Помоги проекту - поделись книгой:
Но убедить их мне не удалось.
Во время одевания случилась презабавная штука. Когда я, наконец, влез в лодку, у меня зуб на зуб не попадал, и я так спешил натянуть рубашку, что выронил ее в воду. Я пришел в полное бешенство, особенно когда Джордж стал гоготать. Лично я ничего смешного в этом не находил; я так об этом Джорджу и заявил, но он захохотал еще больше. Отродясь не видел, чтобы человек столько смеялся. В конце концов я потерял терпение и сообщил ему, что он не просто полоумный придурок, а выживший из ума маньяк, но он ржал все громче и громче. И вот, выудив эту рубашку, я вдруг обнаружил, что рубашка совсем не моя а Джорджа, и что я по ошибке схватил ее вместо своей. Здесь комизм положения дошел, наконец, до меня, и я начал смеяться сам. И чем дольше я переводил взгляд с мокрой рубашки Джорджа на него самого, умирающего от смеха, тем больше я веселился сам, и под конец стал хохотать так, что рубашка свалилась в воду опять.
— Что же ты… Что же ты… Что же ты ее не вытаскиваешь? — спросил Джордж в перерывах между припадками.
Меня разобрал такой смех, что сначала я не мог сказать ему даже слова, но потом, в перерывах между своими припадками, мне удалось выдавить:
— Это не моя рубашка… Это твоя!
Я никогда в жизни не видел, чтобы веселье на человеческом лице так внезапно сменялось свирепостью.
— Что?! — заорал Джордж, вскакивая. — Нет, что за растыка! Поосторожней нельзя? Какого черта ты не идешь одеваться на берег? Тебе в лодке вообще нечего делать! Давай багор, быстро!
Я попытался обратить внимание Джорджа на смешную сторону происшествия, но тщетно. Джордж порой бывает непроходимо туп и юмора не улавливает.
Гаррис предложил сделать на завтрак яичницу-болтунью. Он сказал, что приготовит яичницу сам. По его словам выходило, что в яичницах-болтуньях он большой мастер. Он часто готовил ее на пикниках и во время прогулок на яхтах. Этой яичницей он был просто прославлен. Люди, которые хоть раз попробовали его яичницу-болтунью, какой мы сделали вывод, больше никогда не хотели ничего другого, чахли, и умирали когда не могли ее получить.
В общем, от его рассказов у нас потекли слюнки; мы приволокли ему сковороду, и спиртовку, и все яйца, которые еще не успели разбиться и размазаться по корзине, и стали заклинать его приступить к делу.
Чтобы разбить яйца Гаррису пришлось потрудиться — потрудиться не сколько разбить, но сколько разбив попасть ими в сковороду, а не на брюки, и чтобы при этом они не стекли в рукава. Ему все-таки удалось зафиксировать на сковородке штук шесть, и присев на корточки у спиртовки, Гаррис добил их вилкой.
Насколько мы с Джорджем могли судить, работа была изнурительная. Стоило Гаррису приблизиться к сковородке, как он обжигался, ронял все из рук и танцевал вокруг спиртовки, щелкая пальцами и выражаясь. Каждый раз когда мы с Джорджем на него оглядывались, он выполнял эти действия постоянно. Сначала мы думали, что это было необходимо с точки зрения кулинарной спецификации.
Мы не знали что такое яичница-болтунья и думали, что это, должно быть, какое-то блюдо краснокожих индейцев или туземцев с Сандвичевых островов, приготовление которого требует ритуальной пляски и магических заклинаний. Монморанси как-то раз подошел и сунул в яичницу нос — масло брызнуло, обожгло, и он тоже начал плясать и ругаться. В общем, это оказалось одним из самых интересных и увлекательных предприятий, свидетелем которых я когда-либо был. Нам с Джорджем было ужасно жалко, что все так быстро закончилось.
Ожидания Гарриса оправдались не полным образом. Такими усилиями следует добиваться большего. На сковородку попало шесть яиц, а все что из них получилось — чайная ложка горелой, не вызывающей никакого аппетита субстанции.
Гаррис сказал, что беда в сковородке, и сообщил, что яичница-болтунья получилась бы лучше, если бы у нас был котел для ухи и газовая плита. И мы решили больше не готовить этого блюда, пока не обзаведемся указанными хозяйственными принадлежностями.
Когда мы кончили завтракать, солнце уже припекало, ветер стих; более славного утра нельзя было и пожелать. Вокруг нас почти ничего не напоминало о девятнадцатом веке. Глядя на реку, залитую утренними лучами солнца, нам нетрудно было вообразить, что столетия, отделившие нас от того достопамятного июньского утра 1215-го[28], отошли в сторону. И вот мы, молодые английские йомены, в домотканой одежде, кинжалы за поясом, теперь ждем, чтобы своими глазами увидеть, как будет начертана эта важнейшая страница истории, значение которой откроется простому народу только спустя четыре столетия — благодаря некоему Оливеру Кромвелю, который глубоко изучил ее.
Прекрасное летнее утро — солнечное, теплое, тихое. Но возбуждение надвигающейся суматохи уже распространяется в воздухе. Король Джон заночевал в Данкрофт-холле; весь день накануне маленький городок Стэйнз оглашался лязгом доспехов, стуком копыт по булыжникам мостовой, криками военачальников, грубыми шутками и мерзкой божбой бородатых лучников, копейщиков, алебардщиков, чудным говором иноземцев, вооруженных пиками[29].
В городе появляются группы пестро разряженных рыцарей и оруженосцев, покрытых пылью и грязью дороги. Весь вечер напуганные горожане должны без промедления распахивать двери, чтобы впустить грубых солдат, для которых здесь должен быть приготовлен стол и ночлег, и в самом наилучшем виде, иначе горе дому и его обитателям; ибо в те горячие времена меч был судьей и судом, палачом и истцом, и за все что брал расплачивался только тем, что щадил, если было угодно, жизнь того у кого это брал.
Но вот вокруг бивачных костров на рыночной площади собирается еще больше людей из войска баронов; и они там едят, и вовсю пьянствуют, и орут во всю глотку буйные хмельные песни, играют в кости, и ссорятся, далеко за полночь. Пламя костра бросает прихотливые тени на кучи сложенного оружия, на неуклюжие фигуры воинов. Дети горожан подкрадываются к кострам и с интересом глазеют; дюжие деревенские девки со смешками подходят ближе, чтобы перекинуться трактирной шуткой с солдатами, которые так непохожи на деревенских кавалеров — те сразу получают отставку, стоят в стороне и таращатся с пустыми ухмылками на своих грубых рожах. А вдали, на полях, окружающих город, мерцают неясные огоньки других биваков — там собраны войском отряды каких-нибудь знатных лордов, и рыщут как бездомные волки французские наемники вероломного короля Джона.
И так, пока на каждой темной улице стоит часовой, а на каждом холме вокруг города мерцают огни сторожевых костров, ночь проходит, и над прекрасной долиной старой Темзы занимается рассвет великого дня, который окажется таким важным для судеб еще не родившихся поколений.
Едва начинает светать, как на одном из двух островков, чуть повыше того места где находимся мы, поднимается шум и грохот. Множество рабочих воздвигают там большой шатер, привезенный накануне вечером; плотники сколачивают рядами скамьи, а обойщики из Лондона стоят наготове с сукнами, шелками, парчой золотой и серебряной.
И вот — наконец-то! — по дороге, вьющейся берегом от городка Стэйнза, к нам приближаются, смеясь и перекликаясь зычным гортанным басом, с десяток дюжих алебардщиков — конечно, люди баронов. Они становятся на том берегу, всего лишь в сотне ярдов от нас и, опершись на алебарды, ждут.
Идет час за часом, все новые и новые отряды вооруженных людей стекаются к берегу; длинные косые лучи утреннего солнца сверкают на шлемах и панцирях, и вся дорога насколько хватает глаз полна гарцующих скакунов и сияния стали. Скачут орущие всадники, маленькие флажки лениво колышутся в теплом ветре, то и дело поднимается новая суматоха, когда шеренги лениво расступаются по сторонам, уступая дорогу кому-то из знатных баронов, который, верхом на боевом коне, окруженный оруженосцами, спешит стать во главе своих крепостных и вассалов.
А на склонах горы Купер-Хилл, точно напротив, собрались любопытные крестьяне и горожане, которые примчались из Стэйнза, и никто толком не знает, что значит вся эта суматоха, но каждый толкует по-своему великое то событие, на которое они пришли смотреть. Некоторые говорят, что день этот принесет великое благо всему народу, но старики покачивают головами — они слышали подобные басни и раньше.
И вся река до самого Стэйнза усеяна точками лодок, лодочек и плетушек, обтянутых кожей — сегодня такие уже не в почете, и есть только у бедняков. Дюжие их гребцы перетащили и переволокли свои посудины через пороги — там где спустя годы вырастет нарядный Белл-Уэйрский шлюз — и теперь они приближаются, на сколько хватает смелости ближе, к большим крытым баркам, которые стоят наготове и ждут короля Джона, чтобы отвезти туда, где судьбоносная Хартия ждет его подписи.
Подходит полдень. Мы ждем терпеливо уже который час, и разносится слух, будто коварный Джон снова выскользнул из рук лордов, бежал из Данкрофт-холла, наемники у ноги, и вместо того чтобы подписывать для народа вольные хартии, заниматься будет делами другими.
Не тут-то было! На этот раз он попал в железную хватку, хитрил и вертелся напрасно. Вдали на дороге клубится облачко пыли, оно приближается и вырастает, и все громче становится топот копыт, и сквозь построенные отряды прокладывает свой путь блестящая кавалькада пестро разряженных лордов и рыцарей. И впереди, и сзади, и по каждому флангу скачут их йомены, а посередине — король Джон.
Он скачет туда, где его ожидают барки, и знатные лорды выступают к нему навстречу. Он приветствует их улыбкой и смехом, медоточивой речью, словно прибыл на праздник, устроенный в его честь. Но перед тем как спешиться, он бросает поспешный взгляд на своих французских наемников, построенных позади, и на угрюмые ряды воинов знати, которые окружили его.
Может быть, еще не поздно? Свирепый удар по стоящему рядом всаднику — он ничего не подозревает — крик своим французским войскам; отчаянно рвануться в атаку, застичь врасплох стоящие впереди ряды — и мятежные лорды проклянут тот день, когда они дерзнули стать ему поперек! Рука покрепче и сейчас сумела бы изменить ход событий. Был бы здесь Ричард! Чаша свободы могла бы вылететь из рук Англии, и еще сотни лет вкус этой свободы ей был бы неведом.
Но сердце короля Джона замирает перед суровым ликом английских воинов, и рука короля Джона бессильно падает на поводья, и он сходит с коня и занимает свою скамью на передней барке. И бароны сопровождают его, не снимая стальных рукавиц с эфесов мечей, и вот уже подан сигнал к отплытию.
Медленно покидают тяжелые, ярко украшенные барки берега Раннимида; медленно, с трудом они преодолевают стремительное течение и, наконец, с глухим скрежетом врезаются в берег маленького островка, который отныне будет зваться островом Великой Хартии Вольностей. И король Джон выходит на берег, и мы, в бездыханном молчании, ждем. И вот, наконец, великий клик сотрясает воздух, и краеугольный камень храма английской свободы, теперь знаем мы, заложен твердо и прочно.
Глава XII
Я сидел на берегу, воскрешая в воображении эту картину, когда Джордж обратился ко мне и заметил, что если я уже достаточно отдохнул, то не соблаговолю ли принять участие в мытье посуды. И покинув, таким образом, дни героического прошлого, я перенесся в прозаическое настоящее, со всем его ничтожеством и пороком, сполз в лодку, вычистил сковородку щепкой и пучком травы, придав ей окончательный блеск мокрой рубашкой Джорджа.
Мы отправились на остров Великой Хартии Вольностей и осмотрели камень, который хранится в домике и на котором, как говорят, Великая Хартия была подписана. Хотя была ли она подписана здесь на самом деле, или, как утверждают некоторые, на другом берегу, в Раннимиде, я установить не возьмусь. Лично я, например, склоняюсь к тому, что общепринятая островная теория более авторитетна. Будь я одним из тогдашних баронов, я, без сомнения, решительно бы указал, что такого ненадежного типа как король Джон целесообразно переправить именно на остров, где возможностей для сюрпризов и фокусов меньше.
На землях Энкервикского замка, который стоит недалеко от Мыса Пикников, находятся развалины старого монастыря; как раз в садах этого монастыря, как говорят, Генрих VIII назначал свидания Анне Болейн[30]. Также он встречался с ней у Хеверского дворца в Кенте и еще где-то поблизости от Сент-Олбенс. В те времена народу Англии было, вероятно, трудно подыскать уголок, где бы эти юные сумасброды не миловались.
Вам не случалось жить в доме, где есть влюбленная пара? Это совсем нелегко. Вам хочется посидеть в гостиной и вы отправляетесь в гостиную. Вы открываете дверь; до ваших ушей долетает некое восклицание, словно некто вдруг вспомнил нечто важное; когда вы входите, Эмили стоит у окна; ей крайне интересно, что происходит на противоположной стороне улицы; ваш друг Джон Эдуард находится в другом конце комнаты; он не в состоянии оторваться от фотографий чьих-то бабушек.
— Ах! — говорите вы, застывая в дверях. — Я и не знал, что тут кто-то есть.
— Вот как? — холодно отвечает Эмили тоном, который обозначает то, что она вам не верит.
Послонявшись некоторое время по комнате, вы произносите:
— Темно-то как! Почему вы не зажигаете газ?
Джон Эдуард говорит «О!», что он даже и не заметил; Эмили говорит, что папа не любит, когда газ зажигают днем.
Вы сообщаете им одну-другую новость, излагаете свою точку зрения на ирландский вопрос[31], но их, как видно, это не интересует. Замечания по любому предмету с их стороны сводятся только к следующему: «О!», «Неужели?», «Правда?», «Да?» и «Не может быть!». После десятиминутной беседы в таком стиле вы пробираетесь к двери и выскальзываете; в следующий миг дверь, странным образом хлопнув у вас за спиной, закрывается — причем вы не трогаете ее и пальцем.
Спустя полчаса вы решаете, что можно рискнуть и пойти выкурить трубку в оранжерею. Единственный стул в оранжерее занят Эмили; Джон Эдуард, насколько можно судить по костюму, явным образом сидел на полу. Они не произносят ни слова, но их взгляд выражает все что можно употребить в цивилизованном обществе вслух; вы быстренько отступаете и запираете дверь.
После этого вам просто страшно соваться в этом доме еще куда-нибудь; прогулявшись вверх-вниз по лестнице, вы отправляетесь к себе в спальню и остаетесь там. Вскоре, однако, это занятие теряет какой-либо интерес; вы надеваете шляпу и тащитесь в сад. Проходя по дорожке, вы заглядываете в беседку; в ней находятся двое тех же молодых идиотов, которые забились в угол; они вас замечают и начинают явным образом подозревать, что вы, с какой-то бесчестной целью, их преследуете.
— Завели б, что ли, специальную комнату, для такой ерунды? И сунули бы их туда, — бормочете вы, кидаетесь в холл, хватаете зонтик и убегаете вон.
Нечто совершенно подобное, должно быть, и происходило, когда ветреный мальчишка Генрих Восьмой ухаживал за своей крошкой Анной. Народ в Бэкингемшире, когда они слонялись по Виндзору или Рейсбери, то и дело натыкался на них, всякий раз восклицая: «Ах, это вы!» — на что Генрих, покраснев, ответит: «Ну да, мне тут кое-кого нужно было увидеть», а Анна заметит: «Как я рада вас видеть! Подумать только, встречаю я тут на дорожке мистера Генриха Восьмого, а нам, оказывается, по пути!».
Народ отправится прочь, думая: «Пойдем-ка мы лучше отсюда, пусть они тут целуются и воркуют. Пойдем-ка мы в Кент».
Они идут в Кент, и в Кенте первым же делом наблюдают Генри и Анну, которые болтаются вокруг замка Хевер.
— Что за дьявол! — говорят бэкингемширцы. — Куда бы нам убраться? Просто смотреть тошно уже. Вот, пойдем-ка мы в Сент-Олбенс. Сент-Олбенс — местечко просто прелестное.
Оказавшись в Сент-Олбенс, они заставали всю ту же жуткую парочку, целующуюся у стен аббатства. И тогда они уходили, и поступали в пираты, и занимались морским разбоем, и так продолжалось, пока свадьбу, наконец, не сыграли.
Участок реки между Мысом Пикников и Олд-Виндзорским шлюзом очарователен. Тенистая дорога, вдоль которой разбросаны чистые уютные домики, бежит по берегу к гостинице «Узлийские колокола», живописной как большинство гостиниц на Темзе. (Вдобавок там, по словам Гарриса, можно тяпнуть кружку превосходного эля, а в таких вопросах словом Гарриса ручаться можно.) Олд-Виндзор — по-своему знаменитое место. Здесь у Эдуарда Исповедника был дворец[32], и здесь же могущественный граф Годвин был, по законам своего времени, осужден и признан виновным в убийстве королевского брата[33]. Граф Годвин отломил кусок хлеба и взял его в руку.
— Подавиться мне этим куском, — сказал граф, — если я виноват!
Он положил хлеб в рот, проглотил его, подавился и умер.
