Помоги проекту - поделись книгой:
На телеграфных столбах по-прежнему, закрыв глаза, важно восседали орлы. Очнувшись при виде поезда, они перелетали назад, на соседний столб, и снова складывали крылья, сидя у белых, как большие ландыши, изоляторов.
От Харанора до Забайкальска мы ехали без остановок, но все же успели рассмотреть станцию Даурия, затерянную в орлиной степи. Орлы, как известно, живут долго. Они могли видеть и людей-коршунов, свивших здесь свои недолговечные гнезда.
В 1919 году черный атаман Григорий Семенов, майор японской службы Суцзи и «живой бог» Нейсе-Геген объявили захолустную станцию Даурия временной столицей фантастического «Великого Монгольского государства». В состав его самозваные учредители сначала включали Забайкалье, Внешнюю и Внутреннюю Монголию и Баргу, но вскоре заговорили и о всей Маньчжурии, Тибете и Синьцзяне, как о частях новой монгольской монархии. Атаман Семенов клялся и божился, что он сколотит двадцатитысячную армию, построив для нее казармы возле горы Сайолжи, начнет выхлопатывать у одной из более сильных и богатых держав заем для «даурского правительства». За это «живой бог» Нейсе-Геген должен был отдать в заклад все природные богатства своего будущего государства и разрешить сильной державе строить железные дороги на его землях. Нечего объяснять, что вся эта даурская история была делом рук разведки империалистической Японии.
Послы «Великого Монгольского государства» даже предпринимали путь от даурской станционной водокачки, бывшей украшением новоявленной столицы, к фонтанам и дворцам Версаля, чтобы добиться там признания, но до Франции так и не доехали.
Сам «живой бог» Нейсе-Геген в скором времени погиб. В правительстве «Великого государства» начались раздоры. Командующий вооруженными силами призрачной страны угодил в ургинскую тюрьму. Вскоре вся его эта даурская политическая фантастика кончилась, потому что японские захватчики предпочли поддержать своих ставленников в Китае.
Со станцией Даурия связано и зловещее имя полубезумного барона Романа фон Штернберга, японского наемника и заклятого врага революции. Вскоре после падения «даурского правительства» он двинулся со станции Даурия на Могойтуй, ведя за собою конную Азиатскую дивизию. Он надеялся на то, что, захватив Монголию, установит свой порядок во всей Центральной Азии. Речь снова шла о монархии, о восстановлении маньчжурской династии, о захвате Советской России. Находящаяся на стыке Забайкалья, Маньчжурии и Монголии глухая станция Даурия не зря была облюбована японскими захватчиками для их страшных опытов. Безумная затея Унгерна кончилась крахом, но он успел залить кровью своих жертв землю Забайкалья и Монголии, оставив на ней следы коршуновых когтей.
…В сильно пересеченной степи виднелись выходы каких-то темных горных пород, на вид то зернистых, то расположенных плотными поперечными слоями. Промелькнули Шарасун, Билету, Мациевская. Справа потянулись овраги, разрезающие равнину, покрытую холмами.
Впереди и справа виднелись желтые возвышенности. Это была уже земля Китая, где стояла станция Маньчжурия. Забайкальский вокзал встретил нас плавной и задумчивой музыкой, сливавшейся со светом солнечного дня. Это был вальс «На сопках Маньчжурии». В эти мгновенья он был слышим в двух странах, разграниченных грядой невысоких маньчжурских холмов.
Наше путешествие было закончено.
В сердце Океании
Знак Маклая.
Капли дождя скатываются по оконному стеклу. Как сквозь жемчужную пелену, в окно видны беспрерывно движущиеся ряды войск, обозы, батареи.
Идет, грузно ступая, пехота, медленно движется кавалерия. Время от времени в окне мелькают полосатые дорожные столбы. К ним прикреплены доски со свежими надписями и стрелками — «На Страсбург!», «На Париж!».
В купе омнибуса, у самого окна, сидит молодой человек с бородкой, скромно одетый, в сюртуке и цилиндре. В руках у него раскрытая книга. На полке над его головой стоит клетчатый саквояж.
— На Страсбург, на Страсбург! — поет на мотив какого-то опереточного куплета сосед молодого человека.
Клетчатый саквояж на полке вздрагивает в такт движению омнибуса.
Молодой человек перелистывает книгу.
— А потом на Париж, на Париж! И тогда мы покажем этим французам, что такое чистые тевтоны. Как вы думаете? — обращается он к молодому человеку. — …Виноват, вы не понимаете немецкого языка? — не унимается сосед. — Почему вы молчите? Вы — папуас, поляк, чех, черт возьми? Может быть, вы русский?
Молодой человек молчит.
— Часто слова не нужны,— продолжает немец.
Коротким тупым пальцем он тычет в оконное стекло, покрытое каплями дождя. Мимо, как чудовище, проползает огромная пушка. На минуту видно, как какой-то штатский, очень толстый человек, неизвестно откуда и появившийся, бежит вслед за пушкой, простирая к ней руки. Он как бы просит подвезти его. Орудийная прислуга смеется над толстяком.
Немец в тирольской шляпе снова тычет пальцем в окно. В окне появляются мокрый конский бок и часть фигуры всадника. На первом плане — грубый ботфорт со звездчатой шпорой и широкий палаш.
Молодой человек не поднимает глаз от книги. Внезапный сильный толчок. Молодой человек вскакивает. Прямо на его голову с полки падает клетчатый саквояж. Он ударяется о сиденье, раскрывается, и из него вываливается, вместе с книгами и бельем, человеческий череп.
Немец тоже вскакивает и, остолбенев, несколько секунд молча смотрит на странное содержимое чемодана. Омнибус накреняется набок так сильно, что край его уже открытой кем-то двери почти касается грязной дорожной колеи. Пассажиры вылезают из омнибуса, беспомощно топчась в грязи. Немец в тирольской шляпе и молодой человек с бородкой еще задержались в купе.
— Вы пойдете со мной! — кричит немец, выйдя из состояния столбняка. — Сейчас мы узнаем, кто вы такой и почему вы разъезжаете с черепами!
Немец выскакивает из омнибуса. Через несколько мгновений он возвращается в сопровождении немецкого унтер-офицера.
Унтер-офицер безмолвно, жестом, приказывает молодому человеку выйти из омнибуса. Молодой человек молча собирает свои пожитки. Он уложил их вместе с черепом в саквояж, прикрыл все книгой, не торопясь проверил запор саквояжа и насмешливо сказал пруссакам:
— Пошли!
Прусские артиллеристы, кучер, кондуктор омнибуса и пассажиры, ругаясь и спеша, пробуют вытащить конец дышла пушечной запряжки из колеса омнибуса, который почти лежит на боку.
Жерло большой пушки обращено в сторону зрителя…
Контрольный военный пост на бывшей эльзасской границе. Поваленные пограничные столбы. Вывеска, написанная на простой доске, прибитая над входом в караульное помещение.
Двое солдат в касках, в передниках, засучив рукава, ощипывают кур на крыльце. Крыльцо покрыто пухом. Куриные головы валяются у крыльца. Нижняя ступенька в пятнах крови.
— Идите прямо! — хором покрикивают унтер-офицер и немец в тирольской шляпе. Последний как бы придерживает рукой ножны невидимой сабли.
Молодой человек с клетчатым саквояжем, спокойно и презрительно улыбаясь, берется за ручку двери, исчерченной мелом. Рисунок на двери: прусский пехотинец поднимает на штык французского солдата.
Молодой человек толкает дверь.
В помещении контрольного поста — давка, сутолока. Ожидающие проверки документов бродят у скамеек, расставленных вдоль стен, в поисках свободного места. Посредине комнаты за столом сидит заурядного вида пехотный офицер. Он занят обедом.
— Прошу прощения, господа, — говорит он, обгладывая куриную ногу. — Комендант, капитан фон Юльке допрашивает французского шпиона. Всем придется подождать… Я думал, что эльзасские куры гораздо жирнее. Ну, теперь попробуем эльзасского вина.
Офицер подносит ко рту полный до краев стакан. Немец в тирольской шляпе почти толкает человека с саквояжем к столу, за которым сидит офицер.
— Прикажите ему, — трагически говорит немец, становясь в позу, — прикажите ему немедленно открыть саквояж.
— Я обедаю, — запальчиво отвечает офицер. — Подождите. Все ждут.
Он выпивает вино и как бы прислушивается к чему-то.
— Неплохое вино у господ эльзасцев, — смакует офицер и берет в руки вторую куриную ногу.
— Интересы Германии ждать не могут! — кричит немец в тирольской шляпе. — Господин обер-лейтенант изволит обедать, а подозрительные личности возят в саквояжах… Я как отставной офицер прусской инфантерии…
— Что они возят в саквояжах?— офицер вскакивает, отодвигает в сторону тарелку и угрожающе приближается к молодому человеку. — Что вы храните в военное время вот в этом самом саквояже дрезденской работы? — добивается офицер.
— Если вы считаете удобным трогать чужие вещи и задерживать людей по первому глупому подозрению, то вы сами можете сделать осмотр. Кстати, саквояж не дрезденский, а петербургский, — говорит человек с бородкой.
Офицер опасливо взглянул на саквояж, видимо не решаясь взять его в руки.
— Открой! — приказывает он унтер-офицеру и, обращаясь к любопытным, говорит: — Господа, прошу вас отойти от стола.
Несмотря на эту просьбу, толпа ожидающих, довольная неожиданным развлечением, не расходится. Череп, книги, бумаги, белье разложены на столе. Удивленные возгласы толпы, рассматривающей череп. Офицер смотрит на череп. По лицу офицера видно, что он не знает, как поступить. Книга, которую читал молодой человек, лежит на краю стола. Офицер задевает рукой книгу. Она падает на пол. Владелец книги делает порывистое движение, чтобы поднять ее, но его останавливает унтер-офицер, кряхтя, поднимает книгу с пола и передает ее обер-лейтенанту. Книга в руках офицера. Зритель видит надпись на обложке: «Отцы и дети. Соч. Ив. Тургенева». Офицер недоуменно перелистывает книгу и обнаруживает вложенную в нее фотографию. На фотографии изображен в профиль И. С. Тургенев. Высокий белобрысый немец в очках отделился от толпы. Он глядит через плечо офицера на книгу и фотографию.
— Господин обер-лейтенант, — быстро говорит немец в очках, — оставьте этого человека в покое. Это — русский ученый, путешественник и антрополог. Его знает Тургенев. Видите, надпись на портрете. Я немного владею русским языком. Как кабинетный ученый я…
— Кто это Тургенев? — недоверчиво ворчит офицер, разглядывая портрет. — Какой-то штатский…
Зритель видит надпись на лицевой стороне портрета, внизу:
«Н. Н. Миклухо-Маклаю на память от И. Тургенева. Веймар. 1870 г. И. Тургенев».
Высокий немец подходит к владельцу саквояжа.
— Коллега, — кланяясь, говорит немец, — произошло недоразумение. Ради бога, извините моих соотечественников. Солдаты простодушны, как дети. Разрешите представиться: Оттон Фишер, орнитолог и немного антрополог. Я недавно был в России с экспедицией Брэма. Вы же, насколько я знаю, работали с Геккелем, были на Красном море. Я счастлив видеть вас, господин Миклухо-Маклай.
Оттон Фишер жмет руку русскому.
Немец в тирольской шляпе отупело рассматривает Маклая и, жалко улыбаясь, отходит в сторону.
Унтер-офицер бросается к столу, собирает вещи, бережно укладывает их снова в саквояж.
— Коллега, — говорит Фишер, — разрешите мне из простого любопытства взглянуть на череп.
Маклай молча кивает головой.
Фишер вертит в руках череп.
— Череп, кажется, женский, — говорит он. — Не обижайтесь, коллега, но вот что означает большая примесь монгольской крови. Некоторые особенности в строении черепа указывают на его русское происхождение. Не правда ли? А примесь монгольской крови делает расу неполноценной. Наибольшая близость к обезьяне…
Фишер проводит указательным пальцем по челюстям, затылочной части, теменному шву черепа.
— Господин Фишер, — вспыхнув, отвечает Маклай, — вы высказываете мнения, лежащие вне подлинной науки. Я не считаю возможным обсуждать их. Но сейчас вы увидите, насколько они опрометчивы.
Маклай берет череп из рук Фишера и укладывает его в саквояж. Потом русский достает из жилетного кармана круглый золотой медальон на тонкой цепочке. Раскрытый медальон передает Фишеру. Внутри медальона помещен портрет молодой белокурой девушки.
Фишер вслух читает надпись на портрете:
— «Вспомните Иену, добрый русский друг!»
— Где же здесь монгольская кровь? — с усмешкой спрашивает Маклай. — Но этого мало, доктор Фишер. Вот, прочтите еще!
Он достает из кармана сюртука бумагу и подает ее Фишеру.
— Ваша соотечественница, господин Фишер, — говорит Маклай, — была неизлечимо больна… А я работал в клинике, где она находилась. Зная о моем интересе к анпропологии, она завещала мне свой череп… Вы держите в руках формальное завещание покойной.
— Прошу извинения, — бормочет с кривой улыбкой Фишер, прочитав бумагу. — Данные немецкой антропологии… Я беру свои слова обратно.
— Существует лишь одна антропология — естественная история человека, свободная от расовых предрассудков, — резко говорит Маклай. — И я имею честь служить этой чудесной науке.
Фишер задержал в руках золотой медальон. Он рассматривает гравировку на верхней крышке.
— Прекрасная работа! — говорит Фишер.
Рисунок на крышке медальона изображает Московский Кремль.
Фишер возвращает медальон.
— В день Бородинской битвы этот медальон был на груди у моего деда, — с гордостью поясняет Маклай. — Как жаль, господин Фишер, что мы говорим о науке в прусской казарме. Ведь это вы писали книгу о Новой Гвинее?
— Приготовьтесь к проверке документов! — кричит обер-лейтенант.
Распахиваются двери смежной комнаты. Немецкий солдат выводит оттуда бледного человека. По подбородку человека течет кровь.
— Стой здесь! — коротко говорит человеку солдат. — Тебе недолго осталось ждать.
В большой комнате появляется комендант, капитан фон Юльке. Он чем-то возбужден. Монокль то и дело выскакивает из его глаза. Комендант отдает вполголоса какое-то приказание унтер-офицеру. Тот быстро уходит.
Стуча сапогами, в комнату входят двое солдат, щипавших кур на крыльце. Они на ходу вытирают руки о передники. Отбивая шаг, солдаты подходят к капитану и вытягиваются в струнку.
— Взять! — говорит им капитан, указывая на человека с окровавленным лицом. Солдаты молча откидывают передники и вынимают из ножен широкие тесаки. Они проводят окровавленного человека мимо собравшихся в зале. Маклай наблюдает эту сцену. Видно, как дергается его левая щека.
— Знай, французская свинья, что попал в руки к Гушке, — говорит высокий солдат в переднике бледному человеку. — А Гушке — это…
Шум в дверях. Расталкивая собравшихся и уже выстроившихся в очередь, к столу коменданта пробирается неправдоподобно толстый человек в мокрой от дождя одежде. Пот и капли воды струятся по его лицу.
— Я буду жаловаться! — свирепо вращая заплывшими глазами, кричит толстяк. — Лумбахская дева достойна внимания истинных германцев. А меня… меня высаживают из каждого дилижанса под предлогом, что я занимаю много места, а омнибусы переполнены. Так я никогда не попаду в Париж. Разве я виноват, что поезда не ходят. Я — солдат германской науки. Я хочу вступить в Париж вместе с войсками.
Комендант несколько озадачен.
— Позвольте… позвольте… что за Лумбахская дева? — спрашивает он у толстяка.
Толстяк блаженно закрывает глаза.
— О! — говорит он.— Я член Мюнхенского археологического общества, доктор медицины и член Баварского клуба полновесных германцев Карл Берхгаузен, открыл в древнетевтонских могильниках останки Лумбахской девы… Это — идеал чисто германской красоты.
Толстяк тяжело переводит дух.
— Венера Милосская, эта безрукая кукла в Лувре — ничто перед моей девой. У Венеры, кстати сказать, одна нога короче другой. Я пытался это доказать, и проклятые французишки дважды высылали меня из Парижа. Кощунство — говорили они.
— Это сумасшедший? — наклоняясь к Фишеру, спрашивает Маклай.
— О , нет, коллега, — отвечает Фишер. — Чисто тевтонская наука еще молода. Ее деятелям свойствен романтизм…
— Понимаю! — кивает головой Маклай. Страдальческая усмешка появляется на его лице.
Поделиться книгой: