Грибник

Этого Артур не видел несколько лет. Вблизи стало заметно, как тот постарел. Будто поблек, мумифицировался, его уже нельзя было назвать молодым человеком.

— Ты же знаешь, — не здороваясь, заговорил он, — мы на перешейке копаем.

Артур, вообще-то, мало, что знал о жизни обитателей двора, но промолчал.

— Мы свою работу работаем, — бодро, будто в чем-то убеждая, продолжал Намыленный. — У нас все реально, ботву не гоним. Прошлой осенью блиндаж финский заваленный нарыли. Взялись копать. Пулемет там нашарили, "Максим" старинного образца, еще кое-что по мелочи.

— Ага, финляндский пулемет. Только он уже не стрелял, — вставил Алмаз.

— Молчи, урловой. Неплохую копейку за него взяли, — не останавливался Намыленный. — Сдали барыге одному. Совсем бодрый пулемет, даже краска кое-где осталась. В торфе хорошо сохранился. А если что, тот барыга восстановит, он и не такое мастрячил… У меня еще каска немецкая есть. Не надо? Штык трехгранный. Свиней хорошо им колоть, в деревне колют.

— Нет у меня свиней, — пробормотал Артур. Он отчужденно смотрел вверх, на квадратное серое небо над двором.

— Думаешь, мне на кислоту деньги нужны? — обиженно спросил Намыленный. — Я такого не употребляю. Так, растаманю потихоньку. Косяк забить, пыхнуть слегка — это мое. А по вене не гоняю, — настойчиво повторил он. — И капитал кое-какой у меня у самого есть. В этом году уже нарыл немного. Открыли сезон, ходили копать с Герычем и чуваками из общаги. Сашка Хромой был, Валерка Косой и Толька Дальтоник. И сразу фортануло. Смотри, что имею.

Намыленный достал сильно поцарапанный алюминиевый портсигар с остатками анодированного покрытия, осторожно открыл. Внутри перекатывалась золотая коронка.

— Во, щелкни глазом! — сказал с гордостью. — Видал?

— Золото, — зачарованно произнес Алмаз.

— Зуб ржавый, — с гордостью высказался Намыленный. — Немецкий. Эдик тебе не нищий, не обсос последний. С немца зажмуренного снял. Сам выкопал. Только дешево не отдам, буду жать, пока настоящую цену не получу. Продаю дорого, потому, что покупатели богатые, а Эдик бедный. Сейчас мало, что находится. Все рвут в леса — копать. Все уже перекопано. В этом сезоне блиндаж закончим, там еще, наверняка, есть что-то.

— А Артурка в театр поступил, — сообщил Алмаз.

— Первым любовником что ли? — рассеянно спросил Намыленный. — Я тоже в Среднем театре трудился. Пока здоровье позволяло. Рулез этот знаю — прогон-перегон, творческий процесс, все дела.

— Ты же в котельной там работал! — с возмущением воскликнул Алмаз.

— Ну да, в котельной самое творчество, — скептически заметил Артур.

Намыленный нисколько не смутился.

— А я в театре в библиотеку оформился, — счел нужным объяснить Артур. — Библиотекарем. Буду сидеть там и писать стихи, кроткий, как микроб.

Он решил устроиться на официальную работу, такую же, как у всех — захотелось. И оказалось, что работать он желает и согласен только в театре. Служить в театре!

— Я книжный червь, а не грибной. Не предназначен для работы на свежем воздухе.

Намыленный, похоже, не обратил внимания на его слова:

— Ладно, чуваки, — сказал он. — Пойду я, дел много. Честь имею! — добавил неожиданно.

Артур тоже с облегчением взялся за свою канистру. Похоже, что с переменой подъезда возникали новые дворовые связи. Или, точнее, возобновлялись старые.

* * *

Лестница, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов.

"Кажется, так у Гоголя"?

Пред глазами ступени, стершиеся посредине от шарканья бесчисленных ног. Может быть, по таким же когда-то поднимался к себе Акакий Акакиевич. Его, Артура, старинный дом.

Вроде, совсем недавно, они, всей многочисленной семьей, выкупали и выкупали комнаты в своей коммуналке, пока полностью не освободились от соседей. Когда-то огромная и запущенная, такая неуютная коммуналка опустела. Намечался раздел ее, и уже нашелся покупатель. И не кто-нибудь, а Артуров детский друг и сосед по этой же квартире, Сережка Куксенко. Жена его оказалась владелицей собственной риэлтерской конторы. Каждый в семье Башмачниковых готовился обрести отдельное индивидуальное жилье по собственному вкусу. А дед вместе с Артуром собрался купить большую роскошную, совсем недоступную им раньше квартиру, обязательно, на какой-нибудь набережной. Об этом он часто говорил. Неужели такое было возможно? Эх, дед! Всегда уверенный в себе и в своих силах, и знать не желавший ни о какой смерти. Может, все и удалось бы и даже, наверняка, удалось, но кто-то поставленный следить за правилами заметил и пресек самовольство. Не посчитавшись с планами, ни деда, ни его наследников.

Потом жена Сереги Куксенко все-таки появилась, сошлись на том, что она купила большую часть квартиры. Все Башмачниковы разделили деньги и разъехались по миру. Артуру достались не мельница и не кот, а этот родовой коммунальный угол, и еще немного от общих денег. Те быстро кончились. Часть квартиры теперь называлась "отчужденной". Новые хозяева строили там супержилье, намечалось что-то сверхъестественно роскошное. Хозяина этого, своего друга Сережку Куксенко, Артур так ни разу еще не видел, только несколько раз слышал в глубине квартиры голос его жены, всегда недовольной тем, что сделали.

Вот она, его теперь дверь. Наспех сколоченная из старых грязных досок с висящим амбарным замком. Будто украденная и перенесенная сюда с чьего-то дачного сортира. Нелепая тут, в городском доме.

Когда-то здесь была дверь черного хода для народа попроще. Потом ее заложили, а вот недавно нашли и снова "прорубили", по выражению строителей. Для Артура, для входа в его новое жилище.

Наконец-то он оказался внутри. Сразу стало заметно, бросилось в глаза, что за время его отсутствия в квартире все сильно изменилось. От прежнего длинного коридора, непременного атрибута любой коммуналки, почти ничего не осталось. Только маленький огрызок перед комнаткой Артура. Сейчас и он почти исчез, заставленный коробками, мешками и узлами. Всем брошенном в прежнем коридоре имуществом клана Башмачниковых, которое стащили сюда строители. Голоса их, непривычно гулкие, звучали где-то неестественно далеко.

Толстый граненый нож для колки льда пробил один мешок и торчал из него. Сколько лишних вещей появляется, когда изменяется жизнь людей.

Артурово детское еще пианино теперь стояло, будто перегораживая вход на чужую территорию. Все оно теперь было в строительной грязи, цементе и побелке, а сейчас еще, оказывается, заляпано белой краской. Сверху на крышке лежали кирпичи и мешок шпатлевки.

Прежние коммунальные клетки, стены, двери — все такое, вроде бы, незыблемое исчезло. На той стороне были видны пирамиды щебня и другого строительного хлама. Пол не виден под слоем серой пыли. Она проникала к Артуру, проползала под пианино.

Сложилось впечатление, что строители всегда спорят и ругаются или гуляют, пьют. Обедают, выражаясь их словами. Но ремонт, оказывается, все- таки шел и даже сильно продвинулся за то время, что Артур пропадал на Ладоге. И сейчас голос вдалеке звучал резко, кто-то явно ругался. Артур решил, что чего-то неправильно построили или, наоборот, сломали, невольно прислушался.

— Юрке премию не давать! — оказывается, возмущался кто-то. — Он опять воды купит. Я знаю. Тебе денег некуда девать — дай мне. Дай мне! — Ругавшийся говорил с непонятным акцентом. — Приезжай ко мне в деревню — я тебе ведро воды налью. Ведро! Бесплатно… Ухмах! — непонятно закончил тот.

К Артуру приближался один из строителей, шел вдоль стены, выдирая из-под штукатурки старую проводку. Артур даже знал, как его зовут. Юрка Саяпин. Сибирская фамилия, несмотря на то, что он, как и большинство в бригаде, был из Чебоксар.

— Не было тут каких-нибудь хороших звонков? — спросил Артур. В ответ на недоуменный взгляд, добавил, — Ну, грибы никто не спрашивал? Не хотел купить?

— Грибы что ли продаешь? Нет, никто не звонил.

— Как теперь на кухню пройти? — опять спросил Артур, хмуро глядя на преграду. Тряхнул канистрой.

— Чего, с канистрой грибы собираешь?

— Это рыба. Угорь браконьерский, — Артур будто мысленно увидел сейчас эти зеленоватые слизистые рыбины, похожие на змей.

— Ну, давай, я отнесу.

* * *

И вот он вошел в свою комнату. В темноте по-деревенски пахло сушеными грибами. Запах этот заглушил прежний запах книг. Книжный тлен.

"Я зажег свет, пыльную лампочку, — подумал он еще в темноте. — Она осветила мою бедность… Откуда это? Вроде, из "Театрального романа" Булгакова".

Загорелась лампочка — не булгаковская, а его, настоящая. Все еще держащий в руке амбарный замок Артур сел на свой диван. Ложе.

Перед глазами — деревянная точеная этажерка. Такая древняя, что, наверное, и старики забыли, что когда-то существовали такие. Пыльные гирлянды сушеных грибов, висящие под потолком, будто увядшие новогодние украшения. Повсюду вокруг него эти грибы. И множество сложенных стопками вдоль стен книг. Они занимали большую часть этой маленькой комнатки.

Почему-то пришло в голову, что ведь это и есть главная мечта его, злостного читателя книг. Спрятаться среди них, в тишине, в одиночестве. Как некий монах-летописец. Отец-библиотекарь.

Строительная пыль и кирпичная крошка, как обнаружилось, проникли даже сюда. Особо заметные на рваных книгах, валявшихся на полу. Артур имел такую особенность — устраивать в них тайники для денег, между заклеенных страниц. В самых неинтересных, изотерических, тех, что разносят по домам сектанты-проповедники. Таких больше не осталось — в тщетных попытках найти забытые где-то деньги Артур разорвал их все. Внутренне оправдывал себя, что это, вроде, и ненастоящие книги.

Ныли растоптанные за эти дни ноги. Он сидел, опираясь затылком о стену. За ней, совсем рядом слышались голоса куксенковских строителей. Сейчас говорил один из них, которого Артур ни разу не видел, только слышал. Судя по голосу и имени, человек это был немолодой. Имя было странное — Сталик. Непонятно что выдавало, что он нерусский, скорее всего, таджик. Хотя речь у этого Сталика была по-учительски правильная, куда правильнее, чем у остальных. С профессиональной дикцией неясного происхождения.

— Блюдо для шаха получилось, царское получилось, — говорил Сталик своим дикторским голосом, — Вот это настоящий плов, такой, какой должен быть.

"Значит, все-таки таджик".

Прошло время. Артур почувствовал, что остался в квартире один.

Выйдя из своей комнаты, он пролез под пианино — пересек границу. Шел незнакомым теперь путем. Неведомым.

Трудно было поверить, что все это вокруг когда-то было их старой коммуналкой. Ничего не осталось, даже в воздухе. Исчез дух прежних много-многолетних человеческих испарений.

Вдоль стен, будто деревья в лесу, время от времени попадались колонны. Стоящие попарно, на ощупь из какого-то непонятного материала, вроде бы, из пластмассы.

И потолок словно бы стал выше, ушел вверх. На нем теперь появились какие-то большие дизайнерские пузыри, кажется, из алебастра. Непонятно — не то выпуклые, не то вогнутые — от этого словно нереальные, ненастоящие. Под ногами ощущалось что-то вроде мрамора, сейчас покрытого строительной грязью, известкой и цементом. На тоже изображены круги, как на потолке. Что было раньше, в коммунальные времена, на том месте, где он сейчас брел? Теперь и не понять.

Как обнаружилось, в кухне только запах и остался. После строителей разжиться было нечем. Артур соскреб остатки плова из кастрюли. Получилось две ложки. В раковине нашел картонный пакет с пластмассовым горлышком из-под молока. На столе стояло несколько пустых ("Опустевших", — мысленно поправил он себя) стаканов и одна рюмка. В нее он вылил остатки молока. Вылилось ровно до краев. Вздохнув, выпил.

"Человек без средств. Особое гражданское состояние".

Он сидел за так хорошо знакомым соседским, когда-то неприкасаемым столом. Замкнулся в старой кухне — еще сохранившемся углу прежней квартиры. Последнем ее оплоте.

Позаимствовал чай из пачки, оставленной строителями. С жасмином — такой он совсем не любил. Сыпавшиеся в кружку черные гранулы были неприятно похожи на мышиный помет. К чаю на второе с половиной — хлеб со строительской горчицей.

Хорошо, что сохранилось немного картошки, когда-то дешево купленной в Осиновом. Взявшись варить ее, Артур специально плотно закрыл дверь, чтобы надышаться целебным паром, выгнать из себя ладожскую простуду. Картофельная баня для чуждого свежего вольного воздуха городского человека.

Сидел в поту, макал в соль оранжевую картошку, будто солью хотел наесться за неимением настоящей еды.

"Все. Закончился ужин".

* * *

Совсем рядом с лицом лежащего Артура послышался стук. Будто кто за стеной пытался ему что-то сообщить. Стало понятно, какая она, эта стена, тонкая. За ней послышался вой дрели. Внезапно над головой появилась дырка, в ней вертелся наконечник сверла. На лицо струйкой посыпалась цементная пыль.

С той стороны послышалось шуршание — там стенку штукатурили, облагораживали. Там она будет не просто стеной, а частью какого-то интерьера. Лежащий здесь смотрел на древние, много лет неизменные и засаленные обои. Было слышно, как за ними сыпется песок.

Артур обнаружил, что лежит на диване, так и не раздевшись. Извне доносились голоса. Слов было не разобрать, но понятно, что один ругается, а несколько других его успокаивают. Мол, и так пойдет. Отчетливо угадывался такой же неразличимый мат. Утренняя ругань.

За последнее время Артур наслушался строительных терминов и уже стал понимать их. "Поднять кладку", "ложить плитку", "токнуть ебом".

Перебивая другие, послышался женский голос. Вышедший из своей комнаты Артур увидел, что пришла продавец из магазина, принесла еду строителям. Чета Куксенко имела и свой продовольственный магазин.

Сейчас увидел, какая она большая, квартира оставшихся единственными теперь соседей, неестественно просторная для советского сознания. При утреннем свете будто еще увеличившаяся.

Продавщица ходила среди строительных лесов и куч кирпичного щебня, восхищалась, оглядываясь вокруг. Ей явно не хотелось возвращаться в магазин на работу. Бригадир, выделяющийся среди других строителей проломленным, самым покореженным носом, шел рядом, будто взялся проводить экскурсию.

— Вот, камин нашли, — рассказывал он. — Когда перегородки ломали, поздние, советского периода, он и обнаружился. С изразцами, с лепниной, со всеми делами. Хозяйка велела все оставить, и позолоту хочет восстановить. Сегодня ничего не делаем, только разговариваем. Ждем ее, будем договариваться.

Артур пробирался мимо, среди штабелей кирпича и мешков, кажется, с алебастром — каких-то нерусских, с яркими, праздничными почти надписями. Один из строителей, глядя на него, снующего между туалетом и кухней, сказал:

— Хозяйка тебе гальюн отдельный делать не велела. Вот отделимся стеной от тебя, и останешься ты сиротой.

— И куда мне потом? Во что? — обескуражено произнес, остановившись, Артур. — Все человеческое мне не чуждо.

— Этого не знаю. Хозяйка…

— А хозяина не видел? — не дал ему договорить Артур. — Серегу?

— Нет. Не был…

— Хозяин этот кормит хорошо, только странный продукт всегда присылает, — сказал другой строитель, высокий, пожилой, с бледно-желтым лицом и темными, будто накрашенными, бровями. По голосу Артур узнал Сталика. — Вот прислал, как его?.. Адвокадо. Может, думал, что испорченные?

— Авокадо, — пробормотал Артур. — Или аллигаторова груша.

— Эй, начальник! — послышалось издалека, со стороны кухни. — Кипит у тебя что-то.

Заглушая другие запахи, на кухне пахло уксусом. Чайник, который поставил Артур, уже выкипел. Пришлось налить воду снова.

Окно в доме напротив — тоже кухня, но настоящая, коммунальная. Там виден кто-то, сосредоточенно склонившийся над кастрюлькой. Даже понятно, что он варит пельмени. Кидает их в кастрюлю по одной штуке, будто считает.

"Плотный завтрак".

На остатках детской площадки с утра собирались местные наркоманы. По установившейся традиции стояли рядом с чахлым городским деревом с дуплом, заполненным окурками. Намыленный и еще один, Гера Никольский, по кличке Герыч. Так его звали чаще. Сейчас издали особо похожий на петербургского певца Шнура, только еще более простоватый лицом. Этот Герыч постоянно торчал во дворе, сидел под грибком, на железном ограждении возле газонов, или торопливо проходил, иногда почти пробегал со своей тростью. Несколько лет назад он покалечился, выпрыгнув с третьего этажа; непонятно, что ему тогда померещилось.

Несмотря на хромоту, постоянно куда-то торопился. Всегда деловитый, озабоченный какими-то своими делами. Еще осенью занял пятьсот рублей и до сих пор не отдавал, ускользал. Занимая деньги, он относился к этому, как к любимой работе, истово и серьезно, не обращая внимания на недовольство своих жертв.

Наркоманы внизу оживленно разговаривали о чем-то, энергично жестикулируя.

"Бодрые уроды"!

Дно жизни. И так близко — тремя этажами ниже.

— Ну, ты чего?! — Недовольно повернулся Артур к чайнику. — Ты будешь кипеть или нет?! Сломался что ли?

* * *

Решительно брякая спичками в кармане, Артур спускался в подъезде по лестнице. Вода лежала в пустом желудке, как камень.

— Герыч! Должок. Руку подавать перестану, — выйдя наружу, сразу же выкрикнул заранее приготовленную фразу. Такой стиль был принят во дворе.

Тот торопливо захромал навстречу, припадая на одну ногу и стуча палочкой.

— Эй, слышь, человек, — это было традиционное обращение Герыча. — Человек! Ну, ты впили, у меня конкретная вешалка. Засада.

— У тебя, наркома, всегда вешалка — одна и та же.

— Ты что, думаешь, мы заширяться хотим, — вмешался Намыленный. — Слушай, есть тема. Вчера бабу привел, — не дал он говорить дальше Артуру. — Все нормально. Утром догадался — очки у нее отнял. Вспомнил про тебя, что ты очки носишь. Бери — цена чисто символическая. Тем более, для тебя. Ты, я слышал, туз нешуточный. У вас вся семья деньги активно лопатит.