От смеха на заводе — стон. Читают листья прокламаций. К себе сектанты на чарльстон зовут рабочего ломаться. Работница, манто накинь на туалеты из батиста! Чуть-чуть не в общество княгинь ты попадаешь у баптистов. Фокстротом сердце веселя, ходи себе лисой и пумой, плети ногами вензеля, и только… головой не думай. Не нужны уговоры многие. Айда, бегом на бал, рабочие! И отдавите в танцах ноги и языки и прочее. Открыть нетрудно баптистский ларчик — американский в ларце долларчик. [1928]
Каждый сам себе ВЦИК*
Тверд пролетарский суд. Он не похож на вату. Бывает — и головы не снесут те, которые виноваты. Это ясно для любого, кроме… города Тамбова. Дядя есть в губисполкоме. Перед дядей шапку ломят. Он, наверное, брюнет — у брюнетов жуткий взор. Раз — мигнет — суда и нет! Фокусник-гипнотизер. Некто сел «за белизну». Некто с дядею знаком. Дядя десять лет слизнул — как корова языком. И улыбкою ощерен, в ресторан идет Мещерин. Всё ему нравится, все ему знакомы… Выпьем за здравьице губисполкома! А исполкомщик спит, и мнится луна и месяц средь морей… «Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей»*. Товарищи, моргать нехорошо — особенно если свысока. От морганий пару хороших шор сделайте из этого листка! Советуем и вам, судья, сажать цветы, с поста уйдя. [1928]
Дом Союзов 17 июля*
С чем в поэзии не сравнивали Коминтерна? Кажется, со всем! И все неверно. И корабль, и дредноут, и паровоз, и маяк — сравнивать больше не будем. Главным взбудоражена мысль моя, что это — просто люди. Такие вот из подвальных низов — миллионом по улицам льются. И от миллионов пришли на зов — первой победившей революции. Историю движет не знатная стайка — история не деньгой водима. Историю движет рабочая спайка — ежедневно и непобедимо. Тих в Европах класса коло́сс, — но слышнее за разом раз — в батарейном лязге колес на позиции прет класс. Товарищ Бухарин* из-под замызганных пальм говорит — потеряли кого… И зал отзывается: «Вы жертвою пали… Вы жертвою пали в борьбе роковой»*. Бедой к убийцам, песня, иди! К вам имена жертв мы еще принесем, победив, — на пуле, штыке и ноже. И снова перечень сухих сведений — скольких Коминтерн повел за собой… И зал отзывается: «Это — последний и решительный бой»*. И даже речь японца и китайца понимает не ум, так тело, — бери оружие в руки и кидайся! Понятно! В чем дело?! И стоило на трибуне красной звездой красноармейцу* загореться, — поняв язык революции, стоя рукоплещут японцы и корейцы. Не стала седа и стара — гремит, ежедневно известней п-я-т-и-д-е-с-я-т-и стран боевая рабочая песня. [1928]
Шестой*
Как будто чудовищный кран мир подымает уверенно — по ступенькам 50 стран подымаются на конгресс Коминтерна. Фактом живым встрянь — чего и представить нельзя! 50 огромнейших стран входят в один зал. Не коврами пол стлан. Сапогам не мять, не толочь их. Сошлись 50 стран, не изнеженных — а рабочих. Послало 50 стран гонцов из рабочей гущи, войны бронированный таран обернуть на хозяев воюющих. Велело 50 стран: «Шнур динамитный вызмей! Подготовь генеральный план взрыва капитализма». Черный негр прям. Японец — желт и прян. Белый — норвежец, верно. 50 различнейших стран идут на конгресс Коминтерна. Похода времени — стан. Рево́львера дней — кобура. Сошлись 50 стран восстанию крикнуть: «Ура!» Мир буржуазный, ляг! Пусть обреченный валится! Колонный зал в кулак сжимает колонны-пальцы. Будто чудовищный кран мир подымает уверенно — по ступенькам 50 стран поднялись на конгресс Коминтерна. [1928]
Дождемся ли мы жилья хорошего? Товарищи, стройте хорошо и дешево!*
Десять лет — и Москва и Иваново и чинились и строили наново. В одном Иванове — триста домов! Из тысяч квартир гирлянды дымов. Лачужная жизнь — отошла давно. На смывах октябрьского вала нам жизнь хорошую строить дано, и много рабочих в просторы домов вселились из тесных подвалов. А рядом с этим комики такие строят домики: на песке стоит фундамент — а какая ставочка! Приноси деньгу фунтами — не жилкооп, а лавочка. Помесячно рублей двенадцать плати из сорока пяти. Проглотят и не извинятся — такой хороший аппетит! А заплатившему ответ: «Зайти… через 12 лет!» Годы долго длятся-то — разное болит. На году двенадцатом станешь — инвалид. Все проходит в этом мире. Жизнь пройдет — и мы в квартире. «Пожалте, миленькая публика, для вас готов и дом и сад. Из ваших пенсий в 30 рубликов платите в месяц 50!» Ну и сшит, ну и дом! Смотрят стены решетом. Ветерок не очень грубый сразу — навзничь валит трубы. Бурей — крыша теребится, протекает черепица. Ни покрышки, ни дна. Дунешь — разъедется, и… сквозь потолок видна Большущая Медведица. Сутки даже не дожив, сундучки возьмут — и вон! Побросавши этажи, жить вылазят на балкон. И лишь за наличные квартирку взяв, живут отлично нэпач и зав. Строитель, протри-ка глаз свой! Нажмите, партия и правительство! Сделайте рабочей и классовой работу заселения и строительства. [1928]
Про пешеходов и разинь, вонзивших глазки небу в синь*
Улица — меж домами как будто ров. Тротуары пешеходов расплескивают на асфальт. Пешеходы ругают шоферов, кондукторов. Толкнут, наступят, отдавят, свалят! По Петровке* — ходят яро пары, сжаты по-сардиньи. Легкомысленная пара, спрыгнув с разных тротуаров, снюхалась посередине. Он подымает кончик кепки, она опускает бровки… От их рукопожатий крепких — плотина поперек Петровки. Сирене хвост нажал шофер, визжит сирен железный хор. Во-всю автобусы ревут. Напрасен вой. Напрасен гуд. Хоть разверзайся преисподняя, а простоят до воскресения, вспоминая прошлогоднее крымское землетрясение*. Охотный ряд*. Вторая сценка. Снимают дряхленькую церковь. Плетенка из каких-то вех. Задрав седобородье вверх, стоят, недвижно, как свеча, два довоенных москвича Разлив автомобильных лав, таких спугнуть никак не суйся Стоят, глядят, носы задрав, и шепчут: «Господи Исусе…» Картина третья. Бытовая. Развертывается у трамвая. Обгоняя ждущих — рысью, рвясь, как грешник рвется в рай, некто воет кондуктриссе: «Черт… Пусти! — Пустой трамвай…» Протолкавшись между тетей, обернулся, крыть готов… «Граждане! Куда ж вы прете? Говорят вам — нет местов!» Поэтому у меня, у старой газетной крысы, и язык не поворачивается обвинять: ни шофера, ни кондуктриссу. Уважаемые дяди и тети! Скажите, сделайте одолжение: Чего вы нос под автобус суете?! Чего вы прете против движения?! [1928]
Трус*
В меру и черны́ и русы, пряча взгляды, пряча вкусы, боком, тенью, в стороне, — пресмыкаются тру́сы в славной смелыми стране. Каждый зав для труса — туз. Даже от его родни опускает глазки трус и уходит в воротник. Влип в бумажки парой глаз, ног поджаты циркуля: «Схорониться б за приказ… Спрятаться б за циркуляр…» Не поймешь, мужчина, рыба ли — междометья зря не выпалит. Где уж подпись и печать! «Только бы меня не выбрали, только б мне не отвечать…» Ухо в метр — никак не менее — за начальством ходит сзади, чтоб, услышав ихнье мнение, завтра это же сказать им. Если ж старший сменит мнение, он усвоит мненье старшино: — Мненье — это не именье, потерять его не страшно. — Хоть грабьте, хоть режьте возле него, не будет слушать ни плач, ни вой. «Наше дело маленькое — я сам по себе не великий немой, и рот водою наполнен мой, вроде умывальника я». Трус оброс бумаг корою. «Где решать?! Другие пусть. Вдруг не выйдет? Вдруг покроют? Вдруг возьму и ошибусь?» День-деньской сплетает тонко узы самых странных свадеб — увязать бы льва с ягненком, с кошкой мышь согласовать бы. Весь день сердечко ужас крои́т, предлогов для трепета — кипа. Боится автобусов и Эркаи, начальства, жены и гриппа. Месткома, домкома, просящих взаймы, кладби́ща, милиции, леса, собак, погоды, сплетен, зимы и показательных процессов. Подрожит и ляжет житель, дрожью ночь корежит тело… Товарищ, чего вы дрожите? В чем, собственно, дело?! В аквариум, что ли, сажать вас? Революция требует, чтобы имелась смелость, смелость и еще раз — с-м-е-л-о-с-т-ь. [1928]
Помпадур*
Член ЦИКа тов. Рухула Алы Оглы Ахундов ударил по лицу пассажира в вагоне-ресторане поезда Москва-Харьков за то, что пассажир отказался закрыть занавеску у окна. При составлении дознания тов. Ахундов выложил свой циковский билет.
«Правда», № 111/3943. Мне неведомо, в кого я попаду, знаю только — попаду в кого-то… Выдающийся советский помпадур* выезжает отдыхать на во́ды*. Как шар, положенный в намеченную лузу, он лысой головой для поворотов — туг и носит синюю положенную блузу, как министерский раззолоченный сюртук. Победу масс, позволивших ему надеть незыблемых мандатов латы, немедля приписал он своему уму, почел пожизненной наградой за таланты. Со всякой массою такой порвал давно. Хоть политический, но капиталец — нажит. И кажется ему, что навсегда дано ему над всеми «володеть и княжить»*. Внизу какие-то проходят, семеня, — его не развлечешь противною картиной. Как будто говорит: «Не трогайте меня касанием плотвы густой, но беспартийной». С его мандатами какой, скажите, риск? С его знакомствами ему считаться не с кем. Соседу по столу, напившись в дым и дрызг, орет он: «Гражданин, задернуть занавеску!» Взбодрен заручками из ЦИКа и из СТО*, помешкавшего награждает оплеухой, и собеседник сверзился под стол, придерживая окровавленное ухо. Расселся, хоть на лбу теши дубовый кол, — чего, мол, буду объясняться зря я?! Величественно положил мандат на протокол: «Прочесть и расходиться, козыряя!» Но что случилось? Не берут под козырек? Сановник под значком топырит грудью платье. Не пыжьтесь, помпадур! Другой зарок дала великая негнущаяся партия. Метлою лозунгов звенит железо фраз, метлою бурь по дуракам подуло. — Товарищи, подымем ярость масс за партию, за коммунизм, на помпадуров! — Неизвестно мне, в кого я попаду, но уверен — попаду в кого-то… Выдающийся советский помпадур ехал отдыхать на во́ды, [1928]
7 часов*
«20% предприятий уже перешло на 7-часовой рабочий день».
«Восемь часов для труда, шестнадцать — для сна и свободных!» — гремел лозунговый удар в странах, буржуям отданных. Не только старую нудь с бессменной рабочей порчею — сумели перешагнуть мы и мечту рабочую. Парень ум свой развивает до самых я́тей, введен семичасовой день у него в предприятии. Не скрутит усталая лень — беседу с газетой водим. Семичасовой день у нас заведен на заводе. Станок улучшаю свой. Разызобретался весь я. Труд семичасовой — можно улучшить профессию! Время девать куда? Нам — не цвести ж акацией. После часов труда подымем квалификации. Не надо лишних слов, не слушаю шепот злючий. Семь рабочих часов — понятно каждому — лучше. Заводы гудком гудут, пошли времена меняться. Семь часов — труду, культуре и сну — семнадцать. [1928]
Стих не про дрянь, а про дрянцо. Дрянцо хлещите рифм концом*
Всем известно, что мною дрянь воспета молодостью ранней. Но дрянь не переводится. Новый грянь стих о новой дряни. Лезет бытище в щели во все. Подновили житьишко, предназначенное на слом, человек сегодня приспособился и осел, странной разновидностью — сидящим ослом. Теперь — затишье. Теперь не наро́дится дрянь с настоящим характерным лицом. Теперь пошло с измельчанием народца пошлое, маленькое, мелкое дрянцо. Пережил революцию, до нэпа до́жил и дальше приспособится, хитёр на уловки… Очевидно — недаром тоже и у булавок бывают головки. Где-то пули рвут знамённый шёлк, и нищий Китай встает, негодуя, а ему — наплевать. Ему хорошо: тепло и не дует. Тихо, тихо стираются грани, отделяющие обывателя от дряни. Давно канареек выкинул вон, нечего на птицу тратиться. С индустриализации завел граммофон да канареечные абажуры и платьица. Устроил уютную постельную нишку. Его некультурной ругать ли гадиною?! Берет и с удовольствием перелистывает книжку, интереснейшую книжку — сберегательную. Будучи очень в семействе добрым, так рассуждает лапчатый гусь: «Боже меня упаси от допра*, а от Мопра* — и сам упасусь». Об этот быт, распухший и сальный, долго поэтам язык оббивать ли?! Изобретатель, даешь порошок универсальный, сразу убивающий клопов и обывателей. [1928]
Крым*
И глупо звать его «Красная Ницца», и скушно звать «Всесоюзная здравница». Нашему Крыму с чем сравниться? Не́ с чем нашему Крыму сравниваться! Надо ль, не надо ль, цветов наряды — лозою шесточек задран. Вином и цветами пьянит Ореанда*, в цветах и в вине — Массандра*. Воздух — желт. Песок — желт. Сравнишь — получится ложь ведь! Солнце шпарит. Солнце — жжет. Как лошадь. Цветы природа растрачивает, соря — для солнца светлоголового. И все это наслаждало одного царя! Смешно — честное слово! А теперь играет меж цветочных ливней ветер, пламя флажков теребя. Стоят санатории разных именей: Ленина, Дзержинского, Десятого Октября. Братва — рада, надела трусики. Уже винограды закручивают усики. Рад город. При этаком росте с гор скоро навезут грозди. Посмотрите под тень аллей, что ни парк — народом полон. Санаторники занимаются «волей», или попросту «валяй болом». Винтовка мишень на полене долбит, учатся бить Чемберлена*. Целься лучше: у лордов лбы тверже, чем полено. Третьи на пляжах себя расположили, нагоняют на брюхо бронзу. Четвертые дуют кефир или нюхают разную розу. Рвало здесь* землетрясение дороги петли, сакли расшатало, ухватив за край, развезувился* старик Ай-Петри*. Ай, Петри! А-я-я-я-яй! Но пока выписываю эти стихи я, подрезая ураганам корни, рабочий Крыма надевает стихиям железобетонный намордник. Алупка 25/VII-28 г.
Небесный чердак*
Мы пролетали, мы миновали местности странных наименований. Среднее между «сукин сын» и между «укуси» — Сууксу показал кипарисы-носы и унесся в туманную синь. Го — ра. Груз. Уф! По — ра. Гур — зуф. Станция. Стала машина старушка. Полпути. Неужто?! Правильно было б сказать «Алушка», а они, как дети — «Алушта». В путь, в зной, крутизной! Туда, где горизонта черта, где зубы гор из небесного рта, туда, в конец, к небесам на чердак, на — Чатырдаг. Кустов хохол да редкие дерева́. Холодно. Перевал. Исчезло море. Нет его. В тумане фиолетовом. Да под нами на поляне радуги пыланье. И вот умолк мотор-хохотун. Перед фронтом серебряных то́полей мы пронеслись на свободном ходу и через час — в Симферополе. [1928]
Евпатория*
Чуть вздыхает волна, и, вторя ей, ветерок над Евпаторией. Ветерки эти самые рыскают, гладят щеку евпаторийскую. Ляжем пляжем в песочке рыться мы бронзовыми евпаторийцами. Скрип уключин, всплески и крики — развлекаются евпаторийки. В дым черны, в тюбетейках ярких караимы евпаторьяки. И сравнясь, загорают рьяней москвичи — евпаторьяне. Всюду розы на ножках тонких. Радуются евпаторёнки. Все болезни выжмут горячие грязи евпаторячьи. Пуд за лето с любого толстого соскребет евпаторство. Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории. Евпатория 3/VIII
[1928]
Земля наша обильна*
Я езжу по южному берегу Крыма, — не Крым, а копия древнего рая! Какая фауна, флора и климат! Пою, восторгаясь и озирая. Огромное синее Черное море. Часы и дни берегами едем, слезай, освежайся, ездой умо́рен. Простите, товарищ, купаться негде. Окурки с бутылками градом упали — здесь даже корове лежать не годится, а сядешь в кабинку — тебе из купален вопьется заноза-змея в ягодицу. Огромны сады в раю симферопольском, — пудами плодов обвисают к лету. Иду по ларькам Евпатории обыском, — хоть четверть персика! — Персиков нету. Побегал, хоть версты меряй на счетчике! А персик мой на базаре и во́ поле, слезой обливая пушистые щечки, за час езды гниет в Симферополе. Громада дворцов отдыхающим нравится. Прилег и вскочил от куса̀чей тоски ты, и крик содрогает спокойствие здравницы: — Спасите, на помощь, съели москиты! — Но вас успокоят разумностью критики, тревожа свечой паутину и пыль: «Какие же ж это, товарищ, москитики, они же ж, товарищ, просто клопы!» В душе сомнений переполох. Контрасты — черт задери их! Страна абрикосов, дюшесов и блох, здоровья и дизентерии. Республику нашу не спрятать под ноготь, шестая мира покроется ею. О, до чего же всего у нас много, и до чего же ж мало умеют! [1928]
Польза землетрясений*
Недвижим Крым. Ни вздоха, ни чиха. Но, о здравии хлопоча, не двинулись в Крым ни одна нэпачиха и ни одного нэпача. Спекулянты, вам скрываться глупо от движения и от жары — вы бы на камнях трясущихся Алупок лучше бы спустили бы жиры. Но, прикрывши локонами уши и надвинув шляпы на глаза, нэпачи, стихов не слушая, едут на успокоительный нарзан. Вертя линяющею красотою, ушедшие поминая деньки, скучают, с грустной кобылой стоя, крымские проводники. Бытик фривольный спортом выглодан, крымских романов закончили серию, и брошюры доктора Фридлянда дремлют в пыли за закрытою дверью*. Солнцу облегчение. Сияет солнце. На лице — довольство крайнее. Сколько силы экономится, тратящейся на всенэповское загорание. Зря с тревогою оглядываем Крым из края в край мы — ни толчков, ни пепла и ни лав. И стоит Ай-Петри, как недвижный несгораемый шкаф. Я землетрясения люблю не очень, земле подобает — стоять. Но слава встряске — Крым орабочен больше, чем на ять. [1928]
Рифмованный отчет. Так и надо — крой, спартакиада!*
Щеки, знамена — красные маки. Золото лозунгов блещет на спуске. Синие, желтые, красные майки. Белые, синие, черные трусики. Вздыбленные лыжи лава движет. Над отрядом рослым проплывают весла. К молодцу молодцы — гребцы, пловцы. Круг спасательный спасет обязательно. Искрятся сетки теннисной ракетки. Воздух рапирами издырявлен дырами. Моторы зацикали. Сопит, а едет! На мотоцикле, на велосипеде. Цветной водищей от иверских шлюзов* плещут тыщи рабочих союзов. Панёвы, папахи, плахты идут, и нету убыли — мускулы фабрик и пахоты всех советских республик. С площади покатой льются плакаты: «Нет аполитичной внеклассовой физкультуры». Так и надо — крой, Спартакиада! С целого белого, черного света по Красной по площади топочут иностранцы. Небось у вас подобного нету?! Трудно добиться? Надо стараться! На трибуны глядя, идет Финляндия. В сторону в нашу кивают и машут. Хвост им режется шагом норвежцев. Круглые очки, оправа роговая. Сияют значки футболистов Уругвая. За ними виться колоннам латвийцев. Гордой походкой идут англичане. Мистер Хикс*, скиснь от отчаянья! Чтоб нашу силу буржуи видели, чтоб легче ска̀лились в военной злости, рабочих мира идут представители, стран кандальных смелые гости. Веют знаменами, золотом клейменными. «Спартакиада — международный смотр рабочего класса». Так и надо — крой, Спартакиада! [1928]
Товарищи хозяйственники! Ответьте на вопрос вы — что сделано, чтоб выросли Казанцевы и Матросовы?*
Вы на ерунду миллионы ухлопываете, а на изобретателя смотрите кривенько. Миллионы экономятся на массовом опыте, а вы на опыт жалеете гривенника. Вам из ваших кабинетов видать ли, как с высунутыми языками носятся изобретатели? Изобрел чего — и трюхай, вертят все с тобой вола и назойливою мухой смахивают со стола. Планы кроет пыльным глянцем, полк мышей бумаги грыз… Сто четырнадцать инстанций. Ходят вверх и ходят вниз. Через год проектов кипку вам вернут и скажут — «Ах! вы малюточку-ошибку допустили в чертежах». Вновь дорога — будто скатерть. Ходит чуть не десять лет, всю деньгу свою протратя на модель и на билет. Распродавши дом и платье, без сапог и без одеж, наконец изобретатель сдал проверенный чертеж. Парень загнан, будто мул, парню аж бифштексы снятся… И подносятся ему ровно два рубля семнадцать. И язык чиновный вяленый вывел парню — «Простофон, запоздали, премиальный на банкет растрачен фонд». На ладонях гро̀ши взвеся, парень сразу впал в тоску — хоть заешься, хоть запейся, хоть повесься на суку. А кругом, чтоб деньги видели — укупить-де можем мир, — вьются резво представители заграничных важных фирм. Товарищ хозяйственник, время перейти от слов к премиям. Довольно болтали, об опытах тараторя. Даешь для опыта лаборатории! Если дни опутали вести сетью вредительств, сетью предательств, на самом важном, видном месте должен стоять изобретатель. [1928]
Это те же*
Длятся игрища спартакиадные. Глаз в изумлении застыл на теле — тело здоровое, ровное, ладное. Ну и чудно́ же в самом деле! Неужели же это те, — которые в шестнадцатичасовой темноте кривили спины хозяйской конторою?! Неужели это тот, которого безработица выталкивала из фабричных ворот, чтоб шел побираться, искалечен и надорван?! Неужели это те, которых — буржуи драться гнали из-под плетей, чтоб рвало тело об ядра и порох?! Неужели ж это те, из того рабочего рода, который — от бородатых до детей — был трудом изуродован?! Да! Это — прежняя рабочая масса, что мялась в подвалах, искривлена и худа. Сегодня обмускулено висевшее мясо десятью годами свободного труда. [1928]
Шутка, похожая на правду*
Скушно Пушкину. Чугунному ропщется. Бульвар хорош пижонам холостым. Пушкину требуется культурное общество, а ему подсунули Страстной монастырь*. От Пушкина до «Известий» шагов двести. Как раз ему б компания была, но Пушкину почти не видать «Известий» — мешают писателю чертовы купола. Страстной попирает акры торцов. Если бы кто чугунного вывел! Там товарищ Степанов-Скворцов* принял бы и напечатал в «Красной ниве». Но между встал проклятый Страстной, всё заслоняет купол-гру́шина… А «Красной ниве» и без Пушкина красно́, в меру красно и безмерно скушно. «Известиям» тоже не весело, братцы, заскучали от Орешиных и Зозуль*. А как до настоящего писателя добраться? Страстной монастырь — бельмом на глазу. «Известиям» Пушкина Страстной заслонил, Пушкину монастырь заслонил газету, и оба-два скучают они, и кажется им, что выхода нету. Возрадуйтесь, найден выход из положения этого: снесем Страстной и выстроим Гиз*, чтоб радовал зренье поэтово. Многоэтажься, Гиз, и из здания слова печатные лей нам, чтоб радовались Пушкины своим изданиям, роскошным, удешевленным и юбилейным. И «Известиям» приятна близость. Лафа! Резерв товарищам. Любых сотрудников бери из Гиза, из этого писательского резервуарища. Пускай по-новому назовется площадь, асфальтом расплещется, и над ней — страницы печатные мысль располощут от Пушкина до наших газетных дней. В этом заинтересованы не только трое, займитесь стройкой, зря не временя́, и это, увидите, всех устроит: и Пушкина, и Гиз, и «Известия»… и меня. [1928]
Привет, КИМ!*
Рабство с земли скинь! Все, кто смел и надежен, вливайтесь в наш КИМ, «Коммунистический интернационал молодежи». В мир вбит клин. С одной стороны — КИМ, с другой — в дармоедном фокстроте благородное отродье. У буржуев свой КИМ — «Католические институты молодежи». Барчуки идут к ним, дармоеды в лощеной одеже. У нас КИМ свой — наш двухмильонный КИМ рабочих, готовя в бой, кольцом охватил тугим. У них свой КИМ, У них манишка надушена. Веселясь, проводит деньки «Компания изменников малодушных». У нас КИМ наш. Наш рабочий КИМ ведет революции марш, трубя пролетарский гимн. Молодой рабочий, в КИМ! Вперед! Из подвалов блошистых бросай в огонь и в дым рубахи и страны фашистов. Рабство с земли скинь! Все, кто смел и надежен, вливайтесь в наш КИМ, Коммунистический интернационал молодежи! [1928]
Костоломы и мясники*
В газетах барабаньте, в стихах растрезвоньте — трясь границам в край, грозит нам, маячит на горизонте война. Напрасно уговаривать. Возражать напрасно: пушкам ли бояться ораторских пугачей? Непобедима эта опасность, пока стоит оружием опоясано хоть одно государство дерущихся богачей. Не верьте потокам речистой патоки. Смотрите, куда глаза ни кинь, — напяливают бо́енскую прозодежду — фартуки Фоши-костоломы*, Чемберлены-мясники*. Покамест о запрещении войны болтают разговорчивые Келло́ги*, запахом завтрашней крови опоены́, оскалясь штыками и оружием иным, вылазят Пилсудские* из берлоги. На вас охота. Ты — пойдешь. Готовься, молодежь! Хотите, не хотите ль, не обезоружена война еще. Любуйтесь блестками мундирной трухи. А она заявится, падалью воняющая, кишки дерущая хлебом сухим. Готовьте, готовьте брата и сына, плетите горы траурных венков. Слышу, чую запах бензина прущих танков и броневиков. Милого, черноглазого в последний раз покажите милой. Может, завтра хваткой газовой набок ему своротит рыло. Будет жизнь дешевле полтинника, посудиной ломаемой черепов хряск. И спрячет смерть зиме по холодильникам пуды — миллионы — юношеских мяс. Не то что выстрел, попасть окурку — и взорванный мир загремит под обрыв. Товарищи, схватите, оторвите руку, вынимающую рево́львер из кобуры. Мы привыкли так: атака лобовая, а потом пером обычное копанье. Товарищи, не забывая и не ослабевая, громыхайте лозунгами этой кампании! Гнев, гуди заводом и полем, мир защищая, встань скалой. Крикни зачинщику: «Мы не позволим! К черту! Вон! Довольно! Долой!» Мы против войны, но если грянет — мы не растеряемся безмозглым бараньём. Не прячась под юбку пацифистской няни — винтовки взяв, на буржуев обернем. [1928]
Помощь Наркомпросу, Главискусству в кубе, по жгучему вопросу, вопросу о клубе*
Федерация советских писателей получила дом и организует в Москве первый писательский клуб.
Из газет. Не знаю — петь, плясать ли, улыбка не сходит с губ. Наконец-то и у писателя будет свой клуб. Хорошая весть. Организовать так, чтобы цвесть и не завять. Выбрать мебель красивую самую, оббитую в недорогой бархат, чтоб сесть и удобно слушать часами доклад товарища Авербаха*. Потом, понятен, прост и нехитр, к небу глаза воздевши, пусть Молчанов* читает стихи под аплодисменты девушек. Чтоб каждому чувствовалось хорошо и вольно́, пусть — если выйдет оказийка — встанет и прочитает Всеволод Ивано́в пару, другую рассказиков. Чтоб нам не сидеть по своим скворешням — так, как писатель сидел века. Хочется встретиться с Толстым*, с Орешиным* поговорить за бутылкой пивка. Простая еда. Простой напиток. Без скатертей и прочей финтифлюжины. Отдать столовую в руки Нарпита — нечего разводить ужины! Чтоб не было этих разных фокстротов, чтоб джазы творчеству не мешали, бубня, — а с вами беседовал бы товарищ Родов*, не надоедающий в течение дня. Чтоб не было этих разных биллиардов, чтоб мы на пустяках не старели, а слушали бесхитростных красных бардов и прочих самородков менестрелей. Писателю классику мил и люб не грохот, а покой… Вот вы организуйте такойклуб, а я туда… ни ногой. [1928]
Важнейший совет домашней хозяйке*
Домашней хозяйке товарищу Борщиной сегодня испорчено все настроение. А как настроению быть не испорченным? На кухне от копоти в метр наслоения! Семнадцать чудовищ из сажи усов оскалили множество огненных зубьев. Семнадцать паршивейших примусов чадят и коптят, как семнадцать Везувиев. Товарищ Борщина даже орала, фартуком пот оттирая с физии — «Без лифта на 5-й этаж пешкодралом тащи 18 кило провизии!» И ссоры, и сор, и сплетни с грязищей, посуда с едой в тараканах и в копоти. Кастрюлю едва под столом разыщешь. Из щей прусаки шевелят усища — хоть вылейте, хоть с тараканами лопайте! Весь день горшки на примусе двигай. Заняться нельзя ни газетой, ни книгой. Лицо молодое товарища Борщиной от этих дел преждевременно сморщено. Товарищ хозяйка, в несчастье твое обязаны мы ввязаться. Что делать тебе? Купить заем, Заем индустриализации. Займем и выстроим фабрики пищи, чтобы в дешевых столовых Нарпита, рассевшись, без грязи и без жарищи, поев, сказали рабочие тыщи: «Приятно поедено, чисто попи́то». [1928]
Размышления у парадного подъезда*
Трудно торф добывать из болот, из луж, трудно кучи мусора выгребать от рождения, но труднейшая из служб — хождение по учреждениям. Вошел в коридор — километры мерь! Упаришься с парой справок. Прямо — дверь, наискось — дверь, налево дверь и направо. Один — указательный в ноздри зарыв, сидит, горделивостью задран. Вопросом не оторвешь от ноздри. «Я занят… Зайдите завтра». Дверь другая. Пудрящийся нос секретарша высунет из дверок: «Сегодня не приемный у нас. Заходите после дождичка в четверг». Дойдешь до двери с надписью: «Зав». Мужчина сурового склада. Не подымает мужчина глаза. Сердит. Вошли без доклада. Рабочий, — зовем: — Помоги! Пора распутать наш аппарат! Чтоб каждый зам и каждый зав, дело в пальчики взяв, не отвернув заносчивый нос, дело решенным принес. Внедряйся в сознание масс, рассвирепевших от хождения: учреждение для нас, а не мы для учреждения! [1928]
Явление Христа*
Готовьте возы тюльпанов и роз, детишкам — фиалки в локон. Европе является новый Христос в виде министра Келлога. Христос не пешком пришел по воде*, подметки мочить неохота. Христос новоявленный, смокинг надев, приехал в Париж пароходом. С венком рисуют бога-сынка. На Келлоге нет никакого венка. Зато над цилиндром тянется — долларное сияньице. Поздравит державы мистер Христос и будет от чистого сердца вздымать на банкетах шампанский тост за мир* во человецех. Подпишут мир на глади листа, просохнут фамилии на́сухо, — а мы посмотрим, что у Христа припрятано за пазухой. За пазухой, полюбуйтесь вот, ему наложили янки — сильнейший морской и воздушный флот, и газы в баллонах, и танки. Готов у Христа на всех арсенал; но главный за пазухой камень — злоба, которая припасена для всех, кто с большевиками. Пока Христос отверзает уста на фоне пальмовых веток — рабочий, крестьянин, плотнее стань на страже свободы Советов. [1928]
Повальная болезнь*
Красная Спартакиада населенье заразила: нынче, надо иль не надо, каждый спорт заносит на̀ дом и тщедушный и верзила. Красным соком крася пол, бросив школьную обузу, сын завел игру в футбол приобретенным арбузом. Толщину забыв и хворость, легкой ласточкой взмывая, папа взял бы приз на скорость, обгоняя все трамваи. Целый день задорный плеск раздается в тесной ванне, кто-то с кем-то в ванну влез в плавальном соревнованьи. Дочь, лихим азартом вспенясь, позабывши все другое, за столом играет в теннис всем лежащим под рукою. А мамаша всех забьет, ни за что не урезоните! В коридоре, как копье, в цель бросает рваный зонтик. Гром на кухне. Громше, больше. Звон посуды, визгов трельки, то кухарка дискоболша мечет мелкие тарелки. Бросив матч семейный этот, склонностью к покою движим, спешно несмотря на лето навострю из дома лыжи. Спорт к себе заносит на дом и тщедушный и верзила. Красная Спартакиада населенье заразила. [1928]
Баллада о бюрократе и о рабкоре*
Балладу новую вытрубить рад. Внимание! Уши востри́те! В одном учреждении был бюрократ и был рабкор-самокритик. Рассказывать сказки совсем нехитро́! Но это — отнюдь не сказки. Фамилия у рабкора Петров, а у бюрократа — Васькин. Рабкор критикует указанный трест. Растут статейные горы. А Васькин… слушает да ест*. Кого ест? — Рабкора. Рабкор исписал карандашный лес. Огрызка не станет скоро! А Васькин слушает да ест*. Кого ест? — Рабкора. Рабкор на десятках трестовских мест раскрыл и пьяниц и во́ров. А Васькин слушает да ест*. Кого ест? — Рабкора. От критик рабкор похудел и облез, растет стенгазетный ворох. А Васькин слушает да ест*. Кого ест? — Рабкора. Скончался рабкор, поставили крест. Смирён непокорный норов. А Васькин слушает да ест*. Кого?! — Других рабкоров. Чтоб с пользой читалась баллада, обдумать выводы надо. Во-первых, вступив с бюрократом в бои, вонзив справедливую критику, смотри и следи — из заметок твоих какие действия вытекут. А во-вторых, если парню влетит за то, что держался храбрый, умерь бюрократовский аппетит, под френчем выищи жабры. [1928]
Плюшкин. Послеоктябрьский скопидом обстраивает стол и дом*
Обыватель — многосортен. На любые вкусы есть. Даже можно выдать орден — всех сумевшим перечесть. Многолики эти люди. Вот один: годах и в стах этот дядя не забудет, как тогда стоял в хвостах. Если Союзу день затруднел — близкий видится бой ему. О боевом наступающем дне этот мыслит по-своему: «Что-то рыпаются в Польше… надобно, покамест есть, все достать, всего побольше накупить и приобресть. На товары голод тяжкий мне готовят битв года. Посудите, где ж подтяжки мне себе купить тогда? Чай вприкуску? Я не сваха. С блюдца пить — привычка свах. Что ж тогда мне чай и сахар нарисует, что ли, АХРР*? Оглядев товаров россыпь, в жадности и в алчи укупил двенадцать гроссов дирижерских палочек. «Нынче все сбесились с жиру. Глядь — война чрез пару лет. Вдруг прикажут — дирижируй! — хвать, а палочек и нет! И ищи и там и здесь. Ничего хорошего! Я куплю, покамест есть, много и дешево». Что же вам в концертном гвалте? Вы ж не Никиш*, а бухгалтер. «Ничего, на всякий случай, все же с палочками лучше». Взлетала о двух революциях весть. Бурлили бури. Плюхали пушки. А ты, как был, такой и есть ручною вшой копошащийся Плюшкин. [1928]
Халтурщик*
«Пролетарий туп жестоко — дуб дремучий в блузной сини! Он в искусстве смыслит столько ж, сколько свиньи в апельсине. Мужики — большие дети. Крестиянин туп, как сука. С ним до совершеннолетия можно только что сюсюкать». В этом духе порешив, шевелюры взбивши кущи, нагоняет барыши всесоюзный маг-халтурщик. Рыбьим фальцетом бездарно оря, он из опер покрикивает, он переделывает «Жизнь за царя»* в «Жизнь за товарища Рыкова*». Он берет былую оду, славящую царский шелк, «оду» перешьет в «свободу» и продаст, как рев-стишок. Жанр намажет кистью тучной, но узря, что спроса нету, жанр изрежет и поштучно разбазарит по портрету. Вылепит Лассаля* ихняя порода; если же никто не купит ужас глиняный — прискульптурив бороду на подбородок, из Лассаля сделает Калинина. Близок юбилейный риф, на заказы вновь добры, помешают волоса ли? Год в Калининых побыв, бодро бороду побрив, снова бюст пошел в Лассали. Вновь Лассаль стоит в продаже, омоложенный проворно, вызывая зависть даже у профессора Воронова*. По наркомам с кистью лазя, день-деньской заказов ждя, укрепил проныра связи в канцеляриях вождя. Сила знакомства! Сила родни! Сила привычек и давности! Только попробуй да сковырни этот нарост бездарностей! По всем известной вероятности — не оберешься неприятностей. Рабочий, крестьянин, швабру возьми, метущую чисто и густо, и месяц метя часов по восьми, смети халтуру с искусства. [1928]
XIV МЮД*
Сегодня в седеющие усы и бороды пряча улыбающуюся радость, смотрите — льются улицы города, знаменами припарадясь. Богатые у нас отнимали и силы и сны, жандармы загораживали ворота в науки, но сильны и стройны у нас вырастают сыны, но, шевеля умом, у нас поднимаются внуки. Пускай по земле сегодня носится интернационалом на все лады боевая многоголосица пролетариев молодых. Наших — теснят. Наших — бьют в озверевших странах фашистов. Молодежь, миллионную руку в МЮД, защищая товарищей, — выставь! Шествий круг, обними фашистские тюрьмы. Прижмите богатых к стенам их домов. Пугая жирных, лейся, лава юнгштурма. Пионерия, галстуком пугай банкирских быков. Они отнимали у нас и здоровье и сны. Они загораживали дверь науки, но, сильны и стройны, идут большевизма сыны, но сильны и умны — большевистские внуки. Сквозь злобу идем, сквозь винтовочный лай мы строим коммунизм, и мы передадим борьбой омываемый нашей смене — мир. [1928]
Всесоюзный поход*
В революции в культурной, смысл которой — общий рост, многие узрели шкурный, свой малюсенький вопрос. До ушей лицо помыв, галстук выкрутив недурно, говорят, смотрите: «Мы совершенно рев-культурны». Дурни тешат глаз свой красотой пробо́ров, а парнишка массовый грязен, как боров. Проведи глазами по одной казарме. Прет зловоние пивное, свет махорка дымом за́стит, и котом гармонька воет «Д-ы-ш-а-л-а н-о-ч-ь в-о-с-т-о-р-г-о-м с-л-а-д-ост-растья»*. Дыры в крыше, звёзды близки, продырявлены полы, режут ночь истомным визгом крысьи свадьбы да балы. Поглядишь — и стыдно прямо — в чем барахтаются парни. То ли мусорная яма, то ли заспанный свинарник. Просто слово слышать редко, мат с похабщиною в куче, до прабабки кроют предков, кроют внуков, кроют внучек. Кроют в душу, кроют в бога, в пьяной драке блещет нож… С непривычки от порога вспять скорее повернешь. У нас не имеется няней — для очистки жизни и зданий. Собственной волей, ею одной, революционный порыв в кулак сколотив, строй заместо проплеванной пивной культуру свою, коллектив. Подымай, братва, по заводам гул, до корней дознайся с охотою, кто дает на ремонт и какую деньгу, где и как деньгу берегут и как деньгу расходуют. На зверей бескультурья — охота. Комсомол, выступай походом! От водки, от мата, от грязных груд себя обчистим в МЮД. [1928]
Вперед, комсомольцы!*
Старый быт — лют. Водка и грязь — быт. Веди молодых, МЮД, старый — будет разбит! Вперед, комсомольцы, всесоюзным походом! В окопах вражьих — переполох. Вскипай в быту боевая охота — На водку! На ругань! На грязь! На блох! Мы знали юношескую храбрость и удаль. Мы знали молодой задор и пыл. — Молодежь, а сегодня, с этого МЮДа грязь стирай и сдувай пыль! Проверим жизнь казарм и общежитий, — дыры везде и велики, и малы. Косматый, взъерошенный быт обчешите, заштопайте крыши, чините полы! Коротка, разумеется, смета-платьице, но счет советской копейки проверьте, правильно ль то, что имеется, — тратится, или идет в карман и на ветер? Все уголки библиотек оглазейте: может, лампочки надо подвесить ниже? Достаточны ли ворохи свежих газетин? Достаточны ли стопки новых книжек? Переделав того, который руглив, вылив дурманную водочную погань, смети, осмотрев казарменные углы, паутину и портреты господина бога! Пусть с фронта борьбы поступают сводки, что вышли победителями из боя злого. — Не выпито ни единого стакана водки, не сказано ни единого бранного слова! Блести, общежитие, цветником опоясано, на месте и урну, и книгу нашел, — чтоб облегченно сказала масса: — Теперь живем культурно и хорошо! — Старый быт — лют. Водка и грязь — быт. Веди молодых, МЮД, старый — будет разбит! [1928]
Секрет молодости*
