Трое в лодке, не считая собаки

— Кстати… Ты случайно не помнишь, что это был за остров?

— Нет, — ответил я, также впадая в задумчивость. — Не помню. А сколько их было вообще?

— Только четыре. Все будет в порядке… Если только он не уснул.

— А если уснул? — предположил я, но такой ход мыслей мы придержали.

Поравнявшись с первым островом, мы закричали, но ответа не последовало. Тогда мы пошли ко второму, повторили попытку и получили точно такой же результат.

— А, вспомнил! — воскликнул Джордж. — Это был третий.

В надежде мы бросились к третьему острову и заорали.

Никакого ответа!

Дело принимало серьезный оборот. Было уже за полночь. Гостиницы в Шиплейке и Хенли были битком. Не могли же мы шататься среди ночи по округе и ломиться в дома и коттеджи с вопросом «не сдадут ли нам комнату». Джордж предложил вернуться в Хенли, напасть на полисмена и заручиться, таким образом, ночевкой в участке. Но здесь возникло сомнение: «А если он не захочет нас забрать и просто даст сдачи?».

Не могли же мы всю ночь драться с полицией. Кроме того, мы побоялись пересолить и загудеть на шесть месяцев.

В отчаянии мы побрели туда, где, как нам казалось во мраке, находился четвертый остров. Но результат был не лучше. Дождь полил еще сильнее и, видимо, собирался лить дальше. Мы вымокли до костей, продрогли и пали духом. Мы начали переживать, а четыре ли там вообще было острова, или больше? А находимся ли мы вообще рядом, или хотя бы в радиусе одной мили от нужного места? Или вообще в другой части реки? В темноте ведь все такое странное и незнакомое. Мы начали понимать, как жутко детям в лесу, когда они потеряются.

И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду… Да, да, я знаю: как раз в этот момент в романах и повестях все и случается. Но я ничего не могу поделать. Приступая к этой книге, я твердо решил строго придерживаться истины во всем; я этому не изменю даже если придется привлекать для этого затасканные обороты.

В общем, это случилось, когда мы уже потеряли всякую надежду, я так и обязан об этом сказать. Как раз когда мы уже потеряли всякую надежду, я вдруг заметил, чуть ниже, некое странное таинственное мерцание, среди деревьев, на противоположном берегу. Сначала я подумал, что это были духи (свет был такой призрачный и таинственный). В следующий миг меня осенило, что это была наша лодка, и я огласил воды таким пронзительным воплем, что сама Ночь, вероятно, вздрогнула на своем ложе.

С минуту мы, затаив дыхание, ждали, и вот — о! божественная музыка ночи! — до нас донесся ответный лай Монморанси. Мы подняли дикий рев, от которого пробудились бы Семеро Спящих[56] (кстати, никогда не мог понять, почему чтобы разбудить семерых, требуется больше шума чем одному) — и через, как нам оно показалось, час (на самом деле, я думаю, минут через пять) мы увидели залитую светом лодку, едва ползущую к нам во мраке, и услышали сонный голос Гарриса, который спрашивал где мы.

С Гаррисом творилось нечто необъяснимо странное. Это было совсем не похоже на просто усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где нам было положительно невозможно в нее забраться — и тут же уснул. Потребовалась чудовищная порция проклятий и воплей, чтобы снова его разбудить и кое-как прочистить мозги. В конце концов нам это удалось и мы благополучно попали на борт.

Вид у Гарриса был плачевный; мы заметили это едва очутившись в лодке. Так должен выглядеть человек, переживший тяжелое потрясение. Мы спросили у него что случилось. Он сказал:

— Лебеди.

Похоже, мы зашвартовались неподалеку от гнезда лебедей, и вскоре после того как мы с Джорджем ушли, вернулась лебедиха и подняла дебош. Гаррис прогнал ее; она удалилась и привела своего благоверного. Гаррис сказал, что ему пришлось выдержать с этой четой настоящую битву, но в конце концов талант и отвага одержали победу, и он обратил их в бегство.

Через полчаса они вернулись и привели с собой еще восемнадцать лебедей. Насколько можно было понять из рассказа Гарриса, сражение было страшным. Лебеди попытались вытащить Гарриса и Монморанси из лодки и утопить. Он сражался как настоящий герой, целых четыре часа, и убил великое множество, и все они куда-то отправились умирать.

— Сколько, ты говоришь, было лебедей? — спросил Джордж.

— Тридцать два, — отвечал Гаррис сонно.

— Ты ведь только что сказал восемнадцать?

— Ничего подобного, — пробормотал Гаррис. — Я сказал двенадцать. Я что, по-твоему, не умею считать?

Подлинных фактов про тех лебедей мы так никогда не узнали. Утром мы расспросили Гарриса на этот счет, и он сказал:

— Какие лебеди?!

И видимо решил, что нам с Джорджем что-то приснилось.

О, как восхитительно было снова очутиться в нашей надежной лодке после всех испытаний и страхов! Мы сытно поужинали — Джордж и я — и глотнули бы пунша, если бы нашли виски. Но виски мы не нашли. Мы допросили Гарриса насчет того что он с ним сделал; но он, похоже, перестал понимать, что значит «виски» и о чем мы вообще говорим. Монморанси сидел с таким видом будто ему кое-что известно, но ничего не сказал.

В эту ночь я спал хорошо и мог бы спать еще лучше, если б не Гаррис. Смутно припоминаю, что ночью он будил меня как минимум раз двенадцать, путешествуя по лодке с фонариком в поисках своей одежды. По-видимому, в тревоге за ее сохранность он провел всю ночь.

Дважды он стаскивал нас Джорджем с постели, чтобы выяснить, не лежим ли мы на его брюках. Во второй раз Джордж совершенно взбесился.

— Какого черта тебе нужны брюки посреди ночи?! — спросил он свирепо. — Какого черта ты не спишь?!

Проснувшись в следующий раз, я обнаружил, что Гаррис снова в беде — он не мог разыскать носки. Последнее, что я смутно помню, это как меня ворочают с боку на бок и Гаррис бормочет — самое странное дело, но куда только мог подеваться зонтик.

Глава XV

Хлопоты по хозяйству. — Любовь к работе. — Ветеран весла; как он работает руками и как языком. — Скептицизм молодого поколения. — Воспоминания о первых шагах в гребном спорте. — Катание на плотах. — Джордж демонстрирует образец стиля. — Старый лодочник; его метод. — Так спокойно, так умиротворенно. — Новичок. — Плавание на плоскодонках с шестом. — Печальный случай. — Отрады дружбы. — Плавание под парусом; мой первый опыт. — Возможная причина тому, что мы не утонули.

На следующее утро мы проснулись поздно и по настоятельному требованию Гарриса позавтракали скромно, «без изысков». После этого мы устроили уборку, привели все в порядок (нескончаемое занятие, которое стало потихоньку вносить некую ясность в нередко занимавший меня вопрос — каким именно образом женщина, имеющая на руках всего лишь одну квартиру, ухитряется убивать время), и часам к десяти выступили в поход, который, как мы решили, сегодня проведем на совесть.

Для разнообразия мы решили не тянуть сегодня лодку бечевой, а пойти на веслах. При этом Гаррис считал, что наилучшее распределение сил получится если мы с Джорджем будем грести, а он будет рулить. Такая точка зрения не соответствовала моей совершенно. Я сказал, что, как я считаю, Гаррис обнаружил бы гораздо больше сообразительности взявшись за работу с Джорджем, а мне дав немного передохнуть. Мне казалось, что в нашей поездке я работаю гораздо больше, чем мне полагается по справедливости, и я начинал по этому поводу нервничать.

Мне всегда кажется, что я работаю больше чем следует. Это не значит, что я противлюсь работе, прошу отметить; работу я люблю, она меня увлекает. Я способен сидеть и смотреть на нее часами. Я люблю, когда у меня есть работа; мысль о том чтобы от нее избавиться почти разбивает мне сердце.

Перегрузить меня работой нельзя: набирать ее стало моей страстью. Мой кабинет так ею набит, что для новой почти не осталось ни дюйма свободного места. Мне скоро придется пристраивать новый флигель.

К тому же я обращаюсь со своей работой очень бережно. Еще бы, часть работы, которая у меня сейчас есть, находится в моем распоряжении уже долгие годы, а на ней нет даже пятна от пальца! Я очень горжусь своей работой; временами я достаю ее с полки и вытираю от пыли. Нет человека, у которого работа была бы в лучшей сохранности чем у меня.

Но хотя я и жажду работы, я все-таки предпочту справедливость. Я не прошу больше чем мне полагается.

Но мне достается больше, пусть я этого не прошу — во всяком случае, так мне кажется — и это меня беспокоит.

Джордж говорит, что, по его мнению, мне не нужно беспокоиться на этот счет. Он считает, что только чрезмерная деликатность моей натуры заставляет меня бояться получить больше положенного; тогда как на самом деле я не получаю и половины того, что следует. Но я опасаюсь, он говорит так только чтобы утешить меня.

В лодке, я всегда замечал, любой член команды одержим навязчивой идеей, что он делает все за всех. Точка зрения Гарриса, например, заключалась в том, что во всей лодке работает только он, а мы с Джорджем оба просто упали ему на хвост. Джордж, со своей стороны, считал смехотворным любое предположение, что Гаррис сделал в лодке что-нибудь кроме того как спал и принимал пищу, и имел железное убеждение, что весь стоящий упоминания труд выполнил именно он, сам Джордж.

Он заявил, что никогда еще не связывался с такими отъявленными бездельниками как Гаррис и я.

Гарриса это позабавило.

— Подумать только! Старина Джордж что-то тут говорит о работе, — рассмеялся он. — Да ведь полчаса работы его доконают. Ты хоть раз видел, чтобы Джордж работал? — обратился Гаррис ко мне.

Я подтвердил, что ни разу — с той минуты как сели в лодку уж точно.

— Не понимаю, откуда ты знаешь, так или так, — парировал Джордж. — Чтобы мне сдохнуть, но ведь ты проспал полдороги! Ты когда-нибудь видел, чтобы Гаррис просыпался до конца? Когда он ест, не считается, — спросил Джордж, обращаясь ко мне.

Любовь к истине заставила меня поддержать и Джорджа. В смысле помощи от Гарриса толку в лодке было почти никакого, с самого начала.

— Сдохнуть мне на этом месте, — огрызнулся Гаррис, — но уж я-то сделал побольше, чем старик Джей.

— Ну да, ведь сделать меньше было просто нереально, — присовокупил Джордж.

— По ходу, Джей считает себя пассажиром, — продолжил Гаррис.

И это была благодарность за то, что я тащил их самих и это их несчастное старое корыто от самого Кингстона, и за всем присматривал, и все устраивал, и заботился о них, и надрывался для них, и разбивался для них в лепешку. Так устроен мир.

В данном случае мы вышли из затруднения договорившись, что Джордж с Гаррисом будут грести до Рэдинга, а оттуда я потащу лодку на бечеве. Вести тяжелую лодку против течения меня сейчас привлекает уже не особенно. Было время, уже давно, когда я рвался к тяжелой работе; теперь я предпочитаю предоставлять шансы молодняку.

Я заметил, что большинство просоленных речных волков сходят с дистанции таким же образом, едва лишь возникает необходимость приналечь на весла. Вы всегда узнаете старого речного волка по тому, как он располагается на подушках и ободряет гребцов рассказами о блестящих подвигах, которые он совершил прошлым летом.

— Это вы, значит, так вкалываете? — жантильно вытягивает речной волк, выпуская блаженные колечки дыма и обращаясь к двум взмокшим новичкам, которые уже полтора часа выкладываются против течения. — Вот мы-ы с Джеком и Джимом Биффлзом прошлым летом прошли от Марло до самого Горинга, и ни разу не остановились. Помнишь, Джек?

Джек, который устроил себе на носу постель из всех пледов и пиджаков, какие сумел насобирать, и который спит уже два часа, при этом обращении частично пробуждается, припоминает все что относится к делу, и также еще вспоминает, что всю дорогу было просто ужас какое течение и такой же просто ужас какой сильный ветер навстречу.

— По-моему, мы прошли тогда добрых тридцать четыре мили, — продолжает рассказчик, подкладывая себе под голову еще одну подушку.

— Ну, ну, Том, не преувеличивай, — укоризненно бормочет Джек. — От силы тридцать три.

Затем Джек и Том, выдохшись от усилий, которых потребовал разговор, полностью, снова погружаются в сон. А два простодушных молокососа на веслах, страшно гордые тем, что им позволено везти таких дивных мастеров гребли как Джек и Том, надрываются пуще прежнего.

Когда я был молод, я часто слушал такие истории от своих старших, и разжевывал их, и проглатывал, и переваривал каждое слово, и потом еще шел за добавкой. Новая смена, похоже, не обладает бесхитростной верой былых времен. Мы — Джордж, Гаррис и я — как-то раз прошлым летом брали с собой какого-то желторотика и всю дорогу питали его стандартными враками о чудесах, которые сотворили.

Мы преподнесли ему все положенное — освященные временем басни, которые долгие годы служили верой и правдой всем мастерам лодки — и в дополнение сочинили семь целиком оригинальных историй, одна из которых была совершенно правдоподобна и основана, до определенной степени, на подлинном происшествии (случившемся, хотя и в смягченном виде, с нашим приятелем несколько лет назад — история, в которую простой ребенок поверил бы без вреда для здоровья, почти).

А наш новичок только над всем этим глумился и требовал, чтобы мы тут же повторили все подвиги, и ставил десять против одного, что у нас ничего не получится.

Сегодня утром мы завели беседу о собственной гребной практике и пустились в воспоминания о первых шагах в искусстве весла. Мои наиболее ранние воспоминания — это как мы, впятером, собрали по три пенса с каждого и на посудине необыкновенной конструкции вышли на озеро в Риджентс-Парке, после чего обсыхали в сторожке смотрителя.

После этого, приобретя вкус к воде, я немало походил на плотах по пригородным прудам — занятие гораздо более интересное и увлекательное, чем можно представить, особенно когда вы находитесь на середине пруда, а владелец материала, из которого ваш плот изготовлен, неожиданно появляется на берегу с большой палкой в руке.

При виде этого джентльмена у вас прежде всего появляется чувство, что вы так или иначе не подготовлены к его обществу и к переговорам, и что — если можно будет так поступить не показавшись невежливым — встречи предпочитаете избежать. Таким образом, вы ставите перед собой цель высадиться на берегу противоположном тому, где находится он, и тихо и быстренько улизнуть восвояси, притворяясь что вы его не заметили. Он же наоборот испытывает стремление схватить вас за руку и поговорить с вами.

Выясняется, что он знает вашего батюшку и близко знаком лично с вами, но вас не привлекает к нему даже это. Он говорит, что покажет вам как таскать у него доски и сколачивать из них плоты. Но поскольку вам это уже и так хорошо известно, предложение (сделанное, без сомнения, от всего сердца) кажется вам с его стороны излишним, и вам не хочется обременять хозяина беспокойством, приняв его.

Тем не менее, стремление данного джентльмена встретиться с вами не пасует перед вашей незаинтересованностью, и энергичная расторопность, с которой он носится туда-сюда по всему пруду, чтобы поспеть к месту вашей высадки и приветствовать вас, кажется вам действительно лестной.

Если он грузен и страдает одышкой, вам будет нетрудно избежать его авансов; если он нестарый и длинноногий — свидание неизбежно. Беседа, однако, заканчивается крайне быстро, причем разговор ведет главным образом он, а ваши реплики носят большей частью восклицательный и моносиллабический характер. Как только вам предоставляется возможность удрать, вы ею пользуетесь.

Плаванию на плотах я посвятил около трех месяцев, и овладев таким профессионализмом, который в данном искусстве был необходим вообще, решил перейти к настоящей гребле и вступил в один из лодочных клубов на реке Ли.

Катание по реке Ли, особенно в субботу после обеда, быстро научает вас стильному владению лодкой и сноровке, необходимой для того, чтобы вас не перевернуло волной и не утопило баржей. Также перед вами открывается масса возможностей овладеть изящным скоростным методом распластывания на дне лодки, чтобы чья-нибудь бечева не швырнула вас в реку.

Но стиля вам так не выработать. Стиль я приобрел только на Темзе. Мой стиль гребли вызывает теперь всеобщее восхищение. Говорят, стиль у меня просто невиданный.

Джордж до шестнадцати лет к воде не походил близко. Но вот однажды он и еще восьмеро джентльменов приблизительно такого же возраста явились всей толпой в Кью, намереваясь нанять лодку и пройти на веслах до Ричмонда и обратно (один из них, патлатый юнец по фамилии Джоскинз, пару раз катался на лодке по Серпентайну и уверял, что кататься на лодке ужасно весело)[57].

Когда они добрались до лодочной станции, оказалось, что течение довольно быстрое и дует сильный боковой ветер, но это их не смутило нисколько и они приступили к выбору лодки.

На пирсе находилась гоночная восьмерка, которая их и пленила. «Вот эту, пожалуйста», — сказали они. Лодочник отсутствовал, и за старшего был только его сынишка. Мальчик попытался охладить из страсть к аутригеру и показал им пару-тройку премилых лодок очень уютного семейного типа, но это было совсем не то. Они считали, что наилучшим образом будут выглядеть именно в гоночной восьмерке.

Тогда мальчик спустил ее на воду, а они сняли пиджаки и приготовились занимать места. Мальчик порекомендовал, чтобы Джордж, который уже тогда был ведущим тяжеловесом в любой компании, сел под четвертым номером. Джордж сказал, что будет счастлив сесть под четвертым номером, и быстренько уселся на носовую скамью, спиной к корме. В конце концов его усадили как следует, и тогда расселись остальные.

Какого-то особенно слабонервного юнца назначили рулевым, и Джоскинз преподал ему принципы управления. Сам Джоскинз сел загребным. Остальным он сказал, что все это очень просто — им нужно только повторять все за ним.

Они объявили что готовы, и тогда мальчик на пристани взял багор и оттолкнул лодку.

Что последовало за этим, Джордж описать детально не в состоянии. У него сохранилось неотчетливое воспоминание, что едва они отошли от пристани, как он получил страшный удар в поясницу рукояткой весла номера пятого; в тот же миг скамья под ним словно по волшебству исчезает, и он оказывается на досках. Он также отметил, как любопытное обстоятельство, что номер второй в этот момент лежит на спине, задрав к небу обе ноги, предположительно в судороге.

Кьюзский мост они прошли, бортом, на скорости восьми миль в час; на веслах оставался только собственно Джоскинз. Джордж, восстановившись на месте, попытался прийти на помощь, но не успел опустить весло в воду, как оно, к его глубокому удивлению, исчезло под лодкой, едва не утащив за собой.

Тем временем «рулевой» бросил оба рулевых шнура и расплакался.

Каким образом им удалось вернуться, Джордж так и не выяснил; только на это потребовалось сорок минут. Зрелищем самозабвенно любовалась большая толпа с моста; все выкрикивали самые противоречивые указания. Три раза лодку удавалось вывести из-под арки, и три раза ее затягивало обратно; всякий раз когда «рулевой» смотрел вверх и видел над головой мост, он разражался рыданиями с новой силой.

По словам Джорджа, он почти не думал в тот день, что полюбит лодочный спорт вообще.

Гаррис больше привык работать веслом на море, чем на реке; он говорит, что в качестве моциона предпочитает море. Я — нет. Помню, как прошлым летом в Истборне я взял маленькую лодчонку; когда-то я немало упражнялся в гребле на море и полагал, что все будет хорошо. Но оказалось, что я растерял мастерство полностью. Стоило одному веслу глубоко погрузиться в воду, как другое начинало дико метаться в воздухе. Чтобы зацепиться за воду обоими веслами одновременно, мне пришлось грести стоя. Вокруг собралось светское общество, титулованное и нетитулованное, и мне пришлось дефилировать перед ними в этой дурацкой позе. На полдороги я пристал к берегу и заручился услугами старого лодочника, который доставил меня обратно.

Люблю смотреть, как гребет старый лодочник (особенно нанятый по часам). Его работа отличается таким превосходным спокойствием, такой невозмутимостью! Насколько далек он от этой лихорадочной спешки, от этих бешеных искусов, которые с каждым днем становятся все большим и большим проклятием девятнадцатого столетия! Он никогда не рвется за тем чтобы обогнать другие лодки. Если его обгоняет другая лодка, он не сходит с ума (собственно говоря, его обгоняют все, что плывут в ту же сторону). Некоторых такое раздосадует и разозлит; возвышенное самообладание наемного лодочника перед лицом испытаний может послужить нам превосходным уроком в борьбе с гордыней и высокомерием.

Научиться обычной, утилитарной гребле, когда нужно просто грести и грести без затей, не так уж трудно. Но вот чтобы чувствовать себя в своей тарелке когда гребешь мимо девушек, требуется огромная практика. Новичков сбивает с толку «такт». «Это просто смешно! — жалуется новичок, в двадцатый раз на протяжении пяти минут выпутывая свои весла из ваших. — У меня ведь все получается, когда я один!»

Наблюдать двух новичков, пытающихся попасть друг другу в такт, весьма развлекательно. Баковый считает, что попасть в такт загребному просто невозможно, потому что загребной гребет каким-то просто феноменальным способом. Загребной этим возмущен до чрезвычайности и объясняет, что последние десять минут только и пытается приспособить свой метод к ограниченным способностям гребца на баке. Баковый, в свою очередь, оскорбляется и советует загребному не утруждаться заботой о нем, баковом, но сосредоточить свои умственные усилия на том, чтобы грести вменяемо самому.

— Или, может быть, сесть загребным мне? — добавляет он, явным образом намекая на то, что это сразу исправит дело.

Следующую сотню ярдов они продолжают барахтаться с тем же скромным успехом, после чего секрет всей напасти в порыве наития снисходит на загребного.

— Я понял в чем дело! — восклицает он, оборачиваясь. — У тебя мои весла! Давай их сюда!

— Ну да, ну да! А я тут себе уже все мозги вывихнул, какого черта у меня тут ничего не получается с этими! — отвечает баковый, просто просияв и с энтузиазмом приступая к обмену. — Вот теперь у нас все получится.

Но оно не получается — даже теперь. Загребному, чтобы теперь достать до весел, приходится так вытягивать руки, что они почти выскакивают из суставов; в то же время баковый при каждом взмахе получает смертельный удар в грудь. Тогда они снова меняются и заключают, что лодочник всучил им вообще какие-то не такие весла. Объединив, таким образом, свои проклятия по его адресу, они достигают любви и согласия.

Джордж сообщил, что ему часто очень хотелось поплавать на плоскодонке, для разнообразия. Плавать на плоскодонке с шестом не так легко как кажется. Как и в гребном спорте, вы скоро научаетесь двигаться и контролировать судно, но для того чтобы научиться делать это с достоинством, и не зачерпывая рукавами воду, требуется большая практика.

С одним молодым человеком, моим знакомым, произошел крайне прискорбный случай, во время первого же катания. С самого начала дело у него пошло так здорово, что он вообще оборзел и стал расхаживать по плоскодонке, взад и вперед, с непринужденной грацией, любо-дорого посмотреть. Он маршировал на нос, втыкал в воду шест, а потом бежал на корму как заправский плоскодонщик. О! Как это было роскошно.

Так же роскошно все было бы дальше, если бы он, к несчастью, оглядываясь чтобы насладиться пейзажем, не сделал одного шага больше чем требовалось и не перемахнул через борт. Шест прочно засел в иле, и он остался на нем висеть, в то время как лодка продолжила дрейф. Его поза была лишена достоинства полностью. Невоспитанный мальчишка на берегу немедленно закричал своему отставшему товарищу:

— Быстрее сюда! Тут на палке настоящая обезьяна!

Прийти на выручу я не мог, потому что мы, как назло, не позаботились захватить с собой запасной шест. Мне оставалось только сидеть и смотреть на беднягу. Никогда не забуду его лица, когда шест, вместе с ним, плавно опускался в воду — оно было исполнено глубокого созерцания.

Я следил, как он медленно погружается в воду, и видел, как он, грустный и мокрый, карабкается на берег. Он представлял собой такую уморительную фигуру, что я не мог удержаться от смеха. Какое-то время я продолжал хихикать, после чего мне вдруг пришло в голову, что смеяться, на самом деле, если подумать, не над чем. Вот он я, один в плоскодонке, без шеста, беспомощно несусь по течению — может быть, на плотину.

Я страшно разозлился на своего приятеля, за то что он махнул в воду и сбежал таким образом. Шест, во всяком случае, мог бы оставить.

С четверть мили меня несло течением, а потом я увидел рыбачий ялик, на якоре посередине реки, и в нем двух пожилых рыбаков. Они заметили, что я двигаю прямо на них, и стали орать, чтобы я убирался с дороги.