Помоги проекту - поделись книгой:
После моих выступлений против показа судебных процессов по телевидению я получил множество писем, но ни до единой души так и не дошло, что я воспользовался самым последним процессом (процессом Арманини), чтобы поставить проблему как таковую, — а она, о чем я твержу уже несколько лет, касается любого подсудимого, обвиняют ли его в краже яблока или в массовом убийстве. Но любой читающий склонен возводить приведенный пример в абсолют. Если бы я написал (внимание, это всего лишь пример!), что «красть нельзя даже варенье у мамы», меня завалили бы письмами, где с помощью тонкой казуистики оправдывалось бы хищение варенья, а какой-нибудь доктор Кьеза поблагодарил бы меня за то, что я не вовлек его в полемику, ибо он за всю свою жизнь ни разу ни у кого не попросил ни блюдечка варенья.
Вторая характерная черта этих писем — негодование, выходящее за всякие разумные пределы. «Мыслимое ли дело, чтобы вас не возмущали до глубины души бесчинства Арманини»? Но меня возмущают до глубины души и бесчинства Риины[161], и все же я считаю, что не следует показывать по телевидению даже процесс над Рииной (который, об этом уже все говорят, не на пустом месте творил свои бесчинства). Я говорю, что не следует судить по телевизору даже Рину Форт[162], даже монстра с виа Салария или «мыловарницу» Леонарду Чанчулли. Неужели так трудно, оставив эмоции в стороне, трезво обдумать проблемы правосудия? Вообще-то, конечно, трудно, иначе столько людей не поддерживали бы смертную казнь. Следует ли того, кто убил ребенка, разорвать на клочки на площади при стечении народа? Мы невольно поддаемся такому порыву перед лицом самых зверских преступлений, но если мы цивилизованные люди, то должны обуздать наш гнев и сказать «нет». Не следует, если мы не хотим стать с ним на одну доску.
Один крайне уравновешенный читатель пишет, что согласен со мной, но что нужно было бы сделать исключение для того, кто встал на путь общественной деятельности, стал избранником народа, а значит, перед народом и должен держать ответ. Но и до него не доходит тот факт, что я вовсе этого не отрицаю: да, общественные деятели должны держать ответ за свои злодеяния, и никто не запретит показать это на всю страну в теленовостях. Я утверждаю, что процесс на телевидении утрачивает некоторые черты, присущие судебному разбирательству. Все, точка. В данный момент все граждане Италии узнаю́т о злодеяниях многих политиков, даже обладающих огромной властью, и оценивают их дела по достоинству, пусть даже эти люди еще и не предстали перед судом. В этот наш трагический момент можно говорить обо всем, пока еще существует гласность.
Если человек нарушил закон, он должен быть примерно наказан. Но наказан согласно закону, а не отдан на растерзание разъяренной толпе. И, простите за прямоту, ярость моих корреспондентов мне кажется неразумной. Можно, конечно, возразить, что показать процесс по телевидению и отдать подсудимого на растерзание разъяренной толпе — вовсе не одно и то же; не исключено, что я и неправ. Но во многих полученных мною письмах (не во всех) подспудно звучало следующее: «Дайте нам до них добраться, пусть даже в эфире, уж мы-то с ними расправимся по-свойски». Так вот, подобные чувства вполне объяснимы по-человечески, но идут вразрез с законом.
Как пример совершенного остервенения процитирую письмо некоего господина, который пишет на бланке мэра Сали Верчеллезе[163] (надеюсь, ради блага жителей этого городка, что речь идет о розыгрыше какого-нибудь хохмача, но лучше бы мэр закрывал дверь своего кабинета на ключ, когда уходит). Оный господин пишет мне: «Старая закваска сталинизма-ленинизма, бродившая в Вас, вылезла наружу. Вам по душе все тайное. Процессы на Лубянке и в КГБ, выстрел в затылок — все скрытно, при полном молчании. О вашем „Имени розы“ много говорили по телевидению. О, буржуи с короткой памятью». Меня обвиняли в чем угодно, но только не в старой сталинской закваске. Терпение: этот господин путает уважение к форме судебного заседания с секретностью и защиту прав подсудимого с выстрелом в затылок. Хорошо, что мы не в Америке, иначе в один прекрасный день он стал бы баллотироваться в судьи.
Ход мысли псевдомэра следующий: тебе было приятно, когда передавали что-то в твою честь, так терпи теперь, когда передают что-то во вред другим, грязный буржуй сталинской закваски (изумительное сочетание двух крайностей). Дорогой друг (??), предположим, вы потребуете, имея на это полное право, чтобы телевизионщики взяли у вас интервью, посвященное проблемам Сали Верчеллезе, — но понравится ли вам, если его у вас будут брать в прямом эфире (во благо местного здравоохранения) в тот день, когда вам будут оперировать геморрой?
Газеты все чаще ведут себя как дети
Всякий, кто пишет книги и сотрудничает с газетами, часто получает просьбы об интервью. Если хорошенько задуматься, это довольно странно: зачем предлагать еще раз выразить свои мысли тому, у кого и так есть для этого все средства. Об интервью следовало бы просить людей, которые по роду своей деятельности не имеют возможности открыто выразить свое мнение в средствах массовой информации: медиков, политиков, актрис, прыгунов с шестом, факиров, судей и обвиняемых. Задумайтесь на минутку: вам кажется нормальным, что в «Эспрессо» появляются интервью редактора «Панорамы» или «Эуропео» — и наоборот? Я понимаю — интервью с Индро Монтанелли, потому что это журналист, который оставил журналистику, чтобы заняться историей, но что будет, если каждое утро известные журналисты начнут интервьюировать друг друга? И то же самое — если писатель N возьмет интервью у писателя М.
Конечно, существуют знаменитые интервью, которые открывали нам новые грани известного человека, но всякий раз это был результат долгого диалога между двумя личностями, которых, так сказать, рок свел друг с другом (или друг против друга). Такие вещи не делаются за день. Но в наших ежедневных и еженедельных изданиях полным-полно интервью, и писатели жалуются, что их больше никто не рецензирует: газеты предпочитают, чтобы они рецензировали себя сами, посредством интервью.
Конечно, имеет смысл взять интервью у публичной персоны, чтобы она сказала то, что не говорила еще никому; но нет никакого смысла спрашивать у автора, что он написал в только что опубликованный книге. Прежде всего потому, что читатели еще с ней не ознакомились и, следовательно, читают диалог о предмете, о котором им ничего не известно; во-вторых, потому, что автор, чтобы сочинить свою книгу, долго над ней работал и предполагает, что выразил себя на ее страницах наилучшим образом, в интервью же он говорит спонтанно, не имея возможности продумать ответ, и поэтому часто получается, что наихудшим образом. Ничего не поделаешь: газета уверяет, что без интервью ни поместить фотографию, ни напечатать рецензию (порой, правда, газета оказывается так счастлива, заполучив интервью, что забывает о рецензии).
Чтобы лучше объяснить читателям, как это происходит, вообразим, что в редакции еженедельника становится известно, что Алессандро Мандзони только что опубликовал «Обрученных». Редактор отдела культуры бежит к главному редактору, чтобы сказать: газета-конкурент заказала статью о Леопарди, хорошо было бы заказать профессору де Санктису разбор нового романа. Главред приходит в ярость: «Какой еще де Санктис и де Грешникс! Он настрочит десять страниц, которые никто читать не будет! Интервью, интервью у этого Мандзони надо брать! Нужна прямая речь! И прежде всего, сделай так, чтобы он сказал то, чего от него ждут — зачем пишет, что думает о смерти романа, в таком духе. Что-нибудь ударное, — на страничку, не больше!»
Ударное интервью получается такое:
Влюбленные хотят пожениться, сначала кажется, что ничего не выйдет, потом — что выйдет…
Не только. Еще там есть Провидение, Зло и чума…
На инфаркт одной страницы хватит.
А что мне еще делать? Мешки таскать?
Знаете, мы, художники, следуем зову сердца, а у сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.
Нет. У сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.
Ну, как вам сказать… я всегда об этом думаю. Ведь «думать» — это значит жить, когда я думаю, я чувствую себя живым…
Думаю, следовательно, существую.
Потому что гимн на Пятидесятницу я уже написал.
Я только что этот закончил, дайте вздохнуть!
Ну… чтобы ее читали, чтобы она нравилась…
Главред читает интервью: «Это бомба, точно говорю! Сделаем заголовок на четыре колонки и вынесем самые острые слова, особенно эту вот последнюю фразу: «Признание Мандзони: забудь про Пятидесятницу, я припас тебе бестселлер!»
Такова теперь тенденция. И не только в Италии. Так что у людей, которые занимаются тем же ремеслом, что и я, письменный стол зачастую ломится от факсов, умоляющих об интервью. Хорошо еще, что есть автоответчики, принимающие на себя предательские звонки — кто-то желает знать «по горячим следам» твое мнение о каком-либо событии, только что произошедшем где-то в мире. Конечно, у всякого ответственного человека есть и должно быть хоть какое-нибудь мнение обо всем происходящем, но иметь мнение о чем-либо — не обязательно значит иметь оригинальное мнение. Я, например, твердо убежден, что убивать детей нехорошо, но считаю бестактным, когда кто-то звонит мне, чтобы узнать, что я думаю о библейском избиении младенцев. Я также считаю, что нехорошо убивать взрослых; но если я позволю себе это уточнение, мне припишут мнение, что о детях, в сущности, не надо слишком беспокоиться.
Вернемся к факсу. Известно, что на столе у всякого пишущего человека каждую неделю оказывается примерно одинаковое количество запросов на интервью. Так вот, после того, как он даст интервью, количество запросов удесятерится. Вот простой пример. Две недели назад один мой друг-писатель опубликовал в еженедельнике пространное интервью на тему предстоящих выборов. Как обычно бывает в таких случаях, он сказал что-то, до чего додумался сам, и что-то еще, общеизвестное. И что же произошло после этого? То, что множество газет (включая одну голландскую) просят его об интервью на ту же тему.
Всякое издание должно стремиться подать новость раньше остальных; но ее надо публиковать даже и в том случае, если ее печатают другие газеты. В том же, что касается «мнений», — предметом их устремлений должно стать нечто ни на что не похожее. Доведись мне преподавать журналистику, я бы объяснял моим питомцам-неофитам, что если N опубликовал интересную статью в «Н-ской газете», «М-ский ежедневник» отнюдь не должен перепечатывать эту статью. Самое большее, что он может сделать, — заказать M совершенно противоположную статью. Так нет же. Похоже, что в наши дни императивом журналистики стало перепечатывать любой ценой, где бы что ни появилось. Это как если бы «Эйнауди», мучаясь от зависти, что «Бомпиани» выпустило последний роман Нанни Балестрини[164], переплатило бы втридорога, чтобы тут же опубликовать тот же роман под другой обложкой.
Я знаю, что это похоже на фантастический сюжет, но такова жизнь. Вот почему совершенно необходимо интервьюировать того, кто только что дал интервью, — и главным образом потому, что он уже дал интервью много кому еще. И обязательно ровно на ту же тему. Если интервьюируемый позволит себе высказаться о чем-то еще, это вырежут.
В прежние времена, когда две дамы из общества оказывались на одном приеме в одинаковых модельных платьях одного и того же цвета, они закатывали истерику. И даже юмористы и комедиографы обыгрывали это как общее место. У детей же все наоборот: если у одноклассника появилась майка с динозавриком, подавай им точно такую же — именно для того, чтобы не выделяться. Газеты все больше становятся похожи на детей. Пустим же детишек приходить к нам и не будем препятствовать[165].
На телевидении доказывают не отсутствие вины подсудимого, а незаконность обвинения
Много писали о процессе над О. Дж. Симпсоном[166]. В Америке придумали десятки «О. Джей-баек», которыми обмениваются в Интернете. Вот, например, судья говорит Симисону: «Мистер Симпсон, суд оправдал вас, вы свободны, идите получите ваши личные вещи». На что Симпсон отвечает: «А нож мне тоже вернут?» Вот, для тех, кто привык к электронной почте, адрес Симисона; сначала его нужно записать: О.J.@\\\/Esc, — а потом прочитать: „slash, slash, slash, backslash, escape“[167]. Черный юмор, признак недовольства.
Американцы в большинстве своем недовольны потому, что считают Симпсона виновным, а оправдательный приговор приписывают политическому оппортунизму и расовой солидарности. Но недовольство должно было бы присутствовать и в том случае, если, как я того желаю ради блага Симпсона и ради блага правосудия, обвиняемый и в самом деле невиновен. Ибо Симпсона оправдали не потому, что он невиновен, и даже не потому, что защите удалось блистательно доказать, что улики, собранные обвинением, ничего не стоят (во всяком случае, не только поэтому). Симпсона оправдали потому, что защите удалось признать обвинение незаконным: доказать, что полицейские — расисты, вруны и взяточники, а генеральный прокурор необъективен.
Теперь заметьте: процесс, в ходе которого доказано, что обвинение необъективно или противоречит закону, сам по себе был бы прекрасным проявлением демократии, и хорошо бы было, если бы кто-нибудь использовал такую тактику во время стольких процессов, сфабрикованных диктатурами разных мастей. Но эту тактику нужно использовать лишь в исключительных случаях. Если в каком-то обществе не только обвинение заранее признается незаконным, но и систематически выражается недоверие всей судебной коллегии, в этом обществе явно что-то не так.
Но именно это мы и наблюдаем в последнее время не только в Америке, но, представьте себе, и в Италии тоже. Первое действие подследственного — не доказать, что он невиновен или что улики обвинения несостоятельны, а продемонстрировать общественному мнению, что сами обвинители не находятся вне подозрения, как должна находиться жена Цезаря. Если подследственному это удается, дальнейший ход процесса уже ничего не значит. Ибо во время процессов, которые транслируются по телевидению, все решает общественное мнение, а оно, лишив доверия обвинителя, тяготеет над каждым присяжным, который понимает, что всякое самостоятельно принятое решение будет непопулярным. Таким образом, процесс, транслируемый по телевидению, уже не представляет собой прения двух сторон, имеющих доказательства вины или невиновности; он представляет собой, еще до своего начала, массмедийный поединок между будущими подследственными и будущими обвинителями (возможно, судьями), право которых судить его оспаривает подозреваемый. А приговор выносит общественное мнение (полное предрассудков), а не присяжные (этим предрассудкам следующие).
Когда в 1993 году начались телевизионные суды над взяточниками (хотя «судебные хроники» стали показывать по телевизору еще раньше), я выступил с протестом против процесса Вальтера Арманини. Цвет демократической интеллигенции принялся поливать меня грязью, будто бы я взялся покрывать продажную плутократию. Меня превратили в сообщника Кракси[168]. А результаты налицо. Процесс Кузани[169] увенчался успехом, потому что обвинение (Ди Пьетро), гениально проникнув в природу средств массовой информации, завоевало симпатии зрителей (но, следует добавить, также и потому, что адвокат Спаццали не пытался ни перед процессом, ни во время него поставить под сомнение его законность). Но потом этот урок усвоили все. Спаццали проиграл процесс, потому что играл по правилам, принятым среди порядочных людей дотелевизионной эры, все еще копаясь в уликах и донимая свидетелей. Наивно, если не сказать хуже. Нужно было менять тактику. Выиграть процесс, транслируемый по телевидению, очень просто: достаточно доказать, что представитель обвинения (а возможно, и судья) — сами преступники.
Нынче этот урок усвоили все. Если у тебя получится доказать, что твой обвинитель — прелюбодей, что за ним числятся грешки, легкомысленные поступки или даже преступления, ты выиграл. Все решается заранее, через средства массовой информации. Есть опасность, что ритуал правосудия сведется именно к ритуалу, подтверждающему приговор, вынесенный во время всенародной медийной кампании.
Вы этого хотели, вы добивались присутствия телевидения в зале суда. Теперь не ропщите, видя, как униженное правосудие вынуждено подтверждать приговор, вынесенный общественным мнением. И помните: в следующий раз, когда вас поймают с поличным, в тот момент, когда вы пытаетесь подкупить полицейского, который видел, как вы топором проломили череп вашей бабушке, не пытайтесь замыть кровь или доказать, что в эту самую минуту вы вели душеспасительную беседу с кардиналом. Достаточно продемонстрировать, что тот, кто поймал вас с поличным (и вынул из ваших рук топор) десять лет назад не включил в налоговую декларацию подарок, полученный от любовницы (любовника). И вы останетесь уважаемым членом общества.
Опрос по поводу опросов?
В новогоднюю ночь, чтобы скоротать время, люди предаются разным невинным забавам: снобы играют в лото, профаны исполняют «Гольдберг-вариации»[170] на окарине и барабане. В прошлом году 31 декабря мои друзья затеяли кукольный спектакль, в котором могли участвовать и зрители тоже. И когда кукла Гамлет провозгласила «быть или не быть», зрители громкими криками потребовали опроса общественного мнения. Должным образом подтасованный, опрос показал, что два с чем-то процента высказались за «быть», три, запятая, что-то еще — за «не быть», а девяносто четыре процента затруднились ответить. Тогда зрители потребовали дебатов, и нашлись добровольцы, сыгравшие роли отца Теобальда Глюнца из школы богословия в Тюбингене (которого в особенности захватило это «разжижение бытия», типичное для эпох ослабления мысли); доктора Пило Бьянкопонте из Либ-Лаб Мрр, который произносил одни только формулы, способные повергнуть Джорджо Бокку в самую мрачную экзистенциальную тоску; и предполагаемого эксперта из Японии, который на поверку оказался актером театра Но и был способен издавать лишь мелодичные трели.
Я к тому, что опросы общественного мнения уже никто не принимает всерьез. Кто в этом виноват?
Опрос можно провести хорошо или плохо, и один из способов сделать это хорошо — умудриться так задать вопрос, чтобы он не содержал в самом себе ответа. Если вы спросите у среднестатистического гражданина, предпочитает ли он сейчас же пойти на выборы или умереть от СПИДа в страшных мучениях, вы, естественно, получите единодушную поддержку программы уходящего в отставку правительства. Но можно не только задавать особым образом сформулированные вопросы тщательным образом отобранному гражданину. Мы были просто потрясены, когда в начале теледебатов все поголовно высказывались за то, чтобы упечь бывшего министра здравоохранения Франческо Де Лоренцо в тюрьму, а к концу многие передумали и были согласны отпустить его домой с миром. Вообще-то это нормальное явление: во время дружеского спора ты можешь в начале вечера защищать одно мнение, через два часа склониться к совершенно противоположному, а утром одуматься и вернуться к своей позиции. В девять вечера в среду у нас могут спросить, симпатичен ли нам такой-то политик, которого только что показали в новостях, и мы можем вместе с прочими телезрителями высказаться в его пользу, но это не значит, что, оказавшись перед урной с бюллетенем в руках, мы проголосуем за него. Таким образом, опрос, выясняющий сиюминутные впечатления опрашиваемых, мало о чем говорит.
Беззастенчиво применяемый направо и налево, опрос превращается в обычный пропагандистский прием, имеющий к науке не большее отношение, нежели уверения в том, что девять звезд из десяти предпочитают данный сорт мыла. И в беззастенчивом использовании этого приема печать не раз обвиняла Берлускони и его соратников. Но недавно мне попал в руки отчет CENSIS[171] об исследованиях итальянского общественного мнения за 1994 год, и я обнаружил немало удивительного.
Меня нимало не поразило, что за последние два года общее число опрошенных, как по политическим, так и по прочим темам, возросло с 2,54 миллиарда до 5,6. Но я не предполагал, что 73 % этих тестов заказывалось не политическими группировками, а органами печати, и 69,4 % результатов этих опросов попадает на первую полосу, вытесняя последние новости и комментарий к ним. Журналисты, конечно, могли бы ответить, что заказывают свои опросы именно затем, чтобы получить научную альтернативу всяким кустарно проводящимся опросам. Но вот очередной сюрприз. Оказывается, что 84,8 % всех опросов (и среди них огромный процент тех, что заказали газеты) проводятся без какой-либо определенной методики (численность опрашиваемых, техника обработки и т. д.).
Даже непосвященным ясно, что опрос, не раскрывающий своих методологических критериев, ничего не стоит или стоит столько же, сколько выдуманный опрос или рекламное заявление о том, что данный стиральный порошок отбеливает лучше. Хотите — верьте на слово, хотите — нет.
Таким образом, с одной стороны, отдается предпочтение методу прямой демократии, то есть плебисциту «в реальном времени», которым склонны заменять более традиционные системы достижения и проверки консенсуса; с другой стороны, эта новая система не гарантирует объективности; напротив, без всякого стеснения обходит молчанием данную проблему. Наконец, как уже было сказано, опросы такого типа отражают преходящие, довольно неустойчивые эмоциональные состояния, в то время как от научного тестирования мы обычно ждем анализа уже устоявшихся мнений. Таких, какие, мы надеемся, гражданин выражает в кабинке избирательного участка, произведя хотя бы суммарный анализ всех чувств, испытанных за время избирательной кампании, взвесив все «за» и «против».
Седалище сенатора
Мне, как и всем гражданам Италии, теперь хорошо известна форма седалища сенатора Казини[172]. Должен сказать, что это знание ничем не обогатило меня. Сенатор Казини сложен нормально, у него нет никаких внешних дефектов, и можно было представить себе, что и седалище у него обычное. Я задерживаюсь на этой теме не только потому, что она до сих пор муссируется в прессе, но еще и потому, что пару вечеров назад ее затронули в одном телевизионном расследовании, в ходе которого взяли интервью, словно у какого-нибудь героя, у фотографа, коему удалось (слушайте, слушайте!) после долгой, увлекательной охоты заснять профессора Проди[173], когда он купался. В лохани у себя дома, голым, с пистолетиком на виду? Нет, в море: одна голова виднеется из волн, да угадываются ниже семейные трусы.
Что беспокоит меня в этих историях, включая и пляжную? Сенатор Казини не делал ничего дурного, он переодевался в кабинке, как это делают все на пляже. О Проди и говорить нечего. Может быть, фотограф поступает дурно, подсматривая в замочные скважины? Но войдите в положение бедолаги: его ли вина, что он не Роберт Капа, Картье-Брессон, Аведон, Тоскани[174], кто там еще? Он убеждается, что, если он нащелкает сисек и задниц там, где они не выставлены напоказ, ему хорошо заплатят, а то и на телевидение пригласят… Жизнь такого охотника тяжела, да и в обществе его не уважают.
Может быть, виноват тот, кто покупает, а значит, поощряет журналы, где появляются не предназначенные для показа сиськи и задницы? Я бы и тут не стал чересчур морализировать. Здесь даже не вуайеризм (это настоящий спорт: после долгих часов, проведенных в засаде, он или она испытывают законную гордость — того, что предстало их взорам, больше не видел никто) и тем более не порнография, которая хороша, когда возбуждает чувства, — и если можно хоть отдаленно предположить, что кто-то впадет в экстаз при виде седалища сенатора Казини, я попросту не вижу, у кого могло бы разгуляться воображение при виде Проди, погруженного по шею в Средиземное море.
Покупая еженедельники с нескромными фотографиями, мы получаем вполне нормальное удовольствие от развенчания персоны, облеченной властью: кто не ликует, видя, как президент республики (помните Гроски[175]?) падает с кресла в ложе оперного театра. Все исследования комического твердят об этом: если старушка поскользнется на тротуаре, мы ее пожалеем, но если генерал, поднимаясь к алтарю Родины во время церемонии 2 июня[176], споткнется и полетит вверх тормашками, даже святой надорвет себе от смеха живот.
Проблема, наверное, в том, что нормальных людей такие вещи развлекают лишь время от времени, когда попадаются им на глаза, но человеку, который каждую педелю бросается на поиски выставленных на всеобщее обозрение ягодиц, невредно было бы проконсультироваться у психолога. В «Эспрессо» от 28 июля Карло Рипа ди Меана[177] (именно по поводу седалища Казини) заявил, что изображать политиков голыми вполне приемлемо, ибо «у лидера есть человеческие черты, о которых должен знать избиратель». Но что это за «человеческие черты»? Если мы обнаружим, что политик совокупляется more ferino[178] с исполнительницей танца живота, тут перед нами и впрямь, как говорится, предстанет во всей наготе весьма специфическая человеческая черта. Но если сфотографировать политика в его собственном сортире, пока он отправляет большую нужду, это нам ничего не скажет, кроме того, что мы и так уже знали: что оный политик принадлежит к человеческому роду. Вот если бы он, единственный среди живущих, испражнялся через уши — это был бы фурор. И я настаиваю на своем мнении: человек, который покупает еженедельник, дабы удостовериться, что, к примеру, Рипа ди Меана справляет нужду как все простые смертные, может быть, и не совсем ненормальный, но явно не в ладах с окружающим миром.
Исходя из всего этого, можно сказать, что лиофилизированные[179] любители подглядывать тоже имеют право на существование, да и еженедельники подобного толка выходят во всех странах. Проблема в другом. Лично я узрел седалище сенатора Казини вовсе не в «Ева Тремила»[180]: оно мелькало перед моим взором в самых солидных ежедневных и еженедельных итальянских газетах, включая «Эспрессо» от 28 июля. Именно «серьезная» печать распространила седалище сенатора Казини по всем городам и весям, так что оно уже может соперничать с «Вечерним звоном» Милле[181] (согласно статистике, репродукции этой картины появляются чаще всех прочих, опережая даже Джоконду и Венеру Милосскую).
Естественно, беря пример с тех моралистов, которые, если застукать их в борделе, будут говорить, что пришли туда, дабы постичь всю скверну мира, серьезная печать «раскрутила» ягодицы Казини с комментарием, что, дескать, нехорошо было их фотографировать. Но в глубине души редакторы радовались: столько драматических новостей отягощают другие страницы, что нужно как-то и развлечь читателя.
Как дать новость о новости, что новости не подлежат вторичной переработке
Я уже говорил в других «картонках» о привычке, широко распространившейся в итальянской периодической печати, публиковать статьи, в которых объявляется, что в такой-то газете опубликована или будет опубликована такая-то статья. Будто нарочно, «Эспрессо» заранее распространил заявление для печати, где излагалось содержание моей следующей «картонки». Заранее публиковать обзор следующего номера или содержание отдельных статей — обычная практика; читателю журнала А может оказаться полезной небольшая колонка, в которой излагается краткое содержание газеты Б. Но вот накануне выхода «Эспрессо» мне позвонили из другой газеты и попросили высказаться по поводу моей статьи (которая должна была появиться), где я как раз сетовал о том, сколь часто одна газета заимствует статьи, опубликованные в других.
Я, естественно, ответил, что поскольку я критиковал именно эту порочную практику, то и не вижу причины ее поддерживать, а кроме того, довольно-таки странно, что меня просят высказаться по поводу моей же статьи, ибо: (а) глупо повторять по телефону то, что я уже написал (на самом деле позвонивший мне журналист втайне именно на это и надеялся); (б) вряд ли я позволю собеседнику насладиться сенсацией, заявив, будто нагородил в своей статье гору чепухи; (в) было бы вульгарно, если бы я пустился в неумеренные похвалы самому себе. Тогда журналист спросил меня, как это я, сетуя, что газеты заимствуют друг у друга материалы, сам написал статью о газете. Чтобы закончить беседу, я заявил, что человеку свойственно ошибаться. Однако этот эпизод подвигнул меня на то, чтобы разъяснить некоторые вещи, сами по себе элементарные, но не очевидные для всех. Происходит путаница между критикой, неизбежным подхватыванием громких новостей и «заимствованием». Неизбежный подхват происходит, когда специальный корреспондент газеты А сообщает, что найдено золото Донго[182]; очевидно, что газета Б не станет молчать об этой новости, разве, может быть, попытается наверстать упущенное и пошлет своего корреспондента прояснить некие подробности, о которых не говорится в первом репортаже. А критика — это когда Чернини в газете А нападает на статью Белини в газете Б.
А что понимать под заимствованием? Приведу пример. Знаменитый писатель Чернини публикует в «Мондадори» потрясающий роман («Проклятый замок»), где описывается целый ряд таинственных злодеяний, а в конце обнаруживается, что убийцей был дворецкий. Знаменитый писатель Белини может опубликовать в «Риццоли» книгу под названием «Две стороны нарратива Чернини», в которой пересказывается роман Чернини и говорится, что это — шедевр, или, наоборот, осуждается и стиль, и нарративная структура, и идейное содержание. Это называется литературной критикой. Но если Белини опубликует в «Риццоли» другую книгу под названием «Проклятый замок», начав ее словами «как написано в только что вышедшем романе Чернини», засим переписав роман Чернини слово в слово (ну, может быть, немного подсократив), это уже не будет ни литературной критикой, ни самостоятельным повествованием. Не будет это и плагиатом, поскольку источник сразу же обозначен, но это определенно будет заимствованием.
Можно привести вариации на тему: Монтале публикует стихотворение: «Везде — зло жизни, от него нам не уйти,/бурлит ручей, засыпанный камнями/ и т. д.», а другой поэт публикует следующее стихотворение: Вчера Монтале, вставши на пороге,/прочел при мне простые эти строки…» — и далее по тексту, все стихотворение Монтале. Это не поэзия и не критика поэзии, а способ поживиться за счет чужого труда.
Когда мы можем утверждать, что газета грешит заимствованием? Предположим, в «Герольд Канталупо» поступает опровержение от советника Фантоцци, гласящее: «Ваш корреспондент приписал мне высказывание: «советник Филини — идиот». Заявляю, что в глаза не видел вашего корреспондента и отродясь не произносил ничего подобного». Корреспондент отвечает внизу страницы (да еще и дерзает подписаться!): «Мы принимаем к сведению опровержение советника Фантоцци, но я должен заметить, что позаимствовал из «Курьера Монтегроссо» его недвусмысленное заявление о том, что в рассуждениях советника Филини мало смысла».
Бог с ним, с интервью в «Курьере Монтегроссо», подлинное оно там или нет; не будем копаться в том, насколько изменилось пресловутое высказывание, перетекая из газеты в газету. Дело в другом: мы ждем от журналиста, чтобы он бесстрашно отправился в путь на поиски самой последней и свежей новости (может быть, даже с опасностью для жизни), а он признается, что сидит за столом и прочесывает газеты недельной давности! И вполне может быть, что «Герольд Канталупо» с глянцевым приложением стоит вдвое дороже, чем «Курьер Монтегроссо». Но тогда я и подпишусь на «Курьер Монтегроссо», а тебя больше не стану покупать.
Разница между критикой способа представления новостей в печати и простым передиранием новости, которая подается как полученная из первых рук, уже никем не ощущается. Мне кажется, это болезнь журналистики. Один компетентный человек сказал мне, что газеты, в которых практикуется такой подход, хорошо продаются (и, уж наверное, имеют меньше затрат). Если это — критерий, которого следует придерживаться, я умолкаю.
Мизансцена нерешимости
Мы частенько задаемся вопросом, почему это все политики новой формации кажутся сборищем дилетантов, от которых не ждешь ничего хорошего; которые сегодня отрекаются от того, что говорили вчера, и меняют мнения и союзников от одного выпуска новостей до другого, так что начинаешь по-новому ценить загадочные улыбки Андреотти[183], молчание Моро[184], тайные советы на трансатлантических теплоходах и перифрастические шедевры отцов республики. Среди политиков новой формации многие явились в парламент, не пройдя, как это было при Первой республике, через тяжелую школу партийной работы или мелкую должность в местной администрации, однако же не трудно увидеть, что Новый Стиль, на который мы так сетуем, уже пленил и тех, кто прошел через огонь и воду. А раз нельзя приписать новое поветрие личным несовершенствам, значит, дело в среде.
Любой из нас (сантехник, врач, банкир) добивается успеха в своей профессии за счет доверия окружающих, которые должны полагаться на нашу способность иметь ясные суждения и принимать решения с разумной быстротой, хотя и взвешенно. Но вот мы решили купить новую машину — и просматриваем специальные журналы, и бродим по автосалонам, и отмечаем на улицах новые модели, и подолгу торчим возле дома, оглядывая припаркованные автомобили спереди и сзади. В понедельник нам покорит сердце новая «ланча», во вторник мы начнем склоняться к последней «вольво», вечером в среду уже почти решимся на «фиат», а наутро убедимся, что нет ничего лучше «ситроена». За завтраком, увидев из окна «рено», уже начнем с женой обсуждать цены; а за ужином, наслушавшись восторженных речей приятеля, выскажемся в пользу «сааба».
Несколько дней, а то и недель мы будем вращаться наподобие флюгера, и близкие люди, наблюдающие за нами день за днем, станут нас беззлобно вышучивать. Но в конце концов решение созревает, и мы выбираем что-то одно. И на основании этого выбора судят о нас посторонние — те, кому неведомы душевные муки, приведшие к данному непоколебимому решению.
Если вы не узнаете себя в примере с машиной, представьте, как вы лежите в постели воскресным утром и раздумываете в полудреме, встать ли поскорее и отправиться за город, рискуя, однако, застрять в пробке на обратном пути; или прогуляться в центр и выпить аперитив в баре — но там может встретиться один приятель с недержанием речи; или, наконец, еще немного поспать, потом остаться в пижаме и навести порядок в кладовке с инструментами или на книжных полках. Но в конечном итоге вы встаете и делаете что-то одно, отбрасывая прочие возможности, которые лениво намечали. В жизни, как в науке: каждое серьезное исследование — длинный процесс, состоящий из «проб и ошибок», но в конце концов вы получаете или не получаете Нобелевскую премию в зависимости от значимости вашего открытия.
Но если какая-нибудь телепатическая телекамера будет снимать час за часом, минута за минутой наши колебания, нашу нерешимость, а потом это покажут в теленовостях всем нашим знакомым, нас станут считать законченными невротиками или, по меньшей мере, людьми эмоционально нестабильными, с ослабленной волей, и никто больше не будет нам доверять. Еще, того гляди, скажут, что мы похожи на Вуди Аллена.
Вот это и происходит сегодня в мире политиков, за которым ежеминутно следят средства массовой информации. Прежде у политиков было время, чтобы посовещаться, договориться, взвесить все «за» и «против», — и по ходу этих тайных посиделок они не раз меняли точку зрения. Но в итоге о них судили по окончательному решению. А сейчас, под давлением средств массовой информации, они вынуждены выставлять на всеобщее обозрение каждую малейшую фазу процесса trial and error[185]. Если они этого не делают, то не мелькают на телеэкранах и в газетах, уступая пальму первенства тем, кто мелькает. Поэтому они выбирают наименьшее зло (которое их отуманенному рассудку мало-помалу начинает представляться наибольшим благом) и проговаривают, секунда за секундой, все, что приходит им в голову; вполне справедливо, прошу заметить, и оправдано физиологией, что им приходит в голову именно это; патология состоит в том, что они моментально делают каждую свою мысль общественным достоянием.
Беда не в том, что благодаря Новому Стилю политики не внушают доверия; это было бы еще наименьшим злом. Но видя, что наградой за подобную практику является широкое освещение в средствах массовой информации, они привыкают думать, что выставление напоказ собственной нерешимости и есть тот результат, к которому нужно стремиться, забывая притом, что надо было бы все-таки и принять окончательное решение. А его, это решение, можно откладывать до бесконечности, поскольку поощряется именно нерешимость.
«Опус Деи» опровергает слухи, будто я — Антихрист
Первую неделю февраля я провел в Париже, представляя мультимедийный CD-Rom в Национальной библиотеке, и там на меня обрушился шквал телефонных звонков от итальянских журналистов, которые допытывались, какая связь между гипертекстуальными энциклопедиями и Антихристом. Некоторые желали знать, как связаны Интернет и Апокалипсис, Апокалипсис и гипертекстуальный диск, который я собираюсь представлять, — и, естественно, Антихрист и Парижская Национальная библиотека.
Причиной сего судорожного любопытства была появившаяся в «Католических исследованиях» статья, в которой меня объявили Антихристом.
Мне поведали, что, поскольку этот журнал обычно ассоциируется с «Опус Деи» (прошу не посылать опровержений, я всего лишь передаю чужие слова), статья наделала много шума, попала в основные газеты и агентства новостей, и (как мне сказали) по этому поводу был опрошен ученый и серьезнейший иезуит: он, скорее всего, разбуженный ни свет ни заря звонком этих безумцев, в здравом уме и трезвой памяти заявил, что я никакой не Антихрист, и снова улегся спать.
Меня так и подмывало послать подальше (только не к черту) моих собеседников, ибо я по опыту знаю, что люди, задающие вопросы о Сатане и Антихристе, культурно неполноценны, социально опасны и вполне созрели для визита к психиатру; но ребята сами извинялись за то, что приходится задавать бредовые вопросы — задание редакций, бурлящих в предвкушении сенсации. На следующий день вышли искуснейшим образом сфабрикованные статьи: хоть в них и отрицалось, что гипертексты могут иметь непосредственную связь с Антихристом, все же оставался некий привкус сомнения.
Я не придал значения этой новости, поскольку другой сотрудник «Католических исследований», некто Блондет[186], уже написал пасквиль, в котором доказывал, что издательство «Адельфи» — жидомасонско-сатанинское учреждение, а мое углубленное знакомство с литературой по международным заговорам, от аббата Баррюэля до «Протоколов Сионских мудрецов», убедило меня в том, что литература такого типа процветает в основном потому, что является прибыльной — постольку, поскольку существует широкая публика, состоящая из фанатиков, оккультистов, неонацистов и отдельно взятых параноиков, одержимых навязчивым бредом.
Когда я вернулся в Италию, родные и друзья звонили мне целую неделю, заверяя, что они на моей стороне, что в глубине своей души они совершенно уверены: я — не Антихрист. Это очень утешало меня: может же так случиться, что ты — Антихрист и сам того не ведаешь.
Через несколько дней до меня наконец дошел номер «Католических исследований» вместе с любезной запиской от Рино Камиллери[187], автора пресловутой статьи, который просил меня — раз уж газеты извратили смысл его невинной забавы — взглянуть хоть одним глазом на его работу. Надо отдать Камиллери должное: его статья — великолепная шутка в фантастико-оккультном духе (я сам сочинил немало таких). Автору можно поставить в упрек лишь то, что он опубликовал ее в журнале, в котором через несколько страниц напечатана статья о «сатанизме» Кардуччи[188], где вновь вытаскивается на свет Божий принадлежащая XIX веку теория заговора тайных обществ, составленного с целью сокрушить Трон и Алтарь, повинного во всех бедах этого мира, от Французской революции до ЮНЕСКО. Никто не отнимает у журнала право полемизировать со светским антиклерикализмом, иначе какие бы это были католические исследования, но если слишком увлекаться заговорами (не замечая, что все осуждаемые явления происходили, наоборот, при ярком свете дня), в конце концов сам начнешь рассуждать как член тайного «гностико-масонского» общества, того самого, против которого ты ведешь полемику. Поведешься с чертом — у самого вырастут копыта: вот каким образом в подобном контексте даже от невинной шутки вдруг запахло серой.
Однако, если не считать завсегдатаев подозрительных лавочек, где продают книги по магии, еврейской каббале, нацистскому антисемитизму и тамплиерскому масонству (вот они, чудеса эзотерического синкретизма), любой мог бы догадаться, что статья Камиллери — чистой воды игра, полная ученого кокетства. Интересно знать, почему печать, называющая себя светской, приняла это за чистую монету?
Поскольку глупость в данной ситуации исключается, остается стремление любой ценой создать сенсацию. Самооскопляющее стремление, ибо оно подразумевает вот какую философию: мы не думаем, чтобы читатели это проглотили, но поскольку они все равно не верят тому, о чем читают, можно их немного и поразвлечь.
А вдруг Антихрист (уже пришедший) и воплощен в падкой до скандалов прессе?
Поделиться книгой: