Журнал Наш Современник №4 (2002)

 об отношении к казакам

24 января 1919 г.

Циркулярно. Секретно.

 

Последние события на различных фронтах в казачьих районах — наши продвижения в глубь казачьих поселений и разложение среди казачьих войск — заставляют нас дать указания партийным работникам о характере их работы при воссоздании и укреплении Советской власти в указанных районах. Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу во всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость пути недопустимы. Поэтому необходимо:

1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какие-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо принять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

2. Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем другим сельскохозяйственным продуктам.

3. Принять все меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселения, где это возможно.

4. Уравнять пришлых “иногородних” к казакам в земельном и во всех других отношениях.

5. Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.

6. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних.

7. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.

8. Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.

ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.

 

Центральный Комитет РКП”.

 

На основании этого установочного документа местные власти разработали целую систему практических мер по уничтожению казачества, закрепив их в форме специальной “Инструкции Реввоенсовета Южфронта к проведению директивы ЦК РКП(б) о борьбе с контрреволюцией на Дону” от 7 февраля 1919 года.

Эти документы, оказавшиеся вскоре в руках восставших верхнедонцев, обрушили на людей такое море бед и крови, а с другой стороны, вызвали такой гнев и глубочайшую обиду казачества на cоветскую власть, что уже через месяц — в марте 1919 года — Верхний Дон заполыхал пожаром казачьего восстания. Первыми восстали казаки именно тех станиц Вешенского округа, которые в январе по доброй воле открыли Красной Армии дорогу на Дон. Так проявлял себя “военный коммунизм” Троцкого на Руси.

Не надо думать, что политика геноцида в отношении казачества не встречала противодействия. Не случайно уже через два месяца — сразу после смерти Свердлова — директива о расказачивании решением Пленума ЦК была отменена. Но, как показала практика жизни, только формально.

21 января 1919 года, накануне принятия в ЦК РКП директивы о расказачи­вании, красный комдив Миронов обращается с воззванием к красноармейцам, бойцам возглавляемой им ударной группы, состоявшей из 23-й и 16-й дивизий: “Именем революции воспрещаю вам чинить самовольные реквизиции скота, лошадей и прочего имущества у населения. Воспрещаю насилие над личностью человека, ибо вы боретесь за права этого человека, а чтобы быть достойным борцом, необходимо научиться уважать человека вообще”.

Сторонники политики “расказачивания”, не желавшие признавать казаков “своими”, устроили настоящую травлю Миронова. Председатель Усть-Медве­дицкого окружного бюро РКП(б) Гроднер доносил председателю Донбюро РКП(б) Сырцову:

“Невероятно губительны политика, поведение и агитация гр. Миронова: устраивает по округу митинги, проливает демагогические крокодиловы слезы по поводу якобы нападок на него коммунистов, выдает себя за борца и сторонника бедноты... По его мнению, идейный коммунист — это только Ковалев, да и тот умер, и теперь наша грешная земля осталась без таковых. Определенный антисемит — это ярко видно из его речи по поводу теперешней власти, во главе которой в большинстве стоят юноши 18 — 20 лет, не умеющие даже правильно говорить по-русски. Результаты его политики уже налицо — казаки и кулачество уже поднимают голову”.

Несмотря на противодействие и клевету, казачий красный комдив Миронов продолжает борьбу за спасение казачества. Выдворенный с Дона, в марте 1919 года он перед самым началом Вешенского восстания пишет записку в Реввоенсовет республики о путях привлечения казачества на сторону cоветской власти:

“Чтобы казачье население Дона удержать сочувствующим Советской власти, необходимо:

1) Считаться с его историческим, бытовым и религиозным укладом жизни...

2) ...Обстановка повелительно требует, чтобы идея коммунизма проводилась в умы казачьего и коренного крестьянского населения путем лекций, бесед, брошюр и т. п., но ни в коем случае не насаждалась и не прививалась насильст­венно, как это “обещается” теперь всеми поступками и приемами “случайных коммунистов”.

3) В данный момент... лучше объявить твердые цены, по которым и требовать поставки продуктов от населения.

4) Предоставить населению под руководством опытных политических работников строить жизнь самим”.

 

На этом документе — две выразительных резолюции: “В принципе согласен. Главком Вацетис. 16/III — 1919”. “Всецело присоединяюсь к политическим соображениям и требованиям и считаю их справедливыми. Член РВС Республики Аралов”.

Резолюции Вацетиса и Аралова были написаны в день Пленума ЦК РКП(б) 16 марта 1919 г., который вел Ленин и на котором было принято решение о “приостановлении применения мер против казачества”. Вопрос о постановлении ЦК о казачестве поставил на Пленуме Г. Я. Сокольников, член Реввоенсовета Южного фронта и 9-й армии, заявивший, что “постановление это не выполнимо для донского казачества”.

Документы по делу Ф. Миронова свидетельствуют, что далеко не все партийные и военные руководители приняли политику “расказачивания”. Как видим, особую позицию в этом вопросе занимал и военком Вацетис, член Реввоенсовета республики С. И. Аралов, да и член Реввоенсовета Южного фронта И. Я. Сокольников.

Но особенно решительно против политики “расказачивания” выступали казаки-большевики — братья Трифоновы.

Валентин Андреевич Трифонов (1888—1938) и Евгений Андреевич Трифонов (1885—1937) — казаки станицы Новочеркасской, были профессиональными революционерами, вступившими в РСДРП в 1904 году. Пройдя школу рево­люционной борьбы и революционного подполья, они были организаторами Красной гвардии в Петрограде в 1917 году, а в 1918 году были направлены партией на Дон. Валентин Трифонов был избран первым председателем Донревкома, а Евгений Трифонов был первым комиссаром по военным делам Донской советской республики. Братья, как мало кто, знали Дон и любили его всем сердцем. Сын Валентина Трифонова, писатель Юрий Трифонов, посвятил памяти отца книгу “Отблеск костра”, где впервые был опубликован чрезвычайно важный документ — письмо В. Трифонова от 3 июля 1919 года своему другу и старейшему партийному работнику, члену Центральной Контрольной Комиссии ЦК А. А. Сольцу, а также, в качестве приложения к нему, — заявление В. Три­фонова в ЦК.

В этих документах содержится нелицеприятная характеристика Троцкого как руководителя Красной Армии, беспощадная оценка его отношения к казачеству и трезвый анализ причин Вешенского восстания.

“Прочитай мое заявление в ЦК партии и скажи свое мнение: стоит ли его передать Ленину?” — спрашивает В. Трифонов А. Сольца.

Неизвестно, прочитал ли Ленин заявление В. Трифонова. Но зато известно, что другое заявление, на ту же самую тему и такого же рода — одно из писем Филиппа Миронова Ленин читал, причем — с карандашом в руках. Письма Миронова Ленину — от 8 июля 1919 года и от 31 июля 1919 года — крик души и исповедь о трагических событиях, которые разворачивались на Дону. Миронов добился личной встречи с Лениным 8 июля 1919 года. Во время этой встречи Миронов и вручил Ленину свое первое письмо (от 8 июля, где привел полностью свою записку Реввоенсовету республики от 15 марта 1919 года). В этом документе утверждал: “Чтобы казачье население Дона удержать сочувствующим Советской власти, необходимо: 1) Считаться с его историческим, бытовым и религиозным укладом жизни...”. И заявлял: если бы все согласились с этим, “теперь мы Донского фронта не имели бы”.

В письме от 31 июля 1919 года Миронов ссылается на свою телеграмму от 24 июня 1919 г., адресованную Ленину, Троцкому и Калинину; “Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узкопартийной программе, а за строительство гласное, за строительство, в котором народ принимал бы живое участие”. И требовал “созыва народного представительства на Дону”.

А пока сопротивление казачества “грозит полным крахом дела социальной... революции”. “Не только на Дону деятельность некоторых ревкомов, особотделов, трибуналов и некоторых комиссаров вызвала поголовное восстание, но это восстание грозит разлиться широкой волной в крестьянских селах по лицу всей республики”.

Совсем как Григорий Мелехов, вставший “на грани в борьбе двух начал”, Филипп Миронов в письме к Ленину — руководителю партии коммунистов — писал о “политике коммунистов по отношению к казачеству” как о политике “негодяев”: “Вся деятельность Коммунистической партии, Вами возглавляемой, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще”, — заявлял он вождю. “Агенты коммунизма, — писал он, — вместо слова любви принесли на Дон месть, пожары и разорение. Чем оправдать такое поведение негодяев, проделанное в ст. Вешенской, той станице, которая первая поняла роковую ошибку и оставила в январе 1919 г. Калачево-Богучарский фронт? Это поведение и вызвало поголовное восстание на Дону, если не роковое, то, во всяком случае, грозное, чреватое неисчерпаемыми последствиями для хода всей революции”.

Миронов приводит в письме к Ленину целый перечень конкретных преступлений комиссаров с указанием их фамилий, хуторов, станиц, где совершалось надругательство над казаками, и подводит итог:

“Вот кто контрреволюционеры!

Невозможно, не хватит времени и бумаги, Владимир Ильич, чтобы описать ужасы “коммунистического строительства” на Дону. Да, пожалуй, и в крестьянских губерниях это строительство не лучше.

Коммуна — зло: такое понятие осталось там, где прошли коммунисты. Потому-то [так] много “внутренних банд”, много дезертиров. Но дезертиры ли это?

Большая часть крестьян судит о Советской власти по ее исполнителям. Можно ли удивляться тому, что крестьяне идут против этой власти, и ошибаются ли они со своей точки зрения?

Нужно ли удивляться восстанию на Дону; нужно [ли] удивляться долго­терпению русского народа?..”

В основе народного миропонимания лежало природное глубинное чувство социальной справедливости, сформированное веками общинного землепользо­вания, с доверием воспринявшее лозунги большевиков о мире, земле и воле, но не приемлющее насилия над личностью — как со стороны барина, так и со стороны комиссара. Это мироощущение формировалось не только социальными условиями общинной жизни и труда на земле, но и традициями национальной русской культуры. Оно-то и определило первоначальное принятие революции 1917 года широкими народными массами русской деревни, казачества, значи­тельной частью интеллигенции.

В годы гражданской войны сформировался совершенно особый тип народных военачальников, или, как говорил о себе Миронов, народных социалистов, поверивших в идеалы народовластия, по миропониманию и, в той или иной степени, анархистов по поведению, выдвинутых из своей среды казачеством и крестьянством. Одни из них — Буденный, Ока Городовиков, Ковтюх, Щаденко, Федько и др. — прошли с большевиками путь до конца, другие, как, например, Подтелков, Кривошлыков, погибли в самом начале гражданской войны, третьи, как тот же Ф. Миронов, Б. Думенко, были отторгнуты ультра-революционерами и расстреляны. Харлампий Ермаков — прототип Григория Мелехова, — бесспорно, принадлежал к типу народных лидеров, выдвинутых на переломе истории казачеством. Он был близок по правдоискательству Филиппу Миронову и своей хотя и несколько иной, но столь же трагической судьбой. Вне контекста этих характеров нам не понять Григория Мелехова.

Все эти народные вожаки времен гражданской войны, как правило, храбро сражались на полях Первой мировой войны, завоевав там георгиевские награды и офицерские чины. Они были стихийными социалистами, и “большевизм” их был весьма условен.

“Когда 25 октября большевики захватили власть, то откровенно скажу, я встретил несочувственно”, — писал Миронов, подчеркивая: “К идее большевизма я подошел осторожными шагами и на протяжении долгих лет...”. Подошел, движимый чувством социальной справедливости, стремлением к борьбе за счастье народа. Это было народническое чувство, которое, повторяю, росло из глубинных традиций всей русской культуры и освободительной борьбы XIX века. Оно было разлито в обществе, было определяющим для самосознания многих людей. Эти общедемократические, народнические чувствования разделял и отец М. А. Шолохова, не пустивший сына смотреть, как Мария Дроздова получала из рук генерала наградные за убийство своего кума-большевика: “Нечего глазеть на палачей!”

Можно предположить, что в этой атмосфере “передовых”, как говорили в ту пору, демократических, народнических по истокам умонастроений и чувств рос и воспитывался и М. А. Шолохов.

В конечном счете, как известно, по инициативе Ленина РСДРП(б) была вынуждена отказаться от политики “военного коммунизма” и продразверстки, утвердить политику нэпа, смягчить свое отношение к крестьянству и казачеству.

Документы свидетельствуют, что Ленин принимал Миронова незадолго до его ареста. Встреча произошла по просьбе Ф. Миронова, который, несомненно, читал в газете “Донские известия” от 20 (7) марта 1918 года телеграмму за подписью Ленина и Сталина, адресованную “революционному казачеству”, когда на Дону устанавливалась советская власть, в которой допускались самоуправление Дона и его автономия: “...Пусть полномочный съезд городских и сельских Советов всей Донской области выработает сам свой аграрный Законопроект и представит на утверждение Совнаркома. Будет лучше. Против автономии Донской области ничего не имею”, — писал Ленин. Миронов неоднократно ссылался в своих письмах и заявлениях, в которых он защищал от произвола донское казачество, на эту позицию Ленина, в феврале 1918 года согласившегося с самоуправлением в виде Советов и автономией Дона. Но это был всего лишь лозунг!

“Изъятый” с Дона, Филипп Миронов весь 1919 год проводит в своеобразной ссылке, вначале — в качестве помощника командующего Белорусско-Литовской армией, а потом — командира несуществующего Донского казачьего корпуса в Саранске, который он должен был сформировать из плененных Красной Армией и перешедших на сторону советской власти казаков. Солдат и материального обеспечения корпусу не давали, и за полгода Миронов с большим трудом смог сформировать два полка, одним из которых командовал вёшенец Фомин. Но, главное, корпус упорно не пускали на фронт — пока комкор Миронов не объявил, что он самовольно, без разрешения властей, выступает со своим корпусом из Саранска на Дон, чтобы сражаться с белыми. Это его решение было объявлено мятежом, сам он обвинен в измене, а после того, как его части без боя сдались окружившим их буденновцам, арестован и вместе с другими командирами корпуса приговорен к расстрелу.

Именно накануне суда Миронов и написал свое второе письмо Ленину. Сыграло ли свою роль это письмо или другие обстоятельства, в частности угроза волнений среди казачества, однако вскоре после суда Миронов и его сподвижники решением ВЦИКа были помилованы, сам Миронов был направлен на Дон, на советскую работу, а несколько месяцев спустя, когда дела на Южном фронте для Красной Армии были особенно плохи, возвращен в армию. В предельно короткий срок он создал из казаков 2-ю Конную армию, показавшую чудеса героизма в борьбе с Врангелем. Слава и популярность командарма-2 Филиппа Миронова в ту пору превышали славу и популярность командарма-1 Буденного.

Но как только Врангель был выброшен из Крыма, а гражданская война подошла к своему окончанию — Миронов снова был “изъят” Троцким из казачьей среды и отозван в Москву, якобы на должность инспектора кавалерии РККА.

По дороге в Москву Ф. Миронов заехал на родину, в Усть-Медведицкую, чтобы навестить семью, где через неделю, 13 февраля 1921 года, был арестован местными органами ЧК.

Полтора месяца спустя Миронов без суда и следствия был убит: “2 апреля 1921 года во время прогулки по тюремному двору был застрелен часовым”.

Это не было случайное убийство: командующий 2-й Конной был спешно расстрелян по специальному решению ВЧК. Был репрессирован не только Ф. К. Миронов, но и его гражданская жена, молодая, двадцатитрехлетняя медсестра, и еще восемь человек, подверстанных под фальсифицированное обвинение Миронова в организации заговора “с целью свержения коммунистической партии”. Что подтверждалось якобы и тем, что бывший подчиненный Миронова по 23-й дивизии Вакулин поднял незадолго до приезда Миронова в Усть-Медведицкую “кулацкий мятеж”, о котором рассказано в 4-й книге “Тихого Дона”. Главным подтверждением реальности такого заговора чекисты считали слова Миронова о злоупотреблениях местных коммунистов, которыми он объяснял и восстание Вакулина, а также его требование (во время выступления на районной партконференции) заменить продразверстку продналогом. Именно выступление Миронова на партконференции в Усть-Медведицкой, куда командарм-2 был приглашен в качестве высокого и почетного гостя, и послужило причиной столь быстрой расправы ЧК над Мироновым. Миронов был арестован прежде всего за критику продразверстки и требования установления продналога. На конференции он заявлял: “Бюрократизм, неравенство верха и низа, несправедливость, с одной стороны, и безнадежное положение страны в материальном отношении, а отсюда поборы, реквизиции и, главным образом, продотряды, отбирающие у крестьян хлеб, — с другой, заставили таких честных, старых коммунистов, как Вакулин... поднимать восстание, протестовать силой оружия...”.

Обратим внимание на последовательность событий.

20 декабря 1920 года начинается восстание в Усть-Медведицком округе, которое возглавил командир карательного батальона К. Т. Вакулин, в прошлом — один из командиров мироновской 23-й дивизии, заявивший, что его поддер­живает командарм 2-й Конной Ф. К. Миронов.

21 января 1921 года Ф. К. Миронов освобождается от должности командую­щего 2-й Конной армией и отзывается в распоряжение Главкома вооруженными силами республики Троцкого.

7 февраля 1921 года по дороге в Москву он приезжает в Усть-Медведицкую.

13 февраля его арестовывают.

Арест Миронова был подготовлен заранее, и он это предчувствовал.

Секретный информатор доносит в ЧК о разговорах Миронова: “Указывал, что только последние пушки выстрелили при разгроме Врангеля “и меня отзывают”, подчеркивая, что “меня будут и ласкать, и утешать, но боюсь, как бы из-за угла не убили”.

На митинге в Усть-Медведицкой он получает записку:

“Филипп Козьмич! Не доверяйте Барову и тому молодому человеку, который с Вами (в пенсне), это не товарищи, а жандармы... Если бы Вы поймали хотя одно выражение глаз т. Барова, то прочли бы то недоверие к Вашим словам, которое не может иногда скрыть. И большинство политических комиссаров не доверяют Вам, а смотрят на Вас, как на материал, выгодный для них в настоящее время”.

Давид Григорьевич Баров (Бар) и в самом деле в тот момент был “комис­саром” — членом Усть-Медведицкого оргкомитета РКП(б); в 1933 году он был исключен из партии как троцкист.

Для троцкистов было совершенно неприемлемым открытое стремление Миронова защищать казачество от злоупотреблений местных властей, равно как и его требование замены продразверстки продналогом. Своих позиций Миронов не только не скрывал, но, увидев весь размах злоупотреблений и тяжесть жизни казачества в родной Усть-Медведицкой, публично протестовал с трибуны.

Его жена, Н. В. Миронова, показывала на допросе 1 марта 1921 г.:

“Организация какого-то контрреволюционного заговора меня поражает и нова для меня. Муж всегда возмущался следующим: реквизициями по принуждению во главе [с] лиц[ами], не знающими местные условия и нравы, и что нужно крестьянству, т. е. казачеству, дать самостоятельность, дать самому отдавать хлеб, так как казаки ему говорили, что они это сами проведут и дадут столько, сколько центр потребует”.

На вопрос, заданный следователем ЧК Банги, “что Вы подразумеваете под словом самостоятельность?” Миронов отвечал на допросе 27 февраля:

“Прежде всего, меньше опеки над трудом землепашца, особенно лиц, некомпетентных в этом, и во-вторых, чтобы трудящиеся были бы уверены, что то, что добыто их трудом, принадлежит им, а если должно быть взято как государственная повинность, за это должна быть взята компенсация. Система разверсток критики не выдержала...”.

Система продразверстки, вся политика “военного коммунизма”, суть и смысл которой состояли в вооруженном насилии над народом, в первую очередь крестьянством, действительно “критики не выдержала”, и это признал Х съезд РКП(б), начавшийся через неделю после допроса Миронова — 8 марта 1918 года. Съезд проходил в драматической обстановке массового, в том числе и вооруженного, протеста крестьянских масс страны против “военного коммунизма” и продразверстки.

Бушевало антоновское восстание на Тамбовщине — в него к началу 1921 года было вовлечено до 50 тысяч человек. Восстание возглавлял прошедший тюрьмы и ссылки эсер Антонов, и оно шло под эсеровскими лозунгами, по всем уездам и волостям создавались “Союзы трудового крестьянства”.

“Трудовиками” называли себя и руководители восстания в Усть-Медведицкой: “Поставлено все на карту — или смерть коммунистам, или трудовикам”, — говорилось в воззвании Вакулина.

Само слово “коммунист” было скомпрометировано политикой “военного коммунизма” настолько, что всеобщим лозунгом крестьянских восстаний времен гражданской войны было: “За Советскую власть — против коммунистов!”.

Х съезд РКП(б) принял решение о замене продразверстки продналогом, об отказе от политики “военного коммунизма” и о переходе к “новой экономической политике”.

Казалось бы, Миронов мог быть спокоен: он добивался этого решения все годы.

30 марта 1921 года Миронов пишет “партийное письмо” из Бутырской тюрьмы Председателю ВЦИК Калинину, копии — Председателю Совнаркома Ульянову, Председателю РВС республики Троцкому, Председателю Центральной Контроль­ной Комиссии РКП(б) Каменеву, в котором яростно протестует против клеветы в свой адрес, против “чудовищного обвинения” “в организации восстания на Дону против Советской власти” и требует освобождения, ибо “то, что заставляло страдать и неотвязчиво стучало в голову, признано и Х съездом, признано и Вами!.. Центральная власть 23.Ill — 21 г. своим декретом о свободном обмене, продаже и покупке стала на ту же точку зрения. И вот за эту прозорливость меня собираются судить!”

Но до суда дело не дошло.

И снова выразительный язык цифр:

30 марта Миронов написал свое последнее письмо Ленину и Калинину.

1 апреля следователь Банга докладывает начальнику 16-го спецотдела ВЧК об этом письме, которое Миронов просит доложить т. Дзержинскому для получения разрешения ­“отослать по принадлежности”.

2 апреля Миронова убивают во дворе тюрьмы.

Документы 1959—1960 гг. о реабилитации Ф. К. Миронова подтверждают: его приговорил к расстрелу Президиум ВЧК. Однако протокол Президиума ВЧК № 79 от 2 апреля 1921 года о расстреле Миронова не обнаружен.

Зато имеется “Заключение 16-го специального отделения Особого отдела ВЧК по делу Ф. К. Миронова и его сподвижников” за подписью сотрудника поручений 16-го спецотдела Копылова от 13 августа 1921 года, направленное руководителю “особистов” Пузицкому. Почти пять месяцев спустя после расстрела Миронова в нем было наконец сформулировано обвинение в его адрес. При этом Копылов даже не знает, что Миронова уже нет в живых, и предлагает: “Полагал бы о применении высшей меры наказания — обвиняемому Миронову”. В ответ на это следует резолюция Пузицкого: “Т. Копылов. 1) Миронов расстрелян. 2) Надо составить заключение в отношении остальных обвиняемых”.

Всех остальных обвиняемых вскоре выпустили.

Самое страшное доказательство беспощадной жестокости ВЧК к Миронову — судьба его жены: после расстрела 2 апреля мужа Н. В. Миронова с грудным, родившимся в тюрьме ребенком долгое время продолжала оставаться в заключении.

В томе “Филипп Миронов. Документы” опубликована поразительная по силе и чистоте человеческих чувств любовная переписка Филиппа Миронова и его жены, Надежды Васильевны Мироновой (Сустенковой), которая была арестована вместе с мужем, хотя вся ее вина была только в том, что в возрасте 22 лет она стала гражданской женой Филиппа Миронова.

18 мая 1921 года, не зная, что муж уже убит, она обращается с заявлением к следователю специального отдела ВЧК Банге:

“Я беременна 7-й месяц. Сижу арестована 4-й месяц. Тюремные условия жизни тяжело отражаются на моем и без того слабом здоровье. Тяжелые душевные переживания за мужа Филиппа Кузьмича Миронова (боевого командующего 2-й Конной Красной Армией), о судьбе которого я ничего не знаю, ежедневное недоеда­ние (передач не имею) и, главное, [понимание] моей полной невинов­ности перед Советской властью вынуждают меня предъявить к Вам требование о моем освобождении или вызове для личных переговоров, или для выяснения своего положения, сроком 25 мая с. г.

Если в течение этого времени ничего не будет выяснено, то я 25 мая объявляю голодовку, несмотря на свою беременность, так как предпочитаю смерть, нежели переживать то, что переживаю ежедневно в продолжении 3 1/2 месяцев заключения”.

К письму — приписка следователя Банги: “Дело ведет следователь Пузицкий. Миронова виновата, поскольку отрицает виновность своего мужа, считая его действия справедливыми со своей точки зрения. Думается, что к ней, как беременной, надо предоставить условия, требующиеся беременной. Банга 7/VI”.

19 июля 1921 года Н. В. Миронова обращается с новым заявлением — теперь к коменданту Бутырской тюрьмы:

“Я нахожусь под арестом 6-й месяц. Допроса с февраля месяца не имею и не знаю, в чьих руках находится мое дело и дело моего мужа Ф. К. Миронова (быв. Командующего 2-й Красной Армией), за которого я и арестована. О судьбе его я тоже ничего не знаю. Скажите, неужели в Советской России допустимо держать под следствием почти 6 месяцев женщину в положении на 9-м месяце. Убедительно прошу Вас позвонить в ВЧК заведующему следственной частью т. Фельдману, чтобы выяснить мое положение. Я измучена физически и морально... Ради будущего ребенка прошу помочь мне”.

11 января 1922 года — почти десять месяцев спустя после расстрела Ф. К. Миронова — сотрудник ВЧК Борисов пишет начальнику 16-го спецотдела Особого отдела ВЧК Пузицкому рапорт, в котором сообщает, что Миронов Ф. К. приговорен к высшей мере наказания, семь обвиняемых освобождены, один заключен в лагерь на один год. “...Остается по делу одна обвиняемая Миронова Н. В., в отношении которой в деле никакого постановления нет... Миронова содержится с 28 августа 1921 г. в Доме беременности...”. Как видите, в ВЧК имелся даже такой Дом!

Далее из рапорта следует, что после декабря 1921 года Н. В. Миронова была выпущена, причем неизвестно кем: “Кем она освобождена, неизвестно, никакого постановления об освобождении нет”. Но было предложение сотрудника 16-го спецотдела Особого отдела ВЧК Копылова: “...За отсутствием улик обвинения предлагал бы по необходимости изолировать в пределы Архангельской области, ввиду возможности, со стороны ее зловредной агитации, могущей пагубно отразиться на казачестве Донской области, среди коего имя Миронова популярно”.