Трое за границей

На ночь мы стали под Олдборо, а на следующий день дошли до Ярмута, где (моим друзьям нужно было ехать) я решил яхту бросить. Провиант мы распродали на берегу, рано утром, с аукциона. Я понес убыток, но «сделав» капитана Гойлза, получил удовлетворение. «Бродягу» я оставил на попечение местного морехода, который взялся доставить ее обратно в Харидж за пару соверенов. В Лондон мы вернулись на поезде. Наверно, бывают и не такие яхты, как «Бродяга», и не такие шкиперы, как капитан Гойлз. Но этот случай предубедил меня против тех и других.

Джордж также считал, что яхта потребует немало возни, и мы отбросили эту идею.

— Как насчет реки? — предложил Гаррис. — Как-то раз мы весьма мило провели на ней время.

В наступившей тишине Джордж затянулся сигарой, а я расколол новый орех.

— Река сейчас уже не такая... — сказал я. — Не знаю что, но с речным воздухом что-то творится... Какая-то сырость, что ли... У меня всегда ломит поясницу.

— У меня то же самое, — откликнулся Джордж. — Не знаю как, но я теперь что-то никак не могу уснуть, если рядом река... Как-то раз весной я прогостил недельку у Джо... Каждый раз поднимаешься в семь и потом вообще глаз не сомкнешь...

— Да я так, предложил просто, — отозвался Гаррис. — Я и сам не думаю, что мне это самому подходит... У меня разыгрывается подагра.

— Вот для меня, — сказал я, — лучше всего горный воздух. Что скажете насчет похода по Шотландии?

— В Шотландии всегда мокро, — сказал Джордж. — Я был в Шотландии... Три недели, в прошлом году, и ни разу не просыхал... Не в том смысле, конечно.

— Вполне сухо в Швейцарии, — заметил Гаррис.

— Если мы отправимся в Швейцарию сами, они этого не перенесут, — возразил я. — Вы знаете, что случилось в прошлый раз. Это должно быть такое место, где тонко воспитанные женщины и дети, по возможности, не выживут. Страна плохих гостиниц и неудобных дорог, где придется вкалывать в поте лица, ругаться... Может быть, голодать...

— Тише, тише, — перебил Джордж. — Не забывай, что я тоже еду.

— Придумал! — воскликнул Гаррис. — Велосипедный поход!

На лице Джорджа отразилось сомнение.

— Значит, постоянно тащиться в гору, — сказал он. — И ветер в лицо.

— Точно так же катиться под горку, — сказал Гаррис, — и ветер в спину.

— Что-то я никогда такого не замечал, — уперся Джордж.

— Лучше велосипедного похода ты все равно ничего не придумаешь, — не отставал Гаррис.

Я был склонен согласиться с ним.

— И я скажу где, — продолжил он. — В Шварцвальде!

— То есть всегда в гору, — сказал Джордж.

— Не всегда, — отозвался Гаррис. — Скажем, две трети. И еще вы кое про что забыли.

Он опасливо оглянулся и снизил голос до шепота.

— Там есть такие маленькие железные дороги, такие фуникулерчики...

Открылась дверь, и показалась миссис Гаррис. Она сказала, что Этельберта уже надевает капор и что Мюриэль, не дождавшись, продекламировала «Безумное чаепитие» без нас.

— Завтра в четыре в клубе, — шепнул Гаррис мне, вставая.

Поднимаясь по лестнице, я передал это Джорджу.

Глава II

Тонкое дело. — Что могла бы сказать Этельберта. — Что она сказала. — Что сказала миссис Гаррис. — Что сказали Джорджу мы. — Мы отправляемся в среду. — Джордж предоставляет возможность расширить наш кругозор. — Мы с Гаррисом сомневаемся. — Кто на тандеме трудится больше? — Мнение человека на переднем сидении. — Мнение человека на заднем сидении. — Как Гаррис потерял жену. — Багажный вопрос. — Мудрость покойного дядюшки Поджера. — Начало истории о человеке с сумкой.

С Этельбертой я приступил к делу в этот же вечер. Я начал с того, что стал как бы раздражаться по пустякам. По моему расчету, Этельберта должна была на этот счет высказаться. Я это признаю и отнесу на счет умственного переутомления. Это естественным образом приведет к разговору о моем здоровье вообще, где возникнет очевидная необходимость принять безотлагательные и энергичные меры. Я подумал, что, с известным тактом, даже смогу повернуть дело так, что Этельберта сама предложит мне куда-нибудь съездить. Я представлял, как она скажет:

— Да нет, дорогой. Тебе просто нужно сменить обстановку. Не спорь со мной и поезжай куда-нибудь, пусть на месяц. Нет, не проси, я с тобой не поеду. Хотя ты бы, конечно, хотел. Общество тебе нужно мужское. Попробуй уговорить Джорджа и Гарриса. Поверь, такой возбудимый мозг, как твой, временами требует передышки от тягот домашних хлопот. Забудь ненадолго о том, что детям нужны уроки музыки, ботинки, велосипеды, настойка ревеня три раза в день... Забудь, что в жизни есть такие вещи, как кухарки, обойщики, соседские псы, счета от мясника... Отправляйся в какой-нибудь зеленый уголок планеты, где для тебя все ново и необычно, где твой перетрудившийся ум обретет мир и свежесть идей. Поезжай на простор, и дай мне время соскучиться по тебе, поразмыслить о твоей добродетели, о твоем целомудрии. Ведь когда они постоянно рядом, я, по свойственным человеку качествам, могу позабыть о них — подобно тому, как кто-либо, погрязнув в рутине, теряет внимание к благодати солнца и очарованию луны. Поезжай и возвращайся отдохнувший душой и телом, возвращайся человеком светлее и лучше, если только это возможно, чем ты был, уезжая.

Но даже сбываясь, наши желания никогда не являются в том облачении, которого мы вожделеем. Для начала Этельберта как бы не заметила, что я стал как бы раздражаться по пустякам. Ее внимание пришлось к этому привлекать.

Я сказал:

— Прости, дорогая. Что-то я сегодня себя чувствую не особо.

Она сказала:

— О! Что-то я ничего не заметила. Что случилось?

— Не могу сказать что. Но это уже несколько недель вроде.

— А все этот виски, — покивала Этельберта. — Сам-то его не трогаешь, но у Гаррисов... И знаешь ведь, что не переносишь. Тебе вообще много не выпить.

— Это не виски, — отвечал я. — Это гораздо глубже. Подозреваю, это скорее душевное, чем телесное.

— Опять читал свои критические статьи, — произнесла Этельберта уже с большим сочувствием. — Почему ты меня не послушаешь и не выбросишь их в огонь?

— И не критические статьи, — отвечал я. — В последнее время отзывы были вполне лестные... Один или два.

— Тогда в чем дело? — удивилась Этельберта. — Должна ведь быть какая-нибудь причина?

— А ее нет, — отвечал я. — Вот это и удивительно. Могу сказать, что это просто какое-то чувство странной неуспокоенности, что мучит меня...

Этельберта оглядела меня с выражением, как мне показалось, некоторого любопытства. Но сказать ничего не сказала, и я продолжил развивать тему сам.

— Эта саднящая монотонность жизни... Эти дни мирного, лишенного событий блаженства... Они пугают.

— Я бы на них ворчать не стала. Могут наступить другие, которые понравятся еще меньше.

— Я не уверен, — отвечал я. — Могу представить, что в жизни, сплошь исполненной радости, даже боль появляется как желанное разнообразие. Мне иногда интересно — не считают ли святые в раю неизменную безмятежность подчас обузой? Для меня самого жизнь, исполненная бесконечного счастья, не нарушенная ни единой нотой противоречия, начнет превращаться, я ощущаю, в безумие. Полагаю, — продолжал я, — я человек странный. Иногда я себя едва понимаю. Бывают моменты, — присовокупил я, — когда я себя ненавижу.

Небольшая речь подобного рода, намекающая на потаенную глубину смутных переживаний, Этельберту часто, бывало, трогала. Сегодня же Этельберта была странным образом неотзывчивой. Насчет рая и его возможного на меня действия она предложила не беспокоиться (заметив, что забегать навстречу несчастью, которое, возможно, никогда не случится, было глупо всегда). Насчет же того, что я человек странный, ничего, как она полагает, не поделаешь, и если люди готовы с этим мириться, то и ладно. А от однообразия жизни, присовокупила она, страдает всякий; в этом она мне посочувствует.

— Ты даже не знаешь, как мне хочется, — сказала она, — куда-нибудь иногда убраться, даже от тебя. Но я знаю, что такого никогда не случится, так что даже и не мечтаю.

Прежде я никогда не слышал, чтобы Этельберта заводила такой разговор. Он удивил и опечалил меня сверх всякой меры.

— Не очень приятное замечание, — хмыкнул я. — Особенно со стороны жены.

— Не очень. Поэтому раньше я всегда молчала. Вам, мужчинам, никогда не понять, — продолжила Этельберта, — что женщина может любить мужчину сколько угодно, но бывают моменты, когда он ей надоедает. Ты даже не знаешь, как мне хочется, чтобы можно было иногда надеть шляпку и убежать, и чтобы никто не спрашивал, куда я иду, зачем я иду, надолго и когда буду обратно. Ты даже не знаешь, как мне иногда хочется заказать обед для себя и детей — чтобы нам понравилось, а ты чтобы раз посмотрел, напялил шляпу и убежал в клуб. Ты даже не знаешь, как мне иногда хочется пригласить какую-нибудь подругу, которую я люблю, а ты, я понимаю, не переносишь; повидаться с людьми, с которыми хочу повидаться я; идти спать, когда хочу спать я; просыпаться, когда хочу просыпаться я. Если двое живут вместе, обоим приходится постоянно жертвовать собственными желаниями для другого. Так что иногда полезно расслабиться.

Впоследствии, обдумав слова Этельберты, я осознал их мудрость, но тогда, признаюсь, был оскорблен и рассержен.

— Если твое желание, — молвил я, — это отделаться от меня...

— Не петушись, — ответила Этельберта. — Я хочу отделаться от тебя совсем ненадолго. Как раз чтобы успеть забыть, что в тебе есть пара острых углов... Как раз чтобы успеть вспомнить, какой ты славный в других отношениях... И ждать твоего возвращения, как ждала обычно в прежние дни. Когда я не видела тебя постоянно — отчего, наверно, стала к тебе слегка равнодушна, как становишься равнодушен к сиянию солнца только потому, что сияет оно каждый день.

Такой тон Этельберты мне не понравился. В этом с ее стороны проявилось некоторое легкомыслие, не подобающее тому предмету, которого мы коснулись. Чтобы женщина с оптимизмом взирала на возможность трех- или четырехдневной разлуки с мужем — подобное, на мой взгляд, было не совсем красиво; совсем не так, как (в моем представлении) было прилично женщине. На Этельберту это было совсем не похоже. Я пришел в беспокойство. Мне расхотелось ехать в эту поездку. Если бы не Джордж и не Гаррис, я бы от нее отказался. (В любом случае, я не представлял, как можно было сейчас отказаться, не потеряв достоинства.)

— Отлично, Этельберта, — отвечал я. — Пусть будет так, как ты хочешь. Если тебе нужен отдых от моего присутствия, отдыхай на здоровье. Не будь такое любопытство со стороны мужа наглостью... Я хотел бы узнать, чем ты предполагаешь заняться в мое отсутствие?

— Мы возьмем тот домик в Фолкстоне, — отвечала Этельберта, — и поедем туда с Кейт. И если ты хочешь удружить Кларе Гаррис, — прибавила Этельберта, — то уговоришь Гарриса, чтобы он поехал с тобой, и тогда Клара сможет к нам присоединиться. Когда-то мы очень славно проводили время втроем, когда вас, мужчин, еще не было, и было бы так здорово теперь тряхнуть стариной! Как ты думаешь, — продолжила Этельберта, — ты сможешь уговорить Гарриса?

Я сказал, что попробую.

— Вот милый! — воскликнула Этельберта. — Уж постарайся! Джордж тоже мог бы с вами поехать.

Я ответил, что в поездке от Джорджа особого толка не будет: он холостяк, и, таким образом, его отсутствие никому на пользу особо пойти не сможет. Только женщины никогда не понимают сатиры. Этельберта просто заметила, что если мы его не возьмем, это будет невежливо. Я обещал, что скажу ему.

После обеда я встретился в клубе с Гаррисом и спросил, как у него дела. Гаррис сказал:

— О, все нормально. Уехать вовсе не трудно.

Однако, судя по его тону, что-то было не так, и я настоял на подробностях.

— Она была просто лапочка, — продолжил Гаррис. — Сказала, что у Джорджа замечательная идея и что поездка пойдет мне на пользу.

— Ну и что? — сказал я. — Что здесь не так?

— Все так, — вздохнул Гаррис, — только это не все. Она завела разговор кое о чем другом.

— Понимаю...

— Этот ее бзик насчет ванной, — продолжил Гаррис.

— В курсе, — покивал я. — Она насчет этого спорила с Этельбертой.

— Ну вот, пришлось соглашаться, раз уж начал... Не мог же я спорить, говорю. Она ведь была просто лапочка насчет поездки. Попал на сто фунтов, как минимум.

— Так дорого?!

— До последнего пенни, — покивал Гаррис. — Одна ванна шестьдесят.

Мне стало его жалко.

— И еще на кухне плита, — продолжил Гаррис. — Все, что последние два года в доме не так, — это все плита на кухне.

— Знаю, — сказал я. — Мы, как поженились, переезжали семь раз, и каждый раз плита была еще хуже, чем старая. А нынешняя не просто не умеет печь — она вообще какая-то сволочь. Угадывает, когда у нас гости, и лезет из кожи вон, чтобы подгадить.

— Мы вообще собираемся покупать новую, — сказал Гаррис, но как-то без гордости. — Клара считает, что можно здорово сэкономить, если сделать все сразу. Я уверен, — вздохнул Гаррис, — что если женщина захочет бриллиантовую диадему, она скажет, что ее нужно купить, чтобы сэкономить на шляпке.

— Ты прикинул, во сколько тебе обойдется плита? — спросил я. (Вопрос начал меня интересовать.)

— Без понятия, — отвечал Гаррис. — Еще фунтов двадцать, надо думать. В общем, потом разговор зашел насчет пианино. Ты хоть раз замечал, — поинтересовался Гаррис, — чем одно пианино отличается от другого?

— Некоторые вроде как громче. Но ведь привыкаешь.

— У нашего совсем беда с дискантами, — вздохнул Гаррис. — Кстати, что это за дисканты такие?

— Это то, что свербит в конце справа, — объяснил я. — Часть клавиш, которая визжит, как будто ты наступил им на хвост. По ним всегда свиристят в конце эффектных вещей.

— Они хотят, чтобы дискантов было больше, — вздохнул Гаррис. — У нашей старушки их не хватает. Ее придется поставить в детскую, а в гостиную поставить новое.

— А еще что?

— Все... Больше она, кажется, ничего не смогла придумать.

— Вернешься домой — увидишь, что уже придумала, — успокоил я Гарриса, — кое-что.

— В смысле?

— Домик в Фолкстоне.

— И зачем ей домик в Фолкстоне, интересно?

— Чтобы там жить, — предположил я, — летом.

— Да, но она же едет к своим в Уэльс? — озадачился Гаррис. — С детьми, на каникулы, ее приглашали.

— Может быть, — предположил я, — она сначала поедет в Уэльс, а потом поедет в Фолкстон. А может быть, в Уэльс заедет на обратной дороге. Но она желает домик в Фолкстоне, и все тут. Я, может быть, ошибаюсь... Надеюсь, ради твоего блага, что ошибаюсь... Только есть у меня дурное предчувствие, что я не ошибаюсь.

— Эта поездка, — произнес Гаррис, — вылетает в копеечку.

— Идиотская затея, — кивнул я, — с самого начала.

— Мы были дураками, что его послушались, — кивнул Гаррис. — Мы с ним еще влипнем.

— Он всегда был растыкой, — согласился я.

— Тупоголовый чурбан, — приобщил Гаррис.

В эту секунду мы услышали голос Джорджа в прихожей; он спрашивал, нет ли писем.

— Лучше ему ничего не говорить, — предложил я. — На попятный идти слишком поздно.