— Вы, наверное, отправитесь в кругосветное плавание? — предположил он. — Месяц за месяцем в открытом океане, кончаются продукты, пресная вода на исходе, а душа сливается с бескрайностью простора, и все такое?

— Ни в коем случае, — улыбнулся Морской Крыс. — То, что вы описали, не по мне. Мы каботажники, плаваем на торговых судах и редко теряем из вида сушу. Веселое житье-бытье — вот, что мне нравится. О, эти южные порты! романтика запахов и ночных огней у причалов!

— Что ж, это, пожалуй, интересней, — заметил Крыс с большим сомнением в голосе. — Тогда, если у вас есть настроение, расскажите мне, пожалуйста, об увольнениях на берег и о том, какой урожай впечатлений может собрать там духовно развитое животное, — чтобы согреть воспоминаниями холодные дни старости… Дело в том, что последнее время, признаюсь честно, я не очень доволен жизнью: она кажется мне до обидного узкой и ограниченной.

— Мое последнее плавание, — начал морской волк, — завершилось в этой стране покупкой фермы, на которую я возлагал большие надежды. Рассказ об этом плавании даст хорошее представление о плаваньи вообще и о моей красивой жизни в частности. Как обычно, оно началось с семейного скандала. Когда он был в самом разгаре, я сел на небольшое торговое судно и из Константинополя по классическим морям (там, кстати, каждая волна — это памятник) отправился к греческим островам и Леванту. Ярче золота были те дни! а ночи — о, бальзам тех ночей! Повсюду друзья: жару проспим в прохладном храме или заброшенном колодце, а на закате — пир горой, песни поем, смотрим на огромные звезды в бархате неба… Оттуда мы ушли в Адриатику: берега, потонувшие в благоухании роз, аквамарина и янтаря; мы стоим в уютных гаванях, блуждаем по старинным городам, и наконец, ранним утром солнце царственно восходит за нашими спинами — по золотой тропе мы вплываем в Венецию… О, Венеция — прекрасный город, где крысы могут безбоязненно прогуливаться в свое удовольствие, а придет усталость — можно устроиться на набережной Гран Канала и пировать, пока воздух наполнен музыкой, а небо — звездами. Отражаясь, блещут огни на полированных носах туда-сюда снующих гондол: канал так ими забит, что можно перейти его не замочив лап! Ну, а еда? Вы любите устриц?.. Впрочем, не стоит об этом сейчас.

Некоторое время он молчал, молчал и Крысси: захваченный повествованием, он плыл по Гран Каналу мечты, внимая призрачной песне, звеневшей меж зыбких и серых, облизанных волнами стен.

— Мы отправились к югу, — продолжил Морской Крыс, — вниз по итальянскому сапогу, заходя во все порты. Мы достигли Палермо, и там я покинул судно, решив всласть погостить. Я стараюсь не привязываться к кораблям: от этого становишься тупым и предубежденным. Кроме того, Сицилия — мой любимый уголок. Я там со всеми знаком, и мне нравятся тамошние нравы. Много веселых недель прожил я на острове, гостя у всех друзей по очереди. Когда беспокойство вновь овладело мной, я воспользовался услугами судна, торговавшего с Сардинией и Корсикой… Какая это радость — снова ощутить на лице свежий ветер и солёные брызги!

— А там не очень жарко и душно — внизу, в трюме? Кажется, так называется? — спросил Водяной Крыс.

Глянув на собеседника, мореплаватель то ли глазом моргнул, то ли бровью повел — не разобрать было.

— Я старый морской волк, — скромно заметил он. — Меня вполне устраивает капитанская каюта.

— И все-таки это тяжелая жизнь, что ни говорите, — в глубокой задумчивости пробормотал Крыс.

— Да, — для команды, — весомо возразил Морской Крыс, снова, кажется, моргнув глазом.

— На Корсике, — продолжил он, — я снова сменил корабль и с грузом вина отбыл на материк. К вечеру мы пришли в Алассио, стали на рейд, подняли бочонки из трюма и, спустив их за борт, связали длинной вереницей. Затем матросы уселись в шлюпки и двинулись к берегу, волоча за собой неуклюжую процессию бочек — словно целую милю добрых сарделек. На песчаном берегу их ждали с лошадьми; лошадки потащили канат вверх по крутой улице, и бочки самым отрадным образом погромыхивали и лопотали. Когда все до одной оказались на суше, мы хорошо подкрепились и отдохнули, а уж потом до утра сидели с друзьями за винцом и разговаривали… Оттуда я ушел к оливковым рощам — хотел малость побездельничать. Островов, кораблей и плаваний было уже предостаточно, и я повёл ленивую жизнь среди крестьян, — большей частью лежал, наблюдая за их работой, или забирался на прибрежные скалы и, вольготно там растянувшись, любовался Средиземным морем подо мною. Мало-помалу, в прогулочном темпе, добрался я до Марселя, а там — встречи с закадычными друзьями, тоже мореходами, экскурсии на огромные океанские корабли — и снова пирушки, пирушки! Не говорите мне об устрицах! Порой во сне я вижу марсельских устриц — и просыпаюсь в слезах!

— Ваши слова напомнили мне, — сказал вежливый Крыс, — что однажды вы вскользь упомянули, что голодны, и мне следовало заговорить об этом раньше. Вы, конечно, повремените, чтобы покушать со мной? Нора моя неподалеку, добро пожаловать, подкрепимся.

— Как просто, добро, по-братски с вашей стороны, — растрогался Странник. — Я действительно был голоден, когда встретил вас, а с тех пор, как я совершенно случайно и неосторожно вспомнил об устрицах, муки мои стали нестерпимы. Но просьба к вам: принесите еду сюда. Я не любитель трюмов и оставляю палубу лишь по принуждению; и потом, пока мы едим, я смогу рассказать вам ещё кое-что относительно моих странствий и смелой жизни. Мне она кажется интересной, да и вам, по вниманию судя, тоже пришлась по вкусу. Если же мы сядем в доме, ставлю сто против одного, что я тотчас усну.

— Великолепная мысль! — согласился Крыс и поспешил домой.

Там он смахнул пыль с корзинки для пикников и начинил её нехитрой снедью. Памятуя о происхождении и вкусах Странника, он не забыл погрузить французский батон в три локтя длиной, палку разившей чесноком колбасы, головку сыра, богатого слезой, и значительную, оплетённую ивой бутыль цвета зорь виноградного Юга. Бегом возвратившись, он принялся выкладывать содержимое на траву и розовел: гость то и дело чмокал, закатывал глаза и сочил похвалы вкусу и расторопности хозяина.

После нескольких минут энергичной борьбы голод отступил, и Морской Крыс продолжил экскурсию. Он провел бесхитростного слушателя вдоль побережья Испании, побродил с ним по Лиссабону, Опорто и Бордо, показал славные гавани графств Корнуолл и Девон и по Каналу подошел к пристани, где он, обветренный и закаленный, ощутил первый волшебный вдох новорожденной весны и загорелся весь, и прочь поспешил, мечтая о мирной жизни селянина вдали от изнурительных морей…

Очарованный Крысси всюду следовал за Скитальцем, и сердце его спотыкалось, трепеща от ужаса и восторга: день за днем он поборал непогоду, теснился на рейдах, на приливе проскакивал мели, поднимался по рекам, которые, словно детишек, баюкают на излучинах копошливые города, и наконец, со вздохом сожаления оставил поводыря в слащавой деревне, о которой Крысси страстно хотел не слышать ни слова.

К этому времени завершилась их трапеза. Скиталец посвежел, распрямился; в хриплом голосе его прибавилось силы и властного обаяния, глаза заискрились, отражая свет невидимых маяков, и когда он, наполнив бокал светлым румянцем Юга, склонился к Крысу, у того перехватило дух от глубины этого голоса, этих глаз. Их свет переливался и пенился зелено-седыми волнами северных морей, в бокале жарко дрожал чистейший рубин, словно самое сердце Юга, бившееся вровень с обветренным сердцем морехода. Два огня — переменчивый серый и неиссякаемо алый — растопили волю Крыса, подчинили, лишили сил: вне их свечения мир стал немыслим, отодвинулся куда-то и бесследно исчез.

Мореход говорил, и чудные звуки разливались приливом; временами казалось, что речь его — вовсе не речь, а дружное «гей» матросов, выбирающих мокрый якорь, гул вантов в реве Нордоста, раздольная песня рыбака, тянущего невод на абрикосовом фоне заката, звон гитары и стон мандолины в ленивой гондоле. Хриплый голос то был — или горькие всхлипы ветерка в парусах, переходившие в тугие рыдания, в отчаянный порыв — и стихавшие в мелодичный, упругий гуд такелажа? Все эти звуки отчетливо слышал Крыс — и еще: голодные жалобы чаек и альбатросов, мягкий рокот разбитой волны и шипение гальки. Снова слышалась речь, и Крысси насмерть дрался в переулках, бражничал, заводил и терял друзей в рискованных затеях. Он искал сокровища на островах, рыбачил в тихих лагунах, целыми днями дремал на теплом белом песке. Он видел чудищ океанской бездны и тралы, набитые живым серебром; слышал рык вздыбленной бурей волны и веселую музыку с палубы океанского лайнера, скользившего гигантским размытым пятном в голубом тумане. Он возвращался домой: вот и мыс позади, открылись огни причала, группки встречающих машут лапами и радостно кричат… грохот трапа… Идти по земле непривычно, — благо, что недалеко: вон туда, на горушку, где сквозь пунцовые шторы зазывно, почти по-домашнему теплятся свечи.

Наконец, сквозь этот сон наяву он увидел, что мореход встал на ноги, но голос еще не умолк, и зеленые брызги прибоя в его глазах все еще чаровали Крыса.

— А теперь, — вкрадчиво сказал Странник, — теперь мне пора. Много длинных пыльных дней я буду идти на северо-запад, пока не увижу седое море и городок на скале. Скала круто спускается к гавани, и вместе с ней — улицы и дома, и деревья. Как хорошо я знаю этот город! Дверь отворена, и ты смотришь из темной прохлады дома в светлый проем; взгляд бежит по теплу ступеней в розовом тоннеле цветущей валерианы, пролет за пролетом — вниз, и там упирается в голубой лоскуток моря. На нем лодочки, пришвартованные к кольцам старинной набережной, выписаны так чисто! — совсем как те, из детства, в которых я, бывало, так любил копошиться… В волнах прилива плещется лосось, косяки макрели играют у набережной и на отмелях, а мимо окон днем и ночью скользят большие суда — одни к причалу, — другие — в открытое море. Туда, в эту гавань, заходят корабли всего мира; там, в час, назначенный судьбою, бросит якорь и мое судно — судно, которое глянется мне. Я забуду о спешке, выжду и присмотрюсь, пока сердце мое не скажет: «Вот корабль твоей души — он нагружен по ватерлинию, он целит бушпритом в море… Он ждет тебя.» И тогда я проникну на борт — на лодке или канатом, — а одним пронзительным утром проснусь от топота и песен матросов, треска брашпиля и грохота якорной цепи. Мы поставим кливер и фок, дома сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей поплывут мимо, и странствие началось… Мы подойдем к мысу, и мачты отряхнут паруса, а за мысом они всполошатся и туго взлетят, встретив ветер, — северный ветер, приятель! северный ветер, всегда нацеленный к югу!.. И ты тоже придешь туда, мой младший брат. Дни уходят за днями, и ни один из них не вернется, а Юг все ждет тебя. Стань на дорогу, послушайся зова в сердце своем, не упусти мгновенье — оно не вернется! Один упоительный шаг, стук двери за спиной — и ты вступил в новую жизнь, а старая канет. Когда-нибудь потом, когда много воды утечет, и чаша жизни опустеет, ты сможешь вернуться в свой дом и сидеть у родной реки, вспоминая и радуясь сердцем. Ты легко догонишь меня: ты молод, а я много пожил, и шаг мой не резв. Я не стану спешить, буду медлить, буду оглядываться и, конечно, увижу тебя: неторопливо и беспечно приблизишься ты, а на твоем лице отразится Юг!

Голос слабел и вскоре вовсе исчез — так комар гудит мимо уха. Крысси сидел омертвелый, глядя прямо перед собой. Когда взгляд его ожил, Крыс различил там далекую точку, голубое пятнышко на светлой дороге.

Он машинально встал и упаковал корзинку — старательно, без суеты. Машинально возвратился домой, собрал самое необходимое и вместе с любимыми безделушками сунул в ранец. Действовал он медлительно, передвигался, словно лунатик, полуоткрыв рот. Он забросил ранец на плечи, сосредоточенно выбрал посох для скитаний и безо всякой спешки, но и без колебаний переступил порог.

И столкнулся с Кротом.

— Ой! Вы куда собрались, Крысси? — удивленный Крот схватил друга за руку.

— На юг иду. Вместе с ними, — посторонним голосом ответил Крыс, не взглянув на Крота. — Сначала к морю, там — на корабль, и — к берегам зова моей души.

Он двинулся вперед: все так же медленно, массивно, бесповоротно. Робея, Крот растопырил лапки и заглянул в глаза друга. Под фарфоровым глянцем немигавших глаз змеились и мерцали серые искры. Это были глаза другого животного! Более не раздумывая, Крот сцепился с ним, втащил в дом и повергнул на пол.

Несколько мгновений Крыс стойко боролся, потом силы оставили его, веки тяжело сомкнулись, и он затих, зябко подрагивая. В ту же минуту Крот помог другу подняться и проводил в кресло. Крыс сжался, словно подзорная труба, более не надобная, провалился в себя, обмяк; дрожь заметно усилилась и временами переходила в приступ бесслезных рыданий.

Заперев двери, Крот спрятал ранец в шкаф, сунул ключи в жилетный карман и уселся напротив друга — ждать окончания странного припадка. Мало-помалу Крыс погрузился в тревожную дремоту, прерывавшуюся судорогами и невнятным бормотанием о вещах необычных, диких и зарубежных на взгляд простоватого Крота. Вскоре, по счастью, Крыс крепко уснул.

Чтобы отвлечься от беспокойных раздумий, Крот с головой ушел в домашние хлопоты, а когда впотьмах вернулся в гостиную, Крыс сидел на том же месте, но уже бодрствовал — безучастный ко всему, молчаливый и удрученный. Крот бросил беглый взгляд в глаза друга и, удовлетворенно отметив, что они чистые и карие, как прежде, сел рядом и предпринял бодрую попытку помочь ему все припомнить.

Бедный Крысси, постепенно разгораясь, прилагал все усилия, чтоб объяснить происшедшее, — но мог ли он уместить в пресные ледышки слов самое главное — горячую дрожь влюбленного сердца! Вспомнить вслух прозрачные голоса моря, певшие ему; передать колдовскую вязь Морехода — разве он мог? Теперь, когда рухнули чары, похоронив под собой обаяние дня, даже сам Крыс, перебирая в памяти обломки, не мог сложить из них то, что лишь час назад казалось Единственным. А Крот? Крот ничего не понял. Да и не мог понять. Для него было ясно одно: припадок это или приступ — неважно; главное, Крыс не свихнулся, хотя трясло его преизрядно. Он, правда, потерял интерес к повседневным радостям жизни, но это пройдет. Все проходит.

С выражением полного безразличия Крот ненавязчиво сменил тему и заговорил о предстоящей жатве, вспомнил горы пахучего сена на телегах и лошадей, поводящих боками; восход луны над убранными полями и причудливые тени от скирд. О румяных яблоках и поспевших орехах говорил он, о вареньях, моченьях, соленьях (пора бы, кстати, заняться) и потихоньку, попросту, доковылял до бесед у камина лютой зимой… Крот так разошелся, что голос его задрожал, а на глаза навернулись слезы.

Крыс начал изредка вносить лирические уточнения. Глаза его прояснились, оторопь, похоже, начинала проходить.

Чуткий Крот выбежал из гостиной и тотчас вернулся с карандашом и бумагой.

— Вы уже целую вечность стихов не писали! — ворчливо заметил он, разглаживая лист перед Крысом. — Могли бы и поработать сегодня, вместо этих… ну, раздумий, так сказать. Набросайте что-нибудь, и вам сразу полегчает. Если это будут всего лишь стихи, разумеется.

Крыс брезгливо оттолкнул от себя лист, но Крот, понемногу начинавший разбираться в животных, воспользовался мелким предлогом и вышел. Когда он чуть погодя заглянул в комнату, Крыс был совершенно поглощен: глухой ко всему, он то грыз карандаш, то быстро-быстро строчил по бумаге. Сгрыз он больше, чем написал, это верно, — но как отрадно было смотреть на выздоравливающего поэта!

X. ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОХОЖДЕНИЯ МИСТЕРА ЖАББА

Рассвет всегда чудо, но утро, о котором пойдет речь, было чудесным вдвойне: м-р Жабб, эсквайр и т. д. проснулся вместе с солнцем, причем не менее самостоятельно. Он мог проснуться и раньше, затмив самое солнце, но этому помешала его железная закалка: в течение нескольких недель его ложем были солома да камень, и поэтому лишь к утру он почувствовал, что пальцы ног почти звенят от холода.

Незашторенное дупло дерева, в котором он остановился, обращено было на восток, а это, как известно, серьезное неудобство. Первые же лучи солнца принялись щекотать Жаббу ресницы, он как бы чихнул глазами — раз, другой, третий — и совершенно растерял сон. А снилось ему, будто спал он не в дупле на чужбине, но в спальне с окном в стиле Тюдор, причем, в такую морозную ночь, что все без исключения постельные принадлежности подняли мятеж, недовольные произволом внешней среды. «Хватит! — вскричали они. — Натерпелись. Мерзни один!» — и убежали на кухню греться. Жабби встал с кровати и, как был, босиком, все шел и шел за ними по ледяным камням коридоров, протянув руки, упрашивая образумиться, прекратить беспорядки.

Проснувшись, он сел, потер посиневшие ступни, потом — глаза. Поискав небо, аккуратно нашинкованное решеткой, и не найдя его, он часто-часто заморгал, попытался вскочить на ноги, но не смог: сердце его, жарко дрогнув, разлилось по телу тугим теплом — Свобода! Жабби все вспомнил.

Свобода! Одно это слово, одна мысль стоит пятидесяти одеял! Жабби стало уютно и тепло от сознания, что мир с нетерпением ожидал его триумфального возвращения, как и прежде готовый служить ему, забавлять, всюду быть рядом; мир, слегка постаревший за время разлуки, — как и подобает истинному другу — но все такой же преданный и нежный.

М-р Жабб встряхнулся, с помощью растопыренных пальцев вычесал из волос труху и, завершив на том утренний туалет, отправился в путь. Солнце дружески подталкивало его в спину — шагай, мол, — и он шагал — широко, вольно; голодный, но уверенный в себе, мокрый от росы и счастливый.

Мир в то утро принадлежал только ему. Кончился гулкий и розовый лес, и открылось небо — до оскомы лазурное небо над бескрайней зеленью полей — широких, чистых, манящих.

Вокруг не было ни души, и оттого проселок, казалось, обрадовался Жабби, завилял пыльным рыжