Паруса в огне

Мы верили своему Командиру. Мы надеялись на него. И надеяться было больше не на кого. Разве что на Бога…

А лодка все шла и шла. В морском безмолвии. В безмолвии нашем. Все затихло. Только пощелкивали приборы, слышались негромкие голоса в центральном посту и на вахтах рулевых. Иногда покашливал Командир, сердито бормотал Боцман. И шептал кому-то в ухо очередную байку неунывающий Одесса. Да не для себя он был неунывающий — для нас. Щедрая душа. Именно в такие минуты по-настоящему узнаешь человека.

Честно говоря, все мы уже были готовы к гибели. К трудной, бесславной и безвестной. Постучимся еще раз в «потолок»… Еще раз попробуем всплыть… А потом замрет дыхание, остановится сердце, закроются глаза… А лодка еще сколько-то пройдет сама собой, пока хватит энергии в аккумуляторах. И у нее тоже остановится сердце, погаснет свет, замрут винты, и лодка тихо опустится на дно. Потому что она живет под водой только тогда, когда движется…

А пока лодка шла. Батареи на исходе. Вернуться назад было уже поздно, энергии засыпающих батарей хватило бы на одну-две мили, не больше.

Командир иногда выходил из центрального поста и обходил отсеки. Никто его ни о чем не спрашивал, только смотрели в его усталые глаза. И он тоже не говорил ни слова. «И царь, и Бог, и воинский начальник».

А что он мог? Не головой же пробивать ледяной панцирь? Но все равно — от него, уставшего и задумчивого, исходило такое спокойствие, что мы все еще ему верили.

…Загремели звонки к всплытию. Лодка ожила, пошла наверх, сильно ударилась рубкой, но вздрогнувший глубиномер вдруг резко кинул свою красную стрелку к нулю глубины.

«Щучка» закачалась на волне. Мирно постукивали в борта обломки льда на взбаламученной воде.

— Перископ! — скомандовал Командир хрипло.

Подняли оба — командирский и зенитный. Огляделись. Вроде все чисто. И на море, и в небе. Еще подвсплыли. Отдраили люки, лодка выдохнула смрадный воздух. Вентиляция заработала. Задохнулись свежим морским ветром. Море было спокойно, будто и не гремит на его просторах жестокая война.

Командир вышел в рубку, как на дачный балкон — подышать яблоневым цветом, полюбоваться березовой рощей. Только глаза у него немного заслезились.

За кормой необозримо растянулось ледовое поле, там остались страхи и тревоги. И гибель жестокая. Впереди, на мягкой зыби ушедшего вдаль шторма, качались незлые голубовато-синеватые обломки льда. Жизнь…

— Вон, видите, товарищ капитан второго ранга? — засуетился Одесса-папа, вытянув вперед руку. — Видите на счастливом берегу банно-прачечный отряд радисток и связисток? У них таки не снежинки на ресницах, а слезы радости на щеках. Дождались-таки, родные мои, своего одесского хлопца.

Командир обернулся, и мне показалось, что он едва сдержался, чтобы не дать одесситу хорошего подзатыльника.

Ну вот и выбрались, живы остались, людей спасли, корабль свой не потеряли. Воюем дальше, братва?

Заправили батареи, баллоны воздухом набили, надышались всласть, заодно и пообедали.

Штурман уточнил курс, ходко пошли под дизелями. И наконец-то возле мыса, сейчас уже не вспомню, как его название, сигнальщики обнаружили три корабля. Пошли на сближение. Без опаски, тут уже немца не могло быть. И не ошиблись — тральщик и два портовых буксира.

Ну, буксиры мы за ненадобностью отправили в базу, только передали на них раненых и экипаж «Малютки», а тральщик повел нас в Полярный. Потому что впереди опять было минное поле. Но он шел уверенно, видно, проложил уже дорожку, обозначил безопасный фарватер. Мы шли за ним в килевую струю.

— Тоже работенка, — сказал Боцман. — Не знаешь, где рванет, где потеряешь.

Оно так. Опасная работа у них. Тралят мины. Взрываются они порой за кормой у него. А порой и не знаешь, где рванет, не у самого ли борта? Мы их очень уважали. Наверное, как пехота саперов.

Вскоре показались наши берега…

…Тянулись годы войны, тяжелая работа. Уходили в море корабли. Поднимались в небо самолеты. Спускались в холодные глубины подводные лодки…

…А мы вот теперь не могли опуститься в холодные морские глубины. Мы беспомощно дрейфовали в расположение противника. А там для нас — и береговые батареи, и сторожевики, и авиация прикрытия. Очень весело. Командир так и сказал с усмешкой:

— Это радует. — Приговорка у него такая была в трудную минуту.

Штурман не позволил себе улыбнуться.

— Хорошо еще, южный ветерок от берега на нас тянет. Но на него особой надежды нет. Парусность у нас небольшая, глубоко сидим.

И тут Боцман сверкнул глазами:

— Спасибо, что подсказали, товарищ старший лейтенант. Надо нам парус поставить.

— Ты, видать, Боцман, очумел после взрыва. Приди в себя.

Конечно, предложение Боцмана и недоверие, и усмешку вызвало. Подводная лодка — под парусом. Но Боцмана это недоверие и эта насмешка с толку не сбили.

— В Чукотском море, — начал он неторопливо, — лет десять назад ледокол «Сибиряков» без винта остался. Лопасти обломал. Льды его затерли.

— Это радует, — отозвался Командир. — И что?

Но Боцман не спешил. Он всегда в серьезных делах издалека начинал. Основательный был Домовой.

— Из шлюпочных парусов большой парус пошили, — продолжил. — И дальше пошли.

— Прямо по льду, — усмехнулся Штурман. — Вроде буера.

— Зачем по льду? — Боцман к насмешкам устойчив был. Особенно когда правоту свою знал. — Лед перед форштевнем аммоналом рвали. И до чистой воды добрались.

— А дальше? — заинтересовался Командир.

— Еще проще. У него в угольных ямах четыреста тонн угля было. Аврально эти тонны в носовые отсеки перебросили. Дифферент на нос получился, корма поднялась, обломанный винт осушился, его запасным заменили. Уж если ледокол под парусом шел, так наша «Щучка» под парусом побежит.

— Это радует, — сказал Командир.

Но Штурман упрямился:

— Ледокол — надводное судно. У лодки корпус совсем иной, под парус его не приспособишь.

— Под парусом, — так же занудно возразил Боцман, — и бревно поплывет. Соберем всю брезентуху, сошьем воедино.

— А мачта? — усмехнулся Штурман. — У немца попросим?

— На перископе парус поднимем.

Штурман насмешливо тронул пальцем висок. А Командир спросил с деловым интересом:

— Выдержит перископ?

— Растяжками подстрахуем. Наподобие вант.

— Действуйте.

Штурман у нас был красавец. Сердцеед. Очень женщин уважал. Про таких ходоков говорят: у него в каждом порту три жены. Писем он получал — как на весь экипаж. И посылок на всех хватало. Некоторые письма он нам отдавал, и мы свои личные переписки налаживали. «Так, мол, и так, дорогая неизвестная подруга, наш героический старший лейтенант в настоящее время совершает героический подвиг во льдах Арктики. Не желаете в его временное отсутствие ответить на мое пламенное письмо?…»

Штурман не ревновал. К тому же обожал нашу «Щучку», как любимую жену. Не было в лодке уголка, куда бы он не заглянул пристрастно. Хотя это и не входило в его обязанности. А свои обязанности он тоже исполнял отменно. Прокладку курса делал безупречно. Через минные заграждения, над подводной грядой проводил лодку, как любимую женщину в толпе.

И Баренцево море хорошо знал. Гидрографию особенно. У нас на флоте два судна гидрографических было, они нас по-своему обслуживали. Так он на отдыхе, если не за рыбачками ухаживал, так у них гостил. Знания пополнял. С закрытыми глазами, как говорится, все течения знал, все грунты — где скалистый, где илистый, где галечный. У какого берега можно на якорь стать, где на грунт лечь, а где и эхолот до дна не дотянется.

Для подлодки это очень важно. Не менее важно, чем точная карта или прогноз погоды. От этих знаний — и безопасность, и успех в бою.

С Боцманом они друг друга уважали, но частенько не ладили по спорным вопросам. Оба ведь — знающие, а где знающие, там и спор.

Штурман, к примеру, о погоде больше к метеорологам и навигаторам прислушивался, а Боцман по древним моряцким приметам-прибауткам погоду определял: «Чайка бродит по песку — моряку сулит тоску. Если чайка лезет в воду — жди хорошую погоду».

На что Штурман ему с усмешкой отвечал: «Если чайка ищет броду, то в семье не без урода».

Еще они расходились вот по какому вопросу. «Тот не моряк, — говорил Боцман, — кто под парусом не хаживал». А Штурман, большой знаток и поклонник современной техники, отвечал: «Можно и на бревне верхом плавать. Да только задница мокнет».

Боцман до войны ходил на парусниках и в сердце своем сохранил к ним любовь.

— Парусник — чистый корабль, — говорил он. — Волна да ветер — вот его механизмы.

Попав на подлодку, он своей волей внес в ее распорядок те правила и принципы парусного флота, которыми гордился, которые свято выполнял.

— Главное качество корабля, — повторял Боцман, — чистота и порядок. Нет чистоты, нет порядка — не будет победы в бою. Из ржавого ружья не стрельнешь, на хромой кобыле до врага не доскачешь.

На боевых кораблях вообще-то всегда порядок. Чистота стерильная. Регулярные приборки. А уж на подлодке — особенно. Там ведь, в брюхе у нее, теснота. Поэтому очень важно, чтобы всякая вещь свое место знала. И не покидала его своевольно.

Боцман даже прихватил на лодку главный боцманский такелажный инструмент. Тут были и трехгранные парусные иглы, и кожаные подушечки на ладонь, чтобы этими иглами справно орудовать, и свайки, и мушкель, и лопаточка, и драек. И клубочек парусных ниток. Все это он бережно хранил в рундуке. Не только как память, а также и как запас на крайний случай.

Вот и нагрянул этот случай. Невиданное дело — парус для подлодки!

Боцман быстро разбил экипаж на три команды. Одна распарывала и сшивала под его доглядом брезентовые чехлы. Другая клепала из подходящих железок реёк для паруса. Третья тем временем сноровисто крепила к перископу стальные тросы, натягивала их винтовыми талрепами.

А лодку несло и несло к берегу.

— Шибче, шибче, ребята! — подгонял свои команды Боцман.

Уже кровоточили ладони у «парусных мастеров», уже закоченели лица и руки у матросов, работавших на палубе, под ледяным ветром, шквальным снегом, обжигающими холодом брызгами. Реёк собирать также пришлось наверху — иначе его не удалось бы вытащить через люки на палубу.

Пришнуровали верхнюю кромку паруса к рейку, подняли его, закрепили нижние — шкотовые углы. Парус надулся, затвердел под ветром…

Штурман вызвал на палубу одессита, вручил ему чурочку и секундомер: определить скорость хода старинным методом. Он простой, применялся, когда еще не было ни обычного лага, ни электрического. Стоя на носу, бросал матрос в воду чурочку и от считывал секунды, за которые чурочка до кормы доберется. Зная длину судна, нетрудно и его скорость подсчитать. Наш-то лаг еще помалкивал — мала была скорость для его шкалы.

Но Одесса-папа отличился. Волновался сильно. Вместо чурочки за борт секундомер бросил. Штурман его обругал, но пристойно — он неприличные слова не любил. Даже в тяжелую минуту не употреблял.

Спустился в лодку и очень скоро поднялся на мостик, повеселевший:

— Порядок, Командир! Лаг защелкал! Три узла к «норду» даем!

Командир спустился вниз, отогреваться. А вот отогреться уже не получалось. Лодка остывала, выстуживалась. Поверх бушлатов натянули шинели. Поверх пилоток — ушанки. Руки — в рукава. Кок на спиртовке сделал горячий кофе. Боцман, с согласия Командира, «раздал по чарке».

А лодка медленно, но послушно, покачиваясь на волне, уходила на север. Под парусом.

Через час берег скрылся за пеленой снега.

Штурман определился, нанес на карту наше место. Вместе с Боцманом они прикинули, учитывая слагаемое ветра и течений, наш возможный курс.

— На Викторию несет, — пришли они к общему выводу и доложили о нем Командиру.

Остров Виктория был нашим по праву, хотя и находился не в наших водах. Как заметил Командир, это самое крайнее западное владение СССР в Арктике. С 1926 года, согласно Декрету СНК.

Скалистый, покрытый редколесьем, он был необитаем и, со стратегической точки зрения, не представлял интереса ни для нас, ни для противника. Командир, видимо, об этом и подумал.

— Это радует, — сказал он. — Там отстоимся, подремонтируемся, такелаж поправим.

Командиру было труднее всех. Ему одному решать, ему одному брать на себя ответственность за это решение.

Что дальше? На что способна лодка? Двигатели исправны — и дизеля и электромоторы. Но без винтов лодка что машина без колес. К тому же необходимо восстановить ее электрообеспечение хотя бы для того, чтобы можно было в ней существовать людям. В условиях холодного северного моря. Ранней весной.

Все это нужно было решать Командиру…

К полудню ветер упал. Только ходило море крутыми валами. Хоть за весла берись. Но, к счастью, мы попали в течение, которое со скоростью узла в два влекло нас к острову. Море было пустынно. В небе мелькнул вдалеке самолет-разведчик. И исчез в облачной мути.

Капитан не уходил с мостика. Мы тоже находились на палубе. Лодка переваливалась с борта на борт. Кивала то носом, то кормой. Самая дурная качка — и бортовая и килевая одновременно. Ее даже самый закаленный моряк нехорошо чувствует.

Я-то ведь морской болезни очень поначалу подвержен был. Било меня море нещадно. Для всех всплытие — праздник, для меня — мука. Даже в штиль мутило и слабость нападала. Уже хотели было меня списать на берег как безнадежного, да Боцман вылечил.

Где-то в районе мыса Харбакен сделали мы неудачную атаку, едва ушли из-под бомбежки, отошли миль на тридцать, осмотрелись, всплыли для зарядки. А тут — шторм налетел. Да такой сильный, что Командир аврал объявил. «Все наверх!»

Все-то все, да не все. Я в кубрике остался, валяюсь на койке, зеленый весь, с ведром в обнимку.

Тут-то меня Боцман и прищучил:

— Болеешь, салага? Травишь?

Что-то я промычал в ответ и опять — мордой в ведро.

— Ладно, — сказал Боцман, — сейчас помогу, я средство знаю. Не умирай пока. — И ушел на камбуз.

Вернулся с ломтем черного хлеба, густо посыпанным солью:

— Ешь! Самое верное средство. Еще с парусного флота. Мы им курсантов лечили. Ешь!

Ешь… Я его видеть не могу, подумать муторно, чтобы кусок в рот взять. А Боцман не отстает. Взял меня за воротник и сует хлеб под нос.

— Ешь, салага! Пересиль себя — как рукой снимет.

Ну что? Давился, кашлял, слезы из глаз — а съел!

— Вот так, да? — заорал Боцман. — Как жрать, так мы всегда готовы. А как аврал — тут-то нас и нету. А ну марш на палубу, сачок! Подтянешь леера с правого борта. — И сует мне ключ разводной с веревочной петлей. Это чтобы не выронить его, чтобы он за борт не булькнул.