Журнал Наш Современник №1 (2003)

А теперь обратимся к современной рыночной идеологии и посмотрим, в каком отношении она находится к “критическому знанию”, сопутствующему модернизационному сдвигу и ставшему его двигателем. В системе ожиданий, сформированных идеологией модерна, реформы в постсоветском пространстве должны были работать как механизм выбраковки устаревших практик и производств, заменяемых такими, в которых воплотились новейшие знания и новейшие технологии. Социальные издержки, связанные с демонтажом устаревших отраслей промышленности, безработицей, контрастом между вырвавшимися вперед и депрессивными регионами, ожидались. Но никто не ожидал подвохов с собственно научно-технической стороны: обвального “секвестра” науки, образования, наукоемких производств. Рынок заработал как редукционистская — всеупрощающая система, направленная на сокра­щение и выбраковку всего высокосложного, служащего источником перспек­тивных новаций. Подобно тому, как в области общественной морали разум сегодня все откровеннее отступает перед инстинктом, в области общественного производства сокращается все, что не сулит немедленной окупаемости и выходит за рамки индивидуальных забот о прибыльности. Соотношение между необходимым временем, затрачиваемым на удовлетворение примитивных “первичных” нужд, и прибавочным временем, посвященным новаторским заделам на будущее — общему интеллектуальному накоплению, резко меняется в пользу первого. С той точки зрения ушедшая советская эпоха выглядит прямо-таки аристократически: при ней общество великодушно содержало те группы и виды практик, у которых не было непосредственного оправдания по критериям немедленной практической пользы и отдачи, но которые символизировали деятельность накопления .

Целенаправленный удар был нанесен по фундаментальной науке — она не сумела оправдаться по критериям рыночной рентабельности. По законам “чистого рынка” прикладная наука рентабельнее фундаментальной, открытия которой не могут быть верифицированы в текущем экономическом опыте. Хотя все знают азбучную истину прогресса: прикладное знание конвертируется в технику ближайшего поколения, фундаментальное служит основой качественных сдвигов — техники будущих поколений. С этой точки зрения рынок, с его требованиями немедленной рентабельности, ведет себя как инди­ви­дуальный рассудок, конфликтующий с видовым, стратегически мыслящим разумом, умеющим отстоять долгосрочные приоритеты. Мишенью “рынка” оказались, вопреки тому, что можно было предполагать, не носители прими­тива, а в первую очередь носители наиболее перспективных и рафиниро­ванных видов опыта, которые в силу самой своей сложности труднее переводятся на язык бухгалтерской ведомости. С учетом формул общего интеллектуального накопления, то есть времени, конвертируемого в наиболее перспективные практики прогресса, сегодняшний рынок работает как система контрмодерна, отбрасывающая успевшие модернизироваться общества в допромышленную и донаучную эпоху. По критериям прогресса именно накопление общих знаний универсального применения служит залогом долгосрочной стратегии научно-технического успеха. Преждевременная специализация, равно как и раннее вступление молодежи в профессиональную жизнь, означают снижение времени интеллектуального накопления в пользу времени непосредственного производственного потребления знания. Это грозит обществу “проеданием” интеллектуального потенциала и сужением долговременных резервов роста. Рыночные цензоры, пытающиеся сэкономить на общем образовании и как можно раньше отправить молодежь в “работающую экономику”, уподобляются тому скопидому, который режет курицу, несущую золотые яйца. Судя по наметившейся тенденции, “рынок” способен вообще устранить учащуюся молодежь как категорию, вызванную к жизни модерном, и вернуть общество к упрощенной дихотомии традиционного типа: малолетние дети на одной стороне, рано взрослеющее — запряженное в рутинную профессиональную повседневность — самодеятельное население — на другой.

В общем виде контраст между советским и постсоветским (“рыночным”) опытом резюмируется так: прежняя система, в соответствии с логикой европейского модерна, сформировала особое посредническое звено, вкли­нив­шееся между семьей и производством — подсистему общего интеллек–туального накопления, интегрирующую молодежь в качестве уполномоченной для новаций социальной группы. Рыночная система во имя рентабельности стремится сократить это звено. Но тем самым она вносит, ни больше ни меньше, антропологический переворот во всю систему модерна: она устраняет рефлектирующий — самообновляющийся тип работника — в пользу запро­граммированного на более простые экономические функции. Резко сокра­щается время общего интеллектуального накопления и вытесняется связанный с ним специфический человеческий тип: активный читатель, участник семинаров, носитель “факультативных” творческих идей, позволяющий себе пребывать в ограниченном пространстве между высокой теорией и призем­ленными жизненными практиками. Если прежнюю систему интеллектуального накопления символизировал великовозрастный студент, медлящий приступить к конкретному практическому делу, то нынешнюю рыночную символизирует мальчишка, забросивший школу и подрабатывающий мытьем чужих автомобилей. Он рано “входит в рынок”, но — на правах, которые еще вчера подавляющему большинству показались бы малодостойными. Создается впечатление, что в постсоветском пространстве новая рыночная система вконец обесценила человека, с необычайной резкостью сократив время и средства, затрачиваемые на его подготовку.

Это проявилось не только в прямом сокращении расходов на образование и времени, отводимого учебе, но и в новом соотношении рабочего и свободного времени. Наряду с законодательным увеличением допустимого рабочего времени имеет место его резкое фактическое увеличение за счет совмещения работ. Чтобы как-то выжить, люди вынуждены подрабатывать где только можно, прихватывать вечера и выходные дни, совмещать далекие друг от друга виды занятости. У нации, успевшей приобщиться к цивилизо­ванному досугу, фактически похитили досуг, превратив ее в нацию поден­щиков, не смеющих поднять голову к небу. Все факультативное, существую­щее под знаком любопытного, но не обязательного, все полифункциональное и многомерное неуклонно сокращается и отступает под давлением непре­ложного, однозначного, принимаемого вне свободной критической рефлексии. Совсем недавно большинство из нас в самом деле готово было поверить, что прежде мы жили в казарменном тоталитарном пространстве, а ожидает нас общество широкой свободы и терпимости, цветущего многообразия. Вскоре нам пришлось убедиться, что прежний политический тоталитаризм, сковы­вающий свободы, мало относящиеся к повседневности, сменился тотали­таризмом новой рыночной повседневности, зажимающей нас в такие клещи, в столь принудительную одномерность, в сравнении с которыми прежняя жизнь напоминает беззаботные каникулы.

Генеральному секретарю ЦК КПСС в прежние времена осмеливались возражать совсем немногие, зато возражать непосредственному начальнику могли почти все, чувствуя себя защищенными трудовым законодательством и системой социального страхования. Сегодня тоталитаризм шефа, способного выбросить нас на улицу без всякого пособия, порождает таких конформистов повседневности, по сравнению с которыми прежний советский человек мог выглядеть романтическим героем-тираноборцем. К нам пришел новый тоталитарный образ жизни, при котором ничто, идущее не от непреложных (факультативных) инстанций и сфер, таких, как литература, театр и живопись, неформальное дружеское общение, фактически уже не принимается во внимание, ибо все живут в тисках “материально первичного”, непреложного, одномерного. “Очарованных странников” прогресса, грезящих о светлом будущем и испытывающих на себе новые факультативные образцы и игровые экспериментальные роли, сменил поденщик повседневности, целиком погруженный в свои текущие заботы. Временной горизонт личности сузился как никогда: в системе мотивации произошел резкий сдвиг в пользу сиюминутной озабоченности. От универсального к частичному, от разно­сторон­него к одномерному, от высокосложного к примитивному, от перспективного к краткосрочному — таков вектор жизни, заданный новой системой рынка.

Этого, кажется, никто не ждал. Все были уверены, что рынок — один из главных, если не главный фактор общественной динамики, порожденный европейским модерном. Теперь обнаруживается, что по многим показателям рыночная система находится в антагонистическом отношении к системе общеинформационного (интеллектуального) накопления, неотделимой от модерна. Возникает вопрос: всегда ли рынок выступал в этом качестве, или мы сегодня имеем дело с каким-то искаженным, мутировавшим рынком, реальные свойства которого еще не осмыслены общественной наукой? Уже европейские романтики, а вслед за ними теоретики социализма, в том числе и Маркс, отмечали враждебность капитализма некоторым формам духовного производства, к числу которых наряду с искусством и литературой могут быть отнесены и фундаментальная наука, и система академического образования, и другие системы, питающие свободную творческую личность, не склонную сужать свой диапазон до сугубо утилитарных функций. Многозначительным реваншем буржуа-скопидома над “враждебной культурой интеллектуала” (Д. Белл) стала неоконсервативная волна 70-х — 80-х гг. на Западе, когда на роль нового директивного учения выдвинулась чикагская экономическая школа. Ее адепты были исполнены решимости “вынести за скобки” все те виды деятельности, которые “чисто рыночная”, то есть не обремененная никакими социальными обязательствами, экономика не признает рента­бельными. Драматический парадокс нашего времени состоит в том, что эта “чикагская программа” оказалась до конца невыполнимой на самом Западе, но ее взялись буквально воплотить новые реформаторы на Востоке — в постсоветском пространстве.

Научной догадкой общеметодологического значения сегодня является то выдвигаемое многими обществоведами положение, что капитализм обязан своей устойчивостью и эффективностью до- и внекапиталистическим предпосылкам истории морали и культуры. Иными словами, капитализм живет и терпит жизнь вокруг себя лишь в качестве смешанного общества, в котором рыночный социал-дарвинизм (“естественный отбор”) сочетается с внерыночными механизмами стимулирования и поддержки “неэкономических” практик. В первую очередь это относится к известным формам духовного производства, расцвет которых пришелся на эпоху, названную веком просвещения. В XVIII веке в Европе сформировалась относительно автономная система интеллектуальных практик, сосредоточенных вокруг университетов и академий. Никакой “рынок” не собирался ее финансировать: своим расцветом она обязана “просвещенной монархии” во Франции, Германии и частично Англии. Университеты и академии, финансируемые просвещенными монар­хами, работали не столько на рынок — продавая прикладное знание — товар, сколько на государственную систему подготовки управленческой бюрократии, рекрутируемой на должность на основе служебного экзамена. Управленцы справедливо рассматривались не столько как узкие специалисты-“приклад­ники”, сколько как носители общего знания — основы социально-управ­ленческих практик. Отсюда — их в основном “философская” идентичность. Эту интегративную модель университетского знания, не дающего социуму распасться на равнодушные друг к другу фрагменты, наиболее ярко сформулировал Фихте в знаменитых “Речах к немецкой нации”. Он выдвинул идею немецкого реванша за поражение от наполеоновской Франции: Германия возродит свое величие благодаря не военной, а духовной мощи. В центре университетского образования как всеинтегрирующей, “синтетической” системы должна стоять философия, назначение которой — устанавливать скрытые связи между специализированными областями общественной жизни и специализированными отраслями знания. Знание, касающееся общих связей и закономерностей — универсалий, должно расти быстрее отраслевого и прикладного знания, обращенного к утилитарным запросам (тому, что сегодня мы бы назвали “рынком”). Поддерживать такое знание способно только государство как носитель не рассудочных (узкоутилитарных), но разумных — стратегических функций. Сегодня мы можем смело сказать: если бы Германия в свое время не отстала от Англии по меркам чисто буржуазного развития, мы бы не имели классической немецкой философии, открывшей миру уже не эмпирического субъекта, замкнутого на сиюминутных практи­ческих нуждах, а трансцендентального субъекта — носителя вселенских универсалий прогресса.

Ход всемирной истории нового времени подчиняется своеобразной логике: логике компенсаций чисто рыночных механизмов, нетерпимых к общему интеллектуальному накоплению. Сначала такая компенсация действовала со стороны институтов, исторически предшествующих капитализму, в частности просвещенных монархий, курирующих университетское образование. Затем, со второй половины XIX в., — со стороны институтов, сформировавшихся в логике “посткапитализма” и появившихся на гребне антибуржуазного революционного и реформаторского движения. В частности, новым спонсором “постэкономических” практик, связанных с фундаментальными науками, массовым образованием и системой поддержки профессиональной мобиль­ности, стало новое социальное государство, компенсирующее социальную близорукость “чистого рынка”. Особое значение эта компенсирующая активность государства приобрела в советской России и следующих за нею после социалистического переворота странах Восточной Европы (а также Азии). В этих странах прежняя система рынка работала особо безжалостно в отношении человеческого фактора цивилизации. Капиталистический строй складывался здесь как система внутреннего колониализма, имеющая дело с человеческим капиталом “низкой стоимости”. Органически свойственный рынку социальный и культурный нигилизм — пренебрежение формами, которые не подлежат непосредственной экономической утилизации, здесь, на Востоке, мог приобрести масштабы, несовместимые с сохранением каких бы то ни было цивилизованных устоев. Прежде хранителем таких устоев выступала монархия, балансирующая между экономическими приоритетами новых буржуа и внеэкономическими приоритетами “старых русских”. Когда монархический порядок рухнул и на повестку дня встала кадетская программа “минимального государства”, исповедующего либеральный принцип невме­шательства в социально-экономическую жизнь, редукционистская система рынка, воюющего с социумом, могла бы заработать полным ходом. Но в дело вмешались новые исторические субъекты, работающие в анти­капита­листической и антирыночной логике. Итогом их активности стал новый строй — социализм, в котором две подсистемы европейского модерна — Рынок и Просвещение оказались разведенными и противопоставленными друг другу. Спустя 30—40 лет после Октябрьского переворота Россия стала страной сплошной грамотности, но при этом — чуждой рынку. В новой логике социалисти­ческого развития необычайно интенсивно заработали механизмы общего интеллектуального накопления, связанные с массовым высшим и средним специальным образованием, с государственным финансированием фундаментальной науки и социокультурной инфраструктуры (библиотеки, музеи, клубы, дома творчества и т.п.). Но в силу разрушения рыночной системы, незаменимой в деле отбора экономически эффективного и сулящего отдачу, возникло перепроизводство продуктов интеллектуального накопления, не находящих ясного практического применения. Советский человек как особый культурно-исторический тип оказался носителем массы “факуль­тативных знаний”, не привязанных к конкретным практикам. Отсюда — его “вселенская” отзывчивость и восприимчивость вкупе с поразительной практической неустойчивостью и неопределенностью в вопросах идентичности.

К настоящему времени Россия прошла две фазы большого историко-культурного (цивилизационного) цикла: антирыночную, социалистическую, и рыночную. Для того чтобы прогнозировать грядущее, нужно оценить то новое, чем нагружена новейшая рыночная фаза. Основатели рыночной теории постоянно подчеркивали, что рынок есть процедура открытия экономически эффективного поведения в условиях редкости благ , не являющихся бесплат­ным даром природы. Судя по всему, сегодня рынок работает в каком-то новом историко-культурном контексте, сообщающем рыночному отбору совсем не тот смысл, какой ему придавали классики политической экономии. Речь идет уже не об относительной редкости благ, создаваемых трудом, а об абсолютной редкости планетарных ресурсов, которых — в этом и состоит новое прозрение века — “на всех не хватит”. Иными словами, понятие “рынок” несет новый социал-дарвинистский смысл после открытия “пределов роста”, постули­рованных в нашумевших докладах “Римского клуба”. Теория прогресса исходила из того, что ресурсы носят исторический характер: каждый новый технологический переворот, совершаемый на основе новых фундаментальных открытий, дает человечеству качественно новые ресурсы взамен прежних, начавших иссякать в рамках прежнего способа производства. Иными словами, главным ресурсом цивилизации теория прогресса признавала творческую способность человека, вооруженного Просвещением для новых взаимо­действий с природой.

С некоторых пор акцент сместился в духе пассивного экономического потребительства: при недопущении мысли о новом способе производства (“конец истории”) не допускается и мысль о качественно новых ресурсах — они признаны наличными и конечными (дефицитными). Одновременно пораженным в статусе выступает и сам человек: он уже — не творец, а потре­битель. А поскольку планетарные ресурсы признаны раз и навсегда ограниченными, то дальнейшая человеческая история стала мыслиться как безжалостная конкуренция потребителей . В этой мальтузианской картине мира понятие рынка несет качественно иное содержание: рынок выступает как процедура выбраковки человеческой массы, отлученной от дефицитных благ цивилизации . Речь идет уже не о конкуренции производителей, предлагающих неравноценные формы экономического поведения, а о конкуренции потребителей, представляющих неравноценный (по социал-дарвинистским признакам) человеческий материал.

Тем самым высвечивается планетарный геополитический смысл “рынка”: рыночный естественный отбор в открытой глобальной экономике должен лишить права на самостоятельное пользование дефицитными ресурсами планеты тех, кто по современным идеологическим стандартам признан “менее достойным”. Выбраковка недостойных может осуществляться по разным критериям: экономическим — неумение “недостойных” пользоваться ресурсо­сберегающими технологиями, политическим — “недостойные” используют ресурсы в агрессивных милитаристских целях, идеологическим — “недостойные” создают режимы, нарушающие права человека и т.д. Но во всех случаях “рынок” навязывает недостойным один и тот же императив: свернуть собственное производство, а также собственные научно-технические и образовательные программы для того, чтобы фактически передать имею­щиеся на их территории ресурсы в пользование более благонамеренным и достойным. Здесь-то и обнаруживается истинное назначение пресловутых “секвестров”. Секвестры науки, культуры и образования призваны не только лишить население новой мировой периферии статуса производителей, самостоятельно использующих планетарные ресурсы на своих национальных территориях, но и понизить его в человеческом достоинстве : превратившись в безграмотных, “нецивилизованных” маргиналов, данное население лучше подтверждает презумпции глобального расизма.

Парадокс будущего: спасение Просвещения

через фундаментализм

 

Ясно, что новая картина мира, в которую погружает нас современный “рыночный либерализм”, является дестабилизационной : она чревата опаснейшим расколом человечества на избранных и неизбранных, отлучением неизбранного большинства от цивилизованного существования и, как следствие — глобальной гражданской войной. Глобальное рыночное общество сегодня работает как сегрегационная система, бракующая “неадаптированное” к рынку большинство человечества. Выход из этого тупика один — возвращение к модели Просвещения на новой основе. Модель Просвещения, в отличие от мальтузианской модели интерпретирующая человека не как алчного потребителя благ, а в первую очередь как их творца-производителя. Она предполагает, что по мере того, как человек вооружается новым научным знанием, его роль как творца богатства (главной производительной силы) выступает на первый план и доминирует над его потребительскими ролями. В этой просвещенческой оптике только и может найти себе алиби современный гуманизм, который, в отличие от новейшего социал-дарвинизма, страшится не избытка лишних ртов на планете, а недооценки человека в его роли творца и созидателя.

Не вернувшись к модели Просвещения и основанному на ней процессу интенсивного интеллектуального накопления, мир не выйдет из тупика, в который его загнали новые мальтузианцы — социал-дарвинистские интерпретаторы “рынка”. В то же время совершенно очевидно, что восста­новление просвещенческой парадигмы предполагает появление инстанции, выступающей как корректор рыночных требований краткосрочной отдачи и рентабельности. Такой инстанцией всегда было авторитарное государство: во времена просвещенного абсолютизма, в период рузвельтовского “нового курса”, в эпоху социалистических преобразований в России. Вопрос в том, какие силы и на основе какой мотивации (идеи) смогут воссоздать такое государство. Ясно, что сегодня, когда за социал-дарвинистской системой “рынка” стоят столь влиятельные в финансовом, политическом и идеологи­ческом отношении силы, альтернатива не может вызреть на основе чисто рассудочных, технократических модельных расчетов. Конкуренция различных “моделей роста”, мозговые штурмы, предпринимаемые в сообществах нынеш­ней правящей элиты, монополизировавшей процесс принятия страте­гических решений, ничего качественно нового заведомо дать не могут. Требуется прорыв новых типов социальной логики, ничего общего не имеющих с логикой новейшего экономического утилитаризма. Вопросом эпохи и ставкой века стали не те или иные “экономические модели”, а само право народов на существование и человеческое достоинство. Большинству, осужденному на основе новой рыночной логики, должна быть предоставлена реабилитация, которую современный истеблишмент дать не в состоянии. В грядущей постлиберальной фазе мирового исторического развития проступают контуры нового социального государства, ничего общего не имеющего с либеральным “государством-минимумом”. Если либеральное государство по определению не интересуется ценностями и является деидеологизированным, то новое социальное государство не может не предстать по-новому ценностно ангажированным, “фундамен­талистским”. Реабилитация большинства, ныне ускоренно загоняемого в гетто, не может осуществиться на основе либеральной “светской морали”, перешедшей на сторону сильных и преуспевающих. Новое социальное государство, по всей видимости, заявит о себе в какой-то теокра­ти­ческой форме: оно выступит в содружестве с “церковью бедных”, видящей в обездоленных последнее прибе­жище духа, последнюю опору великих и поруганных ценностей.

Нынешний реванш богатых над бедными, “правых” над “левыми”, поборников социального неравенства над адептами равенства и справед­ливости ознаменовался наступлением контрпросвещения в форме радикальных “секвестров” науки, культуры и образования. Новые богатые вышли из сложив­шейся системы национального консенсуса, основанной на прогрессивном подоходном налоге и государственных дотациях в пользу неимущих. В результате произведенного демонтажа социального государства рухнула прежняя система массовой вертикальной мобильности, основанная на демократически доступном образовании. Достоинство человека стало определяться не на основе и по итогам образования, а до образования : одни (богатые) априори оцениваются как достойные всех благ цивилизации, в том числе благ образованности, другие — как априори недостойные. Ясно, что сломать эту новую господскую систему социал-дарвинизма можно, только вооружившись большой (не технократической) идеей, рождающей пассио­нариев и харизматиков. Не оправдав бедных по высшим, сакральным основаниям, мы не сможем вернуть им права, столь стремительно у них отнятые. По меркам нынешних светских идеологий, у бедных нет и не может быть настоящего алиби. А следовательно, нет и не может быть алиби у демократически доступного образования, которое новая рыночная система, замешанная на социал-дарвинизме, отказывается финансировать.

Отсюда — уже просматриваемый парадокс будущего: новое массовое Просвещение потребует уже не светских, утилитаристских аргументов, а морально-религиозных, основанных на картине мира, в которой обездоленные и “нищие духом” выступают как носители высшей миссии, как спасители одичавшего человечества, отведавшего “закона джунглей”. Все это означает, что формулам прогресса — общего интеллектуального накопления предстоит быть реинтерпретированным в сотериологическом — мироспасательном и мессианском смысле. Обратимся к формуле I (А). Чтобы оправдать — вопреки всесильной “цензуре рынка” — фундаментальное знание и обосновать его опережающее развитие в сравнении с экономически конвертируемым, прикладным знанием, обещающим скорое появление быстро окупаемых технологий, необходимо внести в структуру фундаментального знания сотериологический элемент. Если ценности спасения выше ценностей обога­щения (к тому же предназначаемого меньшинству), то ясно, что в систему фундаментального научного поиска должен быть заложен сотериологический мотив: спасения природы, спасения культуры, спасения человека. Прежняя прометеева наука, призванная служить целям преобразования природы и общества во имя “морали успеха”, для этого не годится.

Прометеев проект модерна питался знанием, не интересующимся “внутренними сущностями” природных и социальных объектов. Это была бихевиористская модель знания, устанавливающего корреляции между контролируемыми “входами” и “выходами”, минуя “черный ящик” скрытых субстанций бытия. В этом смысле прометеева наука не была по-настоящему фундаментальной — в смысле фундаментальной онтологии Хайдеггера, вопрошающей о самом бытии. Скорее, это была система инструментального знания, мобилизованного фаустовской личностью в “человеческих, слишком человеческих” целях. Такое знание озабочено не субстанциями, а акциден­циями — затребованными нашим утилитарным сознанием свойствами вещей. Современный глобальный экологический кризис требует кардинального методологического переворота: знание об общем (общих основаниях бытия тех или иных объектов) должно предшествовать процедурам утилитарного использования отдельных свойств вещей. Иными словами, для того чтобы сохранить уникальные природные гео- и биоценозы, надо несравненно больше знать о мире, нежели это требуется для того, чтобы поставить нам на службу отдельные полезные — в краткосрочной перспективе — свойства вещей.

Сберегающее знание , которое предстоит ускоренно нарабатывать человечеству, требует несравненно большей фундаментальной глубины, чем прежнее преобразующее, проектное знание. Фундаментальная наука, выступающая с этим новым, сотериологическим призванием, получает такую легитимацию, какую ей не смог дать даже прежний прометеев проект, не говоря уж о рыночном проекте, в принципе нечувствительном к вопросам долгосрочной, стратегической перспективы.

Аналогичные преобразования мотиваций мы будем иметь в отношении образования. Формула интеллектуального накопления, предусматривающая повышение доли общетеоретической, общеобразовательной подготовки, здесь оправдывается не только соображениями адаптации молодежи к про­грессу и ее профессиональной мобильностью (отраслевое, специализи–рованное знание быстрее морально стареет и больше привязывает к задан–ным, уже сложившимся профессиональным ролям). Новая общетеоретическая и общеобразовательная подготовка, основанная на междисциплинарном подходе, на активном диалоге естественных, гуманитарных и социальных наук, призвана преобразовать саму установку образования, ввести его в новый мировоззренческий контекст. Прежняя установка, идущая от прометеевского проекта, была основана на социоцентризме — отрыве общества от природы и противопоставлении человеческих целей, будто бы единственно имеющих значение, — мирозданию, понимаемому как склад полезных для человека вещей. Новая установка будет уже не социо-, а космоцентричной — вписывающей человеческие проекты и цели в строй общей космической гармонии, значение которой заведомо превышает наши своевольно корыстные притязания и расчеты.

Фундаментальная онтология, открывающая первичное, незамутненное бытие вещей, находит естественное дополнение в фундаментальной онтологии, которая не может не быть религиозной — связанной с учением о спасении и Спасителе. Образование как новая антропологическая школа, основанная на презумпциях спасения, учит подчинять все инструментальные средства, сформированные конкретным научным знанием, высшей цели спасения мира. В рамках этого нового видения молодежь как инновационная группа, связанная с потреблением нового знания, не противопоставляется другим возрастным группам. В новой системе единого непрерывного образования все возраст­ные, все социальные группы интегрируются на основе единой установки: создания необходимой дистанции между нашими текущими утилитарными заботами и тем, что мы зовем истинным общим призванием и истинным человеческим назначением на земле.

Сегодня большинство экспертов по образованию прогнозирует значи­тельное повышение доли социально-гуманитарной подготовки в общем образовании специалистов. Как правило, они обосновывают это возрастанием роли человеческого фактора (“человеческого капитала”). Роль человека как агента производства и инициатора новых общественных практик в самом деле резко возрастает в новой информационной экономике. Но, как мы уже видели, этот аргумент не помешал “рыночным реформаторам” пренебречь челове­ческими, социальными приоритетами в пользу “рыночных”, оказавшихся поистине разрушительными в человеческом отношении. Не помешал он и “реформам образования”, прямо приведшим к резкому свертыванию социально-гуманитарной подготовки и вымыванию соответствующих типов знания в рамках нового образовательного стандарта. Здесь, как и в других аналогичных случаях, для сохранения социально-гуманитарных приоритетов требуются более сильные аргументы, чем чисто утилитарные, связанные с экономической прагматикой. Гуманитарная идея тогда достигнет мощи, достаточной для новой реабилитации социально-гуманитарной подготовки в рамках системы просвещения, когда она обретет сотериологический смысл. Прежде чем общество станет по-новому гуманитарным , ему предстоит стать гуманным — преодолеть то социал-дарвинистское презрение к человеку, которому учит новая стратегия естественного отбора. Сначала необходимо по-человечески реабилитировать всех тех “нищих духом” и неприспо­собленных, которым рыночные реформаторы отказали в праве на жизнь — и тогда социально-гуманитарные приоритеты в рамках системы образования утвердятся как факт мировоззренческий, ценностный, идеологический. Не придав гуманитарной идее впечатлительности к проблемам и нуждам “экономически неприспособленных”, мы не сумеем отстоять ее и как составляющую новой системы просвещения — аргументы социал-дарви­нистских “экономистов” окажутся сильнее.

В заключение надо сказать еще об одном условии новой социализации молодежи, при нарушении которого все траты на ее образование могут оказаться прямым вычетом. Речь идет о формировании коллективной национальной идентичности и патриотизма. Национальная идентичность стала бранным словом новой либеральной идеологии, предпочитающей говорить не о патриотах, а о “гражданах мира”, свободно кочующих в “открытом глобальном пространстве”. Между тем идентичность есть важнейший из механизмов обратной связи, благодаря которой инновационные группы возвращают свой приобретенный интеллектуальный капитал обществу и способствуют развитию той национальной среды, которая их изначально взрастила. В промышленной социологии существует система тестов, на основании которых оценивается готовность молодого специалиста вносить активный вклад в развитие предприятия, где ему выпало трудиться. В условиях нового информационного общества предприятие не является самодостаточной информационной системой: новые технологические и организационно-управленческие идеи оно, как правило, черпает вовне, в системе обособив­шегося научного (духовного) производства. Молодые специалисты, вышед­шие из этой системы (ибо вуз — составная часть ее) являются посредниками между духовным и материальным производством, внося научные идеи первого в технологические практики второго.

Но чтобы деятельность такого внесения имела место, молодые специа­листы должны быть соответствующим образом мотивированы. Они должны верить в возможности своей творческой самореализации на пред­приятии, оптимистически оценивать перспективы своего профессионального роста и участия в принятии решений, у них должна на месте оказаться среда едино­мышленников, поддерживающих их начинания. Наконец, они в целом должны положительно оценивать свой трудовой коллектив, его отзывчивость к новому, его место в системе научно-технического прогресса. Если все это не обеспечено, если молодые специалисты скептически оценивают своих коллег и свои шансы в “этой” среде, то они скорее будут чувствовать себя инородной группой, волею обстоятельств заброшенной в тупую и косную среду, перед которой бессмысленно метать бисер.

Но все это оказывается справедливым и при переходе от экономического микроуровня — отдельных предприятий — к социально-экономическому макроуровню, касающемуся целой страны и самочувствия инновационных групп в ней. Если образованная молодежь и другие группы, образующие научно-техническую и интеллектуальную элиту общества, крайне низко оценивает перспективы своего государства, мало надеется на признание и реализацию в “этой стране”, не усматривает ценности в ее культурной традиции, а в носителях этой традиции видят скорее помеху, чем подспорье, то их удел — состояние внутренних эмигрантов, исполненных разрушительного скепсиса и несущих деморализацию. Они станут отрицательной величиной в идейно-интеллектуальном балансе страны в силу своей переориентации с национального на глобальное общество. Новый глобальный мир, помещающий наиболее продвинутые и мобильные элементы социума в ситуацию меж­культурного сопоставления и сравнения и к тому же ослабляющий нацио­нальные суверенитеты и привязки, способен создавать новый тип парази­тизма. Одни страны могут тратиться на образование молодежи и подготовку кадров, а другие, пользуясь своим экономическим и символи­ческим (касающимся престижа) капиталом, переманивать уже подготовленных специалистов, организуя утечку умов. Причем эта утечка осуществляется не только в форме открытой эмиграции, но и в форме более или менее скрытой переориентации образованного сообщества с национальных целей на цели иностранных захватчиков. Система иностранных грантов, предоставляемых в соответствии с интересами финансирующей стороны, постепенно превра­щает Россию “из государства, плохо исполь­зующего собственные научно-технические достижения для удовлетворения общественных потребностей, в государство, хорошо удовлетворяющее потребности других стран. Мы стали обеспечивать высокоразвитые государства не только дефицитными для них видами сырьевых ресурсов и огромными незаконно вывезенными валютными средствами, но и научно-техническими знаниями...”3. Следовательно, для того чтобы включить эффективную программу развития страны, требуется не только использование таких новых факторов, как наука и образование, но и таких старых консервативных ценностей, как привязанность к собственной стране, патриотизм, национальная идентичность. Без этого инновационные группы могут превратиться в глобальную “диаспору прогресса”, тяготеющую к уже сложившимся модернизационным центрам мира в ущерб покинутой Родине, обреченной стать “зоной забвения”. Без устойчивой национальной идентичности инновационных групп прогресс утрачивает механизм обратной связи — между донорской средой, где рождаются пионерские инициативы, и местной средой-воспреемником. Это крайне выгодно господствующему “первому миру”, использующему эффекты закона концентрации интеллек­туального капитала, но губительно для мировой периферии. Именно поэтому идеология “либерального центра” насаждает принципы “открытого общества” и глобального интернационала, не имеющего отечества. Но именно поэтому в странах старой и новой “периферии” должна родиться альтернативная идея защищаемой идентичности и этика нового коллективного служения.

А это значит, что в рамках современной образовательной системы наряду с принципами открытости новому должны работать принципы привязки, связанные с мотивами национальной солидарности, социальной ответст­вен­ности, гражданского долга специалиста. В систему современного прогресса может войти только сплоченный социум, умеющий связывать граждан солидаристской этикой и коллективной идентичностью. Если же на место этого целостного социума поставить, в соответствии с установками нового либераль­ного учения, общество как совокупность социальных атомов, преследующих исключительно индивидуалистические цели, то вместо сохраняющей кумулятивную способность среды прогресса мы получим дисперсную среду, существующую под знаком энтропии. Всю свою внутреннюю энергию такая среда отдает вовне, теряя потенциал и вектор развития. Отсюда парадокс: для сохранения перспектив прогресса необходимо сохранить известные консервативные ценности и установки, не обращая внимания на идеоло­гические проклятия либералов. Либералы служат “мировому центру”, а нам предстоит служить Отечеству — другой земли, в отличие от известных “граждан мира”, у нас нет. Среди незаменимых достоинств родной земли имеется такое, которое специально заинтересует социологию новаций, равно как и социологию молодежи, социологию науки и образования: родная среда обладает процедурами открытия таких наших достоинств, которые в чужой среде в принципе не могут быть открыты. На эту герменевтическую способность любви остроумно указал В. Франкл: “И вновь оказывается, что абсолютно не правы те, кто утверждает, что любовь ослепляет. Наоборот, любовь дает зрение, она как раз делает человека зрячим. Ведь ценность другого человека, которую она позволяет увидеть и подчеркнуть, еще не является действительностью, а лишь простой возможностью: тем, чего еще нет, но что находится лишь в становлении, что может стать и что должно стать. Любви присущи когнитивные функции”4.

Как давно уже обосновала системная социология новаций, судьба тех или иных новаторских идей зависит не только от эвристической ценности этих идей, их внутреннего содержания, но определяется социальным статусом их носителей. Самые перспективные идеи компрометируются, теряя свою привлекательность в глазах окружения, если их носителями оказываются социальные аутсайдеры. На родной земле мы не аутсайдеры, поэтому в том счастливом случае, если мы в самом деле оказываемся носителями перспективных инновационных проектов, у нас здесь, на Родине, несравненно больше шансов наблюдать их практическое торжество. Питирим Сорокин как социолог несравненно выше Т. Парсонса. Но для Парсонса Америка — родная среда, и это, несомненно, повлияло на исход соревнования социологий Сорокина и Парсонса — на последнего работали весь авторитет Америки и ее неформальная поддержка. Это правило продолжает работать в мире. Идеи, за которыми стоит авторитет признанной и влиятельной державы, становятся влиятельными безотносительно к их сравнительно-содержательной стороне. И если мы хотим, чтобы наша образованная молодежь имела перспективу и обрела надежную платформу для внедрения своих творческих идей, мы должны позаботиться о том, чтобы у нашей молодежи была Родина — авторитетная и влиятельная.

 

 

1  К а р д о н с к и й  С. Кризисы науки и научная мифология // “Отечественные записки”, 2002, № 7, с. 77.

2  М а р к с  К.,  Э н г е л ь с  Э. Соч., т. 46, ч. 2. М., 1969.

3  В а г а н о в  А. “Западный пылесос” для российской науки // “Отечест­­венные записки”, 2002, № 7, с. 292.

4  Ф р а н к л  В. Человек в поисках смысла. М., 1990, с. 96.

 

(Окончание следует)

"Кузбасс — звучит гордо..." (Наш современник N1 2003)

 

 

 

“Кузбасс — звучит гордо...”

 

 

 

26 января 2003 года весь Кузбасс торжественно отмечает 60-летие со дня образования Кемеровской области. Мы обратились к губернатору Кемеровской области Аману Гумировичу Тулееву с просьбой сказать несколько слов читателям о Кузбассе как крупнейшем индустриальном

регионе, угольном и металлургическом центре России.

 

 

60-летие образования Кемеровской области для всех кузбассовцев — событие торжественное. В морозные январские дни 1943 года, когда шли ожесточенные, кровопролитные бои за Родину, было принято это историческое решение. Оно полностью отвечало задачам времени.

Кузбасс — а так сокращенно называется территория Кузнецкого угольного бассейна — понятие обобщающее. В 30-е годы XX века именно здесь свершалась индустриально-техническая революция небывалых масштабов. Открывались новые угольные шахты и разрезы, вводились в строй металлурги­ческие и химические предприятия, возводились города и поселки. “Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть...” — это Маяковский про нас, про наш Новокузнецк писал...

60 лет — это событие. Но кузбассовцы знают, что история нашей Кузнецкой земли исчисляется веками. Уже с начала ХVII века русские люди, некогда пришедшие сюда из “европейской”, как говорят сегодня, России, добывали здесь уголь, плавили металл. Вот где истоки промышленного освоения региона! Такова особая трудовая закалка людей, которые из поколения в поколение наследуют свои рабочие профессии.

Кузбасс — звучит гордо! И это слово давно стало особым символом шахтерской и рабочей славы, а не просто названием территории. В этом году я долго не мог выбрать точное название для своей книги, как-то само собой вышло — “Кузбасс, Сибирь, Россия...”.

Кузбасс лично для меня — это перекресток России. Географический: потому что Кемеровская область расположена на юге Западной Сибири и находится почти на равном расстоянии от западных и восточных границ России. Идеологический: у нас экономическое и промышленное реформи­рование идет неразрывно с решением самых сложных социальных проблем. Кузбасс — это и стратегический перекресток России. Мы расположены на Транссибирской магистрали, которая обязательно станет основным элементом Трансконтинентального Евразийского моста.

Главное — Кузбасс остается областью, где с особой плотностью сконцен­три­рованы предприятия стратегического значения. Территория наша относи­тельно небольшая: 95,5 тысячи квадратных километров (0,56 % территории Российской Федерации). Протяженность с севера на юг — 500 км, с запада на восток — 300. Численность населения — около 3 миллионов человек.

Почему я все время настаиваю, что Кузбасс — регион стратегического значения? Судите сами. Вся наша область буквально насквозь пронизана сетью промышленных предприятий, дающих стране огромную часть угля, металла, химической продукции. Работают два гиганта черной металлургии — Западно-Сибирский и Кузнецкий металлургический комбинаты, гигант цветной — Новокузнецкий алюминиевый завод. Мы даем первоклассные сталь, чугун, прокат, коксующиеся и энергетические угли, пользующиеся огромным спросом в России и за рубежом. Если бы меня спросили, какой образ возникает лично у меня при слове “Кузбасс”, я бы сказал просто: шахтер с отбойным молотком и черный уголь; металлург возле плавильной печи в отсветах пламени.

Вот таким вижу регион. И одновременно Кемеровская область — это Сибирь во всем величии ее природы. Ближе к югу области расположена Горная Шория, удивительные по красоте места: здесь снежные горы, леса, реки образовали уникальный природный заповедник. Сегодня он является и одним из крупнейших горнолыжных курортов и спортивных центров России.

Кузбасс, как и всю страну, сотрясали социальные и экономические бури последнего десятилетия. Но мы выстояли. Закалились. Сплотились еще сильнее — и слово “кузбассовцы” стало символом особого единения, особой верности и преданности родной земле.

60-летие образования Кемеровской области — конечно, памятное и торжественное событие для всех нас, кузбассовцев, от мала до велика. Еще сильнее ощущается связь поколений. Это единство судьбы народа, пережив­шего немыслимые по тяжести испытания. Ведь даже в эти сжатые, а в истори­ческом масштабе, казалось бы, незаметные сроки — какая история вписана! Это страницы Великой Отечественной войны — подвиг кузбассовцев на полях сражений и в тылу; это история индустриальной революции, которой не было и нет аналогов в мире по ее скорости и мощи; это культурно-просветительское освоение — начиная с освоения земель и завершая возведением храмов, что сегодня очень важно для всех нас.

И эти январские дни 2003 года — дни особой памяти и живой, горячей благодарности миллионам жителей Кузнецкой земли, которые были и остаются хребтом и основанием жизни в наших суровых местах. Без них не было бы ничего — ни угля, ни металла, ни транспортных магистралей, ни самих городов и поселков. Все, чем отличается Кемеровская область от других регионов России — это концентрация промышленного производства, небы­валый индустриальный размах и мощь, реальные стратегические социально-экономические перспективы. И все это сделано на глазах всего народа трудом нескольких поколений в исторически сжатые сроки! Низкий от меня поклон всем землякам-кузбассовцам!

Николай Леонов • Фидель Кастро, или Еще раз о роли личности в истории (Наш современник N1 2003)

Николай ЛЕОНОВ

ФИДЕЛЬ КАСТРО,

ИЛИ ЕЩЕ РАЗ

О РОЛИ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ

 

12 октября 2002 года. В этот день 510 лет тому назад Христофор Колумб открыл Америку. Сейчас 12 октября отмечается как праздник под названием “День Америк” — Южной и Северной одновременно. Но у нас — небольшой делегации российских ветеранов, участников ракетного Карибского кризиса 1962 года, поставившего мир на край ядерной бездны, плотный рабочий день. Мы приехали в Гавану по приглашению оргкомитета для участия в Международной конференции на тему “Карибский кризис 40 лет спустя. Политические уроки”. В зале 75 представителей США во главе с бывшим министром обороны в администрации Кеннеди Робертом Макнамара. Кубинская сторона чуть-чуть уступает в численности американцам, зато явно выигрывает по своим “весовым” категориям. Во главе ее сидит харизма­тический Фидель Кастро, окруженный боевыми соратниками тех далеких теперь лет и высшими должностными лицами Кубы. Россия как государство уже не участвует в таких конференциях. Ее представляют всего 8 ветеранов того “горестного и славного времени”, о котором идет речь. За одним столом сидят Маршал Советского Союза Д. Т. Язов, бывший первый заместитель министра иностранных дел СССР Г. М. Корниенко, генерал армии А. И. Грибков, сын А. И. Микояна Серго и мы — почти рядовые участники тех событий.

Внимание, естественно, фокусируется на Фиделе Кастро — единственном оставшемся в живых лидере из тех, кто принимал участие в драме. Сидящие в зале понимают, что и Кеннеди, и Хрущев заплатили высокую цену за свое участие в Карибском кризисе. Первому его “голубиная” позиция в дни кризиса стоила жизни. Он был убит год спустя после окончания конфликта, скорее всего, заговорщиками из ЦРУ и из числа кубинских антикастровских эмигран­тов, которые не могли простить Кеннеди его “мягкотелости” и “нерешитель­ности” в решающий момент. Никита Хрущев был смещен со своего поста руководителя партии и страны — он поплатился за свою безрассудность и авантюристичность. Фидель Кастро, казалось бы, самый слабый и уязвимый участник тех апокалиптических событий, не только с честью преодолел все трудности и препятствия, но и с полным правом подводил теперь итог опаснейшей главе человеческой истории.

Я слушал мягкий голос Фиделя, произносивший слова необыкновенной внутренней убежденности, веры в правоту своей позиции и надежды на конечное торжество человеческого разума. Невольно в голову полезли мысли о роли лидера, руководителя, вождя — называйте как хотите — в жизни народа, в человеческой истории. Еще не так давно мы смотрели на этот вопрос через очки Г. Плеханова, написавшего статью “О роли личности в истории”, основной тезис которой заключался в том, что историю творят массы, а вожди лишь выражают их волю и чаяния. Наверное, это было данью тогдашней гипер­болизации теории классовых войн и, безусловно, несло в себе и элементы социальной демагогии. Марксистская наука впоследствии почти не стала заниматься теоретическим исследованием вопроса о роли личности и масс, а практика социалистического строительства наглядно подтвердила огромную, зачастую доминирующую роль именно вождей при “ведомом” характере масс или народов.

Фиделя Кастро в начале его политической и военной карьеры никто в лидеры не выбирал. Природные задатки народного вожака были у него очень велики. Еще будучи студентом Гаванского университета, он активно участвовал в молодежном движении Кубы. Уважая правила игры, сущест­вовавшие в системе представительной демократии на Кубе, он в 1952 году готовился принять участие в парламентских выборах, выставив свою кандидатуру от одной из левых партий страны. Однако военный переворот, совершенный Фульхенсио Батистой, ставшим диктатором страны, изменил все планы Фиделя. В отличие от всех других политических деятелей Кубы Фидель открыто, даже с каким-то нарочитым вызовом, жестко осудил действия Батисты, потребовал суда над ним. Но кого пугал тогда малоизвестный адвокатишка! Диктатор даже не обратил внимания на его задиристый выкрик. Но Фидель не остановился на словесном протесте. Он сразу стал готовить вооруженное выступление против новоявленного тирана и за один год успел убедить полторы сотни молодых людей, вооружить и обучить их, чтобы пойти на отчаянный штурм казармы крепости Монкада 26 июля 1953 года. Одного этого поступка оказалось достаточно для того, чтобы он превратился в национального героя, символ надежды на свободу и независимость. Неудача штурма, плен, суд и потом тюрьма стали настоящей политической академией для молодого лидера.

Когда мы сейчас размышляем о руководителях, то невольно делим их на две качественно разные группы. Одни из них формировались в огне мощных национально-освободительных или классовых сражений, иной раз были их зачинателями, детонаторами. Все они приходили в политику со своими уже сложившимися взглядами, отшлифованными в тюрьмах, в партизанских лагерях... Такими были великие личности современной истории — Мао Цзедун, Джавахарлал Неру, Хо Ши Мин, Гамаль Абдель Насер, Нельсон Мандела. К ним принадлежит и Фидель Кастро, перевернувший историю Кубы и стоящий вот уже скоро 44 года во главе национально-освободительного революционного движения.

Другая, несравненно более многочисленная рать политических руково­дителей рождена в заурядной межпартийной борьбе, зачастую состоит из “назначенцев”, подобранных по принципу наибольшего соответствия той политической линии, к которой они сами не имели никакого отношения. Как правило, их интеллектуальный потолок ниже, их энергетика несравненно слабее, их политическая воля жиже, их цели мельче и заземленнее. О политиках этого разряда мы иногда годами гадаем, кто же они такие, что они собираются и что могут сделать.

Фидель сразу предельно ясно говорил народу о своих планах и программах. Он даже сформулировал ответ на вопрос: кого можно считать политиком, а кого политиканом? По его убеждению, политик — это человек у которого есть ясная программа действий для решения национальных задач, кто способен убедить нацию в правильности его программы и кто готов сделать все возможное для претворения этой программы в жизнь. Все остальные — политиканы.

Освобожденный под давлением общественности из тюрьмы и высланный из страны в Мексику в 1955 году Ф. Кастро открыто заявил, что он будет готовить вооруженную экспедицию на Кубу для свержения диктатуры, и даже обозначил дату своего прибытия — до конца 1956 года. Преодолевая все мыслимые и немыслимые препятствия, он выполнил свое обещание народу и высадился 2 декабря 1956 года с горсткой бойцов из 82 человек, прибывших с ним на яхте “Гранма”. Начало революционной войны на Кубе было отмечено тяжелым военным поражением участников экспедиции. Через несколько дней после высадки они попали в засаду, и большая часть отряда погибла, а попавшие в плен бойцы были расстреляны. Фидель с несколькими товарищами неделю бродил в зарослях сахарного тростника в предгорьях хребта Сьерра-Маэстра, пока с помощью местных крестьян не встретился со своим братом Раулем Кастро и его спутниками, также чудом спасшимися от вражеского окружения. Когда выяснилось, что в отряде всего 12 человек и 7 винтовок, Фидель сказал, обращаясь к товарищам: “Теперь мы выиграли войну с диктатурой!”. Голодные, измученные бойцы потом признавались, что они подумали, что Фидель просто-напросто свихнулся.

Во всех боях в ходе революционной войны в горах Сьерра-Маэстра Фидель всегда был в первой линии атаки. Часто своим выстрелом из неразлучной снайперской винтовки он подавал сигнал к началу боя. Так было до тех пор, пока партизаны не составили коллективное письмо с просьбой-требованием к Фиделю воздержаться впредь от прямого личного участия в боевых действиях, поскольку революция нуждалась в нем как в поли­тическом руководителе гораздо больше, чем в лишнем бойце на поле боя.

Как политический стратег он превзошел всех своих соперников. Он сумел использовать болезненное стремление американских журналистов к сенсационным материалам, к “эксклюзивной” информации, когда пригласил в горы корреспондента “Нью-Йорк таймс” Герберта Мэтьюза. Интервью с ним было обставлено так приключенчески и театрально, что журналист стал невольным “пиарщиком” партизан в самой влиятельной газете мира.

Фидель не допустил, чтобы к руководству революцией приклеились многочисленные претенденты из числа обанкротившихся старых политических деятелей или из новых выскочек. Особым чутьем он определял наиболее талантливых и надежных людей, которые никогда не предадут революцию. В горах родился как политический и военный лидер Че Гевара, который был взят на борт “Гранмы” только как врач, а оказался первым вожаком партизан, получившим высшее тогда у них воинское звание — “команданте”. Рауль Кастро стал руководителем целого партизанского фронта и особенно отличился, когда взял в заложники американских солдат с базы Гуантанамо и потребовал от американцев прекратить снабжение армии диктатора боеприпасами и не предоставлять ему аэродром базы для заправки боевых самолетов. Фидель Кастро вырастил из вчерашнего посудомойщика в американском ресторане Камило Сьенфуэгоса первоклассного вожака парти­зан, отличавшегося невероятной смелостью и неотразимым личным обаянием. Умение работать с людьми, находить среди сподвижников самородков — отличительная черта всякого поистине крупного лидера. За полвека политической и военной деятельности Фиделя Кастро у него не было предателей из близкого окружения, в революционном руководстве не было расколов, в партии не было чисток, в стране не было репрессий. Кубинская революция счастливо избежала процессов, в ходе которых “революция пожирала своих детей”.

Конечно, он сталкивался с фактами единичных предательств, но он противостоял им в его манере: открыто, решительно и непременно лично. Вспоминается, как в октябре 1959 года, уже после победы революции, когда вовсю разгорелся конфликт с США из-за  национализации американской собственности на территории Кубы, командующий гарнизоном в провинции Камагуэй Убер Матос поднял мятеж, протестуя против политики прави­тельства. Фидель лично вылетел в столицу провинции, выступил по радио, объяснил ситуацию и призвал тех, кто готов поддержать его, придти на площадь. Через час он во главе нескольких тысяч безоружных горожан направился в мятежные казармы, сам лично разоружил часового и двинулся прямо на пулеметные стволы, торчавшие из окон. Солдаты не решились стрелять, Фидель беспрепятственно вошел в штабное помещение, приказал арестовать главаря мятежников. Убер Матос был судим, отбыл полный срок заключения (кажется, 20 лет) и выехал за пределы Кубы.

Совсем недавно, в августе 1994 года, в период наибольших трудностей, вызванных разрывом всех торгово-экономических связей с бывшими странами социалистического блока, на которые ориентировалась Куба, группа прово­каторов вышла на улицы Гаваны и начала громить магазины, бить витрины, крушить автомашины. Так начинались все сценарии “бархатных” революций в Восточной Европе. Фидель отдал приказ всем силам правопорядка не приме­нять оружия. Он сам в сопровождении двух безоружных помощников на джипе выехал к месту беспорядков. Когда он появился на улице, зачинщики беспорядков просто остолбенели, а увидев, что на помощь Фиделю спешат рабочие с ближайшей строительной площадки отеля, бросились бежать. Между описываемыми событиями прошло 36 лет, но поведение Фиделя не изменилось.

Трудно себе представить сложность положения Кубы, в отношении которой США вот уже почти полвека открыто ведут блокадную войну, непрекращаю­щуюся информационную интервенцию, перемежающиеся военными операциями, вторжениями вооруженных групп. Удивительным непотопляемым суденышком выглядит нынешняя Куба в океане ненависти со стороны США. Фидель часто говорит, что он, может быть, лучше других изучил за эти долгие годы психологию американских руководителей и американского народа, к которому он питает чувства уважения и симпатии. Про обитателей Белого дома и Капитолия он однозначно говорит, что они останавливаются только перед твердой решимостью назначенной жертвы отдать свою жизнь, но не сдаться. Они наглы и агрессивны и пасуют только перед силой или железной решимостью сопротивляться до конца. Своей твердостью Фидель ставит в тупик вашингтонских стратегов даже в тех ситуациях, когда тем кажется, что они загнали его в мешок. Возьмите, например, историю с так называемыми нелегальными эмигрантами, бегущими в США, где им даются исключительные привилегии, недоступные для нелегальных эмигрантов из каких-либо иных стран. Когда кубинцам надоели беспочвенные обвинения в том, что они якобы не выпускают людей “на свободу”, Фидель однажды публично — по радио и телевидению — объявил, что он приглашает всех желающих выехать в США собраться в определенных портах Кубы, а всех американцев, собственников любых плавсредств, прибыть в эти порты и забрать с Кубы всех желающих поменять место жительства. Власти не чинили никаких препятствий для организованного выезда в США всех желающих. Два дня проводилась эта операция и прекратилась... из-за запрета США принимать людей.

Фидель вынудил США признать свое поражение в этом вопросе и подписать соглашение, по которому они обязывались выдавать ежегодно по 20 тысяч виз для выезда кубинских граждан в США. Сейчас американцы замолчали по этому вопросу. Будто подавились рыбьей костью.

Несколько лет назад американцы решили в который раз попробовать на зуб кубинскую твердость и решимость. Они без труда завербовали нескольких эмигрантов из числа наиболее ярых антикастровцев, купили им со складов американской армии несколько легких самолетов, напечатали горы контрреволюционных листовок и послали наемников в воздушное прост­ранство Кубы для разбрасывания пропагандистских материалов над островом. Кубинцы отслеживали все маневры воздушных пиратов, не менее трех раз предупреждали о крайней опасности, которой они подвергают и самих себя, и пассажиров рейсовых авиалайнеров, на пути которых они могут оказаться. США были глухи. Во время очередного появления непрошеных гостей их встретили истребители ВВС Кубы и без долгих рассуждений сбили пиратов. Вот тогда-то взвыли все средства массовой информации США, но сколько бы грязи они ни выливали на Кубу, впредь подобные провокации не случались. Извлекать уроки они, оказывается, тоже умеют. Фидель никогда не подумает открещиваться от своей личной ответственности за подобные решения. Клин вышибают только клином!

Два-три года назад, когда Куба уже преодолела свои худшие времена, США решили исподтишка нанести удар по одной из самых чувствительных отраслей кубинской экономики — туризму. Их спецслужбы завербовали нескольких латиноамериканцев, снабдили их взрывчаткой и послали на Кубу с целью совершения террористических актов в туристических центрах. Очень хотелось посеять панику и лишить Кубу доходов. Бандитам удалось осуществить два взрыва, но высокая степень бдительности населения и его постоянная мобилизованность быстро позволили обнаружить и арестовать террористов. Они предстали перед судом, рассказали в подробностях о том, кто стоял за ними, и раскаялись в своих преступлениях. Куба одержала очередную победу. Куба раньше других стран стала мишенью террористов и дольше других находилась под угрозой их действий. Нынешняя стабильность и безопасность на Кубе обеспечиваются не только эффективностью работы спецслужб, но и вовлеченностью всего населения в работу по обеспечению национальной безопасности. Система комитетов защиты революции пронизывает своей вертикалью всю республику — от каждого квартала и отдельного хутора до самых высших административных структур. Террористу просто деваться некуда от бдительных глаз граждан. Потому-то и растет ежегодно международный туризм на Кубу, ведь там царят порядок и безопасность.

Фидель умеет прямо и откровенно говорить со своим народом на самые, казалось бы, острые и непопулярные темы. После развала СССР и социа­листического содружества перед Кубой встал острейший вопрос: как жить дальше? Фидель честно сказал, что стране придется приспосабливаться к иному миру, сформировавшемуся после временного поражения социализма в Европе. Он не отрекся от социализма, но признал, что придется вводить многие элементы рыночной экономики. Он заверил кубинский народ, что сохранятся неприкосновенными два важнейших социальных завоевания революции: свободный бесплатный доступ любого гражданина Кубы ко всем видам образования, включая высшее, и бесплатное обеспечение всех граждан квалифицированной медицинской помощью. Сейчас уже нет на нашей планете государств, которые могли бы гарантировать такие права своим гражданам.

Возникла на Кубе и необходимость отказаться от многих льгот и приви­легий, которые получило население от революции. Тут были и бесплатные обеды по месту работы, бесплатная рабочая одежда, низкие тарифы на городской транспорт, электричество и т. д. Но прежде чем отменить ту или иную льготу, власти проводят широкое обсуждение предполагаемых мер с населением, объясняют причины, вынуждающие пойти на это, совместно ищут пути для компенсационных решений. Лишь тогда, когда достигнут общест­венный консенсус, принимается решение.

Помнится, в начале 90-х годов, когда казалось, что падение кубинской революции является вопросом ближайших недель, Фидель и его соратники провели откровенный анализ ситуации с партийным и государст­венным активом и прямо поставили вопрос перед каждым: “Готов ли ты перед лицом невероятно трудных проблем взять на себя ответственность за их решение, или ты устал и не видишь перспективы?” Многие, разумеется меньшинство, выразили готовность сложить с себя ответственность и уступить дорогу моло­дым, более смелым и энергичным. Никого не корили за такой выбор, всех поблагодарили за прежнюю работу. На их место пришли действительно свежие силы, революционный механизм обрел дополнительную мощность. Вот такими мерами и объясняется необыкновенная жизне­способ­ность кубинской рево­люции.

Больше всего и чаще всего недруги кубинской революции тычут пальцами в уровень жизни кубинского народа и недостатки экономического развития. Конечно, здесь есть проблемы. Но надо видеть разницу в понимании причин создавшегося положения. Куба — единственная страна на свете, экономика которой на протяжении 43 лет дважды подвергалась беспрецедентным разрушениям. Сначала, после победы революции, в результате действий США, которые полностью прервали торгово-экономические отношения с Кубой и подвергли ее экономической блокаде, а ведь вся экономика Кубы была целиком ориентирована и привязана к США. Промышленность, транспорт, связь, коммунальное хозяйство зависели от США. Все основные фонды пришлось перестраивать на новой технологической основе, с привязкой к советским стандартам. На это ушли годы и годы переоборудования промыш­ленности и переподготовки всего персонала. И вот когда, казалось, эта работа была завершена, уже Россия предала Кубу, прекратив без всякого предупреж­дения торгово-экономические связи после 1991 года. Остановилось 60% промышленности, пришлось забить половину молочного стада коров из-за прекра­щения поставок комбикормов. Упало производство сахара из-за нехватки удобрений и запчастей к сельхозтехнике. Грустно говорить, но это было разрушительным смерчем для экономики Кубы.

Надо прибавить к этому вынужденную необходимость держать наготове боеспособные вооруженные силы и спецслужбы, потому что Куба находилась в состоянии необъявленной войны, под постоянной угрозой вторжения. Вот и судите теперь, справедливо ли вешать на Кубу, вернее на ее руководство, все грехи за упущенные возможности в деле экономического развития.

Фидель Кастро в самые отчаянные моменты не терял присутствия духа и находил, возможно, единственно верные шаги для выхода из лабиринта проблем. Так, по его инициативе началось развитие туристической отрасли, способной быстро дать средства для решения других задач. Уже в этом году число иностранных туристов далеко перевалило за миллион и продолжает расти. Прирост числа гостиничных номеров идет темпами, невиданными в других местах, — по 15—20% в год! С сотрудничества в развитии туризма началось бурное расширение деловых отношений с западными странами. К сегодняшнему дню иностранные инвестиции на острове значительно превышают 2 млрд долларов.

Фиделя можно считать крестным отцом современной биотехнологической промышленности Кубы. Производство широкого спектра медицинских препаратов, вакцин и т. д. уже приносит государству большие валютные доходы. Авторитет продукции Кубы на мировых рынках растет так быстро, что США не нашли ничего лучшего, как выдумать небылицу о якобы стремлении Кубы создать бактериологическое оружие. Кубинцы не только никогда не наводили тень на свои исследования в области биотехнологии, но при всякой возможности водят в свои лаборатории иностранных гостей и гордятся своими кадрами и широко известной продукцией. Чего только стоят их препараты для очистки внутренних стенок кровеносных сосудов от холестериновых бляшек! Одна таблетка стоит полдоллара, и американские граждане, в возрастающем числе приезжающие на остров (в 2001 году там побывало более 100 тыс. американцев вопреки всем официальным запретам посещать Кубу), загружаются этими лекарствами под самую завязку.

Всего год назад Россия, грубо нарушив свои собственные обещания и заявления, закрыла центр радиоэлектронной разведки, находившийся в пригороде Гаваны. По решению кубинского руководства этот центр на глазах превращается в учебно-производственный комплекс, где будут готовиться кубинские кадры высшей квалификации по разработке компьютерных программ, часть которых пойдет на мировой рынок.

Так же решительно кубинское руководство отказывается от бесперспек­тивных отраслей промышленности. Производство сахара кажется самой сутью Кубы и стержнем ее экономики. Оказывается — нет! Огромное количество сахарозаменителей, широкое производство искусственных видов меда из кукурузы и других растений, сокращение потребления сахара в мире из-за страха ожирения и т. д. сделали эту промышленность нерентабельной. Фидель не стал держаться за вековые традиции. Уже в этом году будут остановлены около 70 сахарных заводов. Плантации, прежде занятые тростником, теперь пойдут под другие культуры, востребованные на внутреннем и внешнем рынках.

Понимая высокую степень зависимости кубинской экономики от импорта дорогостоящей нефти, кубинцы предприняли экстраординарные усилия по увеличению добычи нефти на своей территории. После развала СССР и прекращения поставок нашей нефти кубинцы нарастили добычу своей нефти в 10 (!) раз, и уже в этом году вся электроэнергия страны будет выраба­тываться из своей нефти. Это колоссальная победа!

За всем этим стоит поистине исполинская фигура Фиделя Кастро. Даже США, похоже, смирились с тем, что, пока он стоит у руля кубинского государ­ственного корабля, им не удастся никоим образом изменить его курс. Кубин­ский народ, несмотря на долгие трудные годы, полностью доверяет своему лидеру, а он в свою очередь доверяет народу. Очень показательный пример: побывавший недавно на Кубе бывший президент США Джимми Картер поставил вопрос о положении политических оппонентов на Кубе и намекнул на то, что население острова не информировано об этой проблеме. Фидель Кастро тут же предложил ему провести открытую встречу со всеми дисси­дентами в актовом зале гаванского университета. Картеру была предоставлена возможность выступить по центральному телевидению с изложением своей точки зрения на эту проблему. Все действо прошло тихо, спокойно, не произошло даже намека на оживление диссидентского движения.

Так и на Международной конференции, посвященной сорокалетию Карибского кризиса, в которой мы принимали участие, Фидель, обращаясь к американским ученым, составлявшим большую часть делегации США, говорил: “Не надо сочинять неправду о Кубе, не надо обманывать себя относительно настроений кубинского народа. Мы никогда не были и не будем ничьими сателлитами. Мы глубоко убеждены, что честь и достоинство стоят дороже, чем жизнь. Даже погибнуть, защищая свои убеждения, не значит потерпеть поражение и быть разгромленным”.

Гарий Немченко • Национальная элита (Наш современник N1 2003)

Гарий НЕМЧЕНКО

НАЦИОНАЛЬНАЯ ЭЛИТА