Давно пора

Наследства нет, а мир суров; Что делать бедному еврею? Я продаю свое перо, И жаль, что пуха не имею. Спокоен сон, возвышен труд, И человек поет, как птица: Желаешь цвесть – умей крутиться, Кого словили – тех ебут. Бюрократизм у нас от немца, А лень и рабство – от татар, И любопытно присмотреться, Откуда винный перегар. Места вверху порой пусты, Но приживаются на месте Лишь те, кто девственно чисты Насчет невинности и чести. Беда, когда под бой часов Душа меняет крен ушей, Следя не тонкий вечный зов, А полногрудый зов вещей. Вполне по справедливости сейчас Мы трудимся, воруем и живем; Режим паразитирует на нас, А мы паразитируем на нем. Печальный знак несовершенства Есть в быте нашего жилья: Везде угрюмое мошенство, Но нет веселого жулья. Почему-то сейчас у сограждан, И особенно в развитом слое, Удивительно острая жажда Получать много больше, чем стоить. Дойдут, дойдут до Бога жалобы, Раскрыв божественному взору, Как, не стесняясь божьей фауны, Внизу засрали божью флору. Увы, для мерзости и мрази, Сочащей зряь[FIXME] исподтишка, Ни у природы нету мази, Ни у науки порошка. Я радуюсь, умножив свой доход, Страхующий от холода и голода; Бессребренник сегодня только тот, Кто ценит преимущественно золото. Злу я не истец и не судья, Пользу его чувствую и чту; Зло приносит вкусу бытия Пряность, аромат и остроту. Мы живем, трудясь и развлекаясь, Посещая цирк и мавзолей, Ничего на свете не пугаясь, Кроме тени собственной своей. Совсем на жизнь я не в обиде, Ничуть свой жребий не кляну; Как все в говне по шею сидя, Усердно делаю волну. Среди чистейших жен и спутников, Среди моральнейших людей Полно несбывшихся преступников И неслучившихся блядей. Мужик, теряющий лицо, Почуяв страх едва, Теряет, в сущности, яйцо, А их – всего лишь два. В эпоху общих революций Не отсидеться в хате с края; Мы даже чай гоняем с блюдца, Кому-то на руку играя. От старика до пионера Сегодня тащат все вокруг, И не крадет одна Венера, Поскольку не имеет рук. Назло газетам и экранам Живая жизнь везде царит; Вранье на лжи сидит обманом И блядству пакости творит. Кончилось время романтики чистой, Всюду господство приборов и краников; Девушки грезят о киноартистах, А рожают – от киномехаников. Высокий свет в грязи погас, Фортуна новый не дарует; Блажен, кто верует сейчас, Но трижды счастлив, кто ворует. Есть в каждой нравственной системе Идея, общая для всех: Нельзя и с теми быть, и с теми, Не предавая тех и тех. Где нет резона громко топать, Умелец тянется ползком; Чужой язык берется жопой, Чужая жопа – языком. Есть мужчины – всегда в очках И плотны, как боровички, И сучья сущность в их зрачках Клинками блещет сквозь очки. Не зная покоя и роздыха, При лунном и солнечном свете Я делаю деньги из воздуха, Чтоб тут же пустить их на ветер. Мои способности и живость Карьеру сделать мне могли, Но лень, распутство и брезгливость Меня, по счастью сберегли. Заметно и причудливо неровен (История внезапна, как Господь), Дух времени бывает бездуховен; Тогда оно втройне лелеет плоть. Преступно – жить в сияньи честности, Где от того, что честен ты, Все остальные в этой местности Выходят суки и скоты. Не плачься, милый, за вином На мерзость, подлость и предательство; Связав судьбу свою с говном, Терпи его к тебе касательство. Скука. Зависть. Одиночество. Липкость вялого растления. Потребительское общество Без продуктов потребления. Промышленность кончает с рыбным царством, Растительность опять сожгла жара, Кухарка управляет государством, А мясо растащили повара. Нам охота себя в нашем веке Уберечь, как покой на вокзале, Но уже древнеримские греки Издеваясь об этом писали. Все говорят, что в это лето Продукты в лавках вновь появятся, Но так никто не верит в это, Что даже в лете сомневаются. Что-то у страны моей в утробе С собственной природой не в ладу: Школа убивает вкус к учебе, А работа – рвение к труду. Ища путей из круга бедствий, Не забывай, что никому Не обходилось без последствий Прикосновение к дерьму. Я не жалея покидал Своих иллюзий пепелище, Я слишком близко повидал Существованье сытых нищих. Себя продать, но подороже Готов ровесник, выйдя в зрелость, И в каждом видится по роже, Что платят меньше, чем хотелось. За страх, за деньги, за почет Мы отдаемся невозвратно, И непродажен только тот, Кто это делает бесплатно. Когда в потемках будней серых Служить приходится дерьму, Жизнь ужимается в размерах И превращается в тюрьму. Старик, держи рассудок ясным, Смотря житейское кино: Дерьмо бывает первоклассным, Но это все-таки говно. Коль жить с говном тебе по нраву, То не ханжа и лицемер Мошенник ты, что не по праву Имеешь бороду и хер. Все так устали симулировать Свою лояльность, долг и страсть, Что симулянтов стимулировать Сильней скупая стала власть. Но поздно, поздно. Надо очень увлекаться Нашим жизненным балетом, Чтоб не просто пресмыкаться, Но еще порхать при этом. Его голове доставало ума, Чтоб мысли роились в ней роем, Но столько она извергала дерьма, Что стала болеть геморроем. Такой подлог повсюду невозбранно Фасует вместо масла маргарин, Что кажется загадочно и странно, Что нету кривоногих балерин. С улыбкой от уха до уха, Любимица власти и публики, Цветет по Руси показуха И дырки сбывает как бублики. Блажен, заставший время славное Во весь размах ума и плеч, Но есть эпохи, когда главное Себя от мерзости сберечь. Кто гражданский долг молчать Блюл в России честно, Тем обязанность стучать Не мерзка, а лестна. Я снял с себя российские вериги, в еврейской я теперь сижу парилке, но даже возвратясь к народу Книги, по-прежнему люблю народ Бутылки. Ты снял с себя российские вериги, В Израиле сидишь ты в синагоге, но даже возвратясь к «народу Книги», остался ты свиньей в ярмолке. Когда стрела врага пронзила печень, И руки отрубили – драться нечем, И крови в жилах больше не осталось, Он слез с коня, он понял – это старость.