Полная тьма, ни одной звезды

Стивен Кинг

Полная тьма, ни одной звезды

1922

11 апреля 1930

Отель Магнолия

Омаха, Небраска

Тем, кого это заинтересует:

Меня зовут Уилфред Лелэнд Джеймс, и это — мое признание. В июне 1922 года я убил свою жену, Арлетту Кристину Уинтерс Джеймс, и спрятал ее тело на дне старого колодца. Мой сын, Генри Фримен Джеймс, помог мне в этом преступлении, хотя в 14 лет он не нес ответственности; я втянул его в это, играя на его страхах и подавляя его вполне нормальные возражения в течение двух месяцев. Об этом я сожалею даже больше, чем о самом преступлении, по причинам, о которых пояснит этот документ.

Проблемой, которая привела к моему преступлению и проклятию, были сто акров хорошей земли в Хемингфорд Хоум, штата Небраска. Она досталась в наследство моей жене от Джона Генри Винтерса, ее отца. Я хотел добавить эту землю к нашей собственной ферме, которая в 1922 году насчитывала 80 акров. Моя жена, которой никогда не нравилось жить на ферме (или быть женой фермера), хотела продать ее за наличные деньги компании «Фаррингтон». Когда я спросил ее, действительно ли она хотела жить с подветренной стороны от свинобойни «Фаррингтон», она сказала мне, что мы можем продать ферму вместе с участком земли ее отца — ферму моего отца, и деда! Когда я спросил ее, что мы сделаем с деньгами без земли, она сказала, что мы могли бы переехать в Омаху, или даже Сент-Луис, и открыть магазин.

— Я никогда не буду жить в Омахе, — сказал я. — Города для идиотов.

Иронично, учитывая, где я теперь живу, но я недолго буду жить здесь; я знаю, это так же как знаю, что издает звуки, которые я слышу в стенах. И я знаю, где окажусь после того, как эта земная жизнь окончится. Интересно, может ли ад быть хуже, чем Омаха. Может, это и есть Омаха, но без милых загородных домов вокруг, только дымящаяся, воняющая серой пустота, полная потерянных душ вроде моей.

Мы ожесточенно спорили насчет этих ста акров в течение зимы и весны 1922 года. Генри оказался меж двух огней, но все же склонялся на мою сторону; внешне он больше был похож на мать, а на меня в своей любви к земледелию. Он был послушным парнем без высокомерия своей матери. Снова и снова он говорил ей, что не имел никакого желания жить в Омахе или любом городе, и поедет, только если мы с ней придем к соглашению, к которому мы так и не пришли.

Я думал обратиться в суд, чувствуя уверенность, что любой суд в стране поддержит мое право, как мужа в данном вопросе, решать об использовании и назначении этой земли. Все же что-то сдерживало меня. Это был не страх соседской болтовни, меня не заботили местные сплетни; это было что-то еще. Понимаете, я стал ненавидеть ее. Я стал желать ее смерти, и именно это сдерживало меня.

Я полагаю, что в каждом человеке есть другой человек, незнакомец, Заговорщик. И полагаю, что к марту 1922 года, когда небо округа Хемингфорда было белыми и каждое поле было в грязной снежной слякоти, Заговорщик, внутри фермера Уилфреда Джеймса уже вынес приговор моей жене и решил ее судьбу. К тому же это был смертный приговор. Библия говорит, что неблагодарный ребенок похож на зуб змеи, но ворчливая и неблагодарная жена намного острее его.

Я не чудовище; я попытался спасти ее от Заговорщика. Я сказал ей, что, если мы не могли прийти к согласию, она должна поехать к своей матери в Линкольн, который находится в шестидесяти милях западнее — хорошее расстояние для разлуки, которая является не совсем разводом, и все еще не означает распадения брачного союза.

— И оставить тебе землю моего отца, полагаю? — спросила она, и вскинула свою голову. Как я стал ненавидеть этот дерзкий взмах головы, словно это плохо выдрессированная пони, и это небольшое фырканье, которое всегда сопровождало его. — Этого никогда не произойдет, Уилф.

Я сказал ей, что могу выкупить у нее землю, если она настаивает. Это может занять время — восемь, может десять лет — но я заплачу ей каждый цент.

— Ожидание поступления грошей даже хуже чем ничего, — ответила она (с очередным фырканьем и вскидыванием головы). — Это знает каждая женщина. Компания «Фаррингтон» заплатит сразу, и их предложение щедрее, чем твое. И я никогда не буду жить в Линкольне. Это не город, а просто деревня, где церквей больше чем домов.

Понимаете мою ситуацию? Неужели вы не понимаете «положение», в которое она поставила меня? Разве я не могу рассчитывать, хотя бы на небольшое сочувствие с вашей стороны? Нет? Тогда выслушайте это.

В начале апреля того года — восемь лет назад в этот же день, насколько я помню — она пришла ко мне во всем блеске и великолепии. Она провела большую часть дня в салоне красоты в Мак-Куке, и ее волосы свисали вокруг щек жирными кудрями, которые напомнили мне о рулонах туалетной бумаги, которые можно найти в отелях и гостиницах. Она сказала, что у нее появилась идея. Она состояла в том, что мы должны продать сто акров и ферму «Фаррингтону» объединив их. Она полагала, что они выкупят все это только, чтобы получить долю ее отца, которая была рядом с железнодорожными путями (и вероятно, она была права).

— Затем, — сказала эта наглая мегера, — мы можем поделить деньги, развестись, и начать новые жизни порознь. Мы оба знаем, что именно этого ты хочешь.

Как будто она не хотела.

— Вот как, — сказал я (словно серьезно рассматривал эту идею). — И с кем же из нас останется сын?

— Со мной, разумеется, — сказала она, с удивлением. — Мальчику в четырнадцать лет необходимо быть со своей матерью.

Я начал «обрабатывать» Генри в тот же день, рассказав ему последний план его матери. Мы сидели в стоге сена. Я изобразил самое печальное лицо и говорил своим самым печальным голосом, обрисовывая картину того, на что будет походить его жизнь, если его матери удастся воплотить этот план: как у него не будет ни фермы, ни отца, как он окажется в гораздо большей школе, все его друзья (большинство с младенчества) останутся позади, как, однажды в той новой школе, он должен будет бороться за место среди незнакомцев, которые будут смеяться над ним и называть его деревенщиной. С другой стороны, сказал я, если мы сможем сохранить все участки земли, я убежден, что мы сможем выплатить наше долговое обязательство банку к 1925 году и счастливо жить без долгов, вдыхая сладкий воздух вместо того, чтобы наблюдать, как кишки свиней проплывают по нашей некогда чистой речке от восхода до заката.

— Ну и чего же ты хочешь? — Спросил я, обрисовав эту картину таким количеством деталей, каким только смог.

— Остаться с тобой здесь, пап, — сказал он. Слезы текли по его щекам. — Зачем ей быть такой… такой…

— Продолжай, — сказал я. — Правда не может быть ругательством, сынок.

— Такой сукой!

— Просто большинство женщин таковы, — сказал я. — Это неискоренимая часть их природы. Вопрос в том, что мы собираемся делать с этим.

Но Заговорщик внутри уже думал о старом колодце позади коровника, том, который мы использовали только для помоев, поскольку он был очень мелким и грязным — всего шесть метров в глубину и немногим больше чем водовод. Вопрос стоял только в том, как подтолкнуть его к этому. И мне удалось, конечно же, вы понимаете это; я мог убить свою жену, но должен был сохранить своего любимого сына. К чему владеть 180 акрами — или тысячей — если тебя не с кем разделить их и оставить в наследство?

Я сделал вид, что обдумываю безумный план Арлетт по превращению хорошей земли для посева в свинобойню. Я попросил, чтобы она дала мне время, чтобы свыкнуться с идеей. Она согласилась. И в течение следующих двух месяцев я обрабатывал Генри, заставляя его свыкнуться с совсем другой идеей. Это было не так уж сложно, как могло показаться; у него была внешность своей матери (женская слащавость, понимаете, что манила мужчин в жалящий улей), но не ее ужасное упорство. Достаточно было обрисовать картину того, на что его жизнь станет похожа в Омахе или Сент-Луисе. Я допускал возможность, что даже эти два переполненных муравейника не смогут удовлетворить ее; она могла решить, что только Чикаго ей подойдет.

— Тогда, — сказал я, — тебе придется ходить в школу с черномазыми.

Он охладел к своей матери; после нескольких попыток — все неловкие и неудачные — вернуть его привязанность, она ответила неприязнью. Я (или скорей Заговорщик) радовался этому. В начале июня я сказал ей, что после долгих размышлений решил, что никогда не позволю ей продать те сто акров без борьбы; что я скорее доведу всех нас до нищеты и разорения, если до этого дойдет.

Она была спокойна. Она решила обратиться за юридической консультацией (юристы, как мы знаем, помогают тем, кто им платит). Я это предвидел. И улыбнулся, узнав это! Поскольку она не могла заплатить за подобную консультацию. К тому времени у меня хранились все те немногие деньги, что мы имели. Генри даже отдал мне свою копилку, когда я попросил, так что она не могла украсть даже из этого источника, каким бы несерьезным он был. Разумеется, она пошла в офис компании «Фаррингтон» в Деленде, будучи абсолютно уверенной (как и я), что они извлекут достаточно пользы для себя, чтобы оплатить ее судебные издержки.

— Они оплатят, и она победит, — сказал я Генри в стоге сена, который стал нашим обычным местом для разговоров. Я не был полностью уверен в этом, но я уже принял свое решение, которое пока еще не называлось «планом».

— Но папа, это несправедливо! — закричал он. Сидя там в сене, он выглядел очень молодым, скорее лет на десять чем на четырнадцать.

— Жизнь всегда несправедлива, — сказал я. — Порой единственное что остается, это забрать то, что тебе принадлежит. Даже если кто-то пострадает. — Я сделал паузу, изучая его лицо. — Даже если кто-то умрет.

Он побелел.

— Папа!

— Если бы она ушла, — сказал я, — все стало бы как прежде. Все споры прекратились бы. Мы могли бы спокойно здесь жить. Я предложил ей все, что мог, чтобы заставить ее уйти, и она не захотела. Осталась только одна вещь, которую я могу сделать. Которую мы можем сделать.

— Но я люблю ее!

— Я тоже ее люблю, — сказал я. Как бы сложно вам не было поверить этому, но это была правда. Ненависть, которую я чувствовал к ней в том 1922 году, была сильней чувств мужчины к любой женщине, за исключением любви. И как не горько это признавать, Арлетт была страстной женщиной. Наши «брачные отношения» никогда не прекращались, хотя, как только начались споры о ста акрах, наши сексуальные ласки в темноте стали все больше походить на спаривание животных.

— Это не должно быть болезненным, — сказал я. — И когда это закончится… ну…

Я отвел его за коровник и показал ему колодец, где он разразился горькими слезами.

— Нет, Папа. Только не так. Что угодно, но не это.

Но, когда она вернулась из Деленда (Харлан Коттери, наш ближайший сосед, вез ее на большую часть пути на своем «Форде», высадив ее, за последние две мили), и Генри просил ее: «прекрати это, мы снова можем стать семьей», она вышла из себя, ударила его по губам, и сказала прекращать просить как собака.

— Твой отец заразил тебя своей робостью. Еще хуже, он заразил тебя своей жадностью.

Будто она была невинна в этом грехе!

— Адвокат уверяет меня, что я могу делать со своей землей все что пожелаю, и я собираюсь продать ее. Что касается вас двоих, вы можете сидеть здесь и вместе вдыхать запах жарящихся свиней, готовить самостоятельно себе еду и рыть себе свои ямы. Ты, мой сын, можешь пахать весь день и читать его скучные книги всю ночь. Они не сильно ему помогли, но может тебе повезет больше. Кто знает?

— Мама, это несправедливо!

Она посмотрела на своего сына, как женщина смотрит на незнакомца, который осмелился коснуться ее руки. И как мое сердце радовалось, когда я увидел, что он смотрел в ответ с такой же прохладой.

— Катись к черту, оба катитесь. Что касается меня, я еду в Омаху и открываю магазин одежды. Это мое понимание справедливости.

Этот разговор состоялся в пыльном палисаднике между домом и коровником, и понятие справедливости были последними словами. Она прошла через двор, поднимая пыль своей изящной городской обувью, вошла в дом, и хлопнула дверью. Генри повернулся, чтобы посмотреть на меня. В уголке его рта была кровь, а нижняя губа опухла. Ярость в его глазах была хладнокровной, слепой, какую испытывают только подростки. Эта ярость, которая не взвешивает обстоятельства. Он кивнул своей головой. Я кивнул в ответ, так же, серьезно, но внутри меня Заговорщик усмехался.

Эта пощечина была ее смертным приговором.

Два дня спустя, когда Генри пришел ко мне на новое поле кукурузы, я увидел, что он снова обмяк. Я не был встревожен или удивлен; годы между детством и взрослой жизнью — порывистые годы, и те, кто переживают их, мечутся как флюгеры, которые некоторые фермеры на Среднем Западе устанавливают на крышу своих зернохранилищ.

— Мы не можем, — сказал он. — Папа, она во грехе. И Шеннон говорит, что те, кто умирает во грехе, попадают в ад.

Чертова Методистская церковь и Методистское Молодежное Братство, подумал я… но Заговорщик только улыбнулся. В течение следующих десяти минут мы говорили о богословие среди зеленой кукурузы пока ранние летние облака — лучшие облака, те что медленно плывут над нами словно шхуны, таща свои тени как волны. Я объяснил ему, что, вместо того чтобы отправлять Арлетт в ад, мы отправим ее на Небеса.

— Для убитого мужчины или женщины, — сказал я, — смерть наступает в определенное не Богом время, а Человеком. У него… или нее… жизнь обрывается прежде, чем он… или она… может искупить грех, и потому, все проступки должны быть прощены. Если подумаешь об этом с этой позиции, каждый убийца это Врата в Рай.

— А что насчет нас, пап? Разве мы не попадем в ад?

Я указал на поля, гордый новым урожаем.

— Как ты можешь говорить так, когда видишь Эдем вокруг нас? Но она хочет изгнать нас отсюда, в точности, как ангел с пылающим мечом изгнал Адама и Еву из Эдема.

Он уставился на меня с тревогой. Расстроенный. Я очень не хотел расстраивать своего сына таким способом, и все же часть меня считала тогда, и полагаю до сих пор, что не я это сделал с ним, а она.

— И задумайся, — сказал я. — Если она поедет в Омаху, то выроет себе еще глубже яму в Преисподней. Если она возьмет тебя, то ты станешь городским мальчиком…

— Я никогда им не стану! — Выкрикнул он настолько громко, что вороны взлетели с ограды и закружили высоко в синем небе как обугленная бумага.

— Ты молод, и ты станешь, — сказал я. — Забудешь все это… изучишь городские обычаи… и начнешь рыть собственную яму.

Если бы он снова стал говорить, что у убийц не было шанса присоединиться к своим жертвам на Небесах, то вероятно я был бы озадачен. Но либо его познания в богословии не простирались настолько далеко, либо он не хотел обсуждать подобное. И существует ли ад, или мы создаем наш собственный на земле? Когда я задумываюсь о прошедших восьми годах своей жизни, я склоняюсь к последнему.

— Как? — спросил он. — Когда?

Я рассказал ему.

— А потом мы сможем продолжить здесь жить?

Я сказал, что сможем.

— И ей не будет больно?

— Нет, — сказал я. — Это будет быстро.

Он казался удовлетворенным. И все же, этого могло не случится, если бы не сама Арлетт.

Мы договорились на субботнюю ночь где-то в середине июня, который был столь же прекрасен как любой, из тех, что я могу припомнить. Арлетт иногда выпивала бокал вина летними вечерами, хотя редко больше. Для этого было серьезное основание. Она была из тех людей, которые никогда не могут выпить два бокала, не выпив четыре, затем шесть, а потом и всю бутылку. И еще одну бутылку, если есть. «Я должна быть очень осторожной, Уилф. Мне слишком это нравится. К счастью, у меня хорошая сила воли».

Той ночью мы сидели на веранде, глядя на последние лучи света над полями, слушая убаюкивающий рокот сверчков. Генри был в своей комнате. Он едва коснулся своего ужина, и пока мы с Арлетт сидели на веранде в наших креслах качалках с соответствующими подушками МАМА и ПАПА на сиденьях, мне показалось, что я услышал слабый звук, словно кого-то тошнило. Помню, я подумал, что, когда момент наступит, он будет не в состоянии довести дело до конца. Его мать проснется на следующее утро злой с похмелья, не осознавая, как близко она подошла к тому, чтобы больше никогда не увидеть очередной рассвет над Небраской. К тому же я перенес план на более раннюю дату. Может потому что я походил на одну из тех русских матрешек? Возможно. Может, каждый человек походит на нее. Внутри меня был Заговорщик, но в Заговорщике был Полный Надежд Человек. Тот парень умер где- то между 1922 и 1930 годом. Заговорщик, нанеся свой ущерб, исчез. Без его планов и амбиций, жизнь стала бессмысленной.

Я захватил с собой бутылку на веранду, но когда попытался наполнить ее пустой бокал, она накрыла его рукой.

— Тебе нет нужды спаивать меня, чтобы получить то, чего ты хочешь. Я также этого хочу. У меня зуд.

Она раздвинула ноги и положила руку на свою промежность, чтобы показать, где был зуд. В ней была Вульгарная Женщина — возможно, даже Проститутка — и вино всегда выпускало ее.

— В любом случае выпей еще бокал, — сказал я. — У нас есть что отпраздновать.

Она настороженно посмотрела на меня. Даже единственный бокал вина увлажнил ее глаза (словно часть ее оплакивала все вино, которое она хотела и не могла выпить), и в свете заката они выглядели оранжевыми, точно глаза тыквенного фонаря со свечой в нем.

— Не будет никакой судебной тяжбы, — сказал я ей, — и не будет развода. Если «Фаррингтон» может позволить себе заплатить нам как за мои восемьдесят акров, так и за сто акров твоего отца, наш спор окончен.

В первый и единственный раз в нашем беспокойном браке, она на самом деле разинула рот.

— Что ты сказал? Я не ослышалась? Не шути со мной, Уилф!

— Я не шучу, — сказал Заговорщик. Он говорил искренне. — Мы с Генри много раз обсуждали это…

— Вы были не разлей вода, это верно, — сказала она. Она убрала руку со своего стакана, и я воспользовался возможностью, чтобы наполнить его. — Постоянно в стоге сена или сидя на поленнице или ваши головы торчали вместе в поле. Я думала, что это было из-за Шеннон Коттери. Фырканье и взмах головой. Но мне показалось, что она выглядела также немного задумчивой. Она потягивала свой второй бокал вина. Два глотка из второго бокала и она все еще могла поставить бокал и лечь спать. Четыре и я смогу легко всучить ей бутылку. Не говоря уже о двух других, которые были у меня наготове.

— Нет, — сказал я. — Мы говорили не о Шеннон.

Хотя я видел, что Генри держал ее руку, пока они шли две мили до школы Хемингфорд Хоум.

— Мы говорили об Омахе. Мне кажется, он хочет поехать.

Это было не слишком правдоподобно, не после единственного бокала вина и двух глотков из другого. Она была подозрительна по своей природе, моя Арлетт всегда искала более глубокий мотив. И в этом случае он у меня конечно был.

— По крайней мере, чтобы присмотреться. И Омаха не, так далеко от Хемингфорда…

— Нет. Она не далеко. Как я и говорила вам обоим тысячу раз. Она потягивала свое вино, и вместо того, чтобы ставить бокал, как она делала прежде, она держала его. Оранжевый свет над западным горизонтом сгущался в потусторонний зелено-фиолетовый, который, казалось, горел в стакане.

— Будь это Сент-Луис, совсем другое дело.

— Я отбросила эту затею, — сказала она. Что конечно означало, что она исследовала возможность и сочла ее проблематичной. За моей спиной, конечно. Все это за моей спиной за исключением адвоката компании. И она сделала бы и это за моей спиной, если бы не хотела использовать в качестве дубинки для моего избиения.

— Как думаешь, они купят целиком участок? — Спросил я. — Все 180 акров?

— Откуда мне знать? — Медленный глоток. Второй бокал на половину опустел. Скажи я сейчас, что ей достаточно и попытайся я забрать его у нее, она отказалась бы отдавать.

— Ты знаешь, я не сомневаюсь, — сказал я. — Эти 180 акров походят на Сент-Луис. Ты провела исследование.

Она бросила на меня искоса проницательный взгляд… затем разразилась резким неприятным смехом.

— Может и знаю.

— Думаю нам стоит поискать дом в предместьях города, — сказал я. — Где есть, по крайней мере, участок или два, чтобы осмотреть.

— Где ты будешь весь день просиживать свою задницу в кресле качалке на крыльце, позволяя своей жене выполнять всю работу для разнообразия? Эй, наполни его. Если мы празднуем, так давай праздновать.

Я наполнил оба. Это вызвало только всплеск в моем, поскольку я отпил всего глоток.

— Полагаю, что мог бы подыскать работу в качестве механика. Автомобили и грузовики, но в основном сельскохозяйственная техника. Если я могу держать этот старый «Фармолл», на ходу — я, махнул своим бокалом в сторону темной громадины трактора, стоящего около сарая — то полагаю, что смогу справиться с чем угодно.