Помоги проекту - поделись книгой:
Перечисляю имена: Андрей Бретон — поэт и критик, Луи Арагон* — поэт и прозаик, Поль Элюар*, поэт, Жан Барон* и др.
Интересно, что эта, думаю, предреволюционная группа начинает работу с поэзии и с манифестов, повторяя этим древнюю историю лефов.
Большой вечер был организован советскими студентами во Франции. Было в кафе «Вольтер»*. В углу стол, направо и налево длинные комнаты. Если будет драка, придется сразу «кор-а-кор*», стоим ноздря к ноздре. Странно смотреть на потусторонние, забытые с времен «Бродячих собак*» лица. Насколько, например, противен хотя бы один Георгий Иванов* со своим моноклем. Набалдашник в челке. Сначала такие Ивановы свистели. Пришлось перекрывать голосом. Стихли. Во Франции к этому не привыкли. Полицейские, в большом количестве стоявшие под окнами, радовались — сочувствовали. И даже вслух завидовали: «Эх, нам бы такой голос».
Приблизительно такой же отзыв был помещен и в парижских «Последних новостях».
Было около 1200 человек.
Берлин. Чай, устроенный обществом советско-германского сближения.
Прекрасное вступительное слово сказал Гильбо* (вместо заболевшего т. Бехера*).
Были члены общества: ученые, беллетристы, режиссеры, товарищи из «Ротэ Фанэ*»; как говорит товарищ Каменева*, «весь стол был усеян крупными учеными». Поэт был только один — говорят (Роган* говорил), в Германии совестятся писать стихи — глупое занятие. Поэт довольно престарелый. Подарил подписанную книгу. Из любезности открыл первое попавшееся стихотворение — и отступил в ужасе. Первая строчка, попавшаяся в глаза, была: «Птички поют» и т. д. в этом роде.
Положил книгу под чайную скатерть: когда буду еще в Берлине — возьму.
Отвел душу в клубе торгпредства и полпредства «Красная звезда». Были только свои. Товарищей 800.
В Варшаве на вокзале встретил чиновник министерства иностранных дел и писатели «Блока» (левое объединение).
На другой день начались вопли газет.
— Милюкову нельзя — Маяковскому можно.
— Вместо Милюкова — Маяковский и т. д.
Оказывается, Милюкову, путешествующему с лекциями по Латвии, Литве и Эстонии, в визе в Польшу отказали. Занятно.
Я попал в Варшаву* в разгар политической борьбы: выборы.
Список коммунистов аннулирован.
Направо от нашего полпредства — полицейский участок. Налево — клуб монархистов. К монархистам на автомобилях подъезжают пепеэсовцы*. Поют и переругиваются.
Мысль о публичном выступлении пришлось оставить. Помещение было снято. Но чтение стихов могло сопровождаться столкновением комсомольцев с фашистами. Пока это не к чему.
Ограничился свиданиями и разговорами с писателями разных группировок, пригласивших меня в Варшаву.
С первыми — с «Дзвигней». «Дзвигня» — рычаг. Имя польского левого журнала.
Это самое близкое к нам.
Во втором номере — вижу переведены и перепечатаны письма Родченко*, так великолепно снижающие Париж. Хвалить Париж — правительственное дело. Он им займы дает. (Чего это Лувр Полонскому втемяшился — Полонскому с него даже займа нет!) Бороться против иностранной мертвой классики за молодую живую польскую литературу и культуру, левое и революционное — одно из дел «Дзвигни».
Интереснейшие здесь: поэт Броневский, только что выпустивший новую книгу стихов «Над городом»*. Интересно его стихотворение о том, что «сыщик ходит между нами». Когда оно читалось в рабочем собрании, какие-то молодые люди сконфуженно вышли.
Поэт и работник театра Вандурский*. Он один на триста тысяч лодзинских рабочих. Он ведет свою работу, несмотря на запрещения спектаклей, разгромы декораций и т. д. Одно время он начинал каждое действие прологом из моей «Мистерии-буфф».
Критик Ставер.
Художница Жарновер — автор обложки «Дзвигни», и др.
Следующая встреча — с большим объединением разных левых и левствующих, главным образом «Блока» (не Александра).
Первыми вижу Тувима* и Слонимского*. Оба поэты, писатели и, кстати, переводчики моих стихов.
Тувим, очевидно, очень способный, беспокоящийся, волнующийся, что его не так поймут, писавший, может быть и сейчас желающий писать, настоящие вещи борьбы, но, очевидно, здорово прибранный к рукам польским официальным вкусом. Сейчас выступает с чтениями стихов, пишет для театров и кабаре.
Слонимский спокойный, самодовольный. Я благодарю его за перевод «Левого марша». Слонимский спрашивает: «И за ответ тоже?» Ответ его вроде шенгелевского совета (удивительно, наши проплеванные эстеты с иностранными беленькими как-то случайно солидаризируются) — вместо «левой, левой, левой» он предлагает «вверх, вверх, вверх».
Говорю: «За «вверх» пускай вас в Польше хвалят».
Я не перечисляю друзей из «Дзвигни». Кроме них: Захорская — критик, Пронашко — художник-экспрессионер, Рутковский — художник, Стэрн* — поэт, Ват — беллетрист и переводчик, и др.
Читаю стихи. При упоминании в стихе «Письмо Горькому» имени Феликса Эдмундовича вежливо спрашивают фамилию и, узнав, — умолкают совсем.
Последняя встреча — с «Пен-клубом». Это разветвление всеевропейского «Клуба пера», объединяющее, как всегда, маститых.
Я был приглашен. Я был почти их гостем.
Утром пришел ко мне Гетель* — председатель клуба.
Человек простой, умный и смотрящий в корень. Вопросы только о заработках, о профессиональной защите советского писателя, о возможных формах связи. Гетель увел меня на официальный завтрак с узким правлением — маститых этак шесть-семь.
Разговор вертелся вокруг способов получения авторских гонораров за переводимые Советским Союзом, хотя бы и с кроющими примечаниями, вещи. Малость писателей завтракающих при большом количестве членов объясняется, должно быть, дороговизной завтраков и боязнью, как бы из-за меня чего не вышло, а им чего не попало.
Общие выводы.
По отношению к нам писатели делятся на три группы: обосновавшиеся и признанные своей буржуазной страной, которые и не оборачиваются на наше имя, или вполне хладнокровны, или клевещут. Центр — это те, степень сочувствия которых измеряется шансами на литературную конвенцию и связанною с ней возможностью получить за переводы. Последние, это первые для нас, — это рабочие писатели и лефы всех стран, связь которых с нами — это связь разных отрядов одной и той же армии — атакующей старье, разные отряды одного революционного рабочего человечества.
[
Немного о чехе*
Сейчас я проехал Польшей, Чехословакией, Германией, Францией. Богатые этих стран чрезвычайно различны: поляк — худ, щеголеват, старается притвориться парижанином; немец — толст и безвкусен; чех — смахивает на нашего спеца; француз — скромен и прост, ни по костюму, ни по объему его живота не узнаешь о количестве его франков.
Вид работающего пролетария одинаков: одни и те же синие блузы и на чешском металлисте, и на железнодорожнике Бельгии, и на водниках Эльбы. В Льеже отправлялся куда-то вагон дорожных рабочих, и они с энтузиазмом свистели нашему курьерскому поезду. На одном из маленьких канальчиков я видел даже совсем репинскую картину: две бабы тащили лямками небольшую баржу — своеобразные бурлачки. Крестьянку Польши под микроскопом не отличишь от белорусских баб. Я видел их работающими и на польской части Белоруссии и на советской. Только проволочные заграждения границы отделяют их.
В Праге я пошел на один из огромнейших заводов в Средней Европе — акционерное общество чешско- моравска — «Кольбен». Это две группы заводов — электрические и механические. Строят паровозы, автомобили («Прага»), прожекторы для румынской армии и т. д.
Хожу по механическим. Рабочих человек восемьсот. Нагрузка слабая, — им пока не надо паровозов. Ремонтируются мелкие военные тракторы, перевозившие пушки, теперь продаваемые крестьянам. Бока тракторов еще пестрят военной маскировкой. В полную нагрузку работают только автомобильные мастерские. Вырабатывают тысячи три машин. Это, конечно, не Форд. Работают с прохладцей. Места — хоть завались.
— Вот этот рабочий, — указывает с гордостью инженер на старика, — только что у меня автомобиль купил. Дочке в Румынию в приданое посылает.
— Сколько же у вас зарабатывают?
— О, до 70 крон в день, — говорит инженер — (рубля 4).
Переспрашиваю другого, незаинтересованного, спутника.
— Ну, крон до сорока.
Большая разница.
Из-за этого автомобильчика старик служил на заводе 37 лет!
Часовой обеденный перерыв.
Подвозят на низких площадках «горки парки» — «горячие пары» (сосиски) и пиво.
— А столовой у них нет?
— Есть. Только они сами туда ходить не любят.
Когда я вышел — напротив на заборчике обедали двое рабочих: помоложе и постарше, отец и сын, должно быть. Девочка, лет 8–9, принесла им обед в чистых двухэтажных судках. Странная столовая.
— Всегда у вас такая идиллия?
— Да, у нас тихо, — коммунистов на завод не принимаем.
— А если окажется?
— Надолго не окажется. Здесь выходного пособия не платят.
— А если машиной искалечат, если станет инвалидом?
— Судиться будет — ничего не получит. Без суда выдаем уменьшенное пособие. Иногда выдаем до двух лет.
— А потом?
— Потом его дело.
Шедший с нами врач рассказывает:
— К нам в больницу привезли рабочего. Рана. Спрашиваю: кто ранил? Что вы! Товарищ ранил. В драке? Из ревности? Нет, — по просьбе. Как по просьбе? Я — безработный. Я хотел пожить в больнице и подкормиться.
Чехословакия одна из самых демократических, свободных политически стран. Здесь легальная компартия. Одна из сильнейших в Европе. Коммунистическая газета «Рудэ право» имеет около 15 000 тиража. Правда, здесь полная свобода и белым. Недаром — это центр российской эмиграции. В славянском кабачке сиживает и сам Чернов*.
К вечеру рабочий наряжается в чистое платье. Он сберегает 10 крон, чтобы пойти на свой бал. Там представление, там и фокстрот. На последнем коммунистическом балу в марте, в огромном помещении «Люцерна», было около 4000 человек.
На сцене синеблузники*. Вот, например, сцена «Слезы Крамаржа»*. Чешский «твердолобый» Крамарж плачет над дачей, отнятой большевиками у него в Крыму.
Впрочем, синеблузник — это название. Синие блузы носить запрещают. Подвели под какой-то старый закон о запрещении носить «форму» и однажды задержали на улице синеблузников, отвели их в участок, сняли рубашки и домой отпустили голыми.
С Крамаржем такого не случалось. Ему в Чехословакии значительно свободнее.
[
Чешский пионер*
Когда я ехал за границу, знакомые пионеры наказали мне:
— Езжай-то ты езжай, товарищ Маяковский, но когда приедешь, все про ихних пионеров расскажи.
Поехал я сначала в Чехословакию. Приехал в столицу, в Прагу, и сейчас же у товарищей спрашиваю:
— Покажите мне, где у вас тут пионеры.
Товарищи отвечают:
— Их и искать не надо, они сами вечером на вашу лекцию придут.
Вечером я читал в народном доме лекцию и свои стихи. Народу пришло много — больше тысячи. Между взрослыми — и детей пионерского возраста достаточное количество.
Читаю я стихи и все время зал оглядываю: дети есть, а пионеров не видно. Ни единого красного галстучка. После лекции подходит товарищ с двумя ребятишками, я на него накидываюсь:
— Где же твои пионеры?
Двое ребят ответило разом:
— Мы и есть пионеры…
— А галстуки где ж?
Один порылся и достал из кармана скомканный красный галстук.
— Вот он. Дома надеваем. А как выйдем из дому — в карман. А то полиция отбирает, — и нам и галстуку достается. Один раз пошли мы с братом в рабочий театр. Брат у меня в «Синей блузе»* играет. Ставили пьесу «Плач Крамаржа». Крамарж этот раньше русским буржуем был. Большевики у него в Крыму дачи отобрали и на дачах санатории да дома отдыха устроили. Крамарж обиделся, уехал в Прагу, свою партию фашистов собрал — ругает теперь советскую республику на чем свет стоит, агитирует здесь, чтобы большевиков не признавали, да о потерянных дачах с женой по вечерам плачет.
Наши комсомольцы-синеблузники его и передразнивали. Все хохочут, — только сыщикам неприятно. Возвращаемся после спектакля; я в галстуке, брат в блузе. Вдруг откуда ни возьмись полицейский. — Пожалте, говорит, в участок. — В участке какой-то усач спрашивает: — Что вы за люди и почему в форме ходите? — А мы ему в ответ: — Мы коммунисты, у нас страна свободная. Как хотим, так и ходим.
Усач рассвирепел и говорит: — Коммунизмом вы можете вполне свободно дома заниматься, а на улицах мы пока начальники. Снимайте форму.
Мы было начали возражать, но на нас трое накинулись очень вежливо, но и очень настойчиво. Не отобьешься. Один галстук сдернул, а двое с брата блузу стянули. Так мы и домой пошли. Мне еще ничего, а брат в одной спортивной фуфайке две версты сквозь город рысью протрусил.
— Ничего, — говорю им, — приезжайте в Москву, там до отвала нахо́дитесь.
Но дети справедливо возразили:
— Про Москву мы знаем, но мы и в Праге московской свободы добьемся. Страна наша в десять раз меньше вашей, а у нас уже две тысячи пионеров, да в секции Красного Спортинтерна* 30 000 детей. Мы среди них работаем. Кто поймет, что такое пионер, тот к нам переходит. Много у нас коммунистов вырастет.
При отъезде из Праги просили меня советских пионеров приветствовать, журнал свой дали, «Kohoutek» — «Петушок» называется.
[
Наружность Варшавы*
Поделиться книгой: