Помоги проекту - поделись книгой:
— Не могу! — закричал я в ответ.
— Да ты хоть бы пальцем пошевелил!
Я разъяснил им положение дел когда оказался ближе; они поймали меня и одолжили шест. До плотины оставалось с полсотни ярдов. Я был рад, что они там оказались.
Первый раз плавать на плоскодонке я отправился в компании с тремя приятелями; они собирались показать мне как это делается. Мы не смогли выйти вместе, поэтому я сказал, что приду первым, найду плоскодонку и поболтаюсь у берега, немного попрактикуюсь до их прихода.
Плоскодонки я в тот день не достал, все уже было разобрано; мне оставалось только сидеть на берегу, глазеть на реку и ждать друзей.
Вскоре мое внимание привлек человек в плоскодонке, на котором, как я заметил с некоторым удивлением, была точно такая же куртка и шапочка как у меня. В плоскодонках он явно был новичком, и его выступление было весьма увлекательным. Нельзя было угадать, что случится, когда он воткнет шест; очевидно, он не знал этого сам. Он толкал лодку то по течению, то против; порой он просто начинал крутиться волчком на месте, объезжая вокруг шеста. И независимо от результата всякий раз одинаково сердился и удивлялся.
Народ на реке этим зрелищем вскоре не на шутку увлекся; зрители стали биться об заклад, каков будет исход следующего толчка.
В конце концов на противоположном берегу появились мои друзья; они остановились и также стали за ним наблюдать. Он стоял к ним спиной, и им было видно только куртку и шапочку. Тем самым они немедленно сделали скоропалительный вывод, что это я, их возлюбленный друг, устроил здесь показательное выступление, и радость их не имела границ. Они стали безжалостно глумиться над ним.
Сначала я не осознал их ошибки и подумал: «Как неучтиво с их стороны вести себя подобным образом, да еще по отношению к совершенно постороннему человеку!». Я уже собирался им крикнуть и выбранить, но сообразил в чем дело и удалился за дерево.
Ах, как они веселились, как дразнили бедного юношу! Добрых пять минут они торчали там, выкрикивая непристойности, издеваясь над ним, глумясь над ним, уничижая его. Они усыпали его затхлыми шуточками; они придумали даже несколько новых и запустили в него. Они выложили ему весь запас неофициальных семейных приколов, принятых в нашем кругу и ему, разумеется, полностью непонятных. Наконец, не в силах более выносить жестокие издевательства, юноша обернулся, и они увидели его лицо!
Я был счастлив отметить, что у моих приятелей еще сохранились остатки приличия, чтобы почувствовать себя круглыми дураками. Они объяснили ему, что думали что его знают. Они сказали, что они надеются, что он не считает, что они способны нанести подобные оскорбления кому бы то ни было кроме ближайших друзей.
Конечно, если они приняли его за своего друга, оправдать их можно. Помню, Гаррис как-то рассказывал мне один случай, который произошел с ним в Булони, во время купания. Он плавал недалеко от берега, как вдруг кто-то схватил его за шею и потащил под воду. Гаррис начал неистово отбиваться, но тот кто овладел Гаррисом был, видимо, подлинным Геркулесом; все попытки вырваться оказались бесплодны. Гаррис уже перестал брыкаться и попытался было обратить мысли к серьезным вещам, когда злодей отпустил его.
Гаррис снова стал на ноги и огляделся в поисках своего потенциального убийцы. Душегуб стоял рядом и от души хохотал, но увидев лицо Гарриса, всплывшее из-под воды, отшатнулся и ужасно сконфузился.
— Прошу прощения, честное слово… — пробормотал он растерянно. — Я принял вас за своего друга!
Как считал Гаррис, ему повезло, что его не приняли за родного. Тогда бы его утопили на месте.
Плавание под парусом также требует знания и тренировки, хотя когда я был мальчишкой я так не думал. Я был уверен, что сноровка придет сама собой, как в лапте или в пятнашках. У меня был товарищ, который придерживался таких же взглядов, и вот однажды в один ветреный день мы решили попробовать это дело. Мы гостили тогда в Ярмуте и решили выйти в рейс по реке Яр. На лодочной станции возле моста мы наняли парусный шлюп — и вышли.
— Денек-то свежий, — напутствовал нас лодочник. — Лучше возьмите риф, а пройдете излучину, двигайте в крутой бейдевинд.
Мы ответили, что а как же он еще думал, и на прощание бодро пожелали ему «счастливо оставаться», недоумевая про себя, что значит «двигать в крутой бейдевинд», откуда брать этот «риф» и что с ним делать, когда мы его возьмем.
Пока город не скрылся, мы шли на веслах, и затем, выбравшись на простор, над которым носился уже не ветер а целый ураган, решили что пора начинать операцию.
Гектор — кажется, его звали так — продолжал грести, а я начал раскатывать парус. Хотя задача оказалась нелегкой, я в конце концов с ней справился, и тут появился вопрос — где у паруса верх?
Руководствуясь неким природным инстинктом, мы, понятное дело, решили, что верхом был низ, и начали крепить парус наоборот, вверх ногами. Чтобы его поставить (пусть даже так), все равно ушла прорва времени. По-видимому, у паруса создалось впечатление, что мы играемся в похороны, причем я — труп, а он — погребальный саван.
Обнаружив что это не так, он треснул меня по голове гиком и решил больше ничего не делать.
— Намочи его, — сказал Гектор. — Сунь в воду и намочи.
Он объяснил, что люди на кораблях всегда мочат паруса, прежде чем их поставить. Я намочил парус, но стало еще хуже. Когда парус липнет к вашим ногам и обворачивается вокруг головы даже сухой, это неприятно; когда мокрый — это просто непереносимо.
Все-таки, вдвоем, мы его поставили. Мы натянули его, не совсем вверх ногами а больше наперекосяк, и привязали к мачте куском фалиня, который для этого пришлось отрезать.
То что лодка не опрокинулась, я просто сообщаю как факт. Почему она не опрокинулась, объяснить я не в состоянии. Впоследствии я часто задумывался над этим, но так и не сумел прийти к сколько-нибудь удовлетворительному объяснению данного феномена.
Возможно, в этом сказался тот естественный обскурантизм, который вообще присущ всем явлениям в этом мире. Возможно, лодка, на основании поверхностных наблюдений за нашей активностью, пришла к заключению, что мы вышли на реку с целью утреннего самоубийства, и решила, таким образом, расстроить наш план. Это единственное объяснение, которое я могу предложить.
Вцепившись в планшир мертвой хваткой, мы кое-как удержались в пределах лодки, и это был настоящий подвиг. Гектор сказал, что пираты и прочие мореплаватели во время тяжелых шквалов привязывают куда-нибудь руль и выбирают кливер, и считал, что нам также следует попытаться сделать что-нибудь в этом роде. Но я был за то, что пусть уж лучше лодка идет по ветру сама как ей идется.
Так как моему совету последовать было легче всего, мы на нем и остановились. Ухитряясь не выпускать планшира, мы предоставили лодке право самоопределения.
Порядка мили лодка неслась вверх по течению с такой скоростью, с которой я больше никогда под парусом не ходил и более не хочу. Затем на повороте она пошла в крен, пока полпаруса не оказались в воде. Потом она выпрямилась, каким-то чудом, и понеслась на банку вязкого ила.
Эта илистая отмель нас и спасла. Лодка пропахала ее до середины и там встала. Убедившись, что мы снова в состоянии передвигаться по собственной воле, и что нас больше не трясет и швыряет как горошины в баночке, мы подползли и отрезали парус.
Мы уже довольно походили под парусом. Мы не хотели переборщить и пресытиться. Мы прошли под парусом — под превосходным, полновесным, интересным, увлекательным парусом — и теперь решили, для разнообразия, пройтись на веслах.
Взявшись за весла, мы попытались снять лодку с отмели и тем самым сломали весло. Мы повторили попытку, с большой осторожностью, но весла были вообще никуда не годные, и второе сломалось еще быстрее чем первое, оставив нас совершенно беспомощными.
Перед нами ярдов на сто шла отмель, сзади была вода. Оставалось только сидеть и ждать, пока кто-нибудь пройдет мимо.
Денек был не тот, чтобы народ валил на реку; прошло целых три часа, прежде чем на горизонте появилось человеческое существо. Это был старый рыбак, который с колоссальным трудом нас-таки освободил и с позором отбуксировал обратно к пристани.
За доставку домой, за поломанные весла, за четыре с половиной часа пользования лодкой — за все это плавание нам пришлось выложить все карманные деньги, которые копились не одну неделю. Но зато мы приобрели опыт, а за опыт, как говорят, сколько ни плати — не переплатишь.
Глава XVI
Часам к одиннадцати появился Рэдинг. Река здесь грязна и уныла. По соседству с Рэдингом обычно никто не задерживается. Сам город — место старинное и знаменитое, он стоит здесь еще со смутных времен короля Этельреда, когда датчане поставили свои корабли в бухте Кеннет и отправились из Рэдинга грабить Уэссекс. Именно здесь Этельред и брат его Альфред дали датчанам бой и разбили их; Этельред при этом молился, а Альфред сражался[58].
В позднейшие годы Рэдинг, по-видимому, считался удобным местом куда можно было улизнуть, когда в Лондоне становилось скверно. В Рэдинг, как правило, сматывался Парламент, как только в Вестминстере появлялась чума; в 1625-м туда же устремился Закон, и все процессы велись тоже в Рэдинге. Пожалуй, иногда в Лондоне можно было и потерпеть какую-то там чуму, чтобы избавиться разом от законников и Парламента.
Во время борьбы Парламента с королем Рэдинг был осажден графом Эссексом[59], а четверть века спустя принц Оранский разбил там войско короля Джеймса[60].
В Рэдинге покоится Генрих Первый[61], в бенедиктинском аббатстве, которое он же и основал; развалины аббатства сохранились до наших дней. В том же аббатстве достославный Джон Гонт сочетался браком с леди Бланш[62].
У Рэдингского шлюза мы догнали паровой баркас, принадлежащий мои друзьям; они взяли нас на буксир и дотащили почти до самого Стритли. Идти на буксире у парового баркаса — сущее удовольствие. По-моему, гораздо приятнее, чем грести самому. И было бы еще приятнее, если бы не толпа проклятых лодчонок, которые постоянно путались под ногами у нашего баркаса — чтобы их не передавить, нам постоянно приходилось травить пар и стопорить ход. Это просто какое-то безобразие, как они путаются под ногами у баркасов, эти гребные шлюпки, необходимо принимать какие-то меры.
И они к тому же еще такие ужасно нахальные! Вы гудите так, что у вас чуть не лопается котел, а они и в ус не подуют. Будь моя воля, я регулярно топил бы лодку-другую, просто чтобы их поучить.
Чуть выше Рэдинга река снова очаровательна. Около Тайлхерста ее здорово портит железная дорога, но от Мэйплдэрхема до самого Стритли она великолепна. Чуть выше шлюза стоит Хардвик-Хаус, где Карл Первый играл в шары[63]. Окрестности Пенгборна, где находится курьезная крошечная гостиница «Лебедь», должно быть, так же здорово примелькались habitués Картинных Выставок[64], как и обитателям самого Пенгборна.
Перед самой пещерой паровой баркас моих друзей бросил нас на произвол судьбы, и тут Гаррис вознамерился повернуть дело так, якобы грести теперь была моя очередь. Это показалось мне совершенно необоснованным. С утра мы условились, что я дотащу лодку до трех миль выше Рэдинга. Так вот, мы уже на целых десять миль выше Рэдинга! Понятное дело, что теперь снова их очередь.
Однако мне не удалось склонить ни Джорджа, ни Гарриса к надлежащему взгляду на этот предмет, и я, чтобы не спорить без толку, взялся за весла. Не прошло минуты, как Джордж заметил что-то черное, плывущее по воде, и мы направили лодку туда. Когда мы приблизились, Джордж перегнулся через борт, схватил этот предмет и тут же отпрянул, с криком и бледный как полотно.
Это был труп женщины. Она легко покоилась на воде; лицо ее было спокойно и нежно. Его нельзя было назвать прекрасным; оно слишком рано состарилось, было слишком худым, изможденным. Но несмотря на печать нужды и страданий, оно все-таки было кротким, милым; на нем застыло то выражение расслабленного покоя, которое, случается, снисходит на лица больных, когда, наконец, боль покидает их.
К счастью для нас — у нас не было никакого желания здесь застрять и околачиваться по следственным кабинетам — какие-то люди на берегу тоже заметили тело и избавили нас от заботы о нем.
Впоследствии мы узнали историю этой женщины. Разумеется, это была старая как мир, банальнейшая трагедия. Женщина любила и была обманута — или обманулась сама. Так или иначе, она согрешила — с нами это по временам случается; семья и друзья, как и следовало ожидать, возмущенные и негодующие, захлопнули перед ней свои двери.
Брошенная бороться с судьбой одна, с ярмом позора на шее, она опускалась все ниже и ниже. Какое-то время она, вместе с ребенком, жила на двенадцать шиллингов в неделю, которые получала работая по двенадцать часов в день; шесть шиллингов она платила за содержание ребенка и пыталась удержать душу в теле на остальное.
Шесть шиллингов в неделю связывают душу с телом не очень крепко. Соединенные только такими непрочными узами, они все время норовят избавиться друг от друга. И вот в один день, наверное, боль и угрюмая беспросветность предстали перед ней как никогда ярко и ясно, и этот глумливый призрак испугал ее. Она обратилась к друзьям с последним призывом, но за холодной стеной благоприличия голос заблудшей парии не был услышан. Тогда она отправилась повидать ребенка; она взяла его на руки и поцеловала, безжизненно и безотрадно, не выдавая никакого чувства, а потом, вложив в ручонку коробку грошовых конфет, купила на последние деньги билет и уехала в Горинг.
Может быть, самые горькие воспоминания ее жизни были связаны с лесистыми берегами и ярко-зелеными лугами у Горинга; но женщины странным образом всегда прижимают к сердцу нож, который нанес им рану. А может быть, к горечи примешались солнечные воспоминания о самых сладких часах, проведенных здесь в тени зарослей, где деревья склоняют ветви к земле так низко.
Весь день она бродила по прибрежным лесам, а когда наступил вечер, и серые сумерки раскинули над водой свою печальную мантию, она простерла руки к молчаливой реке, которая знала ее печали и радости. И река приняла ее в нежные свои объятия, и приютила ее истомленную голову у себя на груди, и утолила боль.
Так согрешила она во всем — и в жизни, и в смерти. Боже, помилуй ее! И всех других грешников, будь таковые еще.
В Горинге, на левом берегу, или в Стритли на правом, или в обоих сразу, очень мило провести несколько дней. Водный простор здесь, до самого Пенгборна, так и манит пуститься в солнечный день под парусом, или пройтись под луной на веслах; места́ повсюду вокруг здесь полны очарования. В этот день мы собирались добраться до Уоллингфорда, но прелестный улыбчивый лик реки соблазнил нас, чтобы немного здесь задержаться. И мы, оставив лодку у моста, отправились в Стритли и позавтракали у «Быка», чем Монморанси оказался весьма удовлетворен.
Говорят, что холмы с обеих сторон реки здесь некогда соединялись и преграждали дорогу тому, что сегодня является Темзой, и что река тогда заканчивалась у Горинга, образуя огромное озеро. Я не в состоянии ни опровергнуть, ни подтвердить эту версию. Я ее просто сообщаю.
Стритли — старинный город, возникший, как большинство прибрежных городов и деревень, еще в саксонские и бриттские времена. Если вы можете выбирать где остановиться, то Горинг совсем не такое славное место как Стритли; но по-своему он тоже сойдет, и он ближе к железной дороге (на случай если вы собираетесь улизнуть из гостиницы не заплатив по счету).
Глава XVII
Мы задержались в Стритли на два дня и отдали платье в стирку. Сначала мы попробовали постирать его сами, в реке, под управлением Джорджа, но потерпели провал. Провал — это еще мягко сказано, потому что после стирки проблема только усугубилась. До стирки наше платье было очень, очень грязным, что правда то правда. Однако его еще можно было носить. А вот после стирки… В общем, река между Хенли и Рэдингом стала намного чище после того, как мы постирали в ней платье. Всю грязь, которая содержалась в реке между Хенли и Рэдингом, во время Стирки нам удалось собрать и уместить в одежду.
Как сказала нам прачка в Стритли, она чувствует себя просто обязанной просить тройную цену за такую работу. Она сказала, что это была уже не стирка, а какие-то земляные работы.
Мы безропотно оплатили счет.
Окрестности Стритли и Горинга — крупный центр рыболовства. Рыбная ловля здесь просто на славу. Река здесь просто кишит щукой, плотвой, ельцом, пескарем и угрем; здесь можно сидеть и удить с утра до вечера.
Кое-кто так и делает. Только никогда ничего не ловит. Я не знаю ни одного человека, который смог бы в Темзе что-то поймать (кроме головастиков и дохлых кошек), но в этом случае рыбная ловля уже не при чем. Местный «спутник рыболова» о возможности здесь что-то выловить даже не заикается. «Ареал благоприятен для рыбной ловли» — все что там сказано; и я, судя по тому что здесь видел, готов это заявление поддержать.
В мире больше нет такого места, где можно было бы столько удить. Есть рыболовы, которые приезжают сюда на весь день; есть такие, кто остается здесь на весь месяц. Если хотите, можете здесь поселиться и удить целый год — результат будет тот же.
«Руководство по рыбной ловле на Темзе» гласит, что «в этих местах ловятся также молодые щуки и окуни», но в этом Руководство по рыбной ловле неправо. Щуки и окуни в этих местах водятся, это я знаю наверняка. Вы можете наблюдать, как они носятся косяками; когда вы гуляете на берегу, они наполовину высовываются из воды и разевают рты в надежде получить печенье. А если вы идете купаться, они толкутся вокруг, путаются под ногами и выводят вас из терпения. Но чтобы они «ловились», будь то на червяка или еще как-нибудь подобным образом — сейчас.
Сам я рыболов неважный. В свое время я уделил немало внимания данной проблеме и, как мне казалось, добился определенных успехов. Но бывалые люди сказали, что настоящего рыболова из меня не получится, и посоветовали мне это дело бросить. Они сказали, что у меня в высшей степени точный бросок и я, как видно, обладаю нужной смекалкой и ленью в той степени, которая требуется. Но они были убеждены, что никакого рыбака из меня не получится никогда. Для этого у меня не хватает воображения.
Они говорили, что для поэта, сочинителя бульварных романов, репортера или еще чего-нибудь в этом роде я мог бы сойти. Но для того чтобы занять какое-либо положение среди рыболовов на Темзе требуется куда больше фантазии, смелости и изобретательности, чем есть у меня.
У некоторых сложилось такое впечатление, что будто для того чтобы стать хорошим рыбаком необходима только способность бегло врать не краснея. Это заблуждение. Простая голая фальсификация здесь бесполезна; она под силу даже самому желторотому. Малосущественные детали, рельефные вероятностные приемы, общая атмосфера доскональной скрупулезности, почти педантичной ортодоксальности — вот качества, по которым узнается подлинный рыболов.
Каждый может войти и сказать: «Вчера вечером я поймал пятнадцать дюжин окуней», или «В прошлый понедельник я вытащил пескаря весом в восемнадцать фунтов и длиной в три фута».
Здесь нет ни мастерства, ни искусства, которые для такого дела требуются. Это свидетельствует о мужестве, и не более.
Нет. Квалифицированный рыболов гнушается лжи, вот такой лжи. Его метод — сам по себе область науки.
Он преспокойно входит, не снимая шляпы, выбирает самое удобное кресло, набивает трубку и, не произнося ни слова, начинает курить. Он дает молодежи вволю похвастаться и, дождавшись мимолетной паузы, вынимает трубку из рта, выколачивает золу о решетку камина и замечает:
— Ладно, о том что я поймал во вторник вечером, лучше вообще никому не рассказывать.
— А что? — спрашивают его.
— Потому что все равно никто не поверит, — спокойно отвечает он, без малейшего оттенка горечи в голосе. Затем он снова набивает трубку и заказывает на три шиллинга шотландского виски со льдом.
После этого наступает молчание; никто не уверен в себе до такой степени, чтобы вступать со старым джентльменом в полемику, и тот вынужден продолжать, не дожидаясь компании.
— Нет, — задумчиво продолжает он. — Я бы и сам не поверил, расскажи мне такое. И все-таки это факт! Я просидел там весь день и не поймал вообще ничего. Полсотни плотвишек и два десятка щученышей в счет, разумеется, не идут. Я уж было решил, что клев никуда не годится, и хотел было бросить, как вдруг чувствую, кто-то здорово тяпнул лесу. Ну, думаю, опять какая-то мелочь, и подсекаю. Пусть меня повесят, но удилище как завязло! Только через полчаса — полчаса, сэр! — я смог вытащить эту рыбу, и каждую секунду я так и ждал, что оно треснет! Наконец я его вытащил, и как вы думаете, что это было? Осетр! Сорокафунтовый осетр, на удочку, сэр! Да, да, понимаю ваше удивление, понимаю… Хозяин, еще шотландского!
Потом он рассказывает, как все были поражены, и что сказала его жена, когда он добрался домой, и что подумал об этом Джо Багглз.
Я спросил хозяина одного трактира не берегу, не осточертело ли ему выслушивать все эти рыбацкие басни. Он ответил:
— О нет, сэр, теперь уже нет. Сначала, конечно, глаза на лоб у меня лезли, бывало. Но теперь ничего, нам ведь с хозяйкой приходится слушать их с утра до вечера. Ко всему привыкаешь, знаете ли. Ко всему привыкаешь.
Знал я одного юношу. Это был честнейший паренек; пристрастившись к ловле на муху, он взял за правило никогда не преувеличивать свой улов больше чем на двадцать пять процентов.
— Когда я поймаю сорок штук, — говорил он, — то всем буду рассказывать, что поймал пятьдесят, и так далее. Но больше я лгать не стану, потому что лгать грешно.
Однако двадцатипятипроцентный план не заработал вообще. Им просто не удалось воспользоваться. Самый большой улов его выражался цифрой три, а добавить к трем двадцать пять процентов нельзя (во всяком случае, в рыбах).
Ему пришлось повысить процент до тридцати трех с третью; но опять же, это было совсем неудобно в тех случаях, когда он ловил одну или две. Таким образом, в целях рационализации он решил количество просто удваивать.
В течение двух месяцев он честно следовал этой системе, но потом разочаровался и в ней. Никто не верил, что он преувеличивает улов только в два раза, и он, таким образом, не заработал себе никакой репутации, причем такая умеренность только ставила его в невыгодное положение среди других рыбаков. Поймав три маленькие рыбешки и уверяя всех, что поймал шесть, он только испытывал зависть к тому, который заведомо выловил всего одну, а рассказывал, что выудил пару дюжин.
В итоге он заключил с собой окончательное соглашение, которое свято с той поры соблюдал. Оно состояло в том, что каждая пойманная рыбешка считалась за десять, а еще десять добавлялось для старта. Например, если он не ловил вообще ничего, то говорил что поймал десяток (по этой системе вам никогда не удастся поймать меньше десятка, на этом она базируется). А дальше, если ему и на самом деле случалось поймать одну рыбку, такая считалась за двадцать, в то время как две — за тридцать, три — за сорок и т. д.
Эта система элементарна и проста в применении; позже говорили о том, что ее следует принять к использованию среди рыболовов вообще. Действительно, около двух лет назад Комитет Ассоциации рыбной ловли на Темзе рекомендовал внедрение этой системы[65], но некоторые из старейших членов Ассоциации выдвинули протест. Они заявили что готовы рассмотреть этот план, если коэффициент будет удвоен, так чтобы каждая рыба считалась за двадцать.
Если у вас найдется как-нибудь на реке свободный вечер, я посоветовал бы заглянуть в какой-нибудь прибрежный трактирчик и занять место в распивочной. Там вам почти наверняка встретится пара-тройка старых удильщиков, которые, потягивая пунш, заставят вас проглотить такую порцию рыболовных историй, что диспепсия вам гарантирована на месяц.
Мы с Джорджем — не знаю куда подевался Гаррис, но среди бела дня он вышел побриться, потом вернулся, потом целых сорок минут наводил глянец на башмаки, и с тех пор мы его не видели — так вот, мы с Джорджем и собакой, предоставленные в собственное распоряжение, на второй вечер отправились прогуляться в Уоллингфорд, а на обратном пути забрели в маленький прибрежный трактир, чтобы отдохнуть, перекусить, и так далее.
Мы вошли в зал и уселись. Там был какой-то старик, куривший длинную глиняную трубку, и мы, конечно, разговорились.
Он сообщил, что сегодня был славный денек, а мы сообщили, что и вчера был славный денек, а потом мы все сообщили друг другу, что и завтра, наверно, тоже будет славный денек. Джордж сказал, что урожай, кажется, будет отличный.
После этого каким-то образом выяснилось, что мы здесь проездом, и завтра утром двигаем дальше.
Затем в беседе произошла пауза, во время которой наши глаза блуждали по комнате. В конце концов они остановились на пыльном старом стеклянном шкафчике, высоко над каминной полкой. В нем содержалась форель. Эта форель меня просто загипнотизировала; рыба была просто чудовищной величины. На первый взгляд я даже принял ее за треску.
— А! — сказал джентльмен, проследив направление моего взгляда. — Славная штука, да?
— Просто необыкновенная, — пробормотал я, а Джордж спросил старика, сколько, по его мнению, она весит.
— Восемнадцать фунтов и шесть унций, — ответил наш друг, поднимаясь и снимая с вешалки плащ. — Да, — продолжал он, — третьего числа будущего месяца стукнет шестнадцать лет с того дня, как я ее вытащил. Я поймал ее на малька, чуть ниже моста. Люди мне рассказали, что она завелась в реке, а я говорю — поймаю! — и поймал. Сейчас такой рыбы в наших местах, наверно, уже немного. Спокойной ночи, джентльмены, спокойной ночи.
Поделиться книгой: