Повседневная жизнь рыцарей в Средние века

Еще нельзя сказать, что папа — признанный глава христианства в борьбе против его противников. Разделение функций между мирской властью и Церковью ясно определено самим Карлом Великим в одном из его писем к Льву III:

«Нам (самому императору. — Ф.Н.) надлежит повсеместно за пределами Церкви отбивать, с молитвой на устах, нападения язычников и набеги неверных, а в ее пределах — делать все, чтобы католическая вера была всеми признана. Вам же, пресвятой Отец, нужно, воздев, подобно Моисею, руки к Богу, помогать своими мольбами, своим заступничеством и, наконец, даром Божиим христианскому народу, дабы он везде и всегда побеждал своих врагов и дабы имя Господа нашего Иисуса Христа было прославлено по всей вселенной»{12}.

Карл Великий предпринимал, как известно, множество таких военных походов, которые могут быть охарастеризованы как «миссионерские войны»: их целью было либо насильственно обратить в христианство (саксонские войны), либо отбить нападение «язычников» (термин, распространявшийся в равной мере на всех нехристиан, в том числе и на сарацин), победить их и подчинить их себе.

Новый союз между франкской монархией и папством очень по-разному понимался в Риме и в Экс-ла-Шапель (в Аахене, резиденции Карла Великого. — Ф.Н.). Карл надежно утвердил свою власть по отношению к самой Церкви, высоко поднял свой авторитет в важнейших церковных вопросах, включая догматические. Подобно Константину в Никее (325), он созывает во Франкфурте церковный собор, принимающий, вопреки Византии, определение, по которому Дух Святой исходит как от Бога-Отца, так и от Бога-Сына (знаменитый тезис «филиокве», догматически отделивший Западную церковь от Вселенской. — Ф.Н.). Окруженный преданными церковными иерархами (первейший из них, Алкуин, усматривал в Карле «нового Давида»), император уделяет внимание разработке королевско-имперской идеологии, в которой священной особе монарха отводится роль покровителя слабых, вдов, сирот, защитника Церкви и христианства, вождя своего народа на пути к спасению. Посвященные вопросам морали трактаты (так называемые «зеркала для государей») составлялись Алкуином, Смарагдом, Ионой Орлеанским и рядом других авторов. Именно эта идеология оформлялась в капитуляриях (королевских указах. — Ф.Н.) и в решениях поместных церковных соборов. Она со временем станет одной из составляющих идеологии рыцарства{13}.

Вассалитет и военная служба

Несмотря на отдельные поражения (самое известное из них — в Ронсевальском ущелье), империя Каролингов оставила по себе в сознании народов такое впечатление военного могущества, которое вытеснило собой уже меркнущие воспоминания о Римской империи. Эта всемирная слава пришла к молодому государству в силу нескольких факторов. Среди них заслуживают упоминания и строительство административной системы, и достижения в области культуры (так называемое «Каролингское возрождение»), но все же первое место бесспорно принадлежит фактору куда менее миролюбивого свойства — завоеваниям и вызванному ими страху (а иногда и ужасу) перед мощью ее армий, предпринимавших победоносные походы ежегодно! Откуда эти армии брались и какова была их численность?

На первую часть вопроса историки обычно отвечают так: эти армии — плод социальной системы вассалитета. Чтобы усилить свою власть над людьми и сплотить их, Карл Мартелл, за ним Пипин и, наконец, Карл Великий «подняли вассалитет на уровень обязательного социального института»{14}; посредством этого учреждения своевольные аристократы, побежденные враги и потенциальные соперники волей-неволей оказались вдвойне привязанными к законному государю — в силу клятвы верности, которую каждый свободный подданный приносил своему королю; а также и в силу личной преданности вассала к сюзерену.

Прежде всего речь, конечно, идет о клятве вассальной преданности на самом высоком уровне: Каролинги вынуждали к ней традиционных вождей больших территориальных образований (провинций), образований иногда весьма отдаленных от средоточия королевской власти, и вождей, обычно склонных к сепаратизму. Впрочем, наш сюжет значительно шире. Те же узы вассальной зависимости применялись Каролингами для укрепления всей, сверху донизу, системы управления людьми. Они действительно поощряли своих прямых вассалов искать способы приведения влиятельных людей той округи, где последние проживали, к вассалитету более низкой ступени; они действительно поощряли свободных людей выбирать себе сеньора, который выступал бы в роли «представителя Государства», брал бы их под свое командование в королевской армии и взимал бы с них налоги. Однако эта система должна была в конечном счете, в силу приватизации «публичных функций», привести к замене абсолютной публичной власти, поборником которой выступал Карл Великий, на цепь договоров, заключаемых между частными лицами. В самом деле, на каждом из уровней требуемые «публичные службы» оплачивались уступкой частным лицам тех или иных «бенефициев», первоначально пожизненных и подлежащих возврату.

Одним из главных (если не самым главным) видов публичной службы была служба воинская. Для того чтобы заполучить хорошо вооруженных и оснащенных всем необходимым воинов (в первую очередь тяжеловооруженных всадников), Карл Мартелл уступает им в качестве временного и условного держания церковные земли. Оплачивая землей военную службу, он вовсе не выступает в роли какого-то новатора. По этому пути давно уже шли сами церковные учреждения. Епископы и аббаты ценой такого же рода земельных уступок (позднее жалование земли получит специальный термин — «inféodatiu») обзаводились внушительными военными эскортами. Карл Мартелл всего лишь «позаимствовал» у Церкви не только ее богатейшие земельные владения, но и способ обмена некоторой их части на военную силу — на этот раз во имя «Государства». Особо стоит подчеркнуть вот какое обстоятельство. Упомянутые «заимствования» вовсе не привели к снижению численности тех воинских контингентов, которые выставлялись церковными учреждениями на службу государству. Вообще говоря, главным резервуаром воинской силы Франции в течение многих веков оставалась северо-восточная четверть страны. Именно здесь сосредоточены почти все «военные аббатства». Совместно с ними, а также с большими церквами региона, местные светские сеньоры формировали основное ядро французского феодального ополчения. Таким образом, вольные или невольные уступки церковных земель светским вассалам позволили Французскому королевству обеспечить себя профессиональной тяжелой кавалерией, которая была ему совершенно необходима.

В силе оставался общий принцип, согласно которому призыву под знамена подлежали все свободные мужчины (за исключением клириков), особенно в случае иностранного вторжения. В действительности же на призыв откликались далеко не все, даже не все вассалы. Капитулярий 808 года устанавливает четкое распределение обязанностей по несению воинской службы соответственно величине земельного держания или денежного дохода{15}. Базовое правило: одного человека с четырех мансов земли{16}.

Если не считать прямых вассалов императора, графы созывают на майские поля собственные ополчения из числа своих вассалов. Так же поступают епископы и аббаты, что видно из письма Карла Великого аббату Фулраду, настоятелю монастыря Сен-Кантен. В нем император предписывает аббату явиться на всеобщий смотр, который состоится в Саксонии, во главе отряда из своих вассалов, каждый из которых должен быть, как и положено, вооружен «щитом, копьем, мечом, тесаком, луком и колчаном, полным стрел»{17}. Луком всадники, очевидно, еще не пренебрегали: впрочем, и сражались-то они не всегда верхом. Долгое время почти повсюду, не исключая и срединных областей Империи, где только случались вооруженные столкновения, для участия в них воины прибывали верхом, как кавалеристы, а сражались, как пехотинцы. Сказанное относится, разумеется, лишь к части бойцов.

Именно с эпохи Каролингов тяжелая кавалерия начинает приобретать все более высокую военную и социальную значимость. Ее вооружение и экипировка становятся все более дорогостоящими. Общий комплект в середине VIII века состоит из следующих элементов: боевой конь, панцирь (lorica), чешуйчатые латы (несколько рядов железных, подобных чешуе, пластин, нашитых на плотную ткань одежды) — этот доспех останется неизменным до середины XI века, деревянный щит, меч, тесак (происходящий от древнего scramasax). Общая цена экипировки к концу VIII века достигала 40 су. За такую цену можно было купить стадо коров размером в 20 голов{18}.

Боевые действия развертывались в лучшее время года. Ополчение, созываемое в мае, распускалось, как правило, три месяца спустя. Считается (впрочем, не без некоторых разногласий между историками), что Карл Великий мог бы располагать, призвав к оружию своих прямых вассалов, а также вассалов графов, епископов и аббатов, которые держали от него землю, — армией приблизительно в 50 тысяч кавалеристов и 100 тысяч пехотинцев{19}. Однако, как мы знаем, не все воины призывались на службу одновременно. Правда, прямые вассалы короля (vassi dominici) обязаны были служить ему постоянно и составляли отряды легкой конницы (scarrae). Вассалы графов формировали ополчение (l'ost), которое позднее будет названо «феодальным»; такое ополчение созывалось, по мере надобности, в районах, близких к театру боевых действий.

Следует ли понимать вышесказанное так, что, начиная с эпохи заката Империи в X веке и далее, воины служили королю и императору только как вассалы, «отрабатывая», так сказать, полученный от него фьеф? Некоторые из историков начинают в этом сомневаться. Они, например, указывают на то, что слово «фьеф» обозначает (как и слово «уступки» — «concessions») земли, которыми владеют на праве полной собственности и которые получаются и передаются по наследству; на то, что военная служба имеет под собой в качестве правовой основы не только «бенефиции», но опирается, в равной мере, и на «аллоды»; на то, наконец, что так называемые «феодальные повинности», военная служба в частности, возлагались не только на «благородных» «вассалов», но и на всех свободных подданных и граждан. Фьефы, как уже отмечалось, преимущественно предоставлялись церквами с целью обзавестись собственным военным контингентом — как для службы королю, так и для собственной самозащиты. Без достаточного обоснования эта система предоставления бенефициев, характерная главным образом для церковного землевладения, распространяется и на все общество в целом. У светских сеньоров было меньше земель и вообще меньше средств на то, чтобы собирать войска… Если бы все это было так, пришлось бы подвергнуть переоценке чрезмерно завышенную роль феодально-вассальных связей в организации военной службы{20}.

Как бы то ни было, у тех войск, которые собирались по призыву короля и грандов, имелось несколько источников формирования. Некоторые из воинов действительно были «vassaux chasés», то есть такие вассалы, единственным источником существования которых был бенефиций, предоставленный сеньором. У других бенефиций был всего лишь одним из таких источников, и, соответственно, их зависимость от сеньора была менее тесной. Третьих с сеньором связывали узы иного рода: то были «министериалы», челядь, домашние слуги, не имевшие собственного бенефиция, но бывшие как бы членами «семейства» сеньора в широком смысле слова: они ели за одним столом с господином (или на кухне — это уж как придется), получали прочее довольствие (например, одежду) в семейных кладовых и пр. Четвертые вообще не имели над собой никакого сеньора: они и королю служили не как вассалы сеньору, а как подданные своему государю. Разнообразие категорий военнослужащих, как видим, достаточно велико. Особенно если не выпускать из поля зрения и значительное число солдат-наемников, которых вместо себя выставляли многие состоятельные подданные, или которых набирали, в случае нужды, и гранды, и сам король.

Итак, воины, даже воины конные, будущие рыцари (для последних ради выделения их из прочих будет вскоре изобретен новый термин — «milites»), в массе своей вовсе не принадлежали ни к узкому слою грандов, ни к более широкой категории «благородных», ни даже к разряду вассалов, владеющих более или менее обширными доменами. Этот феномен достаточно очевиден и за пределами того государственного образования, который получит, по Верденскому договору 843 года об окончательном разделе империи Карла Великого, название страны западных франков (Francie occidentale), даже за пределами будущего Французского королевства (royaume de France). То же явление носило достаточно массовый характер и в христианской Испании, и в англосаксонской Англии, и в Германии. То же можно сказать, пожалуй, и о многих областях Франции X–XI веков. За одним исключением — за исключением самой сердцевины страны.

Глава третья

Князья, гранды (sires) и рыцари, X–XI века

От Империи к княжествам

Признаки упадка империи Каролингов проявились сразу же после кончины Карла Великого{1}. Раздел государства в Вердене (843) удовлетворил не всех наследников императора, был оспорен, привел к вооруженному противостоянию и в конечном счете к образованию больших королевств, которые, несмотря на все превратности своей политической судьбы, все же пройдут сквозь Средние века, сохранив в целом свою государственность. Это Бургундия и Италия, но прежде всего наиболее сильные Франция и Германия.

Хотя династические распри, политические конфликты и военные столкновения становятся факторами раздробления и упадка центральной власти повсеместно, все же не в них следует искать самую глубокую причину такого упадка. Задолго до всей этой сумятицы центральная (королевская и имперская) власть по отношению к властям местным была вынуждена сделать ряд важных уступок — в смысле делегирования своих полномочий. Она не только признала известную самостоятельность провинциальных княжеств, этих политических единиц, которые первоначально были во всем ей послушны, но позднее делались все более и более своевольными. Она не только признала конечные результаты этого довольно длительного процесса как свершившийся факт, как некую новую и неожиданную данность, с которой волей-неволей приходилось смириться. Она, более того, сама поощряла такой процесс на всех его стадиях. В Германии, положим, короли еще сохраняли более или менее реальную власть над княжествами, герцогствами и епископствами. Во Франции же, начиная с середины IX века, одно княжество за другим, по мере достижения внутренней сплоченности, высвобождается из-под опеки королевской власти, присваивая себе ее прерогативы.

Но коли так, стоит ли вообще говорить о каком-то упадке? Куда более правдоподобным выглядит иное толкование событий: некие мощные тенденции какое-то время как бы «камуфлировались», затмеваемые сияющим ореолом королевской власти, которая воплощалась в таких совершенно исключительных личностях, какими были Пипин или Карл Великий. Но вот последний из великих правителей сходит в могилу — тогда-то, при королях откровенно заурядных, и наступает «момент истины». Огромная, непомерно раздавшаяся во все стороны Империя рушится сама собой, так как централизованное управление страной просто невозможно — и по слабости административного аппарата Каролингов, и в силу менталитета общества.

Факт присяги на личную вассальную верность и вообще выдвижение на передний план вассалитета свидетельствуют о том, что даже Карл Великий чувствовал необходимость создания этой новой, дополнительной формы связи между государем и его подданными. Из этого политического опосредствования пользу для себя извлекают сначала региональные, а затем и местные аристократии. Таким образом, империя Каролингов в ее западной части преобразуется в мозаику больших княжеств, объединяющих в своих границах множество графств. Затем мозаика эта еще более дробится: автономию получают объединения меньшего масштаба, включающие в свой состав два-три графства, а то и вовсе одно.

Наконец процесс этот доходит до логического конца — до автономии местных сеньорий, простирающих свою власть лишь на население окрестностей каждого данного замка. Так как именно замок и отряд вооруженных людей в нем (milites) служат одновременнно и символом (символом вполне ощутимым и потому понятным для всех), и точкой опоры публичной власти.

Тогда-то и открывается эпоха князей и владельцев замков, сеньоров и рыцарей. Эпоха эта предвещает и приуготовляет уже непосредственно следующую за ней эпоху рыцарства.

Фактор вторжений

В чем кроется источник ослабления центральной власти? Непомерная величина Империи, очевидная неспособность последней сколь-либо эффективно управлять интегрированными в ее состав территориями, «конфискация» части королевских прерогатив самыми крупными вассалами короля — отчасти объясняют этот возврат к более узким и одновременно более «реалистичным» политическим образованиям. К этим главным факторам добавляется еще один, причем немаловажный: живучесть и укрепление регионализмов, даже уже пробужденных «патриотизмов», которые и толкают к образованию этих больших региональных общностей с их особыми языками, культурами, нравами и традициями. Эти психологические аспекты в исторической науке долго и незаслуженно недооценивались — история менталитетов должна бы заполнить эту лакуну.

Начиная с конца IX века внутри каждого из тех больших «отсеков», на которые империю Каролингов разделил Верденский договор, развертывается один и тот же, по сути, политический процесс. Различие состоит лишь в скорости его протекания в разных частях бывшей Империи, причем наиболее быстро он протекал в западной части, которая станет королевством Францией. Сущность же его в том, что герцоги и графы, действуя как бы в качестве представителей королевской власти, основывают свои собственные княжества, являющиеся достаточно сплоченными политическими образованиями. Себе лично они при этом присваивают заимствованный из истории Древнего Рима титул «принцепса» (princeps), то есть «государя», что служит символическим выражением их стремления в политической автономии.

Сыграла ли какую-либо роль в этом процессе упадка королевской и возвышения княжеской власти «вторая волна нашествий» — сарацин, норманнов и венгров? Историки на этот вопрос отвечали сначала положительно, потом отрицательно. На наш взгляд, некоторую, пусть не главную, роль она все же сыграла. Не следует полностью сбрасывать со счетов истории набеги сарацин или норманнов{2}. Ответом на эти вторжения было строительство, почти повсеместное, замков. Замкам еще предстоит, в ближайшем будущем, стать оплотом движения к автономии, но пока они — местопребывание и символ публичной власти, той власти, которую их владельцы, «шатлены», осуществляют над людьми от имени короля и которую они вскоре приватизируют. Замки же служат окрестному населению местом убежища. Эту последнюю функцию историки сначала чрезмерно преувеличивали, а потом, впав в противоположную крайность, принялись чуть ли не полностью отрицать. Бесспорным остается то, что замки выполняли функцию защиты и в XI веке{3}.

Менее всего подлежит сомнению фактор норманнских набегов в ходе образования княжеств. Отчасти именно потому, что княжества противостояли норманнам с большим успехом, нежели Каролинги, одно из них (а именно то, которое стало вотчиной преемников Роберта) завоевало авторитет настолько высокий, что его владетели сочли себя достойными претендовать на королевский престол (885). С другой стороны, Каролинги, терпящие от норманнов одно поражение за другим, своей скандальной неспособностью организовать борьбу против этих морских разбойников делают королевскую власть, спустя столетие, уязвимой мишенью для происков Гуго Капета (отпрыска все той же княжеской династии робертинианцев), который овладел короной в обстановке всеобщего безразличия.

Норманны, впрочем, сами внесли весомый вклад в образование одного из таких региональных княжеств. Перед тем как уступить Роллону Нормандию, король франков Карл Лысый наносит викингу под Шартром (911) поражение, которое трудно оспорить. Таким образом, уступка норманнам региона, где они уже успели прочно обосноваться, сама по себе не является проявлением слабости. Выгоды же такой уступки для королевства, в составе которого Нормандия остается инкорпорированной, достаточно очевидны: она замыкает норманнов в четко очерченные границы, ставит их вождя (отныне герцога Нормандии) в состояние вассальной зависимости по отношению к королевской власти и сопровождается принятием христианства северными разбойниками. Целая эпоха, наполненная набегами, грабежами, массовыми избиениями жителей, была наконец-то завершена.

Король, несмотря на свой титул rex Francorum («король франков») и на большое число графств под его прямым господством, осуществляет всю полноту своей публичной власти, которая включает в себя в качестве основных элементов назначение и отстранение от должностей «публичных чиновников» и епископов, чеканку монеты, взимание налогов и податей, — лишь в своих личных земельных владениях (доменах), да еще на прилежащих к ним территориях, где сильно его влияние. В других же регионах — в неукрощенной и замкнутой в себе Бретани, в Гаскони, Нормандии, Фландрии и т. д. — князья, беря на себя функции публичной власти, приватизируют королевские прерогативы и административный аппарат королевства, причем в первую очередь фискальную систему. Феномен этот еще шире распространяется в X веке, который по праву мог бы быть назван «золотым временем княжеств».

К 950 году в лоне «княжества Франция» возникают новые центры власти, графства, главы которых отвергают свою изначальную зависимость и вырывают у короля признание их автономии и наследственного характера их honores — этого очень своеобразного «гонорара» в различных формах или, если угодно, почетной «заработной платы», выдавая которую, королевская власть возмещала выполнение графами общественных функций. Стоить добавить, что функции эти выполнялись графами исходя из их собственных сил и средств.

Это преобразование единиц «административных» в единицы политические наиболее характерно для западной части франкского государства (la Francie occidentale). Этого не произошло в Германии, где центральная власть возглавлялась людьми (Генрих, Оттон) твердого закала и где она опиралась на широкую поддержку послушного королю духовенства, белого и черного. Там центральная власть держала под контролем и герцогства, и епископства. Лишь в ходе политических кризисов, вызванных тем, что некоторые носители королевского сана явно не соответствовали занимаемой ими «должности», в некоторых землях имели место частичные узурпации, однотипные с тем феноменом, который во Франции стал общим правилом политической жизни. Здесь же, во Франции, князья (princes, то есть «государи») даже если и соглашались признать свою вассальную зависимость от короля взамен на honores последнего, все же ведут себя по отношению к нему как равные с равным. Хорошо известен рассказ, дошедший до нас благодаря Адемару Шабанскому:

Альдеберт, граф Перигора, захватил Тур и передал этот город во владение своему вассалу Фулку Анжуйскому, но Тур вскоре был у него отобран прежним сеньором, графом Шампани, союзником и вассалом короля Франции Гуго (последний к этому времени делил и власть, и королевский титул со своим сыном Робертом). Альдеберт осадил Тур вторично. Тогда Гуго с Робертом вызвали его к себе и напомнили ему о необходимости подчинения графа королю следующим вопросом: «Кто из тебя сделал графа?» На что тот не моргнув глазом ответствовал: «А кто вас сделал королями?»{4}

Конечно, только Капетинг, и никто иной, был подлинным королем, священной особой; именно над ним архиепископ Реймса, один из преемников Реми, совершил обряд миропомазания. Тут никаких споров быть не могло. Однако королевская власть оказалась присвоенной ее собственными агентами, графами, а вскоре — и агентами этих агентов; вассалитет вот-вот должен был обернуться феодализмом, хотя некоторые публичные функции все же продолжали выполняться (например, судопроизводство), по крайней мере, на уровне графств.

Очень сходные, если не аналогичные, процессы развертываются и в масштабе княжеств. Стоило по той или иной причине (несовершеннолетие, ссоры из-за наследства, дряхлость, телесные недуги, упадок умственных способностей и т. д.) ослабнуть личной власти князя — тут же сеньоры одного или нескольких графств предпринимали попытку вырваться или выскользнуть из-под княжеской опеки. Так, графства Ман, Блуа, Анжера, расположенные на окраинах «герцогства Франция», сумели эмансипироваться, воспользовавшись удобным моментом. Основатели этих новых политических образований вовсе не были «новыми людьми», пришедшими невесть откуда авантюристами (это мнение долго бытовало среди историков): нет, почти все они находились в разной степени родства, были связаны со старинными аристократическими «большими семьями» именно этих мест. Посредством узурпации публичной власти или, точнее, власти военной и судебной, а также посредством присвоения соответствующих источников доходов эти графы подняли свой статус до княжеского уровня и иногда входили в прямой вооруженный конфликт с князьями. Раздробление публичной власти все более прогрессировало, что делало необходимым дополнить ее или даже заменить ее частными отношениями между человеком и человеком.

Ярким свидетельством распространенности вассалитета и его трансформации в социально-политический институт служит часто цитируемое письмо Фулберта Шартрского, относящееся, правда, к несколько более позднему времени (написано около 1020 года). Епископ Шартра отвечает на вопрос графа Пуатье, герцога Аквитании, поставленный относительно содержания понятия «вассальной верности». У епископа — свои вассалы и свои сложности в отношениях с ними, так что ответ дается со знанием дела. Главная его мысль — взаимный характер обязательств, возникающих как следствие передачи земель сеньора в условное владение вассала (бенефиций){5}. Сначала перечисляются «отрицательные» обязательства (не делать чего-либо, не допускать чего-либо и т. п.), которые сводятся к формуле «ничем не вредить сеньору» (по-латыни он обозначается как dominus — «господин»), которому вассал дал клятву верности. Формула эта раскрывается далее в следующих положениях: «не наносить никакого вреда телу сеньора», ни его замку, ни его владениям, ни отправляемому им правосудию. Все эти запреты связаны, видимо, с фактом делегирования сеньору публичной власти, которую он в своем лице и представляет. Пусть вассал поостережется от их вольного или невольного нарушения. Однако даже безупречное следование указанным заповедям еще не дает оснований говорить о «вассальной верности» в узком смысле слова.

Фулберт продолжает: «И все же не так вассал заслуживает свое кормление (лат. casamentum, фр. chasement); чтобы его получить и заслужить, мало отвернуться от зла, если при этом не творить добра. Ожидаемое же от него добро состоит в том, чтобы он давал сеньору честный совет и оказывал ему помощь (лат. consilium et auxilium{6}). Только тогда он достоин своего бенефиция и хранит верность, в которой поклялся. Сеньор, со своей стороны, должен вести себя по отношению к своему вассалу подобным же образом, как это и показано на разобранных случаях»{7}.

В вопросе, на который последовал приводимый здесь ответ, довольно легко усмотреть отражение ситуации, сложившейся в южной половине «Франции»: там, на юге, преобладало неприятие строгого подчинения вассала сеньору, там обычное для севера принесение «оммажа» (фр. hommage), клятвы верности, посредством вложения рук вассала в руки сеньора не получило сколь-либо широкого распространения. Там в самой формуле клятвы упор делался на «отрицательных» обязательствах, на непричинении вреда сеньору. Фулберт же настаивает на «положительных» обязательствах «верных» (под этим термином он, очевидно, разумеет лишь одну категорию вассалов — вассалов «на кормлении»). Епископ указывает на то, что «положительные» обязательства являются прямым следствием уступки вассалу сеньором какого-то источника «кормления». Получив этот источник, вассал отдает сеньору как бы его эквивалент — «совет и помощь».

Какое содержание вкладывается в эти понятия? Вассал, принося клятву, обязуется перед своим сеньором выполнять для него службы вот какого рода.

В первую очередь служба эта (auxilium) — военная: речь идет о том, чтобы помогать сеньору вооруженной рукой, сопровождать его, если потребуется, в составе эскорта, охранять его замок (лат. estage), являться на сборный пункт по призыву сеньора для участия в широкомасштабном походе (ost) или в кратковременном набеге (chevauchée).

Вассал, далее, обязан оказывать сеньору финансовую помощь в тех случаях, когда последний обременен особенно тяжкими расходами. Век спустя обычай закрепил «четыре случая» такого рода: это — 1) сборы сеньора в крестовый поход, 2) посвящение в рыцари его старшего сына, 3) свадьба его старшей дочери, 4) выплачивание выкупа, если сеньор попал в плен.

«Совет» (le conseil) означает прежде всего участие в заседаниях графского, а позднее, и сеньориального суда. Такое участие равносильно, разумеется, контролю сначала графов, а затем и владельцев замков, «шатленов» (châtelaines) меньшего масштаба, над правосудием. К концу X века графство остается базовым военным округом и одновременно местопребыванием власти. Но уже тогда наиболее могущественные вассалы, а именно те, что владели замками или служили в них командующими гарнизонами, принимались власть эту узурпировать. Письмо Фулберта свидетельствует о конфликтах такого рода между князьями и их вассалами. В то же время оно представляет собой попытку уточнить те новые обязательства, которые составляли отныне каркас общества, — обязательства, основанные на вассалитете, то есть на прямых отношениях между человеком и человеком, между сеньором и его вассалом. Именно эти новые обязательства и новые отношения, возобладав сначала в среде военной аристократии, превращаются в структурообразующие для всего общества в целом.

«Феодальная» модель в разных местах принимала разные формы и заменяла собой предшествовавшие ей модели с разной скоростью и в разной степени. К тому же, как представляется ныне историкам, вовсе не фьеф (fief), а сеньория замкового типа (châtellenie) передала тому, что мы называем «феодализмом», свои наиболее характерные черты. Повсеместно, однако, утверждалось мнение, что лишь право несения военной службы оправдывает уступку земли, отчуждение части домена. Даже на юге, где долгое время считалось, что одной клятвы вполне достаточно, чтобы определить характер отношений между человеком и человеком, — даже там постепенно укоренялся новый взгляд на такого рода отношения. Взгляд, согласно которому пожалованный бенефиций или фьеф является единственным реальным их элементом, единственной материальной их основой — если не сказать, единственным мотивом военной службы. И это при том, что формы договора относительно условий ее несения (convenientia), отмеченные пережитками римского права, весьма сильно отличаются от тех, что общеприняты на севере.

Итак, публичная власть оказалась «конфискованной» князьями, а затем разорвана на куски их «верными». Королевство Франция являло собой всего лишь номинальное единство, разделенное на дюжину княжеств и на несколько сотен замковых сеньорий. В идеале, королевская власть венчала собой феодальную пирамиду, в действительности же эта пирамида менее всего могла бы быть надежной опорой для своей собственной вершины. Королевский двор, подобно многим княжеским, состоял из узкого круга близких к государю лиц — как в смысле родства, так и в смысле непосредственной близости их владений к королевскому домену; об этом свидетельствуют подписи под королевскими актами. Центральная администрация все больше принимала частный, дворцовый характер. Или, если угодно, домашний характер. Среди этих подписей постоянно мелькают имена членов королевской семьи, комендантов королевских замков, глав дворцовых служб, обычно назначаемых на эти должности из числа наиболее преданных королю светских сеньоров Иль-де-Франс. Подобного же рода службы, ведавшие именно домашним хозяйством, имелись не только при княжеских дворах, но и в любой средней руки сеньории, но поскольку в данном случае «дом» есть «Дом короля» («L'Hôtel du roi»), их шефы становятся, по совместительству, и высшими должностными лицами королевства: канцлер (эконом), сенешаль (дворецкий), бутейе (кравчий), шамбрийе (постельничий). Монархия, став феодальной, как бы сузилась до сеньории. Но благодаря оммажу, институту также феодальному, она, веком спустя, окрепнет: король не приносит оммажа никому. Но пока она действует как одна из замковых сеньорий, «шателлений», чье появление в великом множестве составляет главенствующий факт XI столетия.

От княжеств к сеньориям

По-разному можно отнестись к концепции «мутация тысячного года», но от констатации некоторых качественных сдвигов в обществе на пороге второго тысячелетия никуда не уйти. Один из них уже отмечен выше: это — строительство замков и образование вокруг них сеньорий в масштабах, не виданных ни ранее, ни позднее. Второй сдвиг: столь же массовое появление персонажей, социальную роль и ранг которых нам сейчас предстоит выяснить в нарративных текстах, в житиях святых, в литургии, а также в изобразительном искусстве. По-латыни эти персонажи пока зовутся milites, на романском же языке (посредствующее звено между латынью и современными романскими языками — например, французским. — Ф.Н.) вскоре получат новое имя — «la chevalerie, les chevaliers» (рыцарство, рыцари).

Политическое дробление, которое было описано выше, не изменило к 1000 году радикальным образом публичной природы власти, осуществляемой графом в его pagus — административном округе, перешедшем по наследству от франкской эпохи. На судебных заседаниях (plaids) граф вершит правосудие над свободными людьми, и в некоторых регионах (например, во Фландрии) он, окруженный городской старши́ной, будет еще долго выполнять этот долг. Однако в других регионах, и их большинство, протекает процесс вырождения древнего способа судопроизводства. Сначала в Сомюре (970), затем в Шаранте, в Маконнэ, потом почти повсеместно во Французском королевстве в первой трети XI века замковая сеньория — «шателления» (châtellenie) становится центром военным, административным и судебным одновременно.

Такая «мутация» власти вовсе не равносильна анархии. Замковое строительство, по меньшей мере первоначально, вовсе не носило характера «самовольной застройки». «Новорожденные» замки вовсе не были «незаконнорожденными», то есть построенными без ведома или без разрешения графа{8} или же для того, чтобы в будущем стать оплотом противодействия его воле. Истина в том, что чаще всего именно графы и принимали решение о возведении новых замков, исходя из стратегических соображений или желая упрочить свой контроль над местным населением. Они и достигали поставленной цели, назначая комендантами новых крепостей наиболее доверенных лиц из своего окружения и делегируя им часть своих полномочий.

Первое время замок являл собой всего лишь поставленную на каком-либо возвышенном месте деревянную сторожевую башню, окруженную рвом и палисадом (то есть оградой из заостренных наверху бревен. — Ф.Н.). С конца X века эти сторожевые башни (единственное число donjon — «донжон». — Ф.Н.) все чаще строятся не из дерева, а из камня, сохраняя при этом свою первоначальную четырехугольную форму (donjons carré). После 1050 года на смену деревянному палисаду приходят каменные стены с четырехугольными башнями (которые всегда значительна ниже донжона. — Ф.Н.), снабженные бойницами для лучников. Местность в непосредственной близости от замков обживается населением. Именно тогда латинские термины «Castrum» и «castellum» становятся самыми тесными синонимами, обозначая одновременно и укрепленные посады (бурги), и замки в узком смысле слова{9}. В обоих случаях комендантом крепости назначается «шатлен», выполняющий от имени графа обязанности командующего ополчением (ban), которое при возникновении опасности созывается, а после того, как она минет, распускается, и командующего постоянным гарнизоном (лат. milites castri). Во времена весьма частых в XI веке политических кризисов, обычных при малолетнем князе или возникающих от иных причин ослабления княжеской власти, шатлены пользуются удобным случаем для того, чтобы предстать перед населением в качестве независимых или почти независимых сеньоров, навязать ему свою волю и узурпировать к своей выгоде остатки публичной власти, связанной с замком.

С первой половины XI века число новых замков умножается. Явление, если верить цифрам, носило взрывной характер: «Начиная с тысячного года число приходящихся на графство замков в течение пятидесяти лет удваивается, утраивается либо возрастает даже в четыре раза»{10}. Там, где власть графа была крепка (Нормандия, Фландрия), новые замки либо строились под непосредственным графским контролем, либо он над ними немедленно устанавливался, а вообще самовольное возведение укреплений находилось под строгим запретом{11}. С другой стороны, в Иль-де-Франс, в бассейне Луары, в Провансе около 1020 года, в Каталонии около 1030 года, в Нормандии около 1040 года, в Англии около 1070 года наблюдалась одна и та же картина: стоило вспыхнуть внутридинастическим распрям из-за наследства или по какой иной причине — замки начинали расти вроде бы самопроизвольно, как грибы после дождя, не дожидаясь ничьего соизволения. В Шаранте, к примеру, большая часть замков, «появившихся на свет» в период 1000–1050 годов, — «незаконнорожденные», они были построены по инициативе крупных землевладельцев и не имели никакой связи с публичной властью{12}. В Анжу (1060–1100) замковые сеньории умножаются в числе, стесняя самим своим существованием графскую власть. Красноречивые цифры: из 60 замков графства 30 были построены Фулком Неррой (Foulque Nerra) до 1040 года. В конце века только 15 замков находилось под графским контролем, между тем как более 40 стали ядром автономных сеньорий.

Многие сеньории возникли, как это ни странно, из профессии стряпчего, поверенного в делах (лат. advocatus). Дело разъяснится, если принять к сведению следующее обстоятельство: еще в эпоху Каролингов светские князья, выступая в роли покровителей аббатств, брали на себя и такие функции последних, которые были несовместимы с церковными порядками; в X веке эти доходные функции были освоены аристократическими семьями (не всегда княжескими), а в общем итоге эти специфические источники доходов послужили материальной основой для существования десятков графств и виконтств.

Епископства, особенно на севере Франции, приобретают права графств и тем самым преобразуются в епископальные сеньории. Эти церкви (Реймс, Шалон, Туль, Родес и т. д.) и эти монастыри (Корби, Сен-Рикье), окруженные укреплениями и сами превращенные в неприступные твердыни, вербуют, с начала X века, «церковных воинов» (milites ecclesiae) в массовом для своего времени порядке, так что в XI веке их могущество опирается не только и, пожалуй, не столько на их огромные земельные владения, сколько на владение крепостями и военной силой.

Некоторые светские замковые сеньории восходят вот еще к какому источнику. Крупные земельные собственники, естественно, пользовались правами сеньора по отношению к тем, кто получил от них наделы в условное держание за военную службу. И, столь же естественно, не пользовались такими правами относительно тех мелких и средних землевладельцев, чья собственность на землю была безусловна, то есть определялась как «аллод». Но положение менялось, как только кому-нибудь из этих крупных собственников удавалось соорудить, скажем, башню на границе своих владений и получить тем самым право созыва (ban) ополчения (ost), в котором обязаны были принять участие не только его вассалы, но и все свободные и способные носить оружие мужчины, в том числе и те, кто владел аллодом. Для последних этот «кто-то» становился сеньором, не как владелец земли, но как владелец замка — «шатлен». «Земельная» сеньория порождает, таким образом, сеньорию «банальную» (от ban — созыва ополчения) или, иначе говоря, сеньорию замковую, «шателлению». Две формы сеньории взаимно дополняли и укрепляли одна другую.

К доходам с принадлежавшей им земли владельцы замков, «шатлены», добавляли те, что проистекали из узурпированных прерогатив королевской власти, значительная часть которых волей-неволей передавалась графами на уровень «шателлений». Теперь уже не граф, прямой представитель короля, судил крестьян, но — местный сеньор в окружении своих вооруженных вассалов. Судья из такого отправления правосудия извлекал для себя немало выгод: престиж, почтение, страх по отношению к своей персоне; и далеко не на последнем месте стояла прямая материальная выгода от взимания штрафов — именно штрафы становились наиболее распространенной формой наказания за правонарушения и даже преступления.

При помощи своих «вооруженных людей» (это — термин эпохи: «milites armati») шатлен наводил полицейский порядок на территории шателлении и защищал подвластный ему округ от нападений извне. Если внешняя угроза была серьезна, шатлен, как уже говорилось, не мог больше рассчитывать лишь на своих «верных» (вассалов), а был вынужден объявлять «бан» — всеобщий призыв к оружию. В последнем случае он выступал как представитель публичной военной власти на местном уровне — власти, которая опиралась на обычное право, уходящее своими корнями глубоко в прошлое. Большинство положений этого права, восходящего ко всеобщей воинской повинности и ряда связанных с нею других повинностей, общепризнана, но некоторые из них начали было выходить из употребления. Присвоив их себе, шатлен не только настаивал на неукоснительном выполнении соответствующих обязанностей (то, что для него — право, для подвластного ему населения — обязанность), но путем откровенного запугивания значительно расширял первоначальный круг прав (обязанностей). Так, либо возрождается изрядно позабытый, либо вводится новый обычай «ночлега» или «крова» (droit de gite), который позволяет сеньору, делающему со своей свитой объезд владений, остановиться и кормиться за счет хозяев в любом приглянувшемся ему жилище. «Право конных пробегов» (droit de chevauchée), как правило, делегируемое сеньором командирам конных дозоров, возлагало часть расходов, связанных с этим видом военной службы, на деревенских жителей: они должны были кормить остановившихся у них на ночной постой кавалеристов и давать корм их лошадям. Шатлену принадлежало право привлечения крестьян к безвозмездным работам по рытью рва и возведению палисада вокруг замка и по поддержанию того и другого в должном состоянии. Они же привлекались к несению караулов и выполнению ряда иных повинностей, вызываемых потребностями войны.

Шатлен присваивал себе монопольное право на помол зерна, выпечку хлеба, выжимку винограда и маслин; только ему могли принадлежать мельницы, хлебные печи и давильные прессы, за пользование которыми обыватели платили по установленной им таксе. Позднее к этим монополиям добавляется и монополия на эксплуатацию таверн. В перечне этих прав видное место занимали и так называемые «дурные обычаи». «Дурные» — это потому, что они не коренятся в глубине веков, а прививаются, внедряются железной рукой шатлена. Авторство же ярлыка принадлежало, по всей видимости, духовенству, чьи интересы нововведения затрагивали прямо или косвенно и которое, в отличие от своей сельской паствы, имело возможность говорить о них все, что думало, публично, например в воскресных проповедях. Упомянем здесь лишь некоторые из длинного ряда «дурных обычаев»: «талья» («la taille» по-французски звучит, положим, несколько иначе, но здесь я вынужден следовать укоренившейся в русской историографии транскрипции, которая подпадает, как кажется, тоже под категорию «дурных обычаев». — Ф.Н.) — это налог, первоначально оправдываемый насущными потребностями обороны и взимаемый как исключительный лишь в обстановке острого военного кризиса, но с течением времени утративший свой чрезвычайный характер и собираемый в произвольно установленных шатленом размерах: это — «формарьяж», побор с жениха, берущего себе в жены девушку из другой сеньории; это — «мертвая рука», налог на наследство и т. д.

Итак, автономия, добытая князьями и графами в X веке, в следующем столетии дополняется автономией шатленов. Публичная власть в сферах обороны, поддержания внутреннего порядка (полиции) и отправления правосудия выскальзывает из рук графов и сосредоточивается в руках виконтов, шатленов и командующих гарнизонами крепостей (если крепость не успела перейти в формальное владение своего военного начальника).

Феодальная мутация? Замковая революция или замковая эволюция?{13} Когда словарь дошедших до нас письменных текстов, словарь, отражающий политические структуры, юридические понятия, социальные реалии, — когда этот словарь меняется вдруг, легко поверить в то, что мы столкнулись с феноменом революции. В противоположность этому, эволюция проявляет себя лишь мало-помалу, а новая реальность как бы «прорастает» сквозь старые: ее «всходы» на первых порах почти незаметны, но тем не менее это — всходы, которым принадлежит будущее. И они, в первую треть XI века, взошли почти повсеместно. Обитатели замковой сеньории независимо от своего юридического статуса — свободные или сервы, владельцы аллодов или держатели бенефициев — постепенно привыкали к той мысли, что шатлен, их шатлен, с высоты своего донжона днем и ночью вглядывается во все стороны, чтобы своевременно отразить коварно надвигающуюся на них опасность, и тем же недреманным оком следит за ними самими — за каждым их поступком, за каждым шагом. Они свыкались и примирялись с тем, что его «верные» со своих седел окидывают их презрительным взглядом. Они стали считать чем-то самим по себе разумеющимся то обстоятельство, что власть, которая всегда от Бога, осуществляется здесь господами шатленами, которые имеют право судить, командовать, принуждать и наказывать, опираясь на своих воинов (milites). Люди, обученные грамоте, как раз и подтвердили этот переворот в умах своими хартиями и прочими документами.

Это наступление замковой сеньории, подчеркнем еще раз, не было явлением повсеместным, даже во Французском королевстве. В Нормандии, во Фландрии замки, по аналогичным причинам, оставались в руках графа и его доверенных лиц, а шателлении — не более чем административными единицами. Однако и в этих регионах, контролируемых сильными князьями, развертывалось строительство замков, пусть и не столь интенсивное, как в других местах. В Англии, завоеванной нормандским герцогом Вильгельмом (Guillaume), победитель диктовал побежденной стране свою волю из своих замков, число которых при его правлении возросло многократно, если к ним присовокупить и замки, построенные его вассалами.

Шатлены и «milites»

Кто же они, эти шатлены и их «milites» (воины), которых милитаризация общества выдвинула на авансцену истории и чьи имена заполняют собой хартии и повествования летописцев? Составляют ли они дворянство? Рыцарство? Вассалитет? Не имея пока возможности ответить на поставленный вопрос, который будет подвергнут детальному анализу в следующей главе, ограничимся общей констатацией вот какого факта: правящая аристократия на уровнях графов и шатленов и еще в большей степени их вассалов и вообще их «вооруженных людей» (зависимость которых может и не быть вассальной) — эта правящая военная аристократия была очень далека от того, чтобы составлять однородный «класс». Сверху донизу «класс» этот был расчленен на рад слоев, различавшихся между собой по степеням престижа, «благородства», могущества, социального статуса.

Во всех землях Империи издревле признавалось благородство по крови, по рождению, по происхождению от знатных родов{14} — древнеримских, галло-римских или германских. Что бы историки ни говорили, но даже во Франции господа княжеств, графств и, в меньшей мере, шателлений — потомки разросшегося клана Каролингов, даже Меровингов или же галло-римских благородных семейств. В средневековой аристократии несомненен, стало быть, элемент преемственности и постоянства{15}. Даже если не соглашаться с К. Ф. Вернером, который выводит вообще все средневековые благородные семьи из древнеримского нобилитета, — то и в этом случае нетрудно обнаружить среди графов и шатленов отпрысков семейств, которые некогда из поколения в поколение посвящали себя военной службе (militia) в древнем значении этого термина, то есть в значении выполнения общественного долга. Позднее семейства эти могли порвать на время со своей традиционной профессией, но все равно, по общему мнению, «благородство», обретенное предками, передавалось вместе с их кровью потомкам.

Какова же природа этого благородства? Примерно до тысячного года понятие благородства основывалось прежде всего на категории родства в широком значении (это то, что немцы называют Sippe — «клан», «родство двоюродных братьев»). В такой концепции родство по женской линии ценилось по меньшей мере так же, как и по мужской. Эта горизонтальная структура аристократии еще не делала ударения на мужском первородстве, предполагала совместное пользование имуществом, множественность наследования и при разделе наследства не подвергала дискриминации женщин, девушек и младших в семье. Это аристократическое общество охотно практиковало эндогамию, что вело к заключению браков между близкими родственниками, и гипергамию, при которой юноша брал в жены девушку из семьи более высокого социального ранга, чем его собственная. В нем особенно почиталась родственная связь между племянником и дядей по материнской линии, что найдет свое отражение в позднейшем рыцарском эпосе, в «песнях деяний» (chansons de geste). Женщина играла видную роль и в нем, и в своей семье, ее социальный и юридический статус был высок (вскоре после тысячного года он не замедлит понизиться){16}.

Многие из шатленов (но далеко не все) были связаны происхождением с этими аристократическими семьями. Связывала их с высокой аристократией, как правило, лишь боковая линия родства, причем довольно часто нелегитимная: то — «благородные бастарды», внебрачные отпрыски «больших семейств». К слову, таких хватает и на графском, и на княжеском уровне, один из бастардов даже стал английским королем. Эта, законная или незаконная, связь с древней аристократией накладывает на поведение части шатленов определенный отпечаток: в выполнении общественного долга они видят одну из главных составляющих своего «благородства».

Впрочем, к тысячному году прежняя концепция «благородства» претерпевает значительные, если не коренные, изменения. Раньше многие из аристократических семейств вели полукочевой образ жизни, неоднократно переходя от одного княжеского двора к другому в поисках должностей, которые соответствовали бы их достоинству. Теперь же, когда в течение полустолетия число замков и крепостей увеличивается в несколько раз, — им есть где «стать на якорь». Делаясь их владельцами, отдаленные потомки древней аристократии увеличивают свое богатство, свою власть, свою независимость, что ведет к утверждению достоинства их «дома», который понимается уже в узком смысле. Чтобы сохранить за ним по наследству honores или хотя бы только сам замок и домен, аристократические семьи берут за обычай отныне женить не всех своих сыновей, а отдавать в этом смысле предпочтение лишь старшему, наследнику большей части семейных владений и имущества и, главное, преемнику своего отца в сеньории. На место прежней горизонтальной структуры аристократической семьи приходит новая — вертикальная и лишь по отцовской линии{17}. Эндогамия, которая к тому же подвергается яростным нападкам Церкви как «инцест», постепенно вытесняется экзогамией, которая менее опасна для целостности семейного домена, так как передача в пределах данной семьи honores обеспечивается закреплением привилегии на получение наследства за старшим сыном, главным продолжателем легитимной семьи. Милитаризация общества и массовое строительство замков (прямое следствие милитаризации) сопровождаются, стало быть, укоренением на местном уровне аристократических семей, которые передают от отца к сыну свой замок, свою власть и свое имя: само появление этого имени как патронима, то есть обозначение семьи по ее отцу-основателю, отражает факт такого укоренения. Дворянские семьи среднего ранга прикрепляют себя с тех пор к земле, обладание которой становится отныне символом их достоинства, и подчеркивают свою военную власть постоянным эскортом из milites.

Такой ценой обеспечивались преемственность и целостность фамильного домена. Цена эта была высока во многих отношениях. Младшие в семье (речь пойдет о тех из них, кто предпочитал не постригаться в монахи), лишенные собственных доменов, жили при дворе своего старшего брата, еще чаще, своего дяди или более отдаленного родственника, «кормились» за столом своего благодетеля и обретались в его доме на положении слуг, что приближало их к положению вассалов или, даже скорее, вооруженной челяди; не имея возможности обзавестись законной женой, они были вынуждены довольствоваться при этих дворах случайными любовными связями, плодили бастардов, в жилах которых «благородная» кровь разбавлялась неблагородной и рисковала быть заглушённой ею вовсе.

Как раз в среде этих «молодых» (juvenes, bachelers{18}) людей («молодых» — в смысле «неженатых»), неустроенных, жаждавших самоутверждения и респектабельности, мечтавших получить и то и другое вместе с рукой богатой наследницы, — именно в этой мутной и вечно бурливой (от несбывающихся надежд) социальной среде, как отмечают G. Duby и E.Köhler, и вызревали первые «рыцарские» идеологии, в которых обездоленные «молодые» бросали вызов своим отцам, родственникам и всем вообще богатым и благоустроенным. Разделяя тягостную зависимость и чаяния и другой части воинства, той, что не могла претендовать на благородное происхождение, «молодые» стремились к независимости, славе, приключениям, они призывали к отказу от ревности и к так называемой «куртуазной любви». Они восхваляли войну — для них выгодную вдвойне, так как она была источником и богатой добычи, и щедрости сеньора. К этой теме нам надлежит еще вернуться.

Милитаризация общества привела к тому, что не только шатлены, но также и графы и даже князья именовали себя miles (лат. — «воин», ед. ч.), не дозволяя, однако, применять к себе среди прочих равных по рангу тот же термин, но употребленный во множественном числе. Дело в том, что множественное число того же слова — milites — прилагалось лишь к вассалам, которые служили своему сеньору оружием. Принятие названия miles (это именно название, а не титул) представлялось знатным людям естественным, так как сами они, по «правилам игры», тоже выступали в роли вассалов{19}, но — в ином отношении, тоже служили своим оружием сеньору, но — сеньору более высокого уровня.

Что касается непосредственно зависимых от шатленов «вооруженных людей» — будь то «вассалы на кормлении» (vassaux chasés) или вооруженная челядь, проживавшая в замке, — то они-то как раз и составляли основную массу воинов (milites). Каков был их ранг? Легко различимы следующие разряды. Во-первых, и здесь имелась своя «аристократия», сколь ни условно на таком низком уровне это слово. Это — уже упоминавшиеся выше «молодые» и бастарды. К ним стоит добавить бедных родственников шатлена разной степени родства, живших под его кровом, сидевших за его столом и еще способных поднять за него оружие. В жилах у всех них текла «благородная» кровь. Ступеньку пониже занимали лично свободные люди, тем не менее связанные с шатленом клятвой вассальной верности — это «верные» в самом тесном смысле слова. В самом низу — челядь, сервы (что полностью соответствует категории русского средневековья: «военные слуги невольные». — Ф.Н.).

Сбоку этой пирамиды находился еще один разряд, который никак не мог встроиться в нее. Какая-то часть дружины шатлена состояла из воинов, которые не могли похвастаться хотя бы каплей «благородной» крови, которые служили сеньору не за «корм», не за бенефиций и которые, в завершение всех «не», не сервы, а люди свободные. То — владельцы аллодов, то есть земель, находившихся в их безусловной собственности. Говоря иначе, то — представители разбогатевшей крестьянской верхушки, у которых хватало денег на приобретение боевого коня, оружия и доспехов, хватало и времени — на освоение боевого искусства и, главное, хватало страстного стремления ценой верной и безвозмездной, по крайней мере на первых порах, военной службы пробиться в манящий мир господ.

Честолюбивые мечты, причем не только их, но и других воинов низкого происхождения, были не столь уж несбыточными. Древняя гипергамия, около тысячного года претерпев мутацию, отлилась в новую форму: сеньор, с одной стороны, прилагал все усилия, чтобы женить своих сыновей на представительницах более высоких семейств; с другой же — своих дочерей, законных, чаще незаконных, а также вдов близких родственников выдавал замуж за простых воинов в награду за их верность и доблесть. Такая щедрость ему самому стоила недорого (благородные девицы и дамы были бесприданницами или почти бесприданницами), зато была очень дорога для снискавшего ее: воин из простых и даже «подлых», породнившись с сеньором, «облагораживался» и допускался, пусть на самой скромной роли, в мир господ. Тогда, в XI веке, такие браки не считались мезальянсами; в том милитаризированном обществе господствовало убеждение, что военная служба сама по себе облагораживает, а брак с благородными лишь является торжественным подтверждением этого факта. Двери социального восхождения не были, конечно, распахнуты, но оставались приоткрытыми даже перед низшим разрядом воинов — из невольных домашних слуг, челяди{20}.

Подобно тому, как древнеримский термин familia включал в себя и домашних рабов, так и семья сеньора в широком смысле охватывала челядинцев-сервов. Вооруженные домашние слуги входили в эскорт своего господина и исполняли обязанности постоянного гарнизона замка. В соседней Германии, где их называли «министериалами», они выполняли важные административные и хозяйственные функции. Статус министериалов, обслуживавших императора, даже выше, чем многие разряды свободных людей: престиж священной персоны заставлял смотреть и на ее невольных слуг с невольным почтением. Вместе с тем во всех имперских землях ров между благородными и неблагородными оставался широким и глубоким, и смешения между ними ни на каком уровне не происходило. Какие бы важные посты министериалам ни доверялись, дверь в сообщество благородных оставалась перед ними не только прикрытой, но и запертой{21}.

Подведем итоговую черту. Было ли беспрецедентное по своей интенсивности строительство замков и крепостей по всей Западной и Центральной Европе на сравнительно коротком временном отрезке (конец X — первая половина XI века) по своему сущностному характеру социальной мутацией, феодальной революцией, кое-где эволюцией или чем-то еще, например, раскрытием (révélation) сущности феодализма — об этом медиевисты спорили, спорят и будут спорить, но нам здесь вдаваться в эти волнующие дискуссии нет никакой возможности. Ограничимся же лишь констатацией главного последствия (из множества) этого феномена: следствием такого массированного строительства стал разлом европейского общества по двум направлениям. Первая расщелина отделила тех, для кого военная служба стала не только обязанностью и профессией, а война — и кормилицей, и поилицей, от тех, кто военной деятельностью занимался лишь время от времени и волей-неволей (скорее неволей, чем волей), являясь по призыву сеньора (ban) и под присмотром первых на пункты сбора общего ополчения. Первые в документах эпохи обозначаются как milites (воины), вторые — как rustici (сельские жители, обыватели). Rustici — категория далеко не однородная, так как охватывает и свободных, и полусвободных и совсем несвободных (сервов). Но вот что важно. Выделение профессиональных воинов из общей массы населения началось, положим, задолго до тысячного года (вспомнить хотя бы военную реформу Карла Мартелла в VIII веке), однако жесткое противопоставление первых вторым, демонстративное самоутверждение первых за счет вторых имели место именно в указанный период, включавший в себя круглую дату. Важно еще другое. Повседневное принуждение со стороны владельца замка и его эскорта, которому подвергалось сельское население в округе замка, принуждение, сопровождаемое эксцессами насилия, стесывало, подобно рубанку, юридические различия между свободными и сервами — они, эти различия, столь важные прежде, становятся несущественными теперь. Теперь перед лицом своего господина и повелителя и его «верных» все rustici предстают как приниженная и, главное, однородная масса «мужиков» (manauts). Стоит, однако, заметить, что разделение между milites и rustici существовало не везде и было не всегда абсолютно — иногда и кое-где различие между «воином» и «мужиком» еще весьма условно.

Второй разлом проходит между самими «воинами». Имелось огромное, конечно, различие между владельцами замков и крепостей (seniores, domini) и теми, кто им служил оружием. Наконец, и последние подразделяются на домашних слуг, различавшихся между собой по происхождению и по рангам, но объединенных обязанностью нести свою военную службу постоянно (например, в качестве телохранителей шатлена или гарнизона замка) — это с одной стороны. По другую сторону этого, тоже глубокого, раздела находились вассалы, чьи обязанности были менее обременительны.

Militia («воинство») — вскоре эта «милиция» будет именовать себя «рыцарством» — являло собой, следовательно, нечто разделенное на отдельные категории, но вместе с тем и нечто единое.

Глава четвертая

Дворянство и рыцарство, XI–XIII века

Среди наиболее спорных тем, по которым медиевисты ведут дискуссии вот уже более века, едва ли не первое место принадлежит вопросу о соотношении двух реальностей — дворянства и рыцарства. Две ли это стороны одной медали? Или две разные сущности, переплетавшиеся между собой? А в этом случае: что такое, в сущности, дворянство? И что такое, в сущности, рыцарство? В чем их различие? В чем сущности эти относительно совпадают и каковы временные пределы такого совпадения? Вопросы эти до сих пор обсуждаются весьма живо{1}. Прежде чем приступить к попытке трудного синтеза, мы сначала ограничимся лишь доказанными фактами и выводами, наиболее солидно обоснованными.

Что такое дворянство?

Первый достоверный факт: на заре X века у дворянства отсутствовал правовой статус или, если сказать мягче, отсутствовал четко определенный статус подобный тому, который ранее различал «свободу» и «рабство». Можно было легко и однозначно решить, свободный ли этот человек или раб, — по рождению, по наследству… Зато «дворянство» включало в себя целую гамму модуляций, ступеней интенсивности, которая плавно понижается от своей вершины, с «самого благородного» (nobilissimus) к просто благородному, к посредственно благородному и т. д. Дворянство не смешивают ни со свободой, ни с богатством, хотя и считается, что и то и другое — обычные его спутники.

Вторая констатация: вплоть до XIII века никто самозванно не присваивал себе звания «дворянин» («благородный»). В этот термин (употребляемый, кстати, почти всегда в форме прилагательного, а не существительного) церковные источники вкладывали в высшей мере моральное содержание, почти синонимичное с «респектабельностью» и «престижем». В глазах клириков, этих составителей юридических актов, самое в человеке главное — его отношение к Церкви. От аристократических фамилий ожидалось: поведение примерное, поступки похвальные, пожертвования щедрые, оказываемое Церкви покровительство — энергичное и действенное. Сама святость, казалось, искала удобного случая, чтобы распуститься благоуханным цветком именно в аристократических семьях, «благородных» уже в силу этого свершившегося факта. Она затем передавалась и боковым линиям родства, менее престижным, а потому — в несколько ослабленном виде{2}. Итак, благородство — это моральное качество, которое представляется у аристократии естественным, почти даже врожденным. Далее это слово из области чистой морали проскальзывало и в социальный обиход, не меняя при этом своей первоначальной окраски.

Третья констатация: до того, как право с точностью определит привилегии и специфические черты дворянства (а произойдет это только в XIII веке или ближе к XIII веку), кому или чему была присуща та же функция, функция присуждения благородства? Разумеется, общественному мнению: благородным (дворянином) был тот, кто был принимаем за такового. Социальная категория дворянства оставалась, следовательно, относительно открытой. К дворянству, по мнению многих историков{3}, вели: образ жизни, соответствующий стандарту дворянских семей, богатство, землевладение в достаточно больших размерах, право созывать и возглавлять ополчение («бан») и даже просто наследственная военная служба. Эти факторы, каждый в отдельности и тем более то или иное их сочетание, как бы мостили путь в благородное сословие.

Четвертая констатация: благородство — это такое наследственное свойство, которое получается и передается вместе с кровью. По общепринятому взгляду, благородными рождаются, но не становятся. По какой же линии благородство передается? По этому вопросу консенсус среди ученых отсутствует. Л. Веррьест и, с некоторыми оговорками, Л. Женико{4} высказываются в том смысле, что благородство передается по женской линии. Большинство историков придерживаются противоположной точки зрения, отстаиваемой с разной мерой категоричности. «Средневзвешенное» мнение сводится к следующему: отцовская линия начинает преобладать над материнской, теснит и в конечном счете подавляет ее в ходе процесса милитаризации аристократии; с середины XI века аристократия становится полностью военной, а потому термин miles (лат. «воин», но только в ед. ч.!) и термин nobiles (лат. «благородный»{5}) и по объему, и по содержанию совпадают, становятся синонимами{6}.

Последняя констатация: существование региональных расхождений. Общественные структуры, социальная мобильность, сама концепция аристократии, указывающая на пределы последней, и, наконец, социальные менталитеты могут в разных местах значительно различаться.

В настоящей главе мы рассмотрим три основные проблемы:

1. Каково происхождение milites, их социальный и правовой уровень? Образуют ли они класс?

2. Где и когда рыцарство возвышается до уровня дворянства?

3. Обязано ли рыцарство своим взлетом феодальной мутации, отвергаемой рядом историков?

Кто такие «milites»?

В окрестностях тысячного года слово «miles» заполоняет источники. Кого оно обозначает? Людей разных социальных рангов, включая графов, князей и даже королей. Объем термина различается в зависимости от даты источника и региона его происхождения{7}. Следует сделать вывод: этот термин, ранее мало ценимый аристократией, положительно входит в моду.

Взлет термина или взлет отображаемого им класса? Ясно одно: термин «miles» прилагается не только к высокопоставленным лицам, которые, следуя за общей тенденцией к милитаризации общества, все чаще прилагают к себе это ставшее почетным определение. Термин этот остается, стало быть, довольно расплывчатым точно так же, как и militia, все чаще переводимый с латыни на французский, как «chevalerie» («рыцарство»). Пущенный в оборот в эпоху поздней Римской империи, он, в X и XI веках, еще сохранял свое первоначальное значение «общественной обязанности» (включавшей в себя, разумеется, и военную службу), но уже выходил далеко за начальные пределы. По-видимому, именно это «общественное служение», бывшее декларативной вывеской политической власти, привлекло к себе благосклонное внимание князей и королей. В ходе коронования или иной церемонии вхождения во власть им вручался меч — символ в первую очередь военного служения обществу, но также и символ права объявлять войну, символ права принуждать, судить и наказывать{8}. Вручение оружия королю или князю имело место еще в Каролингскую эпоху, то есть тогда, когда термин miles еще не был пущен в обращение. Маловероятно предположение, что в столь раннюю пору подобный ритуал мог означать вступление в состав рыцарства, но все же одну важную оговорку нужно сделать: в течение всего Средневековья, от его начала до конца, право на ношение оружия и право осуществлять власть над людьми было одним и тем же{9}.

Карьера термина miles относится к более позднему времени и начинается лишь в XI веке. Верно то, что этот термин мало-помалу прибирают к себе высокие персоны. Верно и другое — то, что он, также постепенно, замещает в юридических документах термины vassaux («вассалы»), fidelis («верные») или homo («вооруженный человек»). Верно, наконец, и третье: он не перестает, как и в прошлом, обозначать солдата, воина, включенного или не включенного в систему феодальных отношений, — вассал он или нет, богат ли он, собственник ли он, даже свободен ли он.

Вокабулярий скорее предполагает скромное происхождение тех, кто пополнял собой рыцарство. Следует избегать ошибки, более чем вероятной при употреблении этого термина. Риск, в самом деле, велик — придать французскому слову «рыцарь», как только оно появляется в хрониках и других источниках, всю полноту побочных дополнительных значений почетного свойства, которыми оно обросло в ходе длительного исторического процесса, завершившегося превращением его в дворянский титул. Лексикологическое исследование термина «рыцарь» и его производных в старофранцузском языке XII века приводит к тому выводу, что изначально это слово имело чисто профессиональное значение, указывая на воина, который способен сражаться верхом на лошади, каким бы ни был его ранг{10}. В Германии «рыцарь» (ritter) медленно отделяется от исходного, но ставшего подчиненным значения («всадник». — Ф.Н.). Точно так же и в Англии knight («рыцарь») — от исходного cnith, означавшего вооруженного слугу-подростка. То же происходит в Окситании и в Испании{11}. В латинском языке слово miles означало всего лишь солдата — безразлично, пешего или конного; оно принимает значение отборного воина-всадника лишь в течение XI века — как раз тогда, когда оно в хартиях приобретает и добавочное социальное значение, обязанное своим появлением тому факту, что именно так представители аристократии желают именовать себя. В истории такой факт — принципиальное новшество.

Но вряд ли оно способно было вызвать какое-либо удивление в ту эпоху, когда могущество измерялось числом крепостей и числом воинов, в основном всадников, следующих за государями и сеньорами. Члены аристократических семейств сражаются во главе своих «верных», лихо скачут, окруженные эскортом, вооруженные так же, как и вассалы, в таких же доспехах (быть может, только несколько более высокого качества) — их, естественно, и воспринимали именно как «всадников», то есть как «рыцарей», хотя они не переставали быть в глазах окружавших их людей герцогами, графами, князьями, шатленами. Вместе с тем, когда речь заходила о персонах такого ранга, остерегались называть их только «рыцарями», то есть термином, не содержащим в себе указания ни на социальное положение, ни на правовой статус. Поэтому существительное «рыцарь» нередко сопровождалось прилагательным, причем довольно часто в превосходной степени, — прилагательным, которое выделяло своего носителя из общей массы «всадников»: «благородный», «очень благородный», «знаменитый», «знаменитейший», «ужасный» (для врагов, разумеется), «очень ужасный» («très redountable») и т. д. Приложение слова miles к лицам высокого ранга не имеет, следовательно, социальной значимости, но вместе с тем выражает распространение рыцарской идеологии и вхождение в моду нового слова, которого знать предыдущих столетий, наверное, постаралась бы избежать при выборе самоназвания{12}.

Те персонажи, которые обозначаются в источниках одним существительным miles (без всякого прилагательного), несомненно, наиболее репрезентативны для складывающегося «рыцарского класса». Когда они появляются в грамотах, чаще всего речь идет о вассалах графов или шатленов, о milites casati, то есть тех, кто получал от своего сеньора «кормление», бенефиций в качестве платы за военную службу (или в основном за военную службу). Некоторые из них — владельцы аллодов, достаточно богатые, чтобы приобрести дорогую экипировку (коня, доспехи, наступательное оружие) и тратить время на боевую подготовку{13}. Источники практически во всех регионах упоминают во множестве имена таких milites, которые сумели подняться до уровня domini (господ), то есть сеньоров.

Но все ли они столь скромного происхождения? Относительно некоторых из упоминаемых могут быть сомнения: эти вассалы грандов, возможно, благородного происхождения, то есть отпрыски боковых линий «больших семейств». Но, как бы то ни было, они составляли меньшинство. Большинство же новых сеньоров — из разбогатевших крестьянских семейств, а также — из городского патрициата. Последнее особенно характерно для регионов, переживавших экономический подъем, — таких, как Фландрия или Италия. Военная служба оказывается, таким образом, надежной лестницей для социального подъема.

С другой стороны, не следует эту лестницу представлять себе широкой. Нет, она узка. Основная масса рыцарства оставалась на ее нижних ступенях. Из того, что на ее высших и средних ступенях расположились соответствующих рангов графы, шатлены, вассалы-кормленщики, не утратившие своих родовых связей с аристократией, — из этого отнюдь не приходится делать того вывода, что вступление в ряды рыцарства само по себе и заранее гарантирует высокую степень социального признания. И терминология опять-таки раскрывает нам глаза на многое: эпитеты, прилагаемые к слову «рыцарь», «рыцари» (miles, milites), — gregarii, villani, ignobiles и т. д. подчеркивают зависимость этих воинов от их господ или их патронов.

В самом деле, имелись и такие воины, которые повиновались, никем не «управляя», которые не были связаны никакими нитями родства со старинными аристократическими фамилиями и не получили по наследству ни малейшей доли от публичной власти. Остается выяснить их численную значимость: составляли они ничтожное меньшинство, о котором, как полагает А. Барберо, и вспоминать не стоит? Или же, напротив, это мелкое рыцарство представляло собой большинство воинства, как склонен полагать я? Фактом остается то, что после долгого игнорирования самого существования рыцарей низшего ранга историки отыскивают ныне понемногу его следы везде, чуть ли не в каждом из дошедших до нас текстов, чуть ли не в каждой грамоте; следы этих скромных рыцарей, свободных или нет, едва заметны, что и понятно: скромные исторические персонажи способны оставить по себе в источниках лишь очень слабые следы.

Это как раз случай milites с озера Раладрю начала XI века. Вот отзыв о них археологов: «крестьяне-рыцари, вооруженные колоны весьма неопределенного, социального статуса» были заняты весьма разнообразной деятельностью: землепашеством, скотоводством, рыболовством, многими ремесленными промыслами, но все же в первую очередь — войной, в которой они принимали участие всегда в конном строю. Не их ли имел в виду церковный собор в Ансе (1025){14}, когда высказывался о villani caballarii — «подлых рыцарях» («подлых» — здесь, несомненно, в смысле «низкого происхождения». — Ф.Н.). Эти воины-крестьяне сумели воспользоваться смутами для того, чтобы навязать окрестным крестьянам свое вооруженное «покровительство» (разумеется, отнюдь не даром); впрочем, их социальный статус оставался более чем скромным, а их экономическое положение — весьма неустойчивым. В конце XI века один монах из Кайена в своей вставке в «Историю нормандских герцогов» Гильома из Жюмьежа (Guillaume de Jumièges) сообщает о щедрости герцога Робера по отношению к одному miles, который был настолько беден, что был не в состоянии делать какие-либо пожертвования в ходе воскресной мессы{15}. Последний имел тем не менее «официальный» статус «miles» («рыцаря»), признанный герцогом. Опять в XII веке Ордерик Виталь делает намек на присутствие в армии короля до 3 тысяч рыцарей-крестьян (pagenses milites), которые, скорее всего, были рыцарями-кормленщиками (бенефициарами), весьма далекими от дворянства{16}. Во многих местах всевозможного рода тексты мимоходом упоминают о существовании рыцарей, чей социальный статус был близок к крестьянскому и которые, вероятнее всего, вышли из крестьянской среды. Они от крестьян разнились лишь своей профессией — военной, и, коль скоро по той или иной причине (возраст, болезнь, утрата воинского снаряжения — коня, доспеха, оружия) делались неспособными исполнять свой профессиональный долг, переставали быть воинами и возвращались в крестьянское состояние. Иначе говоря, статус miles (рыцаря) произволен от выполнения им функции военной службы, которая ставит рыцаря в контакт с аристократическим обществом и открывает для него доступ ко дворам феодальных сеньоров, что позволяет тем, кто умеет заставить себя ценить, сделать прекрасную карьеру: в 1194 году трубадур Рэмбо де Вокейра (Raimbaut de Vaquerias) воздает хвалу своему сеньору Бонифацию Монферратскому за то, что тот кормил его, вручил ему оружие, подняв его тем самым наверх, превратив его в уважаемого рыцаря, принятого при дворе и снискавшего благосклонность прекрасных дам{17}. Зависимость этих рыцарей, вышедших из неаристократической среды, как раз и проявлялась в восторженном прославлении щедрости их сеньоров. Некоторые рыцари смогли, стало быть, возвыситься благодаря своей рыцарской профессии, но еще большее число их — благодаря выгодной женитьбе. К этой теме, впрочем, мы еще вернемся. Когда господин (sire) шатлен говорит о своих воинах (milites), понимать его можно двояко. Речь может идти и о вассалах, находящихся в минимальной степени зависимости от него, и о таких вассалах или, беря шире, о таких «вооруженных людях», которые были ему обязаны всем, которые всегда состояли при нем. Последние — низкого происхождения, часто граничащего с рабством и не столь уж редко находящегося за этой чертой.

Но благородство и рабство по природе несовместимы. А потому не вызывают удивления утверждения о невозможности для несвободных вступать в ряды рыцарства — утверждения, которые весьма обычны для той эпохи, когда дворянство и рыцарство сближаются и, наконец, смешиваются (XIII век). Филипп де Бомануар в книге «Обычаи Бовези» старается уточнить одно из спорных положений права: по его убеждению, свобода и рабство передаются матерью. Сын несвободной женщины, даже если зачат от дворянина, не может быть рыцарем, поскольку он — серв по матери. Посвящение его в рыцарское достоинство (l'adoubement) является, следовательно, актом незаконным, если только он не был отпущен на волю его законным владельцем{18}. Неволя и рыцарство, подчеркивает автор, непримиримые состояния.