Город растет, а в далекой деревне, в тихой глуши медвежья угла все еще стынет в дикости древней старый, косматый, звериный уклад. Дико в деревне, и только селькоры, жизнь подставляя смертельным рискам, смело долбят непорядков горы куцым своим карандашным огрызком. Ходит деревнею слух ухатый: «Ванька — писатель!» — Банда кулацкая, камни запрятав, таится у хаты, бродит, зубами по-волчьи лацкает. В темном лесу настигнут к но̀чи… «Ванька идет! Православные, тише!» Раз топором! А после гогочут: «Што? Теперь, небойсь, не напишет!» Труден и тяжек путь селькора. Но славят и чтут вас каждый день все, кто беден, все, кто в горе, все, кто в обиде, все, кто в нужде! Враг богат, изворотлив и ловок, но не носить нам его оков. Ваш карандаш вернее винтовок, бьет и пронзает лучше штыков. [1924]
На помощь*
Рабочий! Проснись, вставай и пройди вверх и вниз по Цветному*. В тебе омерзенье и страх родит этот немытый омут. Смотри и слушай: прогнивший смех, взгляд голодный и острый. Идут, расфуфырясь в собачий мех, жены, дочки и сестры. Не за червонец даже, за грош эта голодная масса по подворотням на грязи рогож распродает свое мясо. Сюда попробуй сунься, полезь! Здесь бьют пострашнее танков! Иссушит, сгрызет и свалит болезнь тебя, и детей, и правнуков! Идут — накрашены обе щеки — аллеей грязной и торной, а сбоку с червонцами покупщики, как будто — над падалью вороны. Я знаю: такое не вытравишь враз, века проституток калечат. Я знаю: десятки красивеньких фраз болезни веков не излечат. Рабочий, нужду учись понимать не той лишь, с которой венчанный. Своя ли, чужая ль жена или мать — рабочий, вниманье женщине! [1924]
Посмеемся!*
СССР! Из глоток из всех, да так, чтоб врагу аж смяться, сегодня раструбливай радостный смех — нам можно теперь посмеяться! Шипели: «Погибнут через день, другой, в крайности — через две недели!» Мы гордо стоим, а они дугой изгибаются. Ливреи надели. Бились в границы Советской страны: «Не допустим и к первой годовщине!» Мы гордо стоим, а они — штаны в берлинских подвалах чинят. Ллойд-Джорджи* ревели со своих постов: «Узурпаторы! Бандиты! Воришки!» Мы гордо стоим, а они — раз сто слетали, как еловые шишки! Они на наши голодные дни радовались, пожевывая пончики. До урожаев мы доживаем, а они последние дожевали мильончики! Злорадничали: «Коммунистам надежды нет: погибнут не в мае, так в июне». А мы, мы — стоим. Мы — на 7 лет ближе к мировой коммуне! Товарищи, во-всю из глоток из всех — да так, чтоб врагам аж смяться, сегодня раструбливайте радостный смех! Нам есть над чем посмеяться! [1924]
Флаг*
Ты пёр позавчера за громыханьем врангелевских ядер. Теперь в изумленьи юли! Вот мы — с пятьдесят — стоим на пяди Советской посольской земли. Товарищи, двое док таких, что им и небо пустяк, влезли и стали крепить на флагшток в серпе и молоте ситцевый стяг. Флажок тонковат, помедлил минутцу, кокетничал с ветром, и вдруг флажок развился в ветре и стал пламениться, зажег облака, поднебесье зажег. Париж отвернулся, Париж крепится, хранит солидность, годами вселённую. Но вот пошла разрастаться тряпица на весь Париж, на мир, на вселенную. Бурчат: «Флажок за долги? Не цена!» А тут — и этого еще не хватало! — Интернационал через забор махнул и пошел по кварталам. Факт — поют! Играют — факт! А трубы дулись, гремели. А флаг горит, разрастается флаг. Переполох на Гренелле*. Полезла консьержка*. Консьерж полез. Из всех из парадных окрест, из тысяч свистков «Аксион франсез»* ревет кошачий оркестр. Орут: «Чем петь, гоните долги!» Мы жарим. Смолкают, выждав. И снова свистят, аж трещат потолки. Мы вновь запеваем — трижды. Я крикнуть хочу: «Извините, мусьи! Мы здесь пребываем по праву. Для этого мили Буденный месил, гоняя белых ораву. Орете не вы, а долги орут. Доели белые, знать. Бросали франки в них, как в дыру, пока догадались признать. В драках, чтоб песне этой распе́сниться, рубили нас белые в доски. Скажите, их пушки вашим ровесницы? Их пули вашинским тёзки? Спуститесь на землю! Мораль — облака. Сторгуемся, милые тети! У нас от нашествий, у нас от блокад ведь тоже трехверстный счетик. Мы стали тут и не двинемся с места. А свист — как горох об гранит. Мы мёрли, чтоб петь вот это вместо «Боже, буржуев храни»*. [1924–1925] Третий фронт*
Эй, Роста*, давай телеграммы во все концы! Сегодня со всех союзных мест красной учительской армии бойцы сошлись на первый* учительский съезд. На третьем фронте вставая горою, на фронте учебы, на фронте книг, — учитель равен солдату-герою — тот же буденновец и фронтовик. Он так же мёрз в окопах школы; с книгой, будто с винтовкой, пешком шел разутый, чуть не голый, верст за сорок в город с мешком. С краюхой черствой, с мерзлой луковкой, Он, слушая вьюги шрапнельный рой, сражался, бился с каждой буковкой, идя в атаки со всей детворой. В ОНО* и в ВИКе* к общей благости работай не за страх, а за совесть, а плату за май получишь в августе — вот шкрабовских* дней печальная повесть. Пошла всесоюзная стройка да ковка. Коль будем сильны и на третьем фронте — Коммуну тогда ни штыком, ни винтовкой — ничем с завоеванных мест не стронете. И шкраб, как ребенка, школу вынашивал, пока сменялась миром гроза. И вот со всего Союза нашего на шкраба с вниманьем поднялись глаза. У нас долгов пред учителем много, на весь ССР сегодня звучите: идущий со своей коммуною в ногу, да здравствует красный народный учитель! Но каплю и грусти прибавим к этому: учитель, чеши виноватое темя, — каб раньше учитель пошел за Советом, мы, может быть, были бы сплошь грамотеями. [1925]
Рабкор («"Ключи счастья" напишет…»)*
«Ключи счастья»* напишет какая-нибудь дура. Это раньше и называлось: л-и-т-е-р-а-т-у-р-а! Нам этого мало — не в коня корм. Пришлось за бумагу браться рабкорам. Работы груда. Дела горы. За что ни возьмись — нужны рабкоры! Надо глядеть за своим Пе-Де* — не доглядишь, так быть беде. Того и гляди (коль будешь разиней) в крестины попа привезет на дрезине. Покрестит и снова гонит вон — в соседнем селе закупить самогон. Пе-Че* пропиши, чтоб не брал Пе-Че казенный кирпич для своих печей. С Те-Че* и с Ше-Че* не спускайте глаз, а то, разозлясь, изорвут стенгаз. Пиши! И пусть не сходит со стен сам совпревосходительный эН*! С своих высоких постов, как коршуны, начальства глядят на работу рабкорщины. Позеленев от пяток до носа, грозят — Уволим! — Пишут доносы. Да у рабкоров не робкий норов, и взять на пушку нельзя рабкоров. Знаем печатного слова вес, не устрашит ни донос, ни обрез. Пишет рабкор. Рабкор — проводник ленинских дел и ленинских книг. Пишет рабкор За рабкорами скоро в селах родится селькор за селькором. Пишет рабкор! Хватает стенгаз лучше, чем пуля, чем штык, чем газ. И от того, что пишет рабкор, сохнет белогвардеец и вор. Вперед, рабкоры! Лозунг рабкорин: — Пишите в упор! — Смотрите в корень! [1925]
Рабкор («Лбом пробив безграмотья горы…»)*
Лбом пробив безграмотья горы, сразу за перья
засели рабкоры. Тот — такой, а этот — этакий, — каждого надо взять под заметки. Спецы, замзавы и завы, как коршуны, злобно глядят на работу рабкорщины. Пишет: «Поставили скверного спеца, с ним ни в какой работе не спеться». Впишет, подумает: — Кажется, здорово?! — Радостью светит улыбка рабкорова. Пишет: «Петров подозрительной масти, лезет к бабью, матершиниться мастер». Белым и ворам эта рабкорь хуже, чем тиф, чем взрослому корь. Сжали кулак, насупили глаз, рады б порвать и его и стенгаз. Да у рабкоров не робкий норов, голой рукой не возьмешь рабкоров. Знают печатного слова вес, не устрашит рабкора обрез. Пишут рабкоры, лозунг рабкорин: — Пишите в упор и смотрите в корень! [1925]
Немножко утопии про то, как пойдет метрошка*
Что такое? Елки-палки! По Москве — землечерпалки. Это улиц потроха вырывает МКХ*. МКХ тебе не тень навело на майский день. Через год без всякой тени прите в метрополитене. Я кататься не хочу, я не верю лихачу. Я полезу с Танею в метрополитанию. Это нонече не в плане — в тучи лезть на ероплане. Я с милёнком Семкою прокачусь подзёмкою. Под Москвой товарищ крот на аршин разинул рот. Электричество гудёт, под землей трамвай идет. Во Москве-реке карась смотрит в дырочку сквозь грязь. Под рекой быстрей налима поезда проходят мимо. У трамвайных у воришек в морде радости излишек. Времена пойдут не те, поворуем в темноте. У милёнка чин огромный: он в милиции подзёмной. За проезд цена кусается. Крот в метрошку лезет зайцем. [1925]
Два мая*
Сегодня забыты нагайки полиции. От флагов и небо огнем распалится. Поставить улицу — она от толп в один смерчевой развихрится столб. В Европы рванется и бешеный раж ее пойдет срывать дворцов стоэтажие. Но нас не любовь сковала, но мир рабочих к борьбе взбарабанили мы. Еще предстоит — атакой взбежа, восстаньем пройти по их рубежам. Их бог, как и раньше, жирен с лица. С хвостом золотым, в копытах тельца̀. Сидит расфранчен и наодеколонен. Сжирает на̀ день десять колоний. Но скоро, на радость рабам покорным, забитость вырвем из сердца с корнем. Но будет — круги расширяются верно и Крест — и Проф-* и Коминтерна. И это будет последний…* — а нынче сердцами не нежность, а ненависть вынянчим. Пока буржуев не выжмем, не выжнем — несись по мужицким разваленным хижинам, несись по асфальтам, греми по торцам: — Война, война, война дворцам! А теперь картина идущего, вернее, летящего грядущего. Нет ни зим, ни осеней, ни шуб… Май — сплошь. Ношу к луне и к солнцу два ключа. Хочешь — выключь. Хочешь — включай. И мы, и Марс, планеты обе слетелись к бывшей пустыне Гоби. По флоре, эту печку обвившей, никто не узнает пустыни бывшей. Давно пространств меж мирами Советы слетаются со скоростью света. Миллионами становятся в ряд самолеты на первомайский парад. Сотня лет, без самого малого, как сбита банда капиталова. Год за годом пройдут лета еще. Про них и не вспомнит мир летающий. И вот начинается красный парад, по тысячам стройно скользят и парят. Пустили по небу красящий газ — и небо флагом красное враз. По радио к звездам — никак не менее! — гимны труда раскатило в пение. И не моргнув (приятно и им!) планеты в ответ рассылают гимн. Рядом с этой воздушной гимнастикой — сюда не нанесть бутафорский сор — солнце играм один режиссер. Всё для того, веселиться чтобы. Ни ненависти, ни тени злобы. А музыка плещется, катится, льет, пока сигнал огласит — разлёт! — И к солнцу отряд марсианами вскинут. Купают в лучах самолетовы спины. [1925]
Май*
Помню старое 1-ое Мая. Крался тайком за последние дома я. Косил глаза: где жандарм, где казак? Рабочий в кепке, в руке — перо. Сходились — и дальше, буркнув пароль. За Сокольниками*, ворами, шайкой, таились самой глухой лужайкой. Спешили надежных в дозор запречь. Отмахивали наскоро негромкую речь. Рванув из-за пазухи красное знамя, шли и горсточкой блузы за нами. Хрустнул куст под лошажьей ногою. — В тюрьму! Под шашки! Сквозь свист нагаек! — Но нас безнадежность не жала тоской, мы знали — за нами мир заводской. Мы знали — прессует минута эта трудящихся, нищих целого света. И знал знаменосец, под шашкой осев, что кровь его — самый вернейший посев. Настанет — пришедших не счесть поимённо — мильонами красные встанут знамёна! И выйдут в атаку веков и эр несметные силища Эс Эс Эс Эр. [1925]
Красная зависть*
Я еще не лыс и не шамкаю, все же дядя рослый с виду я. В первый раз за жизнь малышам-ка я барабанящим позавидую. Наша жизнь — в грядущее рваться, оббивать его порог, вы ж грядущее это в двадцать расшагаете громом ног. Нам сегодня карежит уши громыханий теплушечных ржа. Вас, забывших и имя теплушек, разлетит на рабфак* дирижабль. Мы, пергаменты текстами са́ля, подписываем договора. Вам забыть и границы Версаля* на борту самолета-ковра. Нам — трамвай. Попробуйте, влезьте! Полон. Как в арифметике — цифр. Вы ж в работу будете ездить, самолет выводя под уздцы. Мы сегодня двугривенный потный отчисляем от крох, от жалований, чтоб флот взлетел заработанный, вам за юность одну пожалованный. Мы живем как радиозайцы, телефонные трубки крадя, чтоб музыкам в вас врезаться, от Урала до Крыма грядя. Мы живем только тем, что тощи, чуть полней бы — и в комнате душно. Небо будет ваша жилплощадь — не зажмет на шири воздушной. Мы от солнца, от снега зависим. Из-за дождика — с богом судятся. Вы ж дождем раскропите выси, как только заблагорассудится. Динамиты, бомбы, газы — самолетов наших фарш. Вам смертями не сыпать наземь, разлетайтесь под звонкий марш. К нам известье идет с почто̀вым, проплывает радость — год. Это глупое время на что вам? Телеграммой проносится код. Мы в камнях проживаем вёсны — нет билета и денег нет. Вам не будет пространств повёрстных — сам себе проездной билет. Превратятся не скоро в ягодку словоцветы О.Д.В.Ф.* Те, кому по три и по два годка, вспомни нас, эти ягоды съев. [1925]
Ялта — Новороссийск*
Пустяшный факт — а вот пожалте! И месяцы даже его не истопали. С вечера в Ялте ждал «Севастополя». Я пиво пил, изучал расписание, охаживал мол, залив огибающий, углублялся в круги для спасания погибающих. Всю ночь прождали. Солнце взвалив, крымское утро разинулось в зное. И вот «Севастополь» вылез в залив, спокойный, как заливное. Он шел, как собака к дичи подходит; вползал, как ревматик вползает на койку. Как будто издевается пароходик, на нас из залива делая стойку. Пока прикрутили канатом бока, машина маслом плевалась мило. Потом лебедкой спускали быка — ревел, возможно его прищемило. Сошел капитан. Продувная бестия! Смотрел на всё невинней овцы. Я тыкал мандат, прикрывая «Известия» и упирая на то, что «ВЦИК». Его не проведешь на мандате — бывали всякие за несколько лет! — Идите направо, червонец дайте, а вам из кассы дадут билет. — У самого лег у котла на наре. Варили когда-нибудь вас в самоваре? А если нет, то с подобным неучем нам и разговаривать не о чем. Покойнице бабушке б ехать в Батум — она — так да̀ — недурно поспа̀ла бы. В поту бегу на ветер палубы. Валялась без всяких классов, горою мяса, костей и жира, разваренная масса пассажиров. А между ними две, в моционе, оживленнейшие дамочки. Образец — дореволюционный! Ямки и щечки, щечки и ямочки. Спросил капитана: — Скажите, как звать их? Вот эти вот две моркови? — — Левкович, которая порозоватей, а беленькая — Беркович. Одна говорила: — Ну и насели! И чистая публика не выделена! Когда на «Дофине»* сидела в Марселе — французы сплошь! Удивительно! — Сидел на борту матрос лохматина, трубе корабельной под рост. Услышал, обдумал, ругнулся матерно и так сказал матрос: — Флотишко белые сперли до тла! Угнали. У нас — ни кляпа̀! Для нашей галоши дыры котла сам собственноручно клепал. Плывет плоховато — комода вроде. На этих дыни возили раньше нам. Два лета работал я в Райкомводе*. В Одессе стоит иностранщина. Не пароходы, а бламанже*! У нас в кочегарках от копоти залежь, а там работай хоть в паре манжет — старайся, и то не засалишь. Конечно, помягше для нежных задов, но вот что, мои мамаши: здесь тише, здесь тверже, здесь хуже — зато н-а-ш-е! Эх, только были бы тут рубли — Европа скупая гадина, — уж мы б понастроили б нам корабли — громадина! Чтоб мачта спичкой казалась с воды, а с мачты — море в овчину. Тады́ катай хоть на даровщину! — Не знаю, сколько это узлов плелись, не быстрей комода. И в Черное море плюнул зло моряк из Райкомвода. [1925]
Выволакивайте будущее!*
Будущее не придет само, если не примем мер. За жабры его, — комсомол! За хвост его, — пионер! Коммуна не сказочная принцесса, чтоб о ней мечтать по ночам. Рассчитай, обдумай, нацелься — и иди хоть по мелочам. Коммунизм не только у земли, у фабрик в поту. Он и дома за столиком, в отношеньях, в семье, в быту. Кто скрипит матершиной смачной целый день, как немазаный воз, тот, кто млеет под визг балалаечный, тот до будущего не дорос. По фронтам пулеметами такать — не в этом одном война! И семей и квартир атака угрожает не меньше нам. Кто не выдержал натиск домашний, спит в уюте бумажных роз, — до грядущей жизни мощной тот пока еще не дорос. Как и шуба, и время тоже — проедает быта моль ее. Наших дней залежалых одёжу перетряхни, комсомолия! [1925]
Даешь мотор!*
Тяп да ляп — не выйдет корабль, а воздушный — и тому подавно. Надо, чтоб винт да чтоб два крыла б, чтоб плыл, чтоб снижался плавно. А главное — сердце. Сердце — мотор. Чтоб гнал ураганней ветра. Чтоб без перебоев гудел, а то — пешком с трех тысяч метров. Воробьи, и то на моторах скользят. Надо, сердце чтоб в ребра охало. А замолк мотор — и лететь нельзя. И на землю падает дохлый. Если нужен мотор и для воробья, без него обойдутся люди как? Воробей четверку весит, а я — вешу пять с половиной пудиков. Это мало еще — человечий вес. А машина? Сколько возьмет-то?! Да еще и без бомб на войну не лезь, и без мины, и без пулемета. Чтоб небо летчик исколесил, оставляя и ласточку сзади, — за границей моторы в тысячи сил строят тыщами изо дня на̀ день. Вот и станут наши лететь в хвосте на своих ходынских* гробах они. Тот же мчит во весь тыщесильный темп — только в морду ядром бабахнет. И гудят во французском небе «Рено»*, а в английском «Рольс-Ройсы»*. Не догонишь их, оседлав бревно. Пролетарий, моторами стройся! Если враз не сберешь — не сдавайся, брат, потрудись не неделю одну ты. Ведь на первом моторе и братья Райт* пролетали не больше минуты. А теперь — скользнут. Лети, догоняй! Только тучи кидает от ветра. Шпарят, даже не сев в течение дня, по четыреста — в час! — километров. Что̀ мотор — изобрел буржуйский ум? Сами сделали и полетали? Нет, и это чудо ему по заводам растил пролетарий. Эй, рабочий русский, в чем затор? Власть в своих руках держа, вы — втрое лучший должны создать мотор для защиты рабочей державы. Вот уже наступает пора та — над полями, винтом тараторя, оплываем Рязань да Саратов на своем, на советском моторе. Русский часто любит «жить на авось» — дескать, вывезет кривая. Ты в моторном деле «авоськи» брось, заграницы трудом покрывая. По-иному поставь работу. Сам к станку приставься ра̀ненько. Каждый час проверь по НОТу*. Взрасти слесарей и механиков… Чтоб скорее в счастье настали века, коммунисты идут к которым, ежедневно потей и корпи, «Икар»*, над родным советским мотором. Пролетарии, помните это лишь вы: землю взмыли, чтоб с птицей сравняться ей. Так дружней за мотор возьмись, «Большевик»*, — это сердце всей авиации. Надо — сердце. Сердце — мотор, чтоб гнал ураганней ветра, чтоб без перебоев гудел, а то — пешком с трех тысяч метров. Надо, чтоб винт да чтоб два крыла б, чтоб плыл, чтоб снижался плавно. Тяп да ляп — не выйдет корабль, а воздушный — и тому подавно. [1925]
О.Д.В.Ф.*
— Не понимаю я, — сказал один, в раздумье сев, — что это за такие воздушные друзья и что такое О.Д.В.Ф.*? — Товарищ, брось в раздумье коптиться! О.Д.В.Ф. — это тот, кто сделает тебя птицей. — А на что воздушный флот? — Вот. Если враг с пулеметом, враг с картечью налетит, на аэро сев, — кто в защиту ему полетит навстречу? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если лихорадка, народ калеча, налетит, комаром насев, — хину кто повезет? Кто тебя излечит? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Кто прикажет, за вёрсты увидев рыбу: «Догоняй, на лодки сев?» (Ведь ее с берегов и не взвидели вы бы!) Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если надо в момент исследовать местность, враг откуда стреляет, засев, — кто ее промерит? Известно: самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если надо вмиг доставить известие, хоть верхом на ласточку сев, — кто его доставит с ветром вместе? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если Антанта на нас рассердится, кто смирит антантин гнев? Успокоит антантино сердце самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если солнце огненным глазом выжигает крестьянский посев — кто заставит тучи раздо̀ждиться наземь? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если надо срочно доставить клади, хоть в ковер в волшебный засев, — кто и тысячу верст отмахает на̀ день? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Когда жара и дождь когда, кто, на тучи чуть не сев, предскажет крестьянину и жар и холода̀? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если надо, чтоб мчал пассажир, в день десятки верст облетев, — кто отмашет небесную ширь? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Если не тушит ни одна душа, а пожар разевает зев — кто взлетит в облака, туша́? Самолет. А его построит О.Д.В.Ф. Вот для чего воздушный флот! Чтобы, бомбы в кузов грузя, не грозили враги насев, объединились летанья друзья в содружество О.Д.В.Ф. [1925]
Вот для чего мужику самолет*
Город — летает. Ушел в поднебесье. Прет. Сквозь тучи. А рядом в деревне — меряет, месит проселки да веси лаптем, возком по привычке древней. Голову поднял и видит мужик — там самолет разрезает небо. Хмур мужичонко. Дернул гужи. — Не для ча нам подобная не́быль. Хватит и тверди на нашинский век. Чай, не всю обпахали пока. Ишь, загордился! Прет человек. Лезет… наверх… к ангелам… да к богам… Это — блажь, на мужицкий взгляд. Воздух… На кой он надобен ляд? — Брось. Не скули. Вглядись. Поглазастей. Глаз защити ладонями рук. Этот летун в мужицком хозяйстве нынче первейший, надежнейший друг. Тот, который в это не верит, сам убедись на первом примере. Знает каждый, бывает часто — надо обмерить земельный участок. Без обмера плохое дело: ни надела, ни передела. Мужик запрягает гнедого мерина, едет искать жилье землемерино. Просят крестьяне за год к зиме, чтобы к весне прискакал землемер. К весне припрет землемерина этакий, да и пойдет мотать рулетки. Кто разберется в этаком деле? Годы нужны ему али недели?! Ну, а цена землемера кусается. Носят ему то масло, то яйца. Дело пойдет куда короче, если в дело вмешается летчик. Мигом взлетит (летуны на то они!). Вся деревенька — как на ладони. Взвился с фотографом аэроплан, карточку снял — и на́ тебе — план. Нам хорошо, и быстро, и дешево, и у землемера цела подошва. Вот зачем при нашем строе самолеты лихо строят. Чтоб взлетали на́ небо да снимали планы бы. Крестьяне, пользу с планами видели? Теперь — другая: борьба с вредителем. Урожай. Сам-сто. Собирай, кончай. И вдруг на хлеб нашла саранча. Не боится, гадина, ни попа, ни ладана. Махонькая, а будто в сажень рот! Жрет и летает. Летает и жрет. Крестьянин, и в этом деле вот не поп поможет, а самолет. Вылетел, пропеллером рыча. — Где тут такая-растакая саранча? — Увидел, рассыпал ядовитый порошок, хлебам не вредящий ни крошки. Саранча подохла и лежит на вершок, скрестив на пузе ножки. Вот зачем при нашем строе самолеты лихо строят. Чтобы он летал на не́бе да смотрел за нашим хлебом. Этого мало — с высшей пользою в деле в каждом его используем. Вот, например, лесной пожар режет целый лес без ножа. Не то что в лес — не пройдешь и мимо, дома сиди да чихай от дыма. Летчик взлетел и в зеленой гуще видит, где реже огонь, где гуще. Вмиг облетел окрестных жителей, в нужных местах расставил тушителей. Взялись во весь крестьянский дух. Глядь, через день огонь и потух. Чтоб скорей домчать газету, тоже лучше средства нету. Может из любого царства вмиг сюда домчать лекарства. Да и вас доставит. Вот для чего вам самолет. Вот зачем при нашем строе самолеты надо строить. Надо, чтоб по небесам полетел крестьянин сам. А как построить? Одному? Туго. Дорог самолет, то-то и оно-то. Сообща. Попробуй, стань другом Красного воздушного флота. Полтина к полтине, силу множа, возьмитесь, разом насев. В этом деле всем поможет Общество Д. В. Ф. [1925]
Тексты к рисункам в журнале «Красный перец», 1924
Маленькая разница*
1. В Европе двое жирных людей ведут человека себя худей[6]. 2. А мы облегчаем работу их: жирного водят двое худых. [1924]
Запасливый кооператор*
Зачем же мне к зиме коса? Что мне, ею брить волоса? — Зимой побреешь воло̀сья. А там, глядишь, подрастут и колосья. [1924]
Каждая фабрика и каждый завод, посмотри внимательно это вот:*
1. 1905 г. Эй, лодыри, работай до одури! 2. 1917 г. Взялись, и вот результат работы за 17-й год. 3. 1920 г. Опять упала производительность труда, — думает буржуй, — проберусь туда. 4. 192? г. А вот буржуй сидит и плачет, сами понимаете, что это значит. [1924]
Мы прогнали с биржи труда тех, кто так пролез туда*
1. «Транспортники», усевшись в круг, железнодорожничают не покладая рук[7]. 2. Вот день работницы «текстильной», — мадам узор драконит стильный[8]. 3. Вот матерой «пищевичочек», по пуду каждая из щечек[9]. 4. А «водник», разжирев моржом, сидит и пьет себе «Боржом»[10]. [1924]
Постоял здесь, мотнулся туда — вот и вся производительность труда*
1. Пришел Петров, осмотрел станок. С полчаса потоптался на каждой из ног. 2. Час на это топтанье потерял и побежал получать материал. 3. В конторе тоже порядок простой: за ордером полчаса постой. 4. Получил ордер; теперь надо в очереди за материалом постоять у склада. 5. Вернулся, станок осмотрел тонко и видит: не в порядке шестеренка. 6. Работа — не отдых, не сидка средь леса, побежал отыскивать, где слесарь. 7. Петров, пока шестеренка чинится, то зевнет, то подбоченится, 8. наконец после работы упорной пошел отдохнуть — покурить в уборной. Из этих строчек вывод простой: рабочий, уничтожь и гульбу, и простой! [1924]
«Ворковал (совсем голубочек)…»
1. Ворковал (совсем голубочек)* Макдональд* посреди рабочих. 2. Не слова — бриллиантов караты сыплет всласть Макдональд оратор. 3. Всех горланов перегорланит и без мыла прет в парламент. 4. Макдональд* и важен и выспрен: он еще и еще переизбран! 5. Макдональду везет без меры: он в «рабочие» избран премьеры. 6. Прибавляет* к великой спеси тридцать тысяч фунтов в весе. 7. И за это* первому в городе нацепляет буржую орден. 8. И по милости* тех, которых, катит он в дареных моторах. 9. Прет вперед он (любо-дорого!), к ручке пущен царя Георга*. 10. Вверх катиться резко и быстро лестно и для премьер-министра. 11. Знай катай, но и знай меру, а без меры вредит и премьеру. 12. Свистят рабочие: — Ишь, канальи, — глядя на пятки Макдональи. [1924]
Грустная повесть из жизни Филиппова, просим пекарей не рыдать и не всхлипывать!*
«Известный московский булочник Филиппов*, убежавший в свое время за границу, обратился за денежной помощью к московским пекарям».
(«Правда») 1. Филиппов — не из мелоче́й, — царю он стряпал торты. Жирел с продажи калачей — и сам калач был тертый. 2. Октябрь подшиб торговый дом. Так ловко попросили их, что взмыл Филиппов, как винтом, до самой до Бразилии. 3. В архив иллюзии сданы, живет Филиппов липово: стощал Филиппов, и штаны протерлись у Филиппова. 4. Вдруг озаряется лицо в тиши бразильской ночи: Филиппов пишет письмецо в Москву, к «своим» рабочим. 5. «Соввласть и вас люблю, ей-ей, и сердцем я и разумом. Готов за тысячу рублей признать с энтузиазмом! 6. Прошу во имя ИСУХРИ*, жду с переводом бланки, — вновь запеку я сухари и снова встану на̀ ноги». 7. Во-всю сияют пекаря и прыгают, как дети, строчат, любовию горя, Филиппову ответик. 8. Мадам Филиппова ревет, дочь скачет, как кобылка, — им даже и не перевод, а целая — посылка!.. 9. Восторг! От слез — глаза в росе. Такой не ждали штуки ж! И вдруг блеснул во всей красе им — шоколадный кукиш! [1924]
Советский союз, намотай на ус — кто Юз*
1. В молодости Юз* перед судебным органом защищал миллиардера Моргана. 2. Провода под землей — де дорого и далече, — пусть так висят и рабочих калечат! 3. Видя, что Юз — человек свой, дружит с ним трест «Стандарт-Ойль». 4. Тресты Юза и туда и сюда: Юз — член верховного суда. 5. Юз-судья* глядит сквозь пальчики на господ, замешанных в нефтяном скандальчике. 6. За это Юза папаши из трестов сажают на статс-секретарское место. 7–8. Ненавистью и злобой дыша, языком обматывает земной шар. 9. Теперь, от наживы слюнками тая, лезет лапой к горлу Китая! 10. Но Юзу охочее всех охот — на нас повести крестовый поход. 11. Без хлеба и соли, но от всего сердца ждем Юза с красным перцем! [1924]
Крестьянское*
Нищета и ничего более у нас от этого самого трехполья! Сажайте не покладая рук вы свеклы, репы, моркови и брюквы! Обилие корма — радость коровья. Доится во все коровье здоровье. В придачу золото, а не навоз, вози на землю за возом воз. И в результате узнаешь нас ли?! Катаемся, как сыр в масле. Червонцами полон чан. У нас просят, а не мы у англичан! Чтоб к нам не приставал непонятливый лодырь, мораль вывожу: мы за корнеплоды. И «Красный перец» в результате вот распространился как корнеплод. [1924]
«Мотня в работе — разрухе родня…»
1. Мотня в работе* — разрухе родня. Товарищ, в оба смотри, 2. чтоб 8 часов рабочего дня не превратили в 3. [1924]
Рабочий, эй!*
1. Раньше купеческий сыночек так прогуливал свободные ночи: "Пей, Даша! Пей, Паша! Все равно за все заплатит папаша". 2. Папаша потрогает сынку бочок, нарвет ушей с него целый пучок. Да еще, чтоб не повторялся прогул, вывернет кстати одну из скул. 3. А сам наутро, чтоб не разориться, прогуленное с рабочих выжмет сторицей. 4. А теперь в прогул прогуливает рабочий, к сожалению, рабочие дни, а не ночи. 5. Прогуливает не доходы папаши, а смычку с деревней и производство наше! 6. Ему не нарвешь — в бороде и с усами! Товарищи, прогульщиков клеймите сами! Помни, рабочий: каждый прогул горе — нам, радость — врагу. [1924]
Наши поправки в англо-советский договор*
1. Дин-дин-дон! Дин-дин-дон! Лондон — сумасшедший дом. Те: «Дадим», а эти: «Им ни копейки не дадим». 2. Вот взъерошенный, как ёж, в драку лезет Ллойд-Джордж*. «Где ты, Асквит*? Подсоби! Дам я в морду Понсоби*…» 3. Достопочтенный лорд Черчилль* совсем в ругне переперчил: орет, как будто чирьи вскочили на Черчилле. 4. Речь водой у Макдональда, льет он — надо аль не надо. Иль с елеем ставит клизму старику капитализму. 5. А потом орут: «Пора! Подавайте выбора!» Невдомек английским комикам, как покончить с этим домиком. 6. Вот рабочим наш совет: встаньте раненько, чуть свет, и, встав с зарею утренней, заем устройте внутренний. 7. Заодно пусти спиралью дрянь консерволибералью. А фунты и прочее пусть возьмут рабочие. 8. Мы б вступили с этих пор и без прений в договор. Тут и спор о займе к черту: по любви, не по расчету! [1924]
Маленькая электрификация*
1. В воскресенье от звона такой шум, что и весельчаку самоубийство идет на ум. Звонить вручную — путь окольный. 2. Провел провода, кнопку нажал, — и бог моментально со своей колокольни обулся и прибежал. 3. А если звонарям некуда деться, приставить к парадным — не разберешься без спе́ца! Не разобраться без ангелов кротких, где два длинных, а где два коротких. «Рабочий» Макдональд и буржуй Асквит*
Английские марионетки лучшей выточки: речи разные, а на одной ниточке. [1924]
Повествование это о странствии эсера вокруг света*
1917 г. 1. В Москве в 17-м году с Корниловым* играл в одну дуду. 1918 г. 2. Рысью, в резвом аллюре, припустил к гетману* и Петлюре*.
