Оружие Возмездия

Но у Косяка хватило выдержки. Он принял тарелку, в которой грудилась отвратительно комковатая жуть, и глубоко задумался над ней.

И правильно сделал.

Дед продолжал раздачу. Такие же мощные порции возникли перед каждым старослужащим, и бойцы стремительно вгрызлись в это месиво – с неподдельным аппетитом.

Я не без труда отделил немного зеленой гадости от общей массы и осторожно пожевал. Да, в тарелке была очень плохая гороховая каша. Феноменально невкусная. Чтобы не огорчать местных, уплетающих за обе щеки, я кое-как затолкал в себя несколько ложек.

Косяк даже пробовать кашу не стал. Казалось, его сейчас вырвет.

Я не был гурманом никогда, с детства ел всё, студенческая жизнь усугубила эту способность, а армия закрепила опыт. Но в Белой Церкви готовили очень прилично. Нам надоели макароны по-флотски. Мы брезговали перловкой. Не поражались наличию мяса в супе. Когда дивизион заступал в наряд по столовой, двоих бойцов выделяли в солдатскую чайную – они там швырялись котлетами. Те прыгали, как резиновые мячики, но все равно это были котлеты. А перловкой мы кормили собак, живущих в парке техники. Собаки ели ее неохотно.

Моя учебка была в России, под Горьким, и там я принял скудость рациона как неизбежное зло. Чего ждать от страны, где деревенские просят москвичей привезти им колбасы, и даже в Москве нормальное повседневное блюдо – жареная картошка с той самой колбасой. Но Украина, жители которой не стеснялись ругать клятых москалей, сожравших всю еду, была на мой взгляд сказочно богатым краем. Мягко говоря, заевшимся. Если бы москали отрыгнули ей обратно что сожрали, Украина бы вообще лопнула. Армейская кормежка в Белой Церкви подтверждала эту версию стопроцентно. И вдруг под Черниговом – такая, извините за выражение… Гибель.

…Чай оказался того же качества, что и каша. Мы с Косяком забрали свои «пайки» – хлеб с маслом и сахаром, – тепло простились с увлеченно жующими дедами и поспешно убрались в парк.

* * *

Косяк шел молча. Ему было худо.

Я пытался вслух осмыслить увиденное – как жалко местных, которые выгнуждены такое есть, и вообще.

Косяк попросил меня заткнуться. Ему было не жалко местных, он жалел себя.

Тут нам навстречу попался толстый прапорщик, толкающий перед собой решетчатую тележку, из тех, на которых возят аккумуляторы. Косяк слегка повеселел.

– Прямо как в анекдоте, – сказал он. – Не знаешь? Ну, короче, идет прапор на выход из части, везет тележку с говном. Ему навстречу полкан. Говорит, эй, прапор, чего везешь? Да говно, товарищ полковник. Не может быть, говорит полковник, я ж тебя знаю, ворюгу страшного, ты в говне что-то спрятал, иначе зачем оно тебе. Зовет солдата, приказывает говно разгрести. Но ничего в говне нет, только солдат весь измазался. Полковник говорит: может, это какое-то особенное говно – иначе зачем оно тебе, не верю! Прапор ему: обычное говно, можете попробовать. Полковник взял, пожевал, действительно обыкновенное говно. Он и так, и этак прапорщика пытает, тот ни в какую: говно вывожу с территории, и точка. Ну, полкан отпустил прапора, сам ушел, плюясь. А прапор выходит за КПП, тележку переворачивает, говно – в канаву. И говорит: «Да на хрена мне ваше говно, мне тележка нужна!»

Смеясь, мы забрались в кунг, вскрыли коробки с сухпаем, взяли по банке консервов, достали из карманов ложки… И замерли, глядя друг на друга.

– Ну? – спросил Косяк.

Я похолодел.

– Ну, давай открывалку, – сказал Косяк, уже предчувствуя ответ.

– Да я консервов с прошлого полигона не видел! Откуда у меня консервный нож? Я думал, у тебя в машине есть.

– У меня в машине все есть. Даже стакан. Но это не моя машина!

Косяк затравленно оглядел кунг. Я помотал головой.

– Здесь я сразу все обшарил. Ты в бардачок заглядывал?

– А то.

Мы грустно уставились на банки. Этикетка моей скромно гласила: «Каша гречневая с мясом». Косяк, без пяти минут дед, взял тушенку.

– Эх, ты, – сказал Косяк.

Жестянка вскрывается краем пряжки солдатского ремня. Но в ББМ это умение давно забыли за ненадобностью. Молодым бойцам консервы доставались уже открытыми – добрать с донышка остатки – а у старших были консервные ножи. В наряде банки вспарывали штыками… Мы с Косяком и не подозревали, что «открывалки» висят у нас на поясах.

– Можно сточить бортик банки об асфальт, – вспомнил я студенческую хитрость. – Но это долго и грязно.

– Погоди. У Афони может быть открывалка.

– Или у Димы.

– Дима раздолбай. У него Вдовин офицерский ремень украл.

– У Афони есть нож, – вспомнил я. – Но он не даст.

– Жрать захочет – даст.

Распахнулась дверь, в кунг ввалились офицеры. Глаза их блестели голодным огнем. Похоже, офицерская столовая здесь была не лучше солдатской.

– Жрать! – с ходу потребовал капитан Дима Пикулин.

– Доброе утро, товарищ капитан, – сказали мы грустным хором.

– Доброе утро! И жрать!

– А у вас случайно нет открывалки для консервов?

Дима пожал плечами и обернулся к Афанасьеву. Тот глядел на меня и недобро шевелил усами.

– Товарищ майор, может, вы одолжите нам нож? Мы аккуратненько…

Афанасьев достал складной нож, раскрыл его и продемонстрировал лезвие, отточенное до бритвенной остроты. С этим ножом на майора бросался впавший в истерику Орынбасар Кортабаевич Арынов. Майор тогда стоял дежурным по части, у него был пистолет, и некоторые оптимисты надеялись, что Афанасьев застрелит психопата. Почему нет, у нас же прапорщик стрелял в подполковника, тот едва успел отбить ствол, дырку в потолке КПП с гордостью показывали молодым.

Но у Афанасьева нервы были толще буксирных тросов. Он дал обезумевшему деду вволю попрыгать по тумбочкам и пошвыряться табуретками, а потом отнял нож, взял Арынова за шкирку и уволок в канцелярию. Неизвестно, о чем они там говорили, но вечером Орынбасар Кортабаевич стоял в строю привычно жизнерадостный и без заметных повреждений…

– Ты думаешь, я дам таким ножом вскрывать банки? – спросил Афанасьев.

Я только вздохнул. Острый нож был нужен Афанасьеву для работы с картами и прочей бумагой. Но и без этого он мне его не доверил бы.

– Как ты мог: на полевой выход – и без консервного ножа?

Я вздохнул еще раз.

– Ты вон даже перчатки купил, а консервный нож взять не догадался…

Я укоризненно поглядел на Афанасьева. Он не понимал. Где я мог взять эту злосчастную открывалку? Мне не полагалось ее иметь по сроку службы. Мне еще много чего не полагалось – например, носить часы, носки и вшивник. Я не имел права курить сигареты с фильтром и пользоваться зажигалкой. И еще два десятка простейших бытовых вещей были для меня под запретом. То, что я всякое себе позволял, не значило, будто это разрешено. Просто на мои вольности смотрели сквозь пальцы. А обзавестись консервным ножом я мог в одном случае: если бы меня назначили ответственным за него. Но сержантам такого не поручали. Молодой сержант в ББМ не делал трех вещей: не убирал туалет, не стирал дедам шмотки и не отвечал за столовые принадлежности.

Короче говоря, надо было, когда я покупал перчатки, взглянуть, нет ли в магазине консервного ножа. Но даже в голову не пришло. Не укладывался этот предмет в мою тогдашнюю систему ценностей. Зачем он мне был нужен – в зубах ковырять?

– Ну, ты даешь, – сказал Афанасьев, убирая свой складень обратно в карман. Майор был очень недоволен. Я подумал: он меня теперь зашпыняет. Афанасьев любил и умел нудить, делал это со вкусом. В воображении соткался образ гигантского консервного ножа, что повиснет надо мной дамокловым мечом до конца службы.

Через несколько месяцев в ответ на вопрос Афанасьева, почему руки в карманах, я скажу: да у меня там это, товарищ майор… Ну, это… Прямо неудобно показывать… И вытащу из карманов два кукиша. Понятие «фига в кармане» тогда было общеизвестным. Дивизион согнется от хохота, майор понимающе усмехнется в усы. Но это случится позже, много позже. А пока надо было проявлять сержантскую смекалку.

Передо мной сидел грустный Косяк. Он хотел есть. И он был механиком-водителем. Как «мехи» открывают консервы? Давят их десантным люком? Наезжают гусеницей на край банки?

– Пассатижи, – вспомнил я. – У тебя должны быть пассатижи. Где они?

Косяк нахмурился.

Я взялся двумя пальцами за бортик банки. Показал, как ломаю и скручиваю на отрыв.

– С тонкими губками! – воскликнул Косяк и вскочил.

– Ну-ну, – хмыкнул Афанасьев. Я расценил интонацию майора как высокомерно-недоверчивую.

Капитан Дима Пикулин безучастно сидел на столе, держа перед собой банку паштета. Ни дать, ни взять принц Гамлет с черепом бедного Йорика. Сейчас как скажет…

– Кушать очень хочется, – сказал капитан Дима Пикулин.

Косяк принес из кабины пассатижи. Первую жестянку я вскрыл не очень чисто, но сама технология была признана эффективной. Дальше пошло лучше. Потом Косяк отнял у меня инструмент и показал класс. Офицеры достали ложки.

– А чай? – спросил через некоторое время капитан Дима Пикулин, сыто отдуваясь.

– А чай ты уже пил, – отрезал Афанасьев.

– Разве это чай…

– Мы не можем в чужом парке кипятить воду на паяльной лампе. Тут все с ума сойдут. Мы и так… Молодые люди! Вы хорошо себя вели?

– Очень хорошо, – заверил я.

Косяк кивнул.

Мы были рады перемене темы. Нам не хотелось кипятить на паяльной лампе воду, пахнущую дизельным топливом. Дело не в том, что она могла загореться, глупости, мы бы и чистую солярку вскипятили – из хулиганских побуждений и спортивного интереса. Нет, просто мы догадывались, что скажет Афанасьев, хлебнув чайку из красивой новенькой канистры.

Хватит с нас пока консервного ножа. Учения еще не начались толком. Впереди масса возможностей подставиться, вляпаться, нарваться, пролететь, набедокурить, прощелкать хлебалом, выпендриться не по делу – и так далее.

– Косяк, заводи! – скомандовал Афанасьев.

Косяк завел, и мы поехали.

* * *

Вокруг полигона, куда мы летом ездили стрелять, рос странный сосновый лес. В глубине его, где была настоящая чаща, плотно строились привычные русскому глазу корабельные стволы с зелеными венчиками на самом верху. Но подлесок, если можно его так назвать, мог тянуться на сотни метров и состоял из полевых сосен. И перелески тоже были из полевых сосен. Дома я такого не видел. В том районе Тверской области, где я жил каждое лето с самого рождения, ничего подобного не росло. Там скорее была редкостью полевая сосна.

На полигоне Черниговской учебки лес оказался до того «правильный», что едва слезы не потекли. Сердце сжалось от ностальгии. Я словно вернулся домой. Да, этот сосняк был сильно прорежен автомобильными колеями и какими-то траншеями, но по сути он не отличался от соснового бора на моей «малой родине».

Машина, поблуждав среди деревьев, наконец остановилась. Афанасьев сказал выходить, я выпрыгнул из кунга и окончательно сомлел от счастья.

Мы были одни. Да, кое-где за деревьями угадывались зеленые коробки таких же кунгов, в отдалении я заметил песчаный бруствер и торчащую из-за него крышу палатки, но главное, мы не стояли ни с кем борт в борт. У нас была своя территория. Сухая хвоя под ногами, сосны вокруг. Лучше не бывает.

– Сетей никто не раскатывает, – как бы невзначай буркнул Косяк, озираясь.

– Отставить сеть, – сказал Афанасьев, чем весьма нас обрадовал. Раскатать и закрепить маскировочную сеть минутное дело. Жить под сетью уютно. Но закидывать ее обратно на крышу машины и там скатывать в аккуратный рулон довольно муторно, потому что сеть за все цепляется. Она ведь сеть.

Афанасьев критически оглядел свое воинство, прикидывая, чем бы его занять. Задача выглядела непростой. Послать меня или Косяка на поиски кухни было боязно: вдруг потеряемся. Приказать «навести порядок на территории» – глупо, какой тут порядок. Оборудовать согласно Уставу отхожее место? Нема дурных им пользоваться, здесь же песок, над ямой присел – считай, упал в нее. А если… Ну, что вам сейчас в голову взбредет, товарищ майор?

По счастью, у Афанасьева была замечательная черта: когда ему не хватало своих идей, он присваивал чужие. Иногда это раздражало, чаще – выручало.

– Песка и иголок в кунге будет по уши… – шепнул я Косяку. – А щетки приличной нет, только «смётка».

– Значит, так! – распорядился Афанасьев. – Вяжите веники!

Мы с Косяком сделали удивленные лица.

– Чтобы в кунге подметать, – объяснил Афанасьев нам, непонятливым. – От машины не удаляться. Мы с капитаном идем на КП и попутно осуществляем… Разведку местности вообще.

– Кухня, кухня, – ввернул капитан Дима Пикулин. – Столовая.

– Все за работу! – провозгласил Афанасьев.

Офицеры скрылись за деревьями.

– Лезь в кабину, отдыхай, – сказал я Косяку. – Люблю вязать веники. Честно. В кунге есть моток бечевки, я еще и метлу сконструирую всему полигону на зависть. Топор только дай. Не говори, что его нет, умоляю.

– Как ты думаешь… – протянул Косяк, глядя вслед Афанасьеву. – У Афони тут много знакомых? Мне кажется, много.

– Полно. А у Димы еще больше. В ближайшие трое суток мы редко будем видеть наших офицеров. Соскучиться успеем.

– Тогда вяжи веники, – сказал Косяк, открыл дверь кабины и достал из-под сиденья топор.

* * *

Офицерская вермишель отличается от солдатской тем, что ее промывают. И ест офицер в палатке из тарелки, а не под открытым небом из котелка. Только солдат через год-два уволится, а офицеру такая романтика – надолго.

Со стороны может казаться, что именно поэтому офицер должен цепляться зубами и когтями за любой минимальный комфорт. Чтобы в палатке и из тарелки. Хоть самую малость вырвать у суровой офицерской судьбы. Хоть немного от солдата отличаться.

Ерунда. Офицер об этом даже не думает, ибо указанный минимум комфорта ему полагается по званию. Есть такое могучее армейское слово: «положено». Так вот, офицеру – положено, чтобы его кормили как белого человека официанты в белых халатах. Что за дрянь у офицера в тарелке, не суть важно, но обставлено все должно быть цивилизованно и с уважением к статусу. Армия может измываться над офицером как угодно, но вот если она «положенную» малость зажмет, тут он страшно обидится. Тут у него глаза полезут на лоб от изумления: да за что ж меня так?! Ведь в мирное время только эта малость и отделяет его – профессионального воина, – от нас, гражданских идиотов, временно попавших в войска.

Поэтому майор Афанасьев и капитан Дима Пикулин питались в полевой столовке, а Косяк, прихватив котелки, отправился непосредственно туда, где дымила кухня.

Пошел он, превозмогая себя. Его одолевали дурные предчувствия. Косяк признался, что до сих пор у него перед глазами стоит гороховая каша по-черниговски. Но послать на кухню меня означало куковать у машины, а Косяку уже становилось понемногу скучно. Он не мог долго сидеть без дела. Он, кажется, уже жалел, что не занялся вязанием веников.

– Что делать, если на кухне будет… То же самое? – спросил он, глядя мне прямо в глаза. – Тебе брать? Ты сможешь это съесть? Я просто не смогу.

– Ты не представляешь, какие помои мы жрали студентами на «картошке». Так что… Нет, не бери! Это выше моих сил.

На самом деле с голодухи я бы не такое съел, но мне было и жаль Косяка, и не хотелось упасть в его глазах. Да и голодухи особой не предвиделось.

Вернулся Косяк почти счастливым. С полными котелками вкусной каши, в которой местами угадывались мясные жилки.

– Здесь солдат-то меньше, чем офицеров, – объяснил он. – Вот и кормежка более-менее… Супчик жидкий сварили, я решил – хрен с ним. А кашка ничего себе.