Помоги проекту - поделись книгой:
— Но… такого женского имени нет, есть лишь мужское — Астролябий! — воскликнул я.
— О, наконец-то я встретила эрудированного человека!
— Так звали сына Элоизы и Абеляра![13]
— Я вижу, EDF набирает в свой штат схоластиков?
— Как это вашим родителям пришло в голову наречь вас Астролябией?
— Надеюсь, хотя бы вы не думаете, что это псевдоним, который я выбрала, чтобы потешать публику?
Еще бы! Кто-кто, а уж я-то хорошо знал, на какие идиотские сюрпризы способны родители, подыскивая имя для своего отпрыска!
— Мою мать звали Элоизой, — продолжала она, — а отца Пьером, так же, как Абеляра. И это было бы еще полбеды. Но вскоре после моего зачатия отец стал фанатичным сторонником Фиделя Кастро, бросил мою мать и уехал жить на Кубу. Мама, в порыве мести, назвала меня Астролябией: мол, все сторонники Кастро — кастраты, и пусть мой отец, если он вернется, узнает ее мнение на сей счет. Увы, он так и не вернулся.
— Наречь эдаким имечком своего ребенка из мести… ничего себе подарочек!
— Я с вами согласна. Но все-таки мне нравится мое имя.
— Вы правы, оно великолепно.
Мне очень хотелось, чтобы она проявила такое же любопытство в отношении меня. Увы, она не задала мне вопрос о моем имени. Пришлось самому проявить инициативу. Объяснив ей, кем был Зоил, я подвел итог:
— Мы с вами товарищи по несчастью: носим дурацкие имена, которыми наши родители «осчастливили» нас в порыве преступного легкомыслия.
— Ну… можно на это смотреть и так, — сказала она тоном человека, решившего положить конец беседе. — Альенора, наверное, уже кончила надписывать вашу книгу. Пойдемте к ней. Я и без того отняла у вас слишком много вашего драгоценного времени.
Ошарашенный ее холодным тоном, я встал и поплелся за ней. Неужто я допустил какой-то промах? В доме меня спасла Альенора, которая с широкой улыбкой и торжествующим видом протянула мне книгу. Я прочел ее надпись: «Для господина, целую, Альенора».
— По-моему, вы ей очень понравились, — констатировала смягчившаяся Астролябия.
Коль скоро меня помиловали, я решил не испытывать судьбу и откланялся. А в благодарность дал себе слово крайне внимательно прочесть все произведения этой писательницы.
Астролябия… Разумеется, я готовлюсь взорвать этот самолет только ради нее. Она-то, конечно, пришла бы в ужас, узнав такое. Что ж, тем хуже: есть женщины, которых нужно любить вопреки им, и поступки, которые нужно совершать вопреки себе.
Впрочем, не буду утверждать, что, окажись мой любовный роман счастливым, я не стал бы сегодня воздушным пиратом-любителем. Во-первых, я понятия не имею, что такое счастливый любовный роман. В каком таком случае любовь может называться счастливой? Во-вторых, я совсем не уверен, что даже в случае бесспорного успеха в любви не посвятил бы этот день исполнению своего замысла.
Когда Астролябия узнает, что я натворил, она будет презирать меня, возненавидит, проклянет день нашей встречи, сожжет мои письма или, хуже того, отнесет их в полицию, но я уверен, что ни одному мужчине больше не удастся так долго занимать ее мысли. А это уже неплохо.
Я не знаю, что такое счастливая любовь, но твердо знаю другое: несчастной любви не бывает. В самом сочетании этих двух слов таится противоречие. Испытать любовь — это уже такое потрясающее счастье, что невольно возникает вопрос: нужно ли желать большего?
В возрасте шестнадцати лет я полностью лишился аппетита, хотя доктора не нашли у меня анорексии. За два месяца я похудел на 20 кило. Парень ростом метр семьдесят пять и весом 40 кг представляет собой отвратительное зрелище. Так продолжалось полгода, а затем я снова начал нормально питаться. Самое любопытное в этом феномене было то, что он открыл мне чудесные свойства, которых доселе я был лишен, в том числе сверхъестественную способность концентрировать свои помыслы на каком-то одном человеке.
Благодаря тем шести месяцам совершенно бесплотного существования мне не грозит забыть, что любовное чувство само по себе уже есть благодать, состояние абсолютной просветленности, когда все другие чувства попросту отмирают.
В книжном магазине меня ждал мой заказ; я унес домой книги Альеноры. И прочел их все залпом, не щадя органов чтения; впрочем, трудно было определить, какие именно требовались для восприятия ее романов. Поглощать произведения сочинителя с целью завоевать его свиту — задача не из простых. Затем я сочинил послание, адресованное мадемуазель Малез и полное таких дифирамбов, что она неизбежно должны была похвастать ими перед своей опекуншей. В конце письма я указал свои координаты, и — о чудо! — Астролябия позвонила мне.
— Какое замечательное письмо! — горячо сказала она.
— Ну что вы, я просто хотел выразить свое восхищение.
— Альенора даже попросила меня прочесть его вслух: она хотела убедиться, что глаза ее не обманули.
— По той же причине мне хотелось бы, чтобы вы читали мне вслух ее книги.
Я услышал смешок на другом конце провода.
— Надеюсь, EDF позволит нам пригласить вас на чашку чая, при условии, что мы не будем говорить об отоплении?
И вот в следующую субботу, в 17 часов я отправился к ним в гости. Чаепитие в обществе моей прекрасной дамы и полоумной сочинительницы оказалось довольно сложным экспериментом.
В квартире царил почти такой же страшный холод, как и прежде.
— Я вижу, вы не пользуетесь моим калорифером, — констатировал я.
— Если хотите, можете донести на нас в EDF. Я не предлагаю вам снять пальто. Вы уж поверьте нашему опыту: в верхней одежде лучше сохраняется накопленное тепло.
Я преподнес им коробку миндальных пирожных «Ladurée». Наливая мне чай, Астролябия предложила взять одно из них, и я почувствовал, что это приказ.
— Сейчас или никогда, — добавила она.
Я понял, что́ она имела в виду, когда коробка «Ladurée» попала в руки Альеноры: с восторженным мычанием она начала засовывать в рот пирожное за пирожным. В магазине я выбрал ассорти из двадцати штук со всякими добавками; попробовав очередную разновидность, Альенора ревела от удовольствия, хватала Астролябию за руку, чтобы привлечь ее внимание, и широко разевала рот, демонстрируя цвет пирожного, повергнувшего ее в такой экстаз.
— Жаль, не догадался купить набор из тридцати штук, — заметил я.
— Что тридцать, что сорок, она все равно съела бы все. Правда, Альенора?
Писательница с готовностью закивала. Покончив с угощением, она восхищенно оглядела синевато-зеленую коробку; казалось, мои вопросы по поводу написания романов проходят мимо ее сознания.
— Альенора не отвечает, когда люди интересуются ее творчеством, — сказала Астролябия. — Она не способна объяснить, как создает свои произведения.
— И она права.
Мне было не очень-то удобно говорить в третьем лице об Альеноре в ее присутствии, но присутствие это было весьма относительным. Слабоумная нас не слушала.
— А она действительно прочла мое письмо? — спросил я.
— Конечно. Можете не сомневаться — Альенора очень чувствительна к комплиментам. Однажды, когда я стала нахваливать один из отрывков ее текста, она закрыла глаза. Я спросила: «Почему ты так реагируешь?», и она ответила: «Мне тепло в твоих словах!»
— Красиво сказано!
— А мне всегда радостно слышать комплименты, которые расточают Альеноре.
Эта фраза не пропала втуне: я тут же разразился пылкой хвалебной речью в адрес романистки. Конечно, я слегка преувеличивал, но чего не сделаешь ради благородной цели! Астролябия не скрывала удовольствия, которое я ей доставил; в общем, спектакль получился восхитительный.
Когда представление закончилось, владычица моих мыслей зааплодировала.
— Вы лучший в мире восхвалитель, какого я знаю. Альенора очень польщена.
Вот в этом я как раз сомневался: уткнувшись носом в коробку «Ladurée» и скосив глаза, романистка увлеченно изучала узор на крышке.
— Я говорил это от чистого сердца! — заявил я.
— Как критик вы гораздо даровитее того субьекта, чье имя носите.
— О, вы меня очень порадовали, — удивленно ответил я: оказывается, она запомнила то, что я рассказал в прошлый раз.
— А как же вас угораздило попасть на работу в EDF?
В полном восторге от ее интереса к моей персоне, я принялся излагать ей краткую биографию молодого человека, страстно любящего филологию, который при этом вовсе не собирался становиться преподавателем. В 1996 году компания EDF, достигшая пика своего могущества, выделила большой грант на издание сборника литературных произведений, в которых описывались бы всякие неизвестные ранее методы использования электричества. И меня, в возрасте двадцати девяти лет, наняли в качестве исполнительного директора этой серии. В каком-нибудь издательстве такая должность сделала бы из меня важную шишку, но в EDF я играл скромную роль временного сотрудника. Когда бюджет был исчерпан и не возобновлен, я попросил, чтобы меня не увольняли. И вот мне нашли это тепленькое местечко, которое я по сей день и занимаю.
— Очень интересная у вас работа, — сказала Астролябия. — Вы встречаетесь с самыми разнообразными людьми…
— Ну скорее мне приходится иметь дело с самыми разнообразными страдальцами — с иммигрантами, которые боятся, что я их выгоню на улицу; с обездоленными, которые демонстрируют свою нищету так вызывающе, словно считают меня ее виновником; с ассистентками романисток, которых раздражает мое желание им помочь.
Она улыбнулась. Альенора потребовала чая и принялась поглощать чашку за чашкой; тут мне стало ясно, почему Астролябия подала на стол такой огромный чайник.
— Альенора ничего не делает наполовину, — объяснила она. — Когда она пьет чай, то уж до победного конца.
Результат не заставил себя ждать. Писательница вышла в туалет, вернулась, снова вышла, снова вернулась, и так далее. Это был интересный случай вечного движения. Всякий раз, как она исчезала, я пользовался ее отсутствием, чтобы хоть на шаг продвинуться в своих ухаживаниях:
— Мне так хотелось бы снова увидеться с вами.
Или:
— Я все время думаю о вас.
Или:
— Даже в трех куртках, надетых одна на другую, вы смотритесь грациозной и стройной.
Или просто брал ее за руку.
Но тут в комнату снова врывалась Альенора, что так и не позволило молодой женщине преодолеть начальную стадию смущения и ответить мне.
Как же мне хотелось посоветовать нашей несравненной романистке посидеть в сортире часок-другой, не возвращаясь к нам: ну, зачем ей сюда приходить, если спустя минуту она опрометью бежит назад? Я даже заподозрил, что убогой движет нечто вроде детского садизма.
— А вы неразговорчивы, — сказал я под конец Астролябии.
— Просто не знаю, что вам сказать.
— Ладно, я понял.
— Нет, ничего вы не поняли.
Я написал свой адрес на клочке бумаги: мне было известно, что он у нее уже есть, но лишняя предосторожность никогда не помешает.
— Может, вы дадите мне ответ в письменном виде, — сказал я ей на прощание.
Влюбиться зимой — не очень удачная затея. Симптомы влюбленности в это время года более возвышенны, но вместе с тем и более мучительны. Безупречно чистая белизна мороза подстегивает мрачную радость томительного ожидания. Озноб распаляет лихорадочную страсть. Те, кому выпало влюбиться на Святую Люцию,[14] обречены на три месяца болезненной дрожи.
Другие времена года отличаются своими заманчивыми приметами — набухшими почками, или тяжелыми гроздьями, или пышной листвой, — позволяющими укрыть муки любви. А зимняя нагота не дает никакого приюта. Есть нечто куда более коварное, чем мираж в пустыне, — это знаменитый мираж холода, оазис полярного круга с его ледяной, безжалостной красотой, порожденной отрицательными температурами.
Зима и любовь имеют одну общую черту: и та и другая внушают желание искать утешителя в этом тяжком испытании; увы, обе они схожи тем, что утешение здесь невозможно. Мысль о том, чтобы излечить холод теплом, покажется влюбленному кощунственной; намерение излечить пламенную страсть, распахнув окно и впустив студеный воздух, сведет его в могилу в рекордно короткое время.
Мой ледяной мираж звался Астролябией. Она мерещилась мне всюду куда ни глянь. Те нескончаемые зимние ночи в промерзшем жилище без отопления, где она дрожала от холода, я мысленно проводил вместе с ней. Любовь исключает себялюбие: вместо того чтобы воображать, как я, тело к телу, согреваю мою прекрасную даму огнем любви, я заодно с ней коченел все больше и больше, и не было предела тем жгучим укусам мороза, какие мы не смогли бы перенести вдвоем.
Холод был уже не угрозой, но всемогущим властелином, который оживлял нас, говорил с нами от своего имени: «Я — Холод, и если я царствую во вселенной, это объясняется такой простой причиной, что она даже никому не приходит на ум: мне нужно, чтобы меня
И я стойко переносил холод — не только ради того, чтобы делить тяготы судьбы с моей возлюбленной, но еще и для того, чтобы воздать почести этому вселенскому артисту.
Я изумленно перечитываю свои записи. Надо же — человек, который собирается через несколько часов взорвать самолет с целой сотней пассажиров, впадает в самую что ни на есть идиотскую сентиментальность, получив возможность изложить на бумаге свои заветные мысли!
Но зачем же идти на преступление, если при этом тянет скулить на манер ламартиновских слюнтяев?![15] Поразмыслив, я говорю себе: а, может, разгадка как раз и кроется в том, что люди, решившиеся на активное действие, надеются обрести в этом акте мужественность, которой им не хватает? Гибель террориста-смертника увековечит его подвиг, затмив всю нелепость подобного «геройства». И простые женщины-матери будут с гордостью говорить: «Мой сын — не какая-нибудь баба, это он захватил „боинг“ компании Пан-Америкен…». Слава богу, мои записи сгорят вместе со мной, — бывают такие секреты, которыми лучше не хвастаться.
Разумеется, цель моих действий — произвести впечатление на Астролябию. И хотя мне уже ясно, что ничего из этого не выйдет, я все же с глупой отвагой иду навстречу своему поражению. Иногда нужно действовать, даже зная наперед, что вас не поймут.
На часах 10.45. Я радуюсь тому, что еще успею продолжить свой рассказ, в котором
Конечно, лучше всего было бы изложить все это постфактум. Увы, никому не дано писать замогильные записки.[16] И все об этом сожалеют. После моей акции выживших не останется, и, значит, никто не сможет рассказать, как я взялся за дело. Впрочем, это мало интересно.
До чего же они мне надоели со своими правилами безопасности, которые яйца выеденного не стоят! Ведь если вдуматься, никакие запреты делу не помогут: всегда найдется какое-нибудь простое средство захватить самолет. Есть только один эффективный способ избежать этого, а именно отменить авиацию как таковую. Ну, может ли убежденный террорист не мечтать о том, как попасть, тем или иным способом, на стремительный воздушный корабль?! Террорист, действующий в поезде, автобусе или дансинге, — полное ничтожество. Настоящий террорист обязательно мечтает о небе, а большинство террористов-смертников мечтают о нем вдвойне, надеясь попутно обеспечить себе достойную загробную жизнь. «Наземный» террорист жалок, как старый морской волк за штурвалом речного трамвайчика.
Террорист всегда руководствуется идеалом — может быть, отвратительным, но все-таки идеалом. И тот факт, что предлогом акции часто служит нечто расплывчатое, ничего не меняет: без предлога не было бы перехода к действию. Любой террорист нуждается в этой иллюзорной законности, особенно если он смертник.
И этот идеал — что с религиозной, что с националистической, что с какой-то другой окраской — всегда принимает форму
Те, кому доводилось ждать письма от любимой женщины, знают, какой роковой властью обладают слова, несущие жизнь или смерть. Мой случай осложнялся еще и тем, что Астролябия не спешила мне писать; таким образом, существование мое всецело зависело от языка, который пока еще даже не возник и мог возникнуть лишь в зыбкой перспективе. От эдакой квантовой физики в эпистолярной форме. Заслышав шаги консьержки на лестнице, в то время дня, когда она разносила почту, которую совала жильцам под дверь, я впадал в мистический транс божественного испытания. Однако найдя в конверте лишь счет или рекламу, яростно проклинал Бога, отказывая ему в существовании.
Не живи я в старой многоэтажке,[18] мне бы не пришлось подвергаться этому теологическому эксперименту, связанному с шарканьем консьержки, разносящей почту. Тем, кто должен самолично спускаться на первый этаж к почтовому ящику, незнакома эта привилегия. Я не сомневаюсь, что их сердца бьются чаще в тот миг, когда они отпирают свой ящик. Но слышать, как твоя судьба всходит по лестнице, — это волнение ни с чем не сравнимо.
И вот в конце января произошло чудо: под мою дверь проскользнул конверт, надписанный от руки. У меня так дрожали пальцы, что я поранился разрезным ножом. При первом чтении письма я даже забыл дышать и, осознав это, попытался продлить свое удушье. И не оттого, что письмо разочаровало меня, напротив: увидев начальные фразы, я чуть с ума не сошел от радости. Зато последние просто убивали наповал.
Я знаю это послание наизусть. Но повторять его здесь слово в слово не стану, это слишком взбудоражило бы меня. Астролябия писала, что не может позволить себе уступить волнующему чувству, которое я ей внушил: ее святой долг — ухаживать за Альенорой, и любовные романы при этом совершенно немыслимы. Бросить писательницу на произвол судьбы — все равно что убить ее.
Значит, я все-таки внушил ей «волнующее чувство»! На такое я даже не надеялся. Но в остальном это было хуже, чем отказ, — это был приговор. Я только-только нашел свой идеал, и вот какая-то безмозглая идиотка отнимает его у меня. Доводы Астролябии были вполне благородны и неоспоримы, но я отказывался их понимать. Мне хотелось задушить полоумную романистку, просто взять и уничтожить. Ну почему кто-то должен жертвовать собой ради этой недоделанной?! Разве она понимает, какое счастье ей привалило — жить с таким ангелом, когда для счастья ей вполне достаточно кастрюли пюре!
Поделиться книгой: