Помоги проекту - поделись книгой:
Джером Клапка Джером
Трое за границей
От переводчика
«Трое за границей» критиковали как слабое приложение к «Трем в лодке...». Критиковали незаслуженно — «велосипедисты» написаны с той же яркостью и энергией.
Книга вышла в 1900 году — время расцвета викторианской «велосипедной мании», возникшей с распространением двухколесных «безопасных велосипедов» после изобретения надувных шин в 1888-м. Велосипеды только что стали таким же привычным предметом в жизни, каким мы их видим сегодня. Несмотря на минувший век, многие замечания Джерома по поводу велосипедов и велосипедных изобретений по-прежнему актуальны и смешны.
Такого, однако, нельзя сказать о наблюдениях Джерома о немце и немецком характере: и то и другое изменилось так же, как изменился со времен викторианской эпохи сам англичанин. Комические стереотипы Джерома в отношении страны и ее жителей объективно устарели вместе с «кайзеровской Германией» — и тем более интересны с социально-исторической точки зрения.
Таким наблюдениям за характером немца в общем и в частности Джером (к самодовольству читателя-англичанина) уделяет много места. Его замечания ироничны и проникнуты немалой симпатией (стоит отметить, что школа имперской Германии, со всей свойственной серьезностью, на многие годы приняла книгу для хрестоматийного чтения). Удивляют прорицания Джерома в отношении социальных потрясений, которые начали происходить в стране вскоре после выхода книги.
За всем этим не стоит терять из виду поездку —
Глава I
— Нам нужно, — сказал Гаррис, — сменить обстановку.
В это мгновение открылась дверь, и миссис Гаррис просунула голову, чтобы сообщить: Этельберта послала ее напомнить, что засиживаться нам нельзя — из-за Кларенса.
Этельберта, как мне кажется, нервничает насчет детей больше нужного. На самом деле ничего такого с ребенком, собственно, не случилось. Просто сегодня утром он ходил гулять с тетушкой. А та, только он бросит задумчивый взгляд на витрину кондитера, заводит его внутрь и пичкает пирожными с кремом и «фрейлинками»* — пока он не начнет утверждать, что наелся, и вежливо, но твердо откажется съесть «ну еще хоть немножко». После этого, разумеется, за завтраком он съедает только одну порцию пудинга. А Этельберта решает, что ребенок при смерти.
Миссис Гаррис добавила, что нам тоже нужно пойти наверх, а то мы пропустим, как мисс Мюриэль читает «Безумное чаепитие» из «Алисы в стране чудес». Мюриэль — второе чадо Гарриса; ей восемь, способная и умница, только я люблю, когда она читает серьезные вещи. Мы сказали, что сейчас докурим сигареты и сразу придем, и пусть Мюриэль до нашего прихода не начинает. Миссис Гаррис пообещала, что попробует ей помешать, насколько возможно, и Гаррис, когда дверь закрылась, возобновил свою речь.
— В общем, понятно, — сказал он. — Переменить обстановку полностью.
Вопрос был в том, как это сделать. Джордж предложил уехать «по делу». Больше ничего Джордж предложить, конечно, не мог. Холостяк думает, что замужняя женщина даже не сообразит, как перейти дорогу перед паровым катком. Однажды я знал юного типа, инженера, который тоже собирался поехать в Вену «по делу». Его жена захотела узнать, по «какому» такому «делу». Он сказал, что ему необходимо осмотреть рудники в окрестностях австрийской столицы и написать о них отчет. Она сказала, что поедет с ним (она была из таких). Он пытался ее отговорить. Он заверял, что на рудниках прелестным молодым женщинам делать нечего. Она сказала, что догадывается об этом сама. (Поэтому она не собирается спускаться с ним в шахты; утром она будет его туда провожать, а потом, пока он не возвратится, будет коротать досуг, прогуливаясь по венским магазинам и делая, быть может, кое-какие покупки.) Затеяв эту катавасию, деваться ему уже было некуда. В продолжение десяти долгих летних дней он посещал рудники в окрестностях Вены и каждый вечер составлял отчеты, которые супруга собственноручно отправляла в контору, где они были никому не нужны.
Я буду расстроен, если окажется, что Этельберта и миссис Гаррис принадлежат к подобной разновидности жен. Но «делом» лучше все-таки не злоупотреблять. Его следует приберечь действительно на черный день.
— Нет, — сказал я. — Нужно быть искренним и мужественным. Я скажу Этельберте так: я пришел к заключению, что человеку никогда не оценить счастья, пока оно преследует его неотступно. Я скажу: чтобы научиться ценить это счастье — так, как ценить его следует, — я намереваюсь разлучить себя с ней и с детьми как минимум на три недели. Я скажу, — продолжил я, обернувшись к Гаррису, — что это ты указал мне на мой в этом долг, что это тебе мы обязаны такой...
Гаррис опустил стакан, едва не поперхнувшись.
— Если ты не против, старик, — перебил он, — то лучше не надо. Она обсудит все это с моей половиной... В общем, на мою долю выпадет слишком много чести.
— Но ты ее заслуживаешь, — подчеркнул я. — Это было твое предложение.
— Да, но с твоей-то подачи, — перебил Гаррис снова. — Помнишь, как ты это сказал... Человеку не стоит входить в колею — это ошибка; от сплошного семейного счастья залипают мозги?
— Я говорил в общем, — стал оправдываться я.
— Но как метко! Я думал сообщить это Кларе. Я знаю, она высоко ценит твой интеллект... Я уверен, если...
— Лучше не пробовать, — перебил я в свою очередь. — Вопрос щепетильный, но я знаю, что делать. Мы скажем, что это предложил Джордж.
Джорджу, как я иногда с огорчением замечаю, не достает отзывчивости и участия. Можно было ожидать, что он обрадуется возможности помочь двум старым друзьям разобраться с дилеммой, но вместо этого он заартачился:
— Да пожалуйста. А я скажу им обеим, что сначала предлагал поехать всем вместе, с детьми и со всеми... И что я взял бы тетушку, и что я знаю в Нормандии прелестный старинный замок, который можно снять, на морском берегу, где климат для слабых детей подходит особенно, а молоко — какого в Англии не достать. И еще я скажу, что вы такого предложения не одобрили и решили, что нам будет веселее одним.
На такого человека, как Джордж, обходительность не действует; необходимо проявлять жесткость.
— Да пожалуйста, — сказал Гаррис. — А я, например, и соглашусь с предложением. Мы и снимем твой замок. Ты привезешь тетушку — я за этим прослежу сам — и мы будем услаждаться так целый месяц. Дети от тебя просто без памяти — мы с Джеем будем просто отдыхать. Ты обещал научить Эдгара ловить рыбу; а еще тебе придется играть в зоопарк. Мюриэль с Диком только и трещат, с прошлого воскресенья, какой ты гиппопотамище... Мы будем устраивать в лесах пикники — ведь нас будет только одиннадцать человек... А по вечерам мы будем устраивать музыкально-поэтические вечера. Мюриэль хорошо знает уже шесть стихотворений — о чем ты, может быть, в курсе, — и остальные — народ шустрый.
Джордж сдулся (он не обладает подлинным мужеством), и сдулся некрасиво. Он сказал, что если мы такие подлые и коварные, настолько вероломные, чтобы опуститься до такой мелочной выходки, ему, конечно, ничего другого не остается, и что, если я не собираюсь кончать всю бутылку кларета единолично, он попросил бы об одолжении оставить ему стаканчик. Он также добавил, несколько нелогично, что да и ради бога; принимая во внимание, что Этельберта и миссис Гаррис — обе женщины с головой, они все равно не поверят, что такое предложение могло изойти от него, Джорджа, и останутся о нем лучшего мнения.
Выяснив этот незначительный момент, оставалось решить вопрос: какого рода обстановку нам выбрать для перемены?
Гаррис, как обычно, стоял за море. Он сказал, что знает яхту — как раз что надо; с ней можно будет управиться самостоятельно, без толпы криворуких лентяев, которые будут слоняться вокруг, на которых придется вдобавок тратиться и которые всю романтику дела только угробят. Дайте ему проворного мальчишку, и он вообще сам ее поведет.
Эту яхту мы знали, о чем ему прямо и заявили. Как-то раз мы на ней уже ходили. Она провоняла трюмной водой и водорослями, больше никаких запахов на ней не было; обычный «морской воздух» там не валялся рядом (чтобы подышать «морским воздухом» с таким же успехом, проще было отправиться на ту же неделю в лаймхаусский док*). От дождя там укрыться негде: кают-компания там — десять футов на четыре (причем половину занимает плита, которая, когда вы пытаетесь ее зажечь, распадается на фрагменты). Ванну вам приходится принимать на палубе (причем всякий раз когда вы вылезаете из лоханки, полотенце улетает за борт). Всю заслуживающую интереса работу выполняют Гаррис с мальчишкой (они тянут парус, берут рифы, отдают якорь, кренгуют яхту и все такое), а мы с Джорджем — скобли картошку да драй посуду.
— Ну что ж, — сказал Гаррис. — Возьмем тогда нормальную яхту, со шкипером, и шиканем как следует.
Против этого я запротестовал также. Я такого шкипера знаю. По представлению такого шкипера, «ходить на яхте» — значит лежать в дрейфе (как он это называет, «в виду берега»), где он без затруднений мог бы сообщаться с женой и семейством, не говоря о любимой пивной.
Несколько лет назад, когда я был зелен и неискушен, я как-то нанимал яхту. На этот дурацкий поступок меня толкнуло стечение трех обстоятельств: мне неожиданно повезло; Этельберта выразила желание подышать «морским воздухом»; как раз на следующее утро, прихватив случайно в клубе номер «Спортсмена», я наткнулся на следующее объявление:
Любителю парусного спорта. Редкий случай! «Бродяга», 28-тонный ял. Владелец сдает свою «борзую моря» внаем, в связи со срочной командировкой. Срок любой длительности. Две каюты и кают-компания; пианино «Воффенкоф»; новая медь. Условия: 10 гиней в неделю. Обращаться: Пертви и К°, 3-А Баклсбери.
Для меня это было как ответ на молитву. «Новая медь» меня не интересовала (если будет какая-то стирка, думал я, она может и подождать*). А вот «пианино „Воффенкоф”» звучало соблазнительно. Я вообразил Этельберту, играющую по вечерам — что-нибудь такое, с припевом (к которому, возможно, после некоторой тренировки могла бы присоединиться команда), — покуда наш стремительный дом несся бы, «как борзая», по серебристым волнам.
Я взял кэб и поехал прямо в Баклсбери, 3-А. Господин Пертви оказался скромным на вид джентльменом, с неприхотливой конторой на четвертом этаже. Он показал мне акварель «Бродяги», шедшего крутым галсом. Палуба была наклонена к воде под углом 95 градусов. Человеческих существ на изображении представлено не было; скорее всего, они попадали за борт (я не представляю, как там вообще можно было удержаться, не приколотив себя гвоздями). Я указал на это неудобство хозяину, который, однако, разъяснил мне, что на изображении «Бродяга» представлен как раз в тот момент, когда он обходит кого-то во время гонок на приз Медуэй Челлендж* (которую он, как хорошо известно, выиграл). Господин Пертви, таким образом, положил, что об этом событии мне все известно, и задавать вопросы я постеснялся. Два пятнышка около рамы, которые я сначала принял за мотыльков, представляли собой, как выяснилось, второго и третьего призеров этой знаменитой регаты.
Фотография яхты, стоящей на якоре около Грэйвсенда, производила меньшее впечатление, хотя и вызывала ощущение большей остойчивости. Получив удовлетворительные ответы на все вопросы, я нанял яхту на две недели. Как сказал господин Пертви, мне повезло, что яхта требуется только на две недели (позже мне пришлось согласиться): срок просто замечательно совпадал с броней, следовавшей после меня. Потребуй я не две недели, но три, господин Пертви был бы просто вынужден мне отказать.
Договорившись об условиях найма, господин Пертви спросил, есть ли у меня на примете шкипер. Шкипера у меня не было, что оказалось просто как по заказу (счастье, похоже, само шло ко мне в руки): господин Пертви был уверен, что лучше господина Гойлза, на чьем попечении яхта в данный момент находится, мне просто не найти. Господин Гойлз, как заверил меня господин Пертви, шкипер просто превосходный; человек, знающий море как собственную жену и не утопивший пока никого.
Было еще рано, «Бродяга» стоял в Харидже; я сел на поезд 10:45 с Ливерпуль-стрит и около часа уже был на борту, беседуя с господином Гойлзом. Это был тучный человек с отеческими повадками. Я рассказал ему, что мой план — обогнуть внешние Голландские острова и подойти к Норвегии, на что он ответил «Есть, сэр!» и, как показалось, воспринял его просто с энтузиазмом; он сказал, что ему самому такое плавание по душе.
Вопрос о запасе продовольствия, к обсуждению которого мы приступили, он воспринял с еще большим энтузиазмом. Количество провианта, порекомендованное господином Гойлзом, признаться, меня удивило. Если бы мы жили во времена Дрейка и Испанских завоеваний*, я начал бы опасаться, что он затевает нечто противозаконное. Но он рассмеялся, своим отеческим образом, и заверил меня, что «лишку» в этом нет. А все, что останется, команда поделит между собой и заберет по домам (такой, кажется, был морской закон). Мне показалось, что «лишку» хватило бы команде на целую зиму, но я не хотел прослыть скаредом и больше ничего не сказал. Затребованное количество спиртного меня удивило также. Я заказал столько, сколько, по идее, должно было хватить нам самим, но здесь господин Гойлз выступил уже в защиту команды. (К его чести отмечу, со своими людьми он считался.)
— Нам ведь не нужно никаких вакханалий, господин Гойлз, — откликнулся я.
— Вакханалий! — отвечал господин Гойлз. — Да вы что! Им этих жалких капель как раз и хватит, что в чай.
Он объяснил, что его девиз: «Набери хороших людей и обращайся с ними по-хорошему».
— Они будут и лучше работать, — сказал господин Гойлз, — и вернутся еще раз.
Я не хотел, чтобы они возвращались. Мне они и так уже разонравились, еще до того, как я их увидел. Это была команда просто каких-то прожорливых алкоголиков. Но господин Гойлз был такой пылкий и ревностный, а я был такой неопытный, что снова пошел у него на поводу. Он заверил, что эту статью он возьмет под свой персональный контроль и проследит, чтобы ничего не было разбазарено.
Набор команды я предоставил также господину Гойлзу. Он сообщил, что со всем делом может справиться сам, и (ради меня) сам и справится, с помощью двух матросов и мальчика. Если он имел в виду уборку спиртного и провианта, то, я думаю, он предприятие недооценивал (хотя, возможно, он имел в виду управление яхтой).
По дороге домой я зашел к своему портному и заказал прогулочный морской костюм с белой шляпой. Портной обещал подсуетиться и приготовить все вовремя. Затем я поспешил домой и рассказал Этельберте обо всем, что устроил. Ее восторг был омрачен только единственным: успеет ли портниха сшить прогулочное морское платье для нее самой? (Как это было по-женски.)
Наш медовый месяц, который недавно закончился, пришлось несколько сократить, так что мы решили — приглашать никого не будем и яхта останется исключительно в нашем распоряжении. И я благодарен Небу, что мы так решили. В понедельник мы забрали костюмы и вышли. Не помню, что было на Этельберте, но смотрелось просто очаровательно. У меня был темно-синий костюм, отделанный узкой белой тесьмой, что, как я думаю, смотрелось также весьма эффектно.
Господин Гойлз встретил нас на палубе и сообщил, что завтрак готов. Должен заметить, что с работой кока он справлялся великолепно. Судить о способностях прочего экипажа возможности мне не выпало. (Теперь, давно успокоившись, могу сказать, что ребята вроде как попались с желанием.)
Мне представлялось, что, как только люди покончат с обедом, мы снимемся с якоря, и я, дымя сигарой, с Этельбертой, стоящей рядом, облокочусь на планшир и буду смотреть на белые скалы отчизны, медленно исчезающие за горизонтом. Мы с Этельбертой осуществили свою часть программы и стали ожидать на палубе, предоставленной в наше распоряжение полностью.
— Они вроде как не торопятся, — заметила Этельберта.
— Если за четырнадцать дней, — сообщил я, — они собираются съесть хотя бы половину запасов на этой яхте, у них уйдет масса времени на каждый обед. Лучше не торопить, а то они не осилят и четверти.
— Они, наверно, отправились спать, — заметила Этельберта позже. — Скоро и чай пить пора.
Тишина стояла полная. Я прошел на ют и позвал капитана Гойлза. Звать пришлось три раза, после чего он неторопливо поднялся. С тех пор как мы виделись в последний раз, он как-то постарел и обрюзг. Во рту у него находилась потухшая сигара.
— Когда будете готовы, капитан Гойлз, — сообщил я, — мы выходим.
Капитан Гойлз вытащил изо рта сигару.
— С вашего позволения, сэр, — отвечал он, — сегодня ничего не получится.
— Почему? Чем вас не устраивает сегодня? — удивился я. (Я знаю, матросы люди суеверные; должно быть, понедельник считается у них днем невезучим.)
— Да нет, день сегодня как день, — отвечал капитан Гойлз. — Я про ветер. Похоже, он не собирается меняться.
— А нам что, нужно, чтобы он поменялся? Он ведь дует вроде как раз куда надо, в самую спину?
— Вот-вот, сэр, — сказал капитан Гойлз. — «Куда надо» — это вы правильно, сэр... Все мы там будем, спаси господи... Если выйдем по этому ветру. Понимаете, сэр, — стал объяснять он в ответ на мой удивленный взгляд, — это то, что у нас называется «береговой ветер». То есть он дует, можно сказать, прямо с берега.
Поразмыслив, я пришел к выводу, что он прав. Ветер дул с берега.
— Может, к утру он и переменится, — обнадежил капитан Гойлз. — Все равно, ветер не сильный, да и яхта ходкая.
Капитан Гойлз вернулся к сигаре, я вернулся на бак и объяснил Этельберте причину задержки. Этельберта, которая была уже не так воодушевлена, как утром, когда мы ступили на борт, пожелала узнать, почему мы не можем отойти от берега, когда ветер с берега дует.
— Если бы он дул не с берега, — сказала Этельберта, — то дул бы с моря и, конечно, придул бы нас к берегу. А это, мне кажется, как раз такой ветер, который нам нужен?
Я сказал:
— Это отсутствие опыта, любимая. Тебе кажется, что это как раз такой ветер, который нам нужен. Но это не так. Это то, что у нас называется «береговой ветер», а ветер с берега всегда очень опасен.
Этельберта пожелала узнать, почему береговой ветер очень опасен.
Ее упрямство привело меня в некоторое раздражение. Возможно, я был несколько не в настроении — монотонная качка небольшой яхты, стоящей на якоре, пылкую натуру угнетает.
— Не могу тебе объяснить, — сказал я (что было правда), — но поставить парус по такому ветру было бы верхом безрассудства. А ты мне чересчур дорога, дорогая, чтобы я стал подвергать твою жизнь излишнему риску.
Заключение показалось мне весьма изящным, но Этельберта просто ответила, что в таком случае сожалеет о том, что мы поспешили подняться на борт не подождав до вторника, и ушла вниз.
Утром ветер переменился и задул с севера. Я, будучи на ногах спозаранку, указал на это капитану Гойлзу.
— Да-да, сэр, — высказался он, — просто жалость, сэр, но ничего не поделаешь.
— По-вашему, нам и сегодня не выйти? — рискнул я задать вопрос.
Он не разозлился на меня, он только рассмеялся.
— Что же, сэр, если бы вам нужно было идти на Ипсвич, то, конечно, лучше и не придумаешь. Но нам-то, как вы знаете, нужно идти на голландское побережье. Ничего не поделаешь, сэр.
Я сообщил новости Этельберте, и мы решили провести день на берегу. Харидж — город не бойкий; под вечер, можно сказать, тоскливый. В Даверкорте мы взяли по салату и по чашке чая, после чего вернулись на набережную, чтобы найти капитана Гойлза. Мы прождали его целый час. Когда он вернулся, ему было явно веселее, чем нам. (Если бы он лично не заверил меня, что не пьет ничего, кроме стакана грога перед сном, я подумал бы, что он пьян.)
На следующее утро ветер был южный, что привело капитана Гойлза в совершенное беспокойство. Было ясно — и передвигаться, и оставаться на прежнем месте равным образом небезопасно. Нам оставалось лишь уповать, что прежде чем ветер переменится, страшного не произойдет. К этому времени Этельберта прониклась к яхте нерасположением. Она сказала, что предпочла бы лучше провести недельку в передвижной пляжной раздевалке: ее, во всяком случае, не мотает.
Мы провели еще один день в Харидже, еще одну ночь и день следующий. Ветер по-прежнему оставался южным, и мы заночевали в «Голове короля». В пятницу ветер задул строго с востока. Я встретил капитана Гойлза на пристани и предложил, при таких обстоятельствах, выйти. Явным образом моя настойчивость привела его в раздражение.
— Если бы вы в этом больше понимали, — сказал он, — то сами бы знали, что этого делать нельзя. Ветер же дует прямо с моря!
Я сказал:
— Капитан Гойлз, скажите мне, что за предмет я нанял? Это яхта или дебаркадер?
Мой вопрос его, как видно, ошеломил. Он сказал:
— Это ял.
— Я вот что имею в виду, — продолжил я. — Может ли этот ял передвигаться, вообще? Или он здесь на вечном приколе? Если на вечном приколе, скажите мне прямо. Тогда мы возьмем немного плюща в горшках, пустим его по иллюминаторам, подсадим немножко цветов, а на палубе поставим навес, чтобы стало уютней. Если, с другой стороны, он может передвигаться...
— Передвигаться! — перебил капитан Гойлз. — Дайте мне нормальный ветер...
— А что значит «нормальный ветер»?
Капитан Гойлз озадачился.
— За эту неделю, — продолжил я, — у нас был ветер и с севера, и с юга, и с востока, и с запада — во всех сочетаниях. Если на компасе имеется еще какая-нибудь часть света, откуда он может подуть, так и скажите, я буду ждать. Если нет, а якорь не врос в океанское дно, мы сегодня же его поднимаем и смотрим, что будет.
До него дошло, что шутить я не собираюсь.
— Ну что ж, сэр, — сказал он, — вы хозяин, я работник. У меня, слава богу, лишь один несовершеннолетний ребенок. Ваши душеприказчики, надо думать, обойдутся с моей старухой как полагается.
Его серьезность потрясла меня.
— Господин Гойлз, — сказал я. — Будьте со мной откровенны. Есть ли надежда, что наступит такая погода, когда мы сможем убраться из этой проклятой дыры?
К капитану Гойлзу возвратилось сердечное благодушие.
— Понимаете, сэр, — сообщил он, — берег-то весьма хитрый. Если мы выйдем, все пойдет как по маслу, но вот только выйти на такой скорлупке, как эта... В общем, сэр, если быть откровенным... Это дело нешуточное.
Я покинул капитана Гойлза, получив заверения, что он будет следить за погодой как мать следит за спящим младенцем (это было его собственное сравнение; я им был весьма тронут). В двенадцать я увидел его опять: он следил за погодой из окна пивной «Якорь и цепь».
Этим вечером, в пять часов, мне улыбнулась удача. На Хай-стрит я встретил двух товарищей-яхтсменов, которым пришлось зайти в Харидж — у них повело руль. Я поведал им свою историю, их больше развеселившую, чем удивившую. Капитан Гойлз и двое других работников по-прежнему вели наблюдение за погодой. Я помчался в «Голову короля» и привел Этельберту в готовность. Вчетвером мы тихонько прокрались на набережную, где нашли нашу шлюпку. На борту находился только юнга; двое моих приятелей взяли яхту под свое начальство, и к шести часам мы весело шли под ветром вдоль берега.
Поделиться книгой: