленной группой военных специалистов книги «Война в Афганистане» считают: ”Альтернатива (вводу войск — А.Ш.), по нашему глубокому убеждению, существовала хотя бы в силу того, что дееспособность афганского руководства зависела от размеров советской помощи. При снижении размеров этой помощи и при содействии политических факторов (открытое разоблачение Х. Амина, разоблачение его преступных действий, теоретической несостоятельности выдвигаемых им лозунгов, моральная и материальная поддержка здоровых сил в НДПА, освещение возможностей потенциального развития афганской революции и т.д.) события в Афганистане пошли бы по другому руслу»[90]. Этот перечень мер выглядит весьма наивно. Такая политика не могла не привести к результатам, которые оценивались кремлевскими стратегами как самое худшее, — она просто толкнула бы Амина в объятия США или Китая. Высшие руководители СССР считали, что военные недооценивают важность политических факторов. В конечном итоге Генштабу удалось добиться решения о том, что советские войска не должны участвовать в боевых действиях[91]. Как показали события, эта «альтернатива» оказалась утопией.
Первоначально активные действия планировались уже в середине декабря. 11 декабря Б. Кармаль был переброшен в Баграм, где по просьбе Амина уже были советские военные, а командир расквартированного в Кабуле спецподразделения «Зенит» получил приказ о штурме дворца Амина[92]. Однако рекогносцировка на местности показала, что такими силами совершить «народное восстание» против Амина не удастся. Риск был очень велик. И тогда было принято решение о вводе войск. Такое развитие событий объясняет происхождение важной военно–дипломатической ошибки, допущенной советским руководством — Амин был уничтожен одновременно с вводом войск в Афганистан, и таким образом легитимность этого шага была разрушена, что в международных отношениях имеет очень большое значение. Позднее, когда советской стороне пришлось отстранить от власти Б. Кармаля, это было сделано без особого труда — при наличии войск в Афганистане передача власти Наджибулле прошла спокойно. Если бы оккупация Афганистана и отстранение от власти Амина прошли бы поэтапно, претензий к СССР в «Третьем мире» было бы меньше — ввод войск по инициативе правящего режима имел множество прецедентов, в том числе и в практике США. Но мысль кремлевских стратегов шла по линии уничтожения Амина, который воспринимался не как неустойчивый союзник (каковым был в реальности), а как коварный противник. Казалось, что счет идет на дни, что переориентация Амина может произойти в любой момент, и ввод войск может спровоцировать обращение Амина к Западу со всеми вытекающими отсюда последствиями (особенно если учесть ввод мощной военной группировки США в Персидский залив). Поэтому советские войска, вводимые в Афганистан, должны были уничтожить Амина первым делом.
Во второй половине дня 12 декабря Брежнев, Суслов, Гришин, Кириленко, Пельше, Черненко, Андропов, Устинов, Громыко, Тихонов, Пономарев одобрили «мероприятия» по Афганистану, предложенные Устиновым, Громыко и Андроповым. Этим троим Политбюро и поручило осуществлять активное вмешательство в дела южного соседа. Окончательное решение о вводе войск было принято 24–25 декабря[93]. «Мероприятия» преследовали две цели: свержение террористического режима Амина и демонстрация решительности в противостоянии США. Возможные издержки в «Третьем мире» и социалистическом лагере предполагалось снять после скорой, как казалось, стабилизации обстановки в Афганистане, которая должна была наступить вслед за свержением антинародного режима Амина.
Со времени восстания в Герате афганское правительство направило СССР 19 просьб о военном вмешательстве. В июле советские десантники были введены для охраны аэродрома Баграм[94]. Еще 17 ноября Амин попросил направить советских военных для охраны его дворца. Эта просьба была удовлетворена 6 декабря — советские военнослужащие, переодетые в афганскую форму, заняли позиции вокруг дворца Амина. Однако «на всякий случай» они были отделены от резиденции кольцом афганцев. В декабре характер просьб изменился — Амин просил ввести войска только в северные районы страны. Возможно, к этому времени он стал опасаться полного контроля за афганской территорией со стороны СССР.
Для участия в операции по вводу войск были призваны резервисты и развернута 40–я армия, в которую вошли 5–я и 108–я мотострелковые дивизии, 103–я воздушно–десантная дивизия, 56–я отдельная десантно–штурмовая бригада, 860–й отдельный мотострелковый и 345–й отдельный парашютно–десантный полки — общей численностью в 50 тысяч человек. Вскоре в «Ограниченный контингент», как стали называть эту группировку, вошла также 201–я мотострелковая дивизия и еще два отдельных полка. Численность группировки возросла до 80 тысяч. 25 декабря эта армия пересекла границу Афганистана в полном согласии с Кабульским руководством. Амин не знал о том, что из Чехословакии уже прилетел Б. Кармаль. «Уговаривать его долго не надо было, — вспоминает офицер КГБ Н. Леонов, — он рвался к власти и жаждал мести своим обидчикам»[95].
Амин выслал навстречу советским войскам генерал–майора Бабаджана для оказания им помощи в развертывании. В это время считалось, что войска вводятся в северные районы страны в соответствии с направленной ранее просьбой. Несмотря на то, что все проходило с его точки зрения благополучно, Амин на всякий случай перебрался в хорошо укрепленный дворец Тадж–Бек (потом там будет располагаться штаб 40–й армии). Выступая на торжественном обеде днем 27 декабря, Амин проинформировал присутствующих о начале ввода в страну советских войск: ”Советские дивизии уже на пути сюда. Все идет прекрасно. Я постоянно связываюсь по телефону с товарищем Громыко…»[96] Этот обед стал для Амина последним. На нем он был отравлен. По иронии судьбы промывание желудка Амину сделали советские врачи. Но руководить он уже не мог[97]. Придя в себя, Амин попытался связаться с советским командованием. Убедившись в отсутствии связи, он проговорил: ”Я об этом догадывался, все верно»[98].
Вечером 27 декабря советский десант приступил к новому этапу операции «Шторм–333», о котором Амин предупрежден не был. Началось взятие государственных учреждений под советский контроль. В 19 ч. 25 мин. советские спецподразделения попытались занять Тадж–Бек. Однако пройти незамеченными десантникам не удалось — начался бой, в ходе которого Амин был убит. Одновременно советскими частями при незначительном содействии сторонников Ватанджара и «парчамистов» были заняты или взяты штурмом другие важнейшие объекты столицы. В начале января были подавлены последние очаги сопротивления сторонников Амина под Кабулом.
Убийство Амина (возможно, планировался лишь его арест) разрушило правовую основу ввода войск. Кем бы ни был Амин, но его режим имел международное признание, и уничтожение главы иностранного государства было воспринято во всем мире как безусловный акт агрессии. В это время Брежнев, видимо, еще праздновал победу — Западу «утерли нос» на Среднем Востоке, афганскую оппозицию деморализовали, террористический режим свергли и заменили более умеренным — во главе с Кармалем.
На Западе советская акция вызвала большие опасения. Об их причинах пишет Н. Леонов: «Само вступление 40–й армии в Афганистан состоялось в такой форме, что вызвало панику на Западе, где раздались озабоченные голоса о том, что–де русские начали прорыв к Индийскому океану, реализуя свою «вековую мечту» о выходе к теплым морям. В самом деле, 40–я армия вошла в Афганистан со всем своим штатным вооружением, включавшим и тактические ракеты… А внешне создавалась ошибочная картина, будто русские вошли в Афганистан не для оказания помощи партии своих сторонников, а для дальнейшего броска к югу, например к Ормузскому заливу, ведущему в Персидский залив, к ближневосточной нефти. Нефть Ближнего востока всегда рассматривалась Западом как жизненно важный фактор для развитого капиталистического мира. Покушение на нефть с чьей–либо стороны — это «казус белли» (причина для начала войны для США и их союзников). Без этой нефти весь цивилизованный мир сразу потеряет весь свой лоск и привлекательность, он погрузится в глубокий и опасный кризис»[99]. Но советская армия остановилась на границе с Пакистаном и Ираном, получив строгое указание не пересекать ее даже для преследования вооруженных оппозиционеров. В Кремле понимали, что «последний бросок на Юг» мог вызвать действительно непредсказуемые последствия. Оправившись от первого испуга, Запад обнаружил, что вторжение в Афганистан может оказаться ловушкой для СССР.
Первый месяц оккупации не предвещал грядущей катастрофы. В декабре 1979 г. — январе 1980 г. было освобождено 15 тысяч заключенных, повышены закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию, ослаблен контроль за предпринимательством. Широко раздавались обещания разрешить деятельность других партий. Сторонники Амина арестовывались (некоторые из них вскоре были казнены).
Первоначально афганцы встречали советскую армию в целом дружелюбно. Партизаны производили редкие и безрезультатные обстрелы. Гибель солдат происходила только в результате аварий. Войдя в Афганистан по маршрутам Термез–Кабул–Газни и Кушка–Герат–Кандагар, советские войска как бы «оградили» это государство от соседних стран. Вскоре стало ясно, что это кольцо может задержать караваны оппозиции, как сито — воду.
Поделиться книгой: