Тьма Египетская

— Да, именно ночью. Что ж из того? Скажу, что причиной всему та же Тамара, если только вы не лжете мне, что это была она.

— Нет, Ольга, видит Бог, я не лгу, действительно она, — искренно подтвердил граф. — Но, грешный человек, чем дальше, тем все меньше начинаю я понимать тебя. Или уж от всей этой передряги да от бессонной ночи мой мозг устал наконец работать, я не знаю, но только объясни, Бога ради, какими судьбами ты находишь возможным приплести сюда еще и эту бедную евреечку?

— Я скажу всем, что участвовала в ее тайне, даже лично помогла ей уйти из дому, сама привела ее сюда, потому что между нами троими это уже заранее было так условлено, и когда ты повел ее в монастырь, я осталась здесь ожидать твоего возвращения, чтоб узнать о результате, ну и в ожидании заснула на диване да и проспала до утра, пока не испугал меня какой-то гвалт жидовский. Весь этот шум я наделала от перепуга, спросонья, это так понятно!

— Хорошо, хорошо!.. Превосходно! «Понял Михайло Васильевич! Понял!» — комически воскликнул граф знаменитой фразой Расплюева, радостно потирая себе pуки. — Однако ты, моя прелесть, просто Наполеон в юбке, ей-богу!

— Ну, пожалуйста, нельзя ли без подобных сравнений! — слегка оборвала его Ольга, несколько задетая за живое этой, как показалось ей, неуместной шуткой. — Мне вовсе не до смеха, — прибавила она не без горечи, — да и радоваться здесь, право, нечему.

Каржоль осекся и немножко задумался.

— Это хорошо придумано, — сказал он уже серьезным тоном. — Даже очень хорошо, мой друг, и, пожалуй, вполне правдоподобно, но все-таки есть и в этом своя маленькая закорючка.

— Какая еще?.. Что за закорючка? — досадливо сдвинула брови девица Ухова.

— Да то, что ведь ты же сама выдала ее жидам чуть не головой, — пояснил Каржоль. — Ты засвидетельствовала им, что здесь была какая-то женщина, что ты слышала ее голос и прочее; стало быть, сама ты ее не видела и не знаешь, кто именно. Ведь это тоже распространится, ну и стало быть, ты была у меня совсем независимо от Тамары, вот что!

— Хм!., мало ли какие выдумки и сплетни распространяются! — презрительно двинула губой Ольга. — Кто же станет проверять это? И кому какая нужда справляться?.. Будут говорить, конечно, так и этак. Но ведь вопрос: в какой среде оно распространится? Между жидами? Так ведь нам, полагаю, важны не жиды, а общество. А для общества всегда можно подобрать достаточно убедительное доказательство.

— Воля твоя, я не вижу его, — сомнительно двинул граф приподнятыми бровями и плечами.

— Не видишь?.. Гм!.. Убогий ты человек, как я погляжу! — с добродушной иронией покачала она головой. — А еще «деятель практический» называешься, «современный деятель». Ну, и какие же вы «деятели», коли даже девчонки, как я, должны не только думать за вас, а даже жевать и в рот вам класть!.. Дело очевидное, — пояснила Ухова. — Для этого стоит только мне самой написать к этой бедной Тамаре. Я признаюсь ей, что я твоя невеста, что я была у тебя в то время, как она приходила, одним словом, расскажу откровенно все, что случилось, и попрошу ее подтвердить в случае надобности и мое тоже участие в ее деле. Она девушка с сердцем и, конечно, для старой подруги не откажет, да если даже не для меня лично, то хотя бы из благодарности к тебе, за твою услугу. Ты и сам, кроме того, можешь попросить ее.

Внутренно Каржоль очень испугался этого проекта. Объяснить Тамаре, что Ольга его невеста — как раз кстати, что и говорить!..

— Н-нет, моя милая, — сказал он сообразившись. — К чему тебе самой выдавать на себя такие документы? Мало ли что в жизни случается! Сегодня друзья, завтра враги. Это у вас промеж женщин так легко делается. Да и Бог знает еще, попадет ли твое письмо непосредственно в руки Тамары: ведь в монастыре есть тоже своя цензура, и очень даже строгая. А лучше уж предоставь мне, я сам скажу ей все это и попрошу ее.

— И то правда, — согласилась Ольга. — В самом деле, скажи; этак даже лучше. А затем, — продолжала она с несколько циничною усмешкой истинно житейской практичности, — где там еще да и кому разбирать, что правда, что нет: добрые души поверят, а кто и не поверит, так наплевать!

— «Наплевать!» — весело изобразил Каржоль всей фигурой своей комический ужас. — «Наплевать»… Что за выражение?.. Барышня, благовоспитанная барышня!.. Генеральская дочка!.. От вас ли это слышу я?

— Ах, оставьте, пожалуйста! — досадливо дернулась Ольга. — Стану я еще с вами-то выбирать теперь мои выражения! Как сказалось, так и сказала. Мне, ей-Богу, не до шуток!.. Я хочу, — добавила она, — сказать только одно, что в глаза мне высказать этого никто, конечно, не посмеет, а если и найдется кто, то ведь так оборву, что и своих не узнает. А за глаза пусть себе болтают, что хотят! Про всех говорят ведь и всех однако же принимают и уважают, и никому от этих разговоров не теплее, ни холоднее.

— О, да ты у меня, в самом деле, что называется, козырь-девка! — с видом напускного восторга воздел свои руки Каржоль. — Ей-богу! И знаешь, все это придумано тобой вовсе недурно, даже очень хорошо! Прекрасно придумано! И я могу только изумляться такой находчивости. Именно, так и говорить: ждала, мол, у Каржоля. И чем откровеннее, тем лучше: по крайней мере, грязных подозрений меньше будет.

Раза два он прошелся по комнате и снова остановился пред нею.

— Только, пожалуйста, рассказывай об этом с самым невинным, обыкновенным видом, понимаешь? Чтобы все были окончательно с толку сбиты, начиная с твоего почтеннейшего родителя. Это непременно. Молодец, Ольга!.. Умница!.. Что дело, то дело!

— Карета уже подана, — слегка притворив дверь, объявил камердинер.

Барышня Ухова поспешно поднялась с места и стала собираться, надевать шляпку, зашпиливать пред зеркалом вуаль, поправлять волосы, натягивать длинные шведские перчатки.

Каржоль невольно залюбовался плавным изгибом и вообще всем этим красивым рисунком ее соблазнительно стройной фигуры, которая, что греха таить! — нравилась глазу и говорила его чувственности несравненно более, чем нервная фигурка Тамары, хотя и Тамара тоже была очень и очень красива, только совсем в другом роде.

Наконец, окончив сборы, Ольга подошла к нему проститься и протянула свою красивую руку, изящно затянутую далеко выше кисти в серую замшевую перчатку.

— Что будет дома, вечером постараюсь написать; ты не приходи сегодня, — сказала она и на прощание подарила графу поцелуй полного примирения.

— Фу-у!.. вывернулся! — с облегченным вздохом, потягиваясь всеми членами и от души зевая, сказал себе Каржоль после ее ухода.

По-видимому, дела его начинали устраиваться недурно!

Между тем Ольга, никем не замеченная усевшись в экипаж, ради предосторожности от посторонних взглядов спустила все створки и без всяких приключений благополучно доехала до дому.

XI. АУНУС НЕФОШОС

Талмуд вещает всем добрым евреям, что кто в «шаббос» предается «тайныгим», т. е. удовольствиям и сладостям душевным и телесным, тот в награду за это будет вечно наслаждаться Богом[115], а раввины вдобавок еще обещают, что такому простятся все его грехи и освободится он от судьбы «гегенема».[116]

Сон составляет также одну из принадлежностей шаббасовых «тайныгим» и потому рабби Соломон проснулся сегодня несколько позже обыкновенного. Мечтая о том, каким образом проведет он этот праздничный день и сколь приятно побеседует по душе с ламданом Ионафаном, старик благодушно следил улыбающимися глазами, как его достопочтенная супруга, поспешив прежде всего троекратно облить водой свои руки, кряхтя и зевая, не без труда натягивала на свои толстые икры чистые нитяные чулки. Но прежде чем удалилась она из спальни к отправлению своих утренних обязанностей по хозяйству, поднялся рабби Соломон с мягких бебехов.

Мы уже говорили, что каждый сын Израиля обязан прямо с постели приступить к омовению рук, без чего не смеет прикоснуться ни до единого из членов собственного тела, чтобы не приключилось каждому из таковых какой-нибудь особенной мерзости, специально для каждого предназначенной именно за нарушение этого талмудического постановления. Никто, конечно, лучше рабби Соломона не знал и того, что прежде омовения нельзя сделать по комнате и четырех шагов, не рискуя за это смертной казнью свыше. Но от постели рабби Соломона до его умывального столика было ровно три с половиной шага, на меру еврейского «локтя», — стало быть, он никак уже не рисковал возможностью быть сраженным небесной стрелой, ибо Талмуд говорит не о трех с половиной, а именно о четырех локтях[117].

Не ранее, как совершив удаление нечистой силы с кончиков своих пальцев посредством троекратного и попеременного обливания их водой, нарочно приготовленной с вечера, мог рабби Соломон безгрешно взяться за мыло и приступить к основательному умыванию рук, лица и шеи. Еще не успев досуха обтереться полотенцем, почтенный рабби поспешил накрыть себе голову бархатной ермолкой, — «чтобы чувствовать на себе страх Божий»[118], и, осмотрев кисти цицыса — целы ли в нем все нити, — еще поспешнее надел лапсердак, совершая над цицысом положенную молитву[119].

В эту самую минуту сквозь притворенную дверь донесся до его слуха встревоженный говор перебивающих друг друга женских голосов домашней прислуги и вместе с ними отчаянный вопль — именно, вопль его супруги.

Рабби даже вздрогнул при этой страшной и непонятной необычайности, почуяв сердцем что-то недоброе.

Недоумевая, что могло бы это значить, поспешно насунул он на босу ногу свои бархатные туфли и накинул на плечи шлафрок, в намерении идти и самолично осведомиться о причине внезапного переполоха, как вдруг увидел, что в спальню, шатаясь и чуть не падая на каждом шагу, вошла почтенная Сарра, с лицом, искаженным от испуга и отчаяния.

— Тамара… Тамара… простонала она задыхающимся голосом и вдруг, потеряв сознание, повалилась на пол.

— Боже мой!.. Воды!.. Доктора!.. Людей сюда!.. Кто там?!.. Скорее! — кричал растерявшийся Бендавид, возясь над недвижно лежавшей женой и тщетно силясь поднять с полу ее грузное тело.

На крик его прибежали обе батрачки и родственница-приживалка. Где бы схватиться разом да помогать, эти бабы с перепугу подняли вой с причитаньями и только всхлипывали да ломали себе руки и головами жалостливо покачивали, стоя над распростертой ниц старухой.

— Да пособите же мне поднять ее!.. Дуры! Олухи! — с мольбой и гневом отчаяния крикнул им Бендавид.

И только после этого возгласа ошалевшие бабы как бы очнулись, поняли, что надо делать и, соединив с хозяином общие дружные усилия, помогли ему перенести на постель тело старухи.

— Доктора!.. Скорее доктора! — кидался из угла в угол Бендавид. — Бегите за доктором Зельманом… бегите за ним. Кто-нибудь… Воды, Бога ради!.. Спирту!..

— Но ведь шаббос, достопочтенный рабби, — как же бежать-то?.. Ведь шаббос, подумайте! — возразила какая-то из баб.

— Так вы хотите, рабби, чтобы мы нарушили святость субботы! — присоединилась к ней и другая батрачка. — Это невозможно!.. Доктор Зельман живет за нашим ойривом — надо к нему бежать за мост, как же бежать за ойрив[120]

Что подумают, что скажут?!

— О, пропадай ты!.. «Ойрив»! — в отчаянии крикнул Бендавид. — Тут аунус-нефошос, понимаешь ли? Смертная опасность для еврейской души!

— Все ж таки, рабби, лучше послать шаббос-гойя, чем самой-то нарушать субботу.

— Аунус нефошос, говорю! — совсем уже рассвирепел на дуру служанку хозяин.

Та оробела и опрометью кинулась из комнаты, но все-таки не отважилась нарушить святость субботнего дня и ограничилась тем, что, кликнув с кухни шаббос-гойя и наняв ему у ворот извозчика, растолковала тому и другому, где живет доктор Зельман и что нужно его как можно скорее к умирающей хозяйке, а сама осталась у ворот поджидать их возвращения, — пускай хозяин думает, что сама побежала.

В комнатах между тем продолжалась суматоха: одна баба бежала в кабинет за нашатырным спиртом, другая в кухню за водой; старик всячески старался привести в чувство жену: ей прыскали на лицо водой, смачивали голову, подносили к носу спирт, растирали им виски, терли под ложечкой, но никакие усилия не могли пока преодолеть глубокого обморока.

«Тамара… Она сказала Тамара», думалось в то же время рабби Соломону;

— Что такое Тамара? В чем дело?… Из-за чего все это у вас там случилось? — спросил он родственницу-приживалку.

— После, рабби, после… Некогда! — скороговоркой и как бы мимоходом отвечала та, явно желая отделаться от подобных расспросов.

— Да где Тамара? — не унимался старик. — Отчего ее нет здесь? Позовите ее… Где она?

— Н… не знаю, — смущенно пробормотала служанка, стараясь не глядеть на хозяина.

— Трите!.. Я сам пойду за ней.

И Бендавид быстрым движением поднялся с места. Предчувствие чего-то недоброго все сильней и сильней хватало его за сердце, и поэтому, все росла, все усиливалась в нем нетерпеливость узнать наконец, в чем дело, которое от него очевидно скрывают.

— Не ходите, рабби, — проворно предупредила его приживалка. — Не ходите, ее там нет.

— Но где ж она наконец?! Ступайте, сбегайте за нею!.. Где она?

— Не знаем, рабби… потом… потом все узнаете…

— Да что там у вас вышло?.. Отчего этот обморок с женою?

— Потом… потом, рабби, — смущенно лепетали обе женщины, кидая на него умоляющие взгляды. — Ничего особенного…[121]

Верьте, ничего!.. Трите, Бога ради, помогайте нам… Некогда теперь…

Бендавид только досадливо пожал плечами. «С вами, видно, ничего не поделаешь толком!» — и усевшись подле жены на край постели, послушно принялся снова за растирание.

— Это глупо, наконец! — с неудовольствием говорил он в то же время; — глупо, что вы от меня скрываете… Все равно, я же ведь узнаю… Кажись, пока еще, слава Богу, мужчина, в обморок не упаду и не расплачусь, как ребенок. Говорите! — прибавил он строго и настойчиво. — Говорите, я вам приказываю!

— Что ж делать, рабби! — слезливо завздыхала приживалка. — На все воля Божья… Всевышний знал, что творил, когда и многострадальному Иову посылал испытания… Мы должны следовать великим примерам Танаха…[122].

— Не учите меня об Иове! Я и без вас знаю! — перебил её старик. — Я вас спрашиваю, что такое у нас случилось?

— Ах, рабби, в этом-то и дело… Я, по правде, и сама не знаю еще хорошенько, что именно случилось и насколько все это правда; но… так слыхала я… так посторонние говорили… Чужие люди забежали к нам на кухню справляться, правда» ли… Мы в то время еще только с постели поднялись, как они уже прибежали и спрашивают, точно ли? — А мы и не подозревали еще ничего, даже в толк себе взять не могли… И чужие-то — никто, просто, верить не хочет, хотя, кажись, весь город уже знает и кричит об этом…

— О, Боже мой! Что за бестолковая! — теряя терпение и как бы обессилев от досады, опустил руки Бендавид. — Да объясните же толком, о чем кричит, чему верить не хочет?

— Я же и объясняю, рабби… Я все как есть, по порядку объясняю… Но только вы-то сами, раоби, Бога ради, будьте поспокойнее.

— Да не мучьте же!.. Чего вы душу из меня тянете!

— Хас вешолаум, рабби! — Сохрани Боже!.. Как это можно!.. Я только хочу предварить, приготовить вас, моего благодетеля, к тяжкому удару и рассказать по порядку.

— О, мучительница! — воскликнул старик в досаде отчаяния, воздев кверху глаза и плечи. — Ну, говорите по порядку — пусть так! Но только скорее!

— Вот, я же и говорю, рабби. Они, говорю вам, спрашивают, точно ли, а мы не верим, не можем верить… Да и как поверить, чтобы девица такого благородного дома, отрасль такой благочестивой, знаменитой фамилии… А тут, вдруг входит сама балбоста и спрашивает, где Тамара? — Это балбоста, значит, вставши с постели, по обыкновению, к ней в комнату прошла. Мы ей на это и объясняем, что так и так, мол, а тут сейчас с ней и обморок этот сделался… При нас, впрочем, только вскрикнула, а уж обмороку вы сами, рабби, свидетель были… Мы ведь уж потом прибежали на ваш же зов… Мы этому не свидетели.

— Да говорите толком! — вскипел наконец выведенный из терпения Бендавид. — Умерла она, что ли?

— О, рабби!.. Если б умерла, это бы еще ничего… Но нет, к несчастью… хуже, гораздо хуже этого…

Старик побледнел и, опустив руки, впился в приживалку неотступно вопрошающим взглядом.

— Что же хуже?., говорите… говорите все… Я готов, — с трудом переводя дух, пролепетал он почти шепотом.

— Увы, рабби!.. Она убежала.

— Как убежала?!.. Куда? — сорвавшись с места, — вскочил вдруг на ноги Бендавид.

— Не знаю в точности, но говорят… Только, Бога ради, не пугайтесь, достопочтенный рабби.

— Куда, черт возьми?! — гневно крикнул на нее Бендавид.

— В монастырь, рабби, в женский монастырь, принимать авойде зурс[123].

Старик на минуту остолбенел, но потом очнулся и, словно бы пробуждаясь от тяжелого кошмара, медленно провел по лицу рукой.

— Какой вздор! — сказал он тихо и, по-видимому, спокойным голосом. — И как не стыдно болтать такие пустяки!

Разве это статочное дело, ну подумайте сами! Кто это выдумал такую глупость? Кому пришло в голову?

— Мы тоже не верим, рабби, — робко заметила служанка, — но посторонние болтают… посторонние пришли и первые сказали нам… Мы не поверили.

— Кто эти посторонние? — нахмурил брови Бендавид. — Гойи какие-нибудь, прощелыги, смутители… Над честным семейством надругаться захотелось! Кто они?

— Да все наши же, все евреи… И с таким участием прибегали… Возмущены все ужасно…

— Я не верю этому, — твердо и решительно заявил Бендавид.

— Я и сама так думаю, что тут какое-нибудь недоразумение, — поспешила ввернуть слово родственница-приживалка.

В это время вошла другая служанка и доложила, что доктор Зельман уже приехал и ожидает в зале.

Рабби Соломон вышел навстречу.

— Бога ради, доктор, — простер он к нему руки. — Бога ради!.. Спасите ее… Помогите… Умирает… Может, и умерла уже…

Зельман, медлительно потирая себе ладонь об ладонь, думал было сначала методически расспросить в чем дело, что за болезнь, с чего началась и прочее; но рабби Соломон, ухватив его за руку, так быстро и энергически повлек его в спальню, что тому уже не до методики стало.

— Давно это с ней? — спросил он, щупая пульс у бесчувственной старухи.

— Идесяти минут еще нет… Но, Бога ради, что это? Обморок? Смерть?.. Ни вода, ни спирт, ни растирания — ничто не берет!.. Что это, доктор, что? Не томите!

— М-м… так, маленький удар, — объявил Зельман. — Это ничего, пройдет, надо только легкое кровопускание сделать. Пустяки, успокойтесь!

И достав из бокового кармана мягкий сафьянный футляр с хирургическим набором, он спешно и толково, как мастер своего дела, отдал прислуге приказание насчет всех необходимых ему приспособлении к операции.

Пока из разных мест появлялись на сцену то губка, то полоскательная чашка, то полотенце и горячая вода, доктор Зельман обратился к Бендавиду.