Грибник

Артур опасался, что, если еще выпьет, обязательно станет хвастаться наганом, сейчас лежащим в кармане. Достанет и станет трясти им здесь.

— А я вот решил, что мне хватит жить, опираясь на эти грибы, — заговорил он. — Как-то прочитал пьесы Уильямса Теннесси, и так они мне понравились, что сильно захотелось связать свою жизнь с театром. Или с литературой. Или и с тем, и с другим. А может, я и сам пьесу напишу. Я в долгу перед своим даром. Кстати, уже вроде как начало стиха. Я в долгу перед даром своим, что это — ямб, хорей?

— Стихи сочиняешь? — без интереса спросил Грибоедов, чего-то жуя.

— Пока нет, не сочиняю. Только названия уже придумал. "Я пью из океана". "Стихи на портянке". Я теперь полуинтеллигент-полукрестьянин. Собиратель даже. Духовный кентавр. Библиотекарь, мореход и агротехник что ли. Теперь в Среднем театре служу, могу контрамарку достать. Устроить, если есть необходимость.

Артур совсем не представлял, как может сделать это, он даже не знал, что это такое — контрамарка. К счастью, Грибоедов отказался.

— У нас так, за кулисами, — продолжал Артур. — Блеск и нищета театра. Волочусь за актрисами. Там такие красивые есть. Регину Табашникову видел?

— Видел в кино. Шикарная баба. Толстожопенькая. Чуть ли не Эвелина Бледанс.

Каким-то образом Артур понял, что пора уходить.

— Заканчивается выходной, — произнес он. — Закончился уже. Сегодня утром нужно выходить на службу в театр… Ладно, на Ладоге еще поговорим. Ну, давай! Желаю здоровья.

— Желай, желай. Мне бы здоровье пригодилось.

" Итак, домой пришед, Евгений

Стряхнул шинель, разделся, лег".

Это он пробормотал вслух, войдя в свой подъезд. До театра, теперь своего театра, он так и не добрался. От коньяка во рту оставался виноградный привкус. Достал из кармана плод киви, он же китайский крыжовник, показавшийся приторно-сладким на вкус, почти, как повидло. В ночном магазине, попавшемся по дороге, он долго выбирал этот киви среди других, щупал мохнатые плоды. Первый фрукт, который Артур съел в этом году.

Было жалко, что он так и не договорился с Грибоедовым о том, когда тот заберет его грибы — те, на даче.

В пустой квартире раздавался голос строителя.

— …Но, если жил ты, как свинья, останешься свиньею… — напевал Юрка Саяпин. Почему-то сейчас, так поздно, он оставался здесь один. Забрался на строительные леса, скрючившись, возился в потолочном светильнике.

— Эй, хозяин! — встретил он Артура. — Змеи твои из канистры выползли и по кухне расползлись. Не выдержали такой жизни, что ты им устроил. А мы их переловили и зажарили. — Юрка заржал. — Это Сталику стало любопытно, он в канистру ту заглянул, а потом испугался и убежал. Выпустил твоих угрей на свободу. Дрожжевые за них, деньги, то есть, там, на пианине, кирпичом придавленные. Столько хватит?

— Ну ладно уж, — с трудом скрывая радость, протянул Артур. Высвободил из-под кирпича деньги. Намечавшаяся белая полоса в жизни становилась все заметнее, шире.

— Еще немного угрей твоих для тебя сохранили. В жареном виде. Змеятины. А ты, я смотрю, клюнул где-то, нормально так, — сказал Юрка с отчетливой завистью.

Артур уже успел позабыть, как быстро заканчиваются выходные. Завтра его первый день в Среднем театре. Или уже сегодня?

— Ну все, утром рано вставать, — забормотал он в темноте, входя в комнату. — Утром в театр. Пора на свет, пора вылупляться из этой раковины, этого пыльного кокона.

Артур еще долго проверял, испытывал свой старый будильник. Боялся, что тот подведет его. Этому будильнику давно не приходилось звенеть, еще со времен учебы Артура в институте.

Закончилось сегодня. С утра будет не просто еще один день, а новая жизнь.

Глава 3

Его жизнь в театре

Сквозь сон ощущалось беспокойство, мешающее спать — ожидание звонка будильника. Давнее, забытое было ощущение. И все равно звон раздался внезапно, будто взрыв.

На кухне, будто беззвучные тени, замелькали тараканы. За окном было темно, будто ночь еще не закончилась. Шел мокрый снег, полз по стеклу. Какой-то осенний снег. Почему-то пришло в голову, что сейчас в особенности безнадежно в армии. Вспомнилось.

Стоя у раковины, брился канцелярским ножом. Пока не успел купить ничего более подходящего.

Ощутимо чувствовалось, что здесь, в Петербурге, под своей крышей, даже такой, можно радоваться и дождю, и ветру. Хоть урагану. А каково в такую погоду на Ладоге. Что там сейчас творится?

"Хотя холод — для меня благо. Не испортится на даче грибной сбор", — с этими мыслями он вышел. Предстоял еще долгий, незнакомый пока путь в метро.

Рабочий день в театре начинался поздно, в девять часов. Когда Артур поднялся из теплой глубины метро и вышел на улицу, до этого срока было еще далеко.

До этого здесь ему приходилось бывать редко. Чтобы убить время, он шел медленно, озираясь по сторонам. Старые невысокие дома с выступающей лепниной, однообразно горчичного цвета. Под мокрым снегом на мостовой заметна брусчатка. Совсем гоголевские места, улица казалась какой-то чиновничьей, будто сохранилась неизменной с девятнадцатого века. Особенно сейчас, рано, когда здесь еще не появились машины. Среди постепенно появляющихся прохожих Артур пытался угадать своих, театральных. Рядом было полно театров: новый ТЮЗ, старый ТЮЗ, балетное училище. Еще какие-то недавно возникшие, о них он ничего не знал. "Комедианты", "Мимигранты" и им подобные.

Зайти погреться было некуда — все кафе еще закрыты. В окнах уже появлялся утренний свет, белый, люминесцентный. Казенный.

Он проходил мимо одного театра, другого. Читал анонсы спектаклей в застекленных ящиках. Вот появился Средний театр. Высокое для этой улицы здание, покрытое зеленоватой штукатуркой, издали, будто заросшее мхом.

Мраморный подъезд, парадная лестница. Все такие старинные слова. По сторонам каменного крыльца лежали каменные бульдоги. Один сидел, глядя в сторону, другой лежал и глядел прямо, на входящих. Дверь над ними оказалась закрытой. Артур вспомнил, что есть ведь и служебный вход. Проход к служебной двери в боковой стене здания был огорожен от хозяйственного двора чем-то вроде забора из стальных прутьев и был похож на проход для зверей в цирке. В глубине двора стояли автобусы, бегали мокрые собаки.

Оказалось, что в театре есть проходная, совсем, как на заводе или любой порядочной организации. Вахтер изучил его паспорт, трудовую книжку, куда-то звонил и, наконец, пропустил.

"Хорошо, когда работа заключается в чтении книг. В тепле", — подумал Артур, заходя внутрь.

Здесь начинались древние коридоры с полукруглыми сводами. Ощущалось, какое это все старое, но мощное, толстое, будто высеченное из единой скалы. Здесь он окончательно чувствовал себя гоголевским чиновником.

"Уже не просто иду на службу — иду в должность".

Случайно заглянул в фойе для зрителей — там полированный мрамор, порфир, бархатные портьеры. Вдоль стены — плоские диванчики без спинок.

"Как такое называется? Софа? Может быть, оттоманка?"

Немного нелепая уже, устаревшая роскошь. Колонны из какого-то темно-красного камня. Давно, впрочем, знакомого, такой часто попадался на озере.

Лестницу, по которой он поднимался, ограждали перила из каких-то завитушек, похожих на чугунный крем. На вершине лестницы стояли бронзовые женщины с электрическими факелами.

"Венчали лестницу", — Сейчас он и думать старался в старинной манере, переводить слова внутри себя на какой-то прежний язык.

"Дореволюционный модерн. Архитектурный антиквариат".

Найти библиотеку здесь оказалось сложнее, чем он думал. Хотел спросить дорогу у какой-то женщины, которая, близоруко щурясь, зигзагами шла по коридору, вглядывалась в таблички на дверях. И совсем неожиданно узнал в ней известнейшую, особенно, здесь, в Петербурге, актрису. Такая обычная, такая земная и вдруг актриса.

Опять коридоры. Здесь навстречу торжественно шла какая-то процессия. Впереди, флагманом, кто-то высокий или просто сильно вытягивающийся вверх, с длинными, но жидкими седыми волосами. За ним двигалась свита из нескольких ярко накрашенных старух. Белое, будто напудренное, лицо переднего было так хорошо знакомо. Сам великий художественный руководитель Среднего театра Абрам Великолуцкий. Неестественно выпрямившись и даже выгнувшись вперед, тот шел медленно-медленно, похожий на почему-то сошедший с пьедестала памятник. Передвигался, с выражением глубочайшего погружения в свои мысли. Такого погружения и в такие мысли, каких и не бывает.

Старухи, похоже, старались его не обгонять, шли, о чем-то негромко разговаривая друг с другом. Некоторые из них были смутно знакомы. Кажется, по каким-то фильмам.

Вся это процессия и сам Великолуцкий произвели шоковое впечатление. Первой мыслью было, что главный режиссер здесь сумасшедший, так нелепо он выглядел.

"Помпезность", — Ни разу в жизни не приходилось, даже мысленно, произносить этого слова. И, тем более, наблюдать наяву, что это такое.

Великолуцкий со свитой прошел мимо прижавшегося к стене Артура. В отчаянии тот спустился в еще одно фойе. Старушка уборщица мыла здесь пол. Лицо у уборщицы тоже показалось знакомым. Он мысленно вообразил, что это бывшая известная актриса, которая, состарившись, вынуждена была покинуть сцену. Например, из-за сильнейшего склероза. Но вот не может расстаться с родным театром и согласна оставаться здесь, хоть уборщицей, работать из последних сил.

Мимо прошли несколько молоденьких танцовщиц в чем-то черном, обтягивающем. Та с неудовольствием посмотрела им вслед, перестала шаркать шваброй. Достав пачку папирос, закурила, пробормотала что-то.

"Ходють. Целлюлитом трясут", — расслышал Артур.

Он снова оказался в служебных недрах.

"Темные закоулки", — мысленно опять выразился на старинный манер. В этом тупике прочитал табличку. — Может быть, вот это — "Литературная часть" имеет какое-то отношение ко мне?"

За дверью с табличкой, в литчасти, как оказалось, его ждали. Велели зайти туда вечером, к концу рабочего дня. Библиотека, как объяснили, была этажом ниже, но недалеко, возле лестницы.

* * *

Библиотекой оказалась не слишком большая комната. Со столами в несколько рядов — это было немного похоже на класс в школе и, наверное, считалось читальным залом. Дальше стоял деревянный барьер, а за ним стеллажи с книгами.

Здесь было откровенно накурено. За стеллажами, видимо, существовало еще какое-то убежище для библиотекаря. Оттуда слышался голос, низкий, женский, там явно говорили по телефону:

— Да, дорогая, вы же знаете, как я метеозависима. Да. Да. И вам тоже всех благ. Ну, все, ко мне пришли.

Из-за стеллажей появилась, затягиваясь сигаретой, сильно пожилая, пожалуй, даже старая дама, массивная, с окрашенными в угольно-черный цвет волосами.

— Вижу, это вы новый библиотекарь, — заговорила она. — Судя по тому, как оглядываете нашу библиотеку. Вас ведь зовут Артур? Башмачкин, кажется? А меня — Октябрина Спартаковна. Вот, вскоре ухожу на покой, передам это все вам. Хотя для меня пенсия — будто репетиция смерти. Ах, не спорьте! — махнула она рукой, хотя Артур ни о чем спорить не собирался.

Пальцы этой руки были полностью унизаны разноцветными перстнями, только мизинец оставался свободным. Судя по нарядам и манерам, Октябрина Спартаковна не желала признавать себя старухой.

На шее у нее висели крупные янтарные бусы, бархатное ожерелье с какой-то геммой. На гемме — портрет неизвестной женщины. Вообще, висело много всего сложного.

Артур все оглядывался. Стену за Октябриной украшал раскрытый веер, рядом с ним — портреты Пушкина и, кажется, Щепкина. На библиотечной стойке лежала большая толстая и потертая книга. На ней написано одно слово "Грим". Было непонятно, зачем здесь сказки, потом дошло, что это не книга немецких братьев, а пособие для гримеров.

— Наше руководство давно требует завести электронную картотеку, стыдит меня за наши картонные карточки, но я даже не знаю, где компьютер включается. Вы молодой, современный, а я на этот компьютер смотрю, как этот… Неандерталец, — Октябрина говорила, не останавливаясь и затягиваясь сигаретой между фразами. Дым толчками вылетал у нее изо рта вместе с каждым словом.

На ближнем стеллаже плотно, один к одному, стояли тома собраний сочинений. Выцветшие на солнце и теперь все почти одинакового цвета.

Среди них Артур увидел своего обожаемого Мопассана. Любимое "огоньковское" издание в двенадцати томах. Как будто встретил старого знакомого.

"Сладкий для меня запах книг".

— А я тут до вас беседовала с приятельницей из костюмерной. Мы задумываем новое платье для меня, — уже откровенничала старуха. — Стараюсь следить за собой, не распускаться. Диету вот подбираю.

— Что-то писклявое от моды? Вы, я вижу, стремитесь к балетным формам, — решился сыронизировать Артур. — К пенсии?

Октябрина басовито хохотнула, якобы удивленная наивностью новичка, принявшую ее за столь молодую, только входящую в пенсионный возраст особу.

— Нет, я давно на пенсии, но вот работаю.

День продолжался, но Артур так и не понял, чем он будет здесь заниматься. Пока только приходилось отвечать на бесконечные расспросы Октябрины. Та тянула из него рассказы о его жизни, признания о нем, о родственниках, о том, что он ест, чем и от чего лечится, с кем "встречается", как она выразилась. Тянула и тянула, будто пряха нитку из мотка шерсти, и нитка становилась все длиннее и длиннее.

— Какой профессией вы обладаете? — спрашивала она.

— Я вроде старателя, ловца жемчуга. Только жемчуга нет в наших краях. Грибы — мой жемчуг, грибник — моя профессия. Вольный грибник… еще недавно был.

— И что, есть доход?

— Мне платит дань мой грибной народ. Племена вешенок, рыжиков и моховиков. Я, вообще-то, из знатной семьи. Дед у меня был главный сварщик очень большого завода. И родители тоже не из последних.

Октябрина иронии Артура не замечала, все расспрашивала, сколько у него жен, сколько детей, платит ли он алименты. Тот уже выдумывал, как мог. Придумал целый воображаемый виртуальный мир, в котором действовал другой улучшенный Артур.

— Женат был три с половиной раза. В ЗАГСе уже не расписывают, вообще, больше пускать не хотят… Ну, обо мне неинтересно, — пытался он прервать допрос. — А как у вас дела?..

— Как так неинтересно!.. — немедленно пресекла Октябрина его наивную уловку. Настойчиво и въедливо расспрашивала об Артуровом настоящем и прошлом:

— А старый этот Илья был?

— Да немолодой. Все говорил, я точно знаю, когда у меня старость наступила. В сорок шесть лет. Вместе с инфарктом. Ему физически напрягаться нельзя было, а он напрягался, еще как… Работы много — у нас в кооперативе обширная грибная плантация. Ну, как плантация…

Октябрине почему-то необходимо было знать, что у них был за кооператив.

— Это деда идея, — все не умолкал, вынужден был продолжать Артур. — "Микориза" — так мы наш кооператив назвали. Никто этого названия запомнить не может. Микориза — это…

Микориза Октябрину не заинтересовала.

— Ну а, ну а?.. — с жадностью все расспрашивала она дальше.

— Ну а я остался в родовом жилье, в одной комнате, в коммуналке. Там, где всю жизнь и прожил. Зато теперь соседом будет лучший друг детства. В этой коммуналке мы все время друг к другу бегали. Один раз как-то приходит он, — вспомнил Артур, — а у нас на подоконнике жгучий перец в горшке рос. Стручки такие красивые, красные, будто лакированные. Я выходил куда-то и специально ему сказал: только не кусай их, не ешь! Этот перец маленький, он еще вырастет. И только вышел в коридор, слышу крик дикий. Укусил! — Артур умолк, задумался, ностальгически улыбаясь.

Но Октябрина молчать не давала. Потом она особо заинтересовалась замужеством Артуровой матери. Для Октябрины даже понадобился словесный портрет Пьера-Альфонса, и тот, что пытался создать Артур, казался ей недостаточно подробным.

Наконец, наступил перерыв на обед. Несмотря на диеты, к обеду Октябрина относилась серьезно. Артур, наконец, смог вырваться.

В театре нашелся буфет. Непонятно, почему он так назывался — оказалось, что это большое помещение с множеством столов, похожее на спортзал в школе, где Артур учился когда-то.

Потом он стоял в коридоре, смотрел в окно, на хоздвор театра. Кто-то учинил там какие-то насаждения. Сейчас это были только кучи земли и торфа, присыпанные свежими опилками, наверное, из декорационной мастерской. Оттуда торчали прутики, палки и проволока. Пока все выглядело жалко. Вплотную к забору стоял большой сарай из гофрированного железа — тоже что-то хозяйственное. В глубине двора — большая солидная котельная с трубой. Неужели здесь до сих пор топят углем? Рядом с ней беседка-курилка с кабельной катушкой, вкопанной в землю в качестве стола. За оградой театра видна круглая площадь. Посреди нее на пьедестале сидел какой-то зеленый мужик, вокруг него кружились машины.

Вот это теперь его жизнь.

"Я с юных лет люблю балет, — задумчиво напевал Артур, возвращаясь в библиотеку. — Любой мне танец удавался…"

Остаток обеденного перерыва он просидел у своего теперь стола перед компьютером. Выдвинув ящик, любовался, лежащим там, наганом.

На расстоянии ощущалась заложенная в него сила. Стершиеся щечки на ручке из какой-то древней пластмассы. Как она называлась — карболит? Звездочка, выдавленная под ручкой, с остатками краски в этом углублении. Когда-то и кому-то этот наган хорошо послужил.

Подумал, что покойный Илья немедленно стал бы его разбирать. Изучать. Объяснять, зачем в нем каждая железка.

Появившаяся Октябрина теперь за барьером смотрела телевизор, передачу "Ретрогеи. Великие геи прошлого".

— Вам, Артур, надо брать пример с геев.