Паруса в огне

Тут Штурман на него так глянул, что Одесса-папа и глаза опустил, и рот закрыл.

Командир уточнил время и место, решил всплывать. Мину отцепить, подышать, провентилироваться. Да и батареи подзарядить. Пора уже.

Всплыли. И — батюшки! Лед с севера нам вдогонку несет. Вот-вот догонит.

— Давай, салага, — сказал мне Боцман. — Облачайся по-быстрому.

Надел я гидрокостюм, обвязался по поясу концом, включился в кислородный аппарат, приготовился окунуться.

Но не пришлось. Трос, который зацепился за ограждение вертикального носового руля, оказался обыкновенной веревкой. Вроде бельевой, только потолще. Зеленая, обросшая, лохматая. А на конце ее, как раз возле центрального поста, болтается красный рыбацкий буй. Поплавок такой, для сетей. Вот, оказывается, какую «мину» мы зацепили. Мы, значит, шли, он, значит, за нами тянулся и стучал, паразит, нам в борт, как сосед-пьяница. Вот и вся физиология.

Срезал я веревку, подал буй на палубу.

— О! — обрадовался одессит, — заберу на память. Когда вернусь в Одессу…

— Нам бы для начала в базу вернуться, — перебил его Боцман. — Пока не замерзли.

Дело в том, что лед наступал. Да не битый, а почти сплошной. Вернее, он битый, но на глазах сплачивался в корку. Пока мы с буем возились, он нас нагнал. Зыбь его качает, в борта льдины стучат.

— Это все ты! — высказал Штурман Боцману. — Небо ему, видишь ли, не нравится.

Запустили дизеля, начали зарядку. А Командир наш все мрачнеет. И нам тревожно. Лед нас коварно окружает. Волной его качает, в борта все сильнее бьет. То есть поверху идти нам никак нельзя. Надо зарядку сделать и нырять. Подо льдом пробираться. А сколько? Кто скажет, куда это ледяное поле тянется? На сколько миль? Да сплошное — если что, ведь не всплывем.

Командир к Штурману наклонился, сказал тихо, но я услышал:

— Вот-вот зажмет нас, не погрузимся.

— Пожалуй. Но ведь зарядиться-то надо. Какая этому полю длина? Хватит ли зарядки, чтобы под водой его миновать?

— То то и оно то. А у нас почти сто душ на борту.

Гляжу, и впрямь окружило нас льдом. Если сразу не погрузимся, зажмет нас, раздавит.

Командир докурил трубку:

— Все вниз! К погружению!

Вот вам и еще одна неожиданность. Сугубо морская.

Пошли на небольшой глубине, ровно и спокойно. Жужжит гирокомпас, чиркают указатели рулей. Запахло борщом — Мемеля расстарался. Но холодно и сыро. Свободным от вахты приказано спать. Кое-как разместились. И спокойно уснули после всех тревог. А спокойно — потому что в центральном посту наш Командир. Поглядывает на счетчик лага, на часы, на компас, негромко отдает команды. Хорошо спится, когда Командир не спит…

Проснулся сам не знаю почему. Наверное, потому что сквозь теплый сон осторожное всплытие почувствовал. Странно только, что команды поднять перископ не было. Вслепую всплывать — хуже некуда. Вон «Малютка» всплыла без перископа. Ну, Командиру виднее.

Обулся, заглянул в центральный пост. Глубиномер повел стрелку. И уже почти на контрольной глубине вдруг встал. Лодка качнулась, словно сверху кто-то мешал ей выглянуть из воды. Даже какой-то легкий стук послышался. Я уж подумал: не в днище ли какого корабля уперлись?

— Продуть среднюю, — вполголоса скомандовал Командир.

Забурлил воздух, заурчала вода. Стрелка глубиномера не дрогнула, а палуба вдруг накренилась.

Приняли воду, пошли вниз.

Все понятно. Уперлись рубкой не в отдельную льдину, которую лодка легко с себя сбросила бы, а в сплошной ледяной покров. Схватилось там, наверху.

В центральный пост вошел капитан «Малютки». Хоть и молод был — по годам и по опыту, — все сразу понял.

— Вертикальное всплытие? — предложил он. — Погрузимся поглубже и рванем. Может, пробьем?

— Может, пробьем, — медленно проговорил Командир. — А может, и побьемся. Идем дальше.

Через пять минут все, кто находился в лодке, поняли, что произошло. Паники не было. Не было даже растерянности. Было молчание.

— Нам нужно продержаться два часа, — сказал Командир. Откуда он эти два часа взял, не знаю. — Всем лежать, хождение прекратить.

А какое там хождение — ступить некуда. В гальюн только отлучались.

— Мы вырвемся из этого плена, — уверенно сказал Командир. — Терпение и выдержка.

Лодка спокойно, словно и не знала, в какую попала беду, шла себе и шла под тихо урчащими электромоторами. А чего ей волноваться? У нее начальник есть. Как ей скажет, так она и сделает. Если сможет…

Через час Командир снова дал команду на всплытие. Вертикально. Застопорили двигатели. Продули все цистерны разом. Лодка рванулась наверх, как рыбацкий буй. Ударилась в ледяную крышку над морем. Глухо ударилась, бесполезно. Снова ушли на глубину, пошли вперед. С надеждой. А с чем еще-то?

— Форштевнем бы взломать, — вздохнул Боцман. — Да нельзя.

Конечно нельзя. Чтобы форштевнем ударить, нужно сильно нос задрать, а тогда электролит из банок выплеснет. Или задохнемся, или сгорим.

А в лодке становилось все тяжелее. И дышать, и думать. Думать о том, что мы как в кастрюле, закрытой громадной тяжелой крышкой.

Но вот о таких вещах подводнику думать не положено. Я бы сказал: подводник должен быть человеком без воображения. Соображение, конечно, нужно иметь — быстрое и точное, от него явная польза. А вот воображать опасно.

Ведь человеку все-таки под водой не место. Неуютно он там себя чувствует, чужой он в этой среде. И даже нежеланный. Это сильно ощущаешь, особенно когда воображению волю даешь.

Я в первые недели подводного плавания давал себе такую опасную слабинку. Все себе невольно представлял, как идет лодка в холодной тьме, практически вслепую, и что ее ждет на этом пути, какая смертельная неожиданность. Вокруг враждебная вода, над тобой ее толща, под тобой бездна. И отделяет тебя от этой вечной бездны какой-то сантиметр-полтора железа.

И думается: а ну как провалится лодка в эту бездну, уйдет на недопустимую глубину, там хрупнет и останется навсегда?

Кстати, такое ведь бывает — ни с того ни с сего; жидкий грунт называется. Встречаются в морях такие места, где соленость воды, а значит, и ее плотность намного ниже. А лодка-то отдифферентована на конкретную плотность. Попадет она на такой грунт и ухнет в глубину беспредельную, откуда ей возврата не будет. Если командир растеряется или экипаж без сноровки.

И вот сидишь в своем отсеке и этими мыслями маешься, особенно если в это время по службе не занят. Но вовремя спохватился, а может, привык, страх переборол и на другие мысли переключился. Вот думаю, жаль, что у лодки подводных иллюминаторов нет. Сидел бы себе у такого окошка, как бабка в избе, и наблюдал бы жизнь морских обитателей. А они бы тоже, привлеченные светом, дивились бы лупоглазо на невиданную диковинную рыбу.

Уже после войны один китобой мне рассказывал, как они в брюхе кашалота нашли кусок щупальца кальмара.

— Знаешь какой? — у него глаза весело блестели, вот-вот соврет. — Семьдесят пять сантиметров в диаметре. Понял? А присоски — с большую кастрюлю. Понял?

Я было посмеялся, так не вышло. Показал он мне вырезку из газеты. Этот кусок щупальца ученые обследовали и по его размеру вывод сделали, что этот кальмар величиной до ста метров был. И еще там было написано, что кашалот очень глубоко ныряет и там, километрах в двух от поверхности, сражается зачем-то вот с такими кальмарами. И что многие добытые кашалоты носят на своей туше страшные отметины присосок. Которые с большую кастрюлю.

Я поверил. Мне ведь самому чудились в глубине холодные щупальца гигантского осьминога. Как они внимательно ощупывают корпус нашей «Щучки», шарят жадными змеиными лапами по нашим антеннам, по бокам рубки, по стволу перископа. Пытаются вырвать из гнезд орудия и пулеметы…

Воображение… Но никакой ужас воображения не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил.

А вот про «спрута-восьминога» не зря вспомнилось. Побывали мы в его многоруких объятьях. Еще как побывали-то! Больше часа он нас тискал и на волю не выпускал.

Это как раз в очередное пробное плавание случилось. Мы тогда на большой ремонт стали — здорово нас немец глубинками потрепал, еле вырвались, еле в базу добрались. На ремонт стали. А после — ходовые испытания на всех режимах. Я уже вроде об этом вспоминал, но уж тут к случаю пришлось. В подводном деле очень важно, чтобы лодку чувствовать и чтобы она нас понимала. Как хорошая собака. А то ведь как бывает? Ты ей «фас!» даешь, а она трусливо в глубь удирает. Или апорт несет. С задранным от счастья хвостом.

Ну, надводно все, что надо, отработали. Идем при полном штиле, солнышко полярное нас радует, чайки свиристят. «Щучка» наша на зыби — как девчонка на качелях, дизеля ровно стучат — аж сердце радуется. Ну и, как всегда, команда на срочное погружение. Надо сказать, что срочное погружение у лодки — это и главная для нее защита и главный элемент внезапной атаки. В общем — стратегия с тактикой в одном яйце.

И еще, надо сказать, срочное погружение не столько от самой лодки зависит, сколько от слаженности экипажа. В тридцать секунд — с палубы долой, а нас там в походном положении человек десять: сигнальщики, орудийные расчеты, в рубке не меньше трех. И вот пока мы в люки как горох сыплемся, на плечах друг у друга, трюмные и рулевые уже на подводный режим корабль переводят.

Командир, конечно, последним с палубы уходит — взглядом окинет, чтобы никто не задержался ненароком (а такое бывало — что греха таить), и только кремальеру затянет, а лодка уже носом клюнет и на глубину идет. Для такого маневра большая слаженность экипажа нужна и знание своего дела на каждом посту. Тогда и лодка слушается как хорошая собака. «Фас» и «апорт» не путает.

Так вот… Сыграли срочное погружение. На десять метров дана команда. Боцман наш — большой мастер по горизонтальным рулям. Лодка у него на любую глубину ныряет с точностью до сантиметра — они друг друга хорошо чувствуют. Он на глубину ее ведет, как летчик свой истребитель в пикирование — аж в ушах покалывает.

А вот тут что-то не заладилось. Нырнули, достигли десяти метров, сработали рулями — лодка послушно на ровный киль стала. Однако без всякого дифферента продолжает погружаться. Пятнадцать… Двадцать… Двадцать пять… Боцман уже рули на всплытие переложил, а стрелка глубиномера все книзу ползет.

Командир приказал полный ход дать, чтобы рулям помочь. Носовые рули Боцман задрал до предела, в корму полный пузырек дали, а лодка тонет. Причем на ровном киле.

— Осмотреться в отсеках!

Осмотрелись — нигде течи нет, воды сверх нормы не забрали.

Смотрю на Командира и прямо всей кожей чувствую, как у него в голове работа идет: сто проблем просчитывает, чтобы единственное решение найти.

Лодка погружается неуправляемо. В центральном посту — тишина, во всем корпусе тишина. Приборы пощелкивают, гирокомпас по-домашнему жужжит. И вся команда ждет, какое решение примет Командир.

Лодка уже на девяноста метрах. Предельная глубина. И на грунт нельзя лечь — грунт здесь метрах в четырехстах. И мы ждем. Вот-вот начнет сальники пробивать, швы затрещат, ворвется вода под страшным давлением…

Молчим. Слушаем. Корпус пока держится.

— Продуть центральную! — Командир решил резким всплытием вернуть лодку к послушанию.

Продули все цистерны, вокруг лодки шум угарный, а в лодке тишина. Стрелка глубиномера не дрогнула, уперлась в ограничитель, аж гнется бедная.

Вдруг нас качнуло, встряхнуло и пошло покачивать — мерно так, плавно. Как дитя в зыбке. Командир только что бледный был, а тут враз позеленел. Будто его морская болезнь схватила.

Трявога осмотрел нас всех, кто рядом был, круглыми глазами и прошептал:

— Не иначе нас восьминог захапал.

— Нужен ты ему! — сердито отрезал Одесса-папа.

— Кто его знаить. Можа, он жалезо жреть!

Не знаю, что он там, этот восьминог, «жреть», а Трявога точно заметил: будто обхватило нас плотно какое-то чудище морское и покачивает в своих лапах — выбирает: с головы нас жрать или с хвоста.

Главное дело — мы уж, по всем показаниям, на беспредельную глубину опустились. По всем законам — и физическим, и морским — швы давно уже должны разойтись, все клапаны и сальники прорвало бы. Темная ночь…

Командир лоб трет, думает. Инженер за голову держится — чтоб от таких же дум она не взорвалась…

Ладно, в уме прикидываю, глубина верняком больше ста метров. У нас кислородные приборы, индивидуальные. Можем, конечно, из лодки выбраться через рубочный люк и торпедные аппараты. А дальше что? Подъем с такой глубины — верная кессонка. Видел я, как наших ребят в Полярном на носилках с лодки несли, с этой кессонкой. Двоих так и не спасли, а шестеро инвалидами остались на всю жизнь.

Ну да ладно, минует, положим, кессонная болезнь, всплывем. А дальше что? В Баренцевом море, в его ледяной воде, кто больше пятнадцати минут проживет — герой навеки. Даже если радио дадим координаты со своим местом и нам срочно помощь вышлют, так эта помощь подберет нас чурками каменными. Мне фельдшер рассказывал: еще живых моряков на борт поднимали, так им в тело не могли шприц с лекарством вогнать — как в дерево или в камень игла не идет, гнется и ломается. Так что уж тут и не знаешь, что выбрать: либо в лодке остаться, со всеми вместе, на вечной стоянке, либо поодиночке на корм косаткам пойти. Не дожив до победы…

Командир, Инженер, Штурман и приказы дали и сами все отсеки обошли — нигде течи нет, цистерны все сухие. А мы на глубине лежим — покачиваемся. У нашей «Щучки» рабочая глубина — девяносто метров. Предельная, конечно, тоже определена, но теоретически — кто ее практически проверял? А мы сейчас на какой? Глубиномер до упора дошел и больше ничего не показывает.

Был у нас такой случай: под скалу нас занесло, тоже никак всплыть не могли — башкой уперлись. И тут Командир об этом вспомнил и очень правильно решил: попробовать поднять перископ. Если уж мы где-то застряли, во что-то уперлись, так он сразу даст знать.

Значит — бац! Загудел перископный электромотор, беспрепятственно полез перископ на волю. Командир рукоятки откинул, зачем-то к окулярам приник. А на лице его… на бледно-зеленом лице, солнечные зайчики заплясали!

Тут мы все ахнули. Одним дыханием. Мы тут с белым светом уже прощаемся, а оказывается, мы давно уже на этом прекрасном белом свете. Всплыли — и об этом не знаем, письма родным прощальные в уме составляем.

Отдраили люки, на палубу высыпали. На море штиль редкий, только легкой зыбью нас слегка покачивает. Не восьминог в своих щупальцах, не кашалот в своей пасти, а родное Баренцево море. Суровое, опасное, но любимое.

Командир осмотрелся, каждому из нас по два теплых слова сказал за выдержку и мужество и приказал Радисту дать радиограмму. Нам ответили: немедленно возвращаться в базу для устранения отмеченных и замеченных неисправностей в узлах и механизмах нашей «Щучки».

Ну, значит, вернулись в Полярный, ошвартовались, доложили. Командующий создал комиссию, чтобы обследовать лодку и определить такую неожиданную неисправность. И строго добавил:

— И чтоб анекдотов и частушек по этому поводу не сочинять. Не смешно, люди такое пережили…

Разговоров, конечно, по этому случаю много было. И, конечно, Одесса-папа в кубрике, при малом числе посторонних высказался:

— И что вы себе таки думаете за этот немалый казус? Не подними Командир перископ, так и болтались бы на поверхности моря. И стали бы кушать друг друга за неимением лучшего продовольствия. А тебя, Трявога, я бы даже со смертного голода не стал бы кушать.

— Почему? — обиделся Трявога.

— Ярославские, они невкусные. Горчат.

— А ты их пробовал? — всерьез вспылил Трявога. — Ты их кушал?

— Доводилось. — Одесса взял гитару, поморщился и сделал вид, что сплюнул. — Чуть не отравился. Три дня таки за поносом в гальюн бегал.

Тем временем техническая комиссия лодку обследовала и неисправность глубиномера установила. И лишний раз подтвердила правильность обычая на нашем подводном флоте. У нас ведь как было заведено? Когда закладывалась новая подлодка, ее будущий экипаж уже приступал на ней к несению службы, строил ее вместе с корабелами. Чтобы каждый узелок на ней знать — как завязывается, как развязывается и как при случае его обрубить можно.

И тут вот что получилось. Один рабочий проверял клапан продувания глубиномера и небрежно его на место поставил, допустил внутрь пузырек воздуха. Вот этот пузырек под давлением и сыграл свою роль, едва стрелку не обломил…

Тут надо добавить. Одесса-папа и Трявога помирились и, под большим секретом, отыскали этого слесаря и от души посчитали ему ребра. Может, и зря. А может, так и надо. Мелочей в нашем подводном деле нет и быть не должно.

А что до «восьминога», я так думаю, что самый страшный спрут в нашем подводном деле — это небрежность и неряшливость в том, что тебе поручено.

…Воображение… Но никакой воображаемый ужас не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил. Я видел, как гибнут в огне и в воде люди. Как цепляются они в последней надежде за какой-нибудь обломок или намокший чемодан. Я слышал, как они зовут на помощь. Как беспощадный металл рвет на части человеческие тела…

Все это я пережил. И мнимые страхи, и реальный ужас. Но часами чувствовать над своей головой непроницаемую толщу льда, его непобедимость, холодную беспощадность — поверьте, не намного легче…

Раза три мы еще стукались головой в потолок. Гулко разносились эти беспомощные удары внутри нашей коробки. Пробить лед не удавалось. И дышать было все тяжелее. Мы задыхались… Включили регенерацию, травили воздух из баллонов. Но это мало помогало. Ведь нас было вдвое больше.

Да, нам было тяжело. Физически тяжело. А нашему Командиру? Я видел его в центральном посту. Запавшие глаза, тесно сжатые губы.

Мы были все вместе, а он один. Наверное, никто не бывает так одинок, как командир корабля. Ведь он один решает за всех. И отвечает за всех, за каждую нашу душу. За наш корабль. И не только перед командованием, а и перед своей совестью, честью офицера.