Дальше, за Олд-Виндзором, река какая-то неинтересная и становится похожа сама на себя только у Бовени. Мы с Джорджем тащили лодку на бечеве мимо Хоумского парка, который тянется по правому берегу от моста Альберта до моста Виктории, и когда мы проходили Дэтчет, Джордж спросил, помню ли я нашу первую речную вылазку, когда мы сошли у Дэтчета и пытались устроиться на ночлег.
Я ответил, что еще как, и забуду не сразу.
Это произошло в субботу, накануне августовских каникул. Мы, все та же троица, устали и проголодались; добравшись до Дэтчета, мы вытащили из лодки корзину, два саквояжа, пледы, пальто, всякое барахло — и отправились на поиски логова. Мы нашли чудесную маленькую гостиницу, увитую ломоносом, но там не было жимолости, а мне по какой-то причине втемяшилась в голову именно жимолость, и я сказал:
— Нет, давайте не будем сюда заходить. Давайте пройдем чуть дальше и посмотрим, может быть, там где-нибудь есть гостиница с жимолостью.
И мы двинулись дальше и вышли к другой гостинице. Эта гостиница была тоже просто чудесная, и к тому же за углом сбоку на ней была жимолость. Но здесь уже Гаррису не понравился вид человека, который стоял прислонившись к входной двери. Гаррис сказал, что этот человек не производит впечатления порядочного, и на нем некрасивые туфли. Поэтому мы пошли дальше. Мы прошли порядочное расстояние, но гостиниц нам больше не попадалось; мы увидели человека и попросили его подсказать нам пару-другую.
Он сказал:
— Да, но вы же идете в другую сторону! Поворачивайте и дуйте обратно. Придете прямо к «Оленю»!
Мы сказали:
— Знаете, мы там уже были, и нам не понравилось. Совсем нет жимолости.
— Что ж, — сказал он. — Есть еще «Мэнор-хаус», как раз напротив. Вы там не были?
Гаррис ответил, что туда нам тоже не захотелось; нам не понравился тип, который стоял у дверей. Гаррису не понравилось какого цвета у него волосы, и не понравились туфли.
— Ну я не знаю тогда, что вам делать, не знаю! — воскликнул наш информант. — У нас других гостиниц нет.
— Ни одной? — воскликнул Гаррис.
— Ни одной.
— И что нам теперь, к черту, делать?! — возопил Гаррис.
Тогда взял слово Джордж. Он сказал, что мы с Гаррисом, если нам будет угодно, можем отстроить гостиницу себе на заказ и отмуштровать постояльцев себе по вкусу. Что касается его самого, он возвращается к «Оленю».
Величайшим гениям человечества не удавалось воплотить своих идеалов никогда и ни в чем; так и мы с Гаррисом, повздыхав о бренности земных желаний, поплелись вслед за Джорджем.
Мы приволокли свои пожитки в «Олень» и сложили все в холле.
Хозяин вышел и поздоровался:
— Добрый вечер, джентльмены.
— Добрый вечер, — поздоровался Джордж. — Три места, пожалуйста.
— Весьма сожалею, сэр, — отозвался хозяин. — Боюсь, не получится.
— Ну, не беда! — сказал Джордж. — Два тоже сойдет. Двое из нас поспят на одном… Поспят? — продолжил он, обернувшись к Гаррису и ко мне.
— Разумеется, — сказал Гаррис, считая, что нам с Джорджем одной кровати хватит за глаза.
— Весьма сожалею, сэр, — повторил хозяин, — но у нас вообще нет ни одного места. Если хотите знать, у нас на каждой кровати и так уже спят по двое, а то и по трое джентльменов.
Сначала такое нас несколько обескуражило. Гаррис, однако, как путешественник стреляный, оказался на высоте положения и, весело засмеявшись, сказал:
— Ну ладно, что ж делать. Не треснем. Пристройте нас в биллиардной, как-нибудь.
— Весьма сожалею, сэр. Три джентльмена уже спят на бильярде, и двое — в столовой. Так что сегодня я вас, наверно, вряд ли смогу пристроить.
Мы забрали вещи и направились в «Мэнор-хаус». Там было очень уютно. Я сказал, что эта гостиница мне нравится даже больше чем та; Гаррис сказал, что «Не то слово!», что и хрен бы с ним, на этого рыжего можно вообще не смотреть, к тому же бедняга не виноват, что рыжий.
Гаррис был настроен вполне разумно и кротко.
В «Мэнор-хаусе» нам просто не дали раскрыть рта. Хозяйка встретила нас на пороге с приветствием, что мы уже четырнадцатая компания, которую она спроваживает за последние полтора часа. Наши робкие намеки на бильярдную, конюшни и угольный подвал она встретила презрительным смехом: все эти уютные уголки были расхватаны давным-давно.
Не знает ли она, в этих местах, где можно найти приют на ночь?
Ну-у, если мы готовы примириться с некоторыми неудобствами… Имейте в виду, она этого вовсе не рекомендует… Но в полумиле отсюда по дороге на Итон есть небольшой трактирчик…
Не дослушав, мы подхватили корзину, саквояжи, пальто, пледы, свертки и побежали. Указанная полумиля смахивала больше на милю, но мы все-таки добрались куда нужно и запыхавшись ворвались в буфет.
В трактире снами обошлись грубо. Они просто подняли нас на смех. Во всем доме было только три кровати, и на них уже спали семеро холостых джентльменов и две супружеские четы. Какой-то добросердечный лодочник, который оказался в пивной, посоветовал попытать счастья у бакалейщика по соседству с «Оленем», и мы вернулись назад.
У бакалейщика все было переполнено. Некая старушенция, которую мы встретили в лавке, сжалилась и взялась проводить нас к своей знакомой, которая жила в четверти мили от бакалейщика и иногда сдавала комнаты джентльменам.
Старушка едва переставляла ноги, и мы тащились туда двадцать минут. В пути старуха развлекала нас описанием того как, где и когда у нее ломит в спине.
У подружки комнаты оказались сданы. Оттуда нас направили в № 27. № 27 был битком и отправил нас в № 32. № 32 был набит также.
Тогда мы вернулись на большую дорогу, и Гаррис уселся на корзину и объявил, что дальше никуда не пойдет. Он сказал, что здесь вроде спокойно, и он хочет умереть здесь. Он попросил нас с Джорджем передать его матушке прощальный поцелуй и сообщить всем его родственникам, что он их простил и умер счастливым.
В этот момент нам явился ангел в образе маленького мальчишки (не могу представить себе более полноценного образа для преображения ангелов); в одной руке он держал кувшин пива, в другой — какую-то штуку, привязанную к веревочке. Эту штуку он опускал на каждый камень, который попадался ему по дороге, и дергал кверху; при этом возникал необыкновенно тошнотворный звук, наводящий на мысль о мучениях.
Мы спросили этого посланца небес (каковым он впоследствии оказался) — не ведом ли ему какой-либо уединенный кров, обитатели которого немногочисленны и убоги (желательно престарелые леди и парализованные джентльмены), которых нетрудно было бы запугать, чтобы они уступили свою постель, на одну ночь, трем доведенным до отчаяния джентльменам; или, если не ведом, не порекомендует ли он нам какой-нибудь пустой свинарник, или заброшенную печь для обжига извести, или еще что-нибудь в этом роде? Ничего такого мальчику ведомо не было — во всяком случае, ничего под рукой — но он сказал, что если мы пойдем с ним, то у его матушки есть свободная комната, и она может пустить нас переночевать.
Мы бросились ему на шею и благословили его, и луна кротко озаряла нас, и это было бы прекраснейшим зрелищем, но мальчик, перегруженный нашими чувствами, повалился под их тяжестью на дорогу, а мы рухнули на него. Гаррис так преисполнился благодати, что едва не потерял сознание, и ему пришлось схватить кувшин с пивом и наполовину осушить его, чтобы очнуться. После этого он пустился бежать, предоставив нам с Джорджем тащить вес багаж.
Мальчик жил в маленьком четырехкомнатном домике, и его матушка — добрейшее сердце! — подала нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели его без остатка (пять фунтов), и еще пирог с вареньем, и выпили два чайника чаю, и потом отправились спать. В комнате было две кровати: раскладушка шириной два фута шесть дюймов, на которой, привязавшись простынкой друг к другу, улеглись мы с Джорджем, и собственно кровать нашего мальчика, которая поступила в распоряжение Гарриса полностью (утром мы обнаружили, как из нее торчат два фута гаррисовых голых ног, и пока умывались, вешали на них полотенца).
Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, носом так уже не вертели.
Но вернемся к нашему настоящему путешествию. Ничего увлекательного не происходило, и мы спокойно дотащили лодку почти до Острова Обезьянок, где вытащили наше судно на берег и сели завтракать. Мы навалились на холодную говядину, и вдруг обнаружилось, что мы забыли горчицу. Никогда в жизни, ни до этого, ни после этого мне не хотелось горчицы так страшно. Вообще-то горчицу я не люблю и почти никогда не ем. Но в тот день я бы отдал за нее целый мир.
Поделиться книгой: