Журнал Наш Современник №9 (2004)

Пропускаем полстолетия ещё... Наше время. Вот Польша, благодаря победе союзников над немцами, получила неожиданно огромное простран­ство, о чём они и мечтать не могли перед войною. Во главе её становится человек, сам испытавший режим ссылки и тюрем, — Пилсудский. В православном церковном календаре, изданном в Варшаве за 1938 год, напечатана речь митрополита Варшавского Дионисия на вторую годовщину кончины “приснопамятного маршала Иосифа Пилсудского”. Там он, между прочим, говорит следующее: “Для нас, православных граждан Польской республики, в особенности ценным являлся новый (это примечательно: если “новый”, то старый был иным. — М. В. ) духовный облик Польши, который показал нам Иосиф Пилсудский, когда в своём известном воззвании от 22 апреля 1919 года “К гражданам бывшего Великого княжества Литовского” высказал следующее:

“Состояние постоянной неволи, хорошо известное мне лично... должно быть, наконец, упразднено... Я хочу предоставить вам всем возможность разрешения внутренних дел национальных и вероисповедных так, как Вы сами этого пожелаете, без какого бы то ни было насилия или принуждения со стороны Польши”.

И это завещание Пилсудского будто бы исполнялось во всей чистоте: Польша для всех являлась искренней, нелицемерной “истинной родиной, любящей матерью, для которой все её дети равно дороги”, — свидетельствует митрополит Дионисий в похвальном слове. Конечно, в похвальном памятном слове подобает хвалить покойника, по доброй и старинной поговорке: о мёртвых или хорошо говори, или ничего. Но так ли это было на самом деле, можно сомневаться. Я не намерен рассказывать о том, как снесли русский собор, как разрушали сельские православные церкви (я этого не знаю точно; а газетам не намерен верить во всём). Но вот что мне несомненно известно: в том же церковном календаре есть статистические справки о религиях: католической, униатской, православной, протестантской, еврейской и пр. (И цифры, и графические рисунки говорят, что католичество в Польше стало расти: в 1921 году католиков было 17 с лишним миллионов, в 1931-м — уже 20 мил­лионов и 800 000... Неужели католическое духовенство не приложило здесь рук своих? Невероятно...) А вот ещё более поразительный факт, там же напечатанный. В 1931 году была перепись. Заявляли: кто какой веры. Но вот смотрю в Полесском воеводстве (в уездах Пинском, Брестском, Кобринском и друг.), то есть там, где больше всего православных русских, я вижу странно малую цифру, которая показывает: на каком языке они говорят? Оказалось, всего 1,4 процента; а православных там же показано рядом 77,4 процента. Ясно, что — русские. Что же оказывается? В примечании объяснение: “во время переписи 1931 года огромное большинство православ­ных полещуков определило свой язык, как “тутейший” . Из 708 200 человек признало своим родным языком язык “тутейший” свыше 707 000... Куда же их отнесли статисты? В графу “иной” язык, где указаны (кроме Вильны литовской) крохи, меньше процента (вроде караимского и т.п.). Почему же так случилось? Полещуки побоялись сказать, что они считают своим родным языком русский... Вот и вся разгадка загадки. И выдумали наивно-хитро новейший язык “тутейший”... Что ж это за свобода? (Нет, свежо предание, а верится с большим трудом).

Кажется, польские вожди и здесь не всю правду говорят... Старая привычка сильнее завещаний самого создателя Пилсудского.

А вот собственное свидетельство сотрудников его по делу об отношении вообще к русским. Тут уже не разгадки, а подлинные слова. Прежде поляки могли винить правительство русское, царское, что оно их притесняло. Но вот пришла революция; у власти стало правительство сначала временное, потом советское. Казалось бы, можно сговариваться с ними так или иначе. А если не с ними, то хоть с белыми армиями, которые просили помощи у поляков. Что же на деле оказалось? Действительно, и красные, и поляки, и белые, в частности, и при мне в Крыму в правление генерала Врангеля, вели переговоры о соглашении, хотя генерал Брусилов из России предупреждал против этого своих же соратников по всемирной войне. И вот результаты переговоров. “Дело вовсе не в том, — пишет польская газета “Польска Збройня”, — искренно или не искренне Пилсудский вёл переговоры с Советами или Деникиным; не в том, что и как предлагал Деникин. Дело шло об ослаблении врага и об отношении, на почве личной и исторической, Иосифа Пилсудского к РОССИИ новой, красной, и к России старой — белой. В белой России Пилсудский должен был видеть извечного врага... тогда как в красной он мог видеть только кристаллизующийся хаос... Иосиф Пилсудский был орудием кары”...

Как не вспомнить вышеприведенные слова прокламаций ксёндзов об ужасной “мести”: только здесь более тёмное слово — “кары”!!

А польский генерал Галлер ещё более откровенен: “Слишком быстрая ликвидация Деникина не соответствовала нашим интересам. Мы предпочли бы, чтобы его сопротивление продлилось, чтоб он ещё некоторое время связывал советские силы. Я докладывал об этой ситуации Верховному вождю (Пилсудскому). Конечно, дело шло не о действительной помощи Деникину (а следовательно, после него и Врангелю. — М. В. ), а лишь о продлении его агонии ” (“Причины распадения Русской Империи”. Э.Г. фон Валь. Таллин, 1938, стр. 69). “Нужно, чтобы большевики били Деникина, а Деникин бил большевиков”. Эти слова говорил член польской миссии к тому же Деникину (конечно, между своими) Иваницкий, бывший министром торговли и промышленности в России.

Разве это не напоминает нам польского катехизиса о том, что для пользы отчизны “все средства дозволены”? Что Святая Католическая Церковь простит этот обман?! Да, старая закваска духа не скоро испаряется...

И понятно, что писал потом генерал Деникин в своих воспоминаниях.

“На банкете, данном в честь миссии, я обратился к присутствующим с кратким словом: “После долгих лет взаимного непонимания и междоусобной распри, после тяжёлых потрясений мировой войны и общей разрухи, два братских славянских народа выходят на мировую арену в новых взаимо­отношениях (то есть дружбы, — думал в простоте сердца русский гене­рал. — M. B. ), основанных на тождестве государственных интересов и на общности внешних (врагов) противодействующих сил”... Вероятно, он разумел, прежде всего, большевиков, а потом немцев? И далее:

“Никогда ещё не приходилось мне сожалеть до такой степени о сказанных словах”... И понятно... Член миссии, начальник штаба майор Пшездецкий пояснил Деникину дело:

“Мы дошли до своей границы”. Поляки, как известно, разбили большевиков, после некоторых успехов их. “Теперь подходим к пределам русской земли и можем помочь вам. Но мы желаем знать заранее: что нам заплатят за нашу кровь, которую нам придется пролить за вас. Если у вас нет органа, желающего с нами говорить по тем вопросам, которые нас так волнуют (Деникин ссылался на будущую Думу), то нам здесь нечего делать !”...

Какая заносчивость! И это всего лишь год спустя после получения самостоятельности милостью союзников и благодаря разрухе в России после революции... Да, Деникину можно было каяться и “сожалеть” о сказанных словах о братстве славянских народов... Ещё рано... Генерал Врангель скорее разгадал психологию соглашателей, увидев прежнюю польскую “двулич­ность”...

Так мы дошли до наших дней: характер польского народа остался тем же самым до конца... И это свидетельствуют они сами о себе... Теперь мы подходим к следующему пункту: отчего же именно сложился такой характер их? И какое именно место занимает здесь католицизм?

 

 

 

 

 

4

ПОЛЬСКИЙ  ХАРАКТЕР  И  ЕГО  ИСТОЧНИКИ

 

Так мы постепенно подошли уже к психологии, к душе польской. Никто не может отрицать, что, помимо всяких других причин, установившийся склад характера имеет огромное значение как в жизни человека, так и всенародного организма — нации. В Америке мы это видим особенно ярко: айриши, поляки, немцы и прочие проявляют свои свойства. Польский характер тоже довольно достаточно определился уже давно. Если не раздумывать много и долго, то, прежде всего, мы отмечаем в нём одно сильное свойство. Это так называемый “ГОНОР”, а переводя на русский язык, — гордость, и притом не очень ещё и глубокую, а поверхностную, быструю, вспыльчивую, но постоянно возгорающуюся. Чтобы сослаться опять на самих поляков, приведу по памяти беседу бывшего маршала, главнокомандующего  Польской   армией,   генерала Смиллого-Рыдза с американской корреспонденткой, притом перед самой почти войной... Была даже и фотография в газетах... Она спрашивает его по поводу возможной войны с немцами. Он, с улыбкою уверенности, отвечает ей, что поляки будут сражаться во всяком случае, хотя бы остались одни, без всяких союзников. Почему же? Потому, — разъясняет ей маршал, — что у человека есть нечто такое, что выше не только земных расчётов, не только жизни, но даже и самого Отечества. Что же это такая за ценность? Может быть, наконец, вера, католицизм, спасение души, за которые люди шли на костры, на зверей? Нет, — с улыбкою отвечает вождь (ведь не простой рядовой, а военный и идейный вождь, преемник создателя Польши, Пилсудского), — это гонор , — по-польски, вероятно, было сказано слово честь ... Когда я прочитал это в печати, мне стало грустно за братьев поляков. В такой критический, трагический момент наваливавшихся событий они говорят о гоноре... Не такие слова нужны были... Но, увы, они были сказаны вождем... Это не случайно... Тут говорила тысячелетняя кровь поляка, воспитавшегося в подобной традиции и чувствах.

И куда бы вы ни обратились, что бы вы ни читали, везде вы слышите это несчастное губительное слово — гордость, честь... Вспоминается мне один факт из прошлой жизни, рассказанный поляком, не подписавшим своей фамилии из-за боязни навлечь на себя гнев братьев.

“Важнейшим сословием в Польше было, — так начинает автор свою польскую рукопись, — сословие шляхетское”... Это всякому известно. Подтверждать не нужно. “Храбрость перешла в кастовую гордыню... выработался деспотизм шляхты: всякий в своём поместье хотел быть и... почти был королём”. Всё это известно. Но вот подробность. Обедневшие шляхтичи поступали к богатым магнатам на службу. За провинности те наказывали их, даже секли. Но шляхтича “секли на ковре; так как бить шляхтича на голой земле считали оскорблением”... Факт почти невероятный у нас, да и у других. А поляку это, вероятно, нравилось. (“Внутренние причины падения Польши”. “Русская Старина”. 1900, т. 103). Там же он пишет и о других свойствах своего народа, всё в том же направлении.

“Принцип “всякий польский шляхтич рождается для короны”, то есть путь к престолу открыт перед ним; такое убеждение породило фальшивое понятие о собственном величии”... “Установилось убеждение, что шляхтич создан для сабли, а не для пера”, не для писательства даже, а тем более — не для торговли, не для “чёрной” работы. “Тяжело, и, однако, нужно признать это”.

И невольно вспоминается тип поляка из того же “Бориса Годунова” у Пушкина: к самозванцу является группа желающих поступить на службу его. Вот сын Курбского... За ним подходит поляк.

— Ты кто такой? — спрашивает Димитрий.

— Собаньский, шляхтич вольный! — отвечает тот.

— Хвала и честь тебе, свободы чадо! — льстит намеренно самозванец.

И другие слова того же поэта вспоминаются нам в стихотворении “Клевет­никам России”:

 

 

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона.

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях, иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

 

Но об этом свойстве характера поляков так уже много говорилось, что нет нужды долго доказывать его. Часто и здесь приходилось слышать от людей, самых простых, про поляков: “гоноровый народ”. Но ведь это — ВЕЛИКОЕ НЕСЧАСТЬЕ.

Обычно в миру гордость не считается большим пороком. Даже нередко ставится человеку в плюс, что он не даст себя в обиду, что это признак силы характера. На самом деле, гордость, да ещё и легковоспламеняющаяся, есть опасная и жестокая болезнь , вредная не только самому страдающему ею, но и окружающим. Самолюбивый человек и сам постоянно расстраивается от всяких поводов и других мучает: это мы видим в повседневной жизни постоянно. Но то же самое должно сказать и о целом народе; с этой национальной психологией связывается целая цепь других болезней и последствий. В самом деле.

Возьмем, например, известное польское право, так называемый “либерум вето”, “не позвалям”. Каждый шляхтич на сеймах мог один сорвать все решения, если он не согласен. Вот примеры: из 18 сеймов за 17 лет при Августе II (1717—1733 гг.) 11 сорвано и 2 окончились безрезультатно. При Августе III только 1 сейм 1736 года окончился благополучно, и т. п. … Решительно в мире не было другого народа, который бы пользовался таким неограниченным, точнее — необузданным, правом голоса... И это “безумное”, по словам одного исследователя, право называлось “золотой свободой”!!

А из этой “золотой свободы” выросла другая болезнь: безначалие, о чём постоянно говорят не только чужие историки, но и сами поляки: у них даже сложилась невероятная поговорка: Польша непорядком держится (“Полска нержадем стои”!!!). Где ещё можно слышать подобное искажение души?!

И если бы кто захотел возражать против этой “вольности”, того назвали бы предателем... Поляк, скрывший своё имя, записал: “Того, кто хотел бы упразднить “либерум вето”, должно признавать врагом отчизны”. И наоборот, — “кто питал и растравлял гордыню, хоть бы это был злейший враг, считался хорошим”. Лесть любит, чтобы её, как и всякую страсть, питали: иначе она бывает недовольна.

А из этого свойства и права проистекало страшное безначалие, анархия: всякая власть, была ли она выборная, или наследственная, но она должна быть сильна. Между тем, от своеволия панов даже королевская власть в Польше стала мало-помалу обращаться в игрушку. Борьба против королевских привилегий сделалась почти законом для жизни Польши. Панам даже предоставлено было законное право борьбы против них на так называемых “конфедерациях”. Недовольные королём ехали в какой-либо город, созывали единомышленников своих, делали постановление и начинали открытую борьбу против короля. Один из важнейших магнатов Польши, Сапега, говаривал: “Я не считал бы себя настоящим Сапегой, если бы не чувствовал охоты к борьбе с королём”. Не раз короли делали попытки усиливать свою власть; но всегда встречали отпор. Когда умирал бездетный Сигизмунд, этот вопрос был поставлен в сейме. И один из депутатов Калиша, Сухоржевский, открыто заявил:

“Не убоюсь признаться вам: не хочу существования Польши, не хочу имени поляка, если мне быть невольником короля”... Почти то же сказал уже умиравший князь Радзивилл. И даже архиерей Коссаковский, который бы, казалось, должен был показывать пример признания и почитания власти, заявил:

“Врагом отчизны следует считать того, кто дерзнёт предлагать наслед-ственность престола” (“Русская Старина”. 1900, т. 103).

Из той же гордыни выросло и другое злое зелие: презрение к низшим и унижение других. Ведь подумать только, что народ простой, особенно из русских областей, получил название “хлопов”, холопов... Уж не знаю: от какого слова? От слова ли хлопать, или падать до земли, или от слова “хлопать”, бить? Но слово унижающее... Или другое слово было в том же Западном крае про народ: это — “быдло”, то есть скотина (от слова бодать, бык? — не знаю)... Какое нужно иметь неуважительное отношение к личности, чтобы именовать так своего брата, да ещё и христианина же!

А между тем, такое презрительное отношение не выпарилось из польской души чуть ли не до последних дней. Позволю рассказать случай из собственной жизни. Как-то в Сербии, а может быть в Австрии, я вхожу в вагон и беру место в отделении, где сидел только всего один старый, с большими седыми усами, человек. Вот, думаю, духовному лицу со старичком-то особенно уместно и приятно будет. Но не успел я ещё и разложиться, вижу, мой сопутник повернул лицо своё от меня к окну и очень явственно прошептал, конечно, в мою сторону: “Пся крэв”, — это известное польское бранное слово...

Признаюсь, и тогда я не обиделся, и сейчас тоже не загоревал бы о себе. Но мне стало за него больно: какая, подумал я, больная душа! И так я уже больше не заговаривал с ним... А мы, русские, были беженцами, изгнанниками... Прошло 20 лет самостоятельной великодержавной Польши: что же, изменилось ли их сердце? Я не жил в Польше. Но вот недавно читаю книгу про путешествие одного русского, советского писателя в Европу. И что же вижу? Лучше выпишу.

Граница. Станция Здолбунов. В купе, кроме автора, едет какая-то интеллигентная женщина, довольно смелого характера, свободно владеющая немецким, французским, итальянским языками. Жандармы заговаривают с нею о паспортах. Она говорит на всех языках. Не понимают. Наконец, она обращается уже по-русски. Пан-агент страшно краснеет. Оказывается, он русского языка совсем ничего-де не понимает. Раздосадованная путешест­венница нервничает и по-русски говорит открыто:

“Вы должны знать какой-нибудь язык, если занимаете такую должность!” О, лучше бы она этого не говорила...

“Вы слышали, прошу, пане! — обращается агент к другому чиновнику, — она нас будет учить!”...

Пламя из глаз пана агента перелетает на щёки других панов, контролёров и агентов. Они бледнеют, как смерть, а затем вспыхивают огнём гнева. Весь ревизионный зал гудит и шипит... И вдруг раздаются эти старые, старые слова:

“ Пся крэв , хочешь ехать через Польшу, так сама учи польский язык. Должна знать, если хочешь ехать через Польшу...”

Пан агент бросает вокруг себя такие взгляды, точно хочет пронзить наши бедные сердца острием своего гонора. Нам становится страшно” (Книга “Голуби мира” Микитенко, Москва, написана всего лишь в 1933 году: наши дни почти).

Прошу (слушателей и читателей) не думать, что я желаю вызвать у них раздражение против поляков. Нет: хочу лишь показать болезнь человеческую, чтобы потом объяснить последствия её, а возможно, и поставить прогноз на будущее.

Такова одна из самых острых сторон польского характера: гонор.

Одновременно с этим все исследователи польской психологии отмечают другое у них свойство: необычайную возбужденность, горячность, вспыльчивость, восприимчивость,  нетерпеливость, легкость, воспламеняемость. Приведу два-три примера. Не раз Польша находилась за последние два столетия в крайней смертельной государственной опасности. Варшаву осаждают враги. А паны закатывают балы... При короле Понятовском решаются последние часы Польши; сейм не может придти к решению об ограничении “либерум вето” и о предоставлении некоторых прав низшим классам, а тут же задаётся королём пир на 4 000 человек.

“Бал для поляков — первая необходимость”, — писал потом о них генерал Сиверс своей дочери. И даже сам Костюшко, этот прославленный, и недаром, герой национальной Польши, недостаточно приготовился к восстанию против таких сильных противников, как Россия и Пруссия. А его сотрудники выступили, даже не дождавшись его. Впоследствии, на допросе в Петербурге друг Костюшко Урсин-Немцевич дал такое показание по вопросу: почему они подняли восстание с другими?

“Восстание было плодом отчаяния и безумной поспешности; увлечённые воображением, они (поляки) легко принимали признаки за надежды, надежды за вероятности; легко было предвидеть бездну, которая нас поглотит; и я был в отчаянии; я добивался только ран, добился до них и до тягостного плена” (1875 г.).

Другой поляк, некий Мстислав Годлевский, также говорит:

“Под влиянием внешних обстоятельств мы привыкли увлекаться фантазией и обманывать себя, как бы нарочно. К сожалению, даже и доселе, — пишется в польской газете “Нива” за 1872 год, — мы неохотно взвешиваем условия нашего быта трезвым рассудком ; любим преувеличивать свои силы и достоинства, рассчитывать на счастливую случайность и на несуществующую мощь; а наконец, выжидать, сложа руки, лучших времен. И сколько уже раз испытывали мы горькие разочарования!” (“Политические итоги”. Лейпциг, 1896). Он же написал про русских совсем иное: “Даже и заклятый враг не может не признать за русскими политического смысла. Это — их несомненный дар”. “А нас, — говорит неизвестный автор польской рукописи, — Господь Бог наделил... великим качеством — геройством; но не даровал нам другого качества: политического благоразумия и повиновения своим властям; сам же народ потерял в себе совесть”. А такой народ “не может существовать самостоятельно. Ни одно государство не имело, не имеет и не будет иметь такой свободы единиц (личности, индивидуальности. — М. В. ), какую имела Польша”. После многих горьких уроков истории образовалось в Польше довольно сильное направление так называемого “Органического труда”, то есть участия в государственной жизни России и других народов, куда расселила их судьба. Но это направление, как примиренческое, компромис-сное, не по душе было возбуждённому духу поляков; и оно никогда не имело сочувствия. А “оппозиция” всегда нравилась им. Поэтому, когда во главе Польши в 60-х годах был поставлен известный маркиз Велёпольский, представитель благоразумного реализма в политической жизни, хотя и поляк до мозга костей, он не мог остановить революционного брожения. И должен был уйти, сказав: “Для поляков можно иногда что-нибудь сделать; но вместе с ними (поляками) никогда”... Свою жизнь он кончал в Дрездене, ежедневно посещая богослужения в католической каплице.

То же самое свойство увлечения было свойственно не менее, если не более, польским женщинам. В повести Гоголя “Тарас Бульба” описываются сцены, где говорится о “ветрености” полек... Можно было бы привести немало фактов, до какой степени не дорожили иногда честью своею эти честолюбивые в сердце люди. Стоит только вспомнить Марину Мнишек, бывшую в руках всех трёх самозванцев по очереди... В этом увлечении польская красавица, к которой явился Андрий, сын Тараса, тайком в терем, обратилась даже с такими словами к судьбе и Богородице:

“Судьба причаровала моё сердце к чуждому, к врагу нашему... За что же Ты, Пречистая Божия Матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня? Неужели для того, чтобы, умирая, я попрекала тебя, свирепая судьба моя, и Тебя, прости моё прегрешение, Святая Божия Матерь?”...

Какое трагическое сочетание и глубокой веры, и легкомысленного ропота...

Конечно, мы не исчерпали свойств польского народа; но отмеченные здесь свойства гонора и увлекаемости, несомненно, глубоко вкоренились в них: это признают сами они, как мы видели.

На этом и остановлюсь. Не буду говорить о их религиозности; не стану хвалить за горячую любовь к родине; не буду напоминать о хлебосольстве их; нельзя говорить и об их скупости: ею они не отличались; наоборот, многие паны прожили все свои имения на пирах и гостях: это тоже не светлое. Но мы говорим теперь о том, какие внутренние причины привели их к распаду; потому нам нужно не хвалить хорошее, а выяснять дурное, чтобы понять болезнью. […]

 

[1] 7 Работа печатается в сокращении по тексту книги митрополита Вениамина “Католики и католичество. Духовный лик Польши”. Москва, издательская группа “Скименъ”, издательство “Пренса”.

Сергей КУНЯЕВ • Неистовый Фатей (Наш современник N9 2004)

 

НЕИСТОВЫЙ  ФАТЕЙ

 

Вот уже десять лет, как нет с нами Фатея Яковлевича Шипунова, великого гражданина России.

Я помню его, неистового, страстного, горячего защитника извечного русского крестьянского уклада, непримиримого противника поворота вспять северных и сибирских рек, что грозило России грандиозной экологической катастрофой (ревнители этого поворота до сих пор не унялись, исподволь проталкивают эту русофобскую идею). Помню его выступления, собиравшие огромные аудитории, когда он неотразимыми логическими доводами разбивал в пух и прах все “обоснования” этого “проекта”, всяческих березнеров и заславских, яростно громил авторов теории “неперспективных” деревень.

— Назвали традиционную Россию — Нечерноземьем, да еще “зоной”! Это что ж за нация такая — “нечернозёмцы”?! — Его гневу просто не было предела.

Книга “Великая замятня”, полностью опубликованная на страницах “Нашего современника” в конце 80-х годов, рисовала перед потрясенными читателями трагическую картину разрушения мира русской деревни, русского деревенского космоса, единственного и неповторимого в мировой истории.

“…Нравственность незримыми путями распространялась от мира человека к миру животных и растений, от которых получала в свою очередь ответную реакцию. В нравственный мир человека включался мир сродных живых существ, которых он нарекал по именам, давал им смысл существования. Но в основе этого явления лежала любовь, которая была многогранна и всеобъемлюща: к отцам и дедам — к прошлому, к детям — будущему, к родителям — настоящему, к земле с ее животными и растениями — своей второй живой половине. Вот почему земля являлась не столь поприщем, сколько детищем крестьянина”.

“Как нам смирить великую замятню? — задавал себе и каждому из нас вопрос неистовый Фатей, видя приближение новой русской смуты. — Разве не достало ему (народу. — С. К. ) быть не в соборности, слагаемой личным духом каждого, а только в перемалывающем все живое материальном механизме, питаемом материальной нечистью и духовной нечестью?.. И если наш народ не способен к сохранению и совершенствованию крестьянского строя, то не жить ему под солнцем! Но если он способен к тому, то будет вечен!”

Ныне, когда наступает заключительный акт разрушения русского крестьянского мира, когда начинают отчуждать, скупать и перепродавать землю во исполнение глобальной задачи “изменения менталитета русского народа”, вспомним еще раз эти слова Фатея Шипунова, бившего в набат на пороге роковых событий в истории России.

Вечная ему память!

Сергей КУНЯЕВ

 

Наталья ЗАРУБИНА • А. С. Панарин: гражданская идентификация (Наш современник N9 2004)

Наталья ЗАРУБИНА,

доктор философских наук

А. С. Панарин: Гражданская идентификация

 

В сентябре 2003 года умер Александр Сергеевич Панарин. Нынешней весной в Государственном историческом музее прошли первые Панаринские чтения. В годовщину смерти выдающегося русского мыслителя публикуем выступления его вдовы и замечательного пушкиниста Валентина Непомнящего, размышляющего о книге А. Панарина “Реванш Истории”. Редакция благодарит устрои­телей чтений, любезно предоставивших тексты выступлений.

 

Уважаемые коллеги, позвольте прежде всего поблагодарить организа­торов Панаринских чтений и всех Вас, тех, кто сегодня пришёл отдать должное его памяти, посвятить ему свои научные выступления и свои воспоминания, поблагодарить всех за то, что сегодня мы здесь собрались и имеем возможность говорить об Александре Сергеевиче.

В своём докладе я буду говорить, конечно, о личности Александра Сергеевича, но сквозь призму его научного творчества, потому что это две нераз­рывные ипостаси. И гражданская идентификация Александра Сергеевича это прежде всего гражданская идентификация научного углуб-ления, именно в нём он, мыслящий через категории Вызова и Ответа, показал, как можно через научное, философское, социально-политическое творчество дать достойные ответы на вызовы современной эпохи. Прежде всего он чётко определил характер тех вызовов и угроз, с которыми сталкивается современное человечество и с которыми сталкивается интеллек­туальное сообщество современного мира. С одной стороны, это угроза репрессивного модерна, угроза подавления творческой инициативы личности. Та самая репрессия, с которой Александру Сергеевичу пришлось столкнуться на своём жизненном пути, на собственном жизненном опыте. Но с другой стороны, не менее страшная угроза, не менее опасная, чреватая тяжёлыми последствиями для всех, — это угроза гражданской демобилизации, которую несёт с собой современное общество, культура контрмодерна. В этих условиях Александр Сергеевич делал для себя выбор совершенно однозначный, выбор гражданской идентификации и гражданского служения! Служения своему народу, своей стране тем способом, который он для себя избрал, с помощью которого он мог отдать то лучшее, что у него есть.

Александр Сергеевич в своей последней вышедшей в свет работе определил ситуацию рубежа ХХ—XXI века как глобальную гражданскую войну. И здесь он сделал однозначно свой выбор — выбор бойца за свою Родину. Философское служение Александра Сергеевича, которое началось ещё в советский период (тогда оно, правда, не было воспринято, не было востребовано ни обществом, ни интеллектуальным сообществом), обрело подлинный размах по существу в последние 20 лет. 20 лет молчания и 20 лет творческой самореализации. За это время Александр Сергеевич успел сделать очень многое, но он оставил массу творческих идей, которые, я думаю, ещё будут подхвачены, разработаны его учениками, его наследниками. Но самое главное, на мой взгляд, что утверждал Александр Сергеевич своей работой и всей своей жизнью — это разрешение противоречий, перед которыми стоит интеллектуал в современном обществе, противоречий, с которыми сталкивается философская мысль в современном мире. С одной стороны, угроза идеологизации, угроза подчинения слепой вере и служению неким абстрактным ценностям, с другой стороны, это не менее опасные соблазны принять за истину чисто эмпирический подход к действительности, соблазниться его видимой научностью, отказаться от поиска скрытого духовного генезиса эмпирических событий. И, наконец, последние десятилетия несут с собой ещё одну угрозу, с которой Александр Сергеевич боролся — это вызов постмодерна, это соблазн принять за подлинную научность абстрактные игры с текстом, в которые часто погружаются современные интеллектуалы, увлечение аналитической работой с пустыми понятиями, оторванными от подлинных жизненных проблем.

Панарин утверждал, что философия по свойственной ей интенции исходит из убеждения, что дух суверенен, он может и должен обладать способностью не сдаваться перед обстоятельствами, отстаивая священную триаду Истины, Добра и Красоты. Кризисы нашего времени, те проблемы, с которыми сталкивается современный человек, порождены прежде всего самим человеком. У современного человека нет алиби. Он сам породил те обстоятельства, которые шокируют и травмируют его. Это его попущением пришёл в мир хаос, это результат его собственной капитуляции, капитуляции духа, капитуляции перед соблазнами эмпиризма и пустой аналитики. Гражданское служение Панарина как философа состояло в первую очередь в том, что он настаивал бескомпромиссно на возврате философии статуса науки, объясняющей мир. “Философия — это квинтэссенция человеческого опыта, сформулированного на языке понятий”, — говорил Александр Сергеевич. И последний труд, который он задумал, которому не суждено было состояться, быть завершённым, как раз и представлял собой попытку создать новый, совершенно новаторский учебник по истории философии, где современные философские школы должны были быть представлены как своего рода конкурс интеллектуальных проектов, представляющих возмож-ности выхода из кризиса современного общества.

В контексте этой задачи Александр Сергеевич говорит прежде всего о необходимости отказа от двойных стандартов, ибо двойные стандарты мыслились им не только как политическая проблема, не только безжалостно критиковались им как политологом. Двойные стандарты, их истоки мыслились Александром Сергеевичем как изначальная методологическая презумпция именно философского разума, который стремится с разными мерками подойти к исследованию разных категорий и явлений. Это отказ от просвещенческого универсализма, который Александр Сергеевич считал важнейшим завоеванием современной философии. В методологической преамбуле к своей последней несостоявшейся работе он сформулировал те исходные принципы, которые должны были бы вернуть универсализм философскому Логосу и тем самым утвердить принципиальный отказ от двойных стандартов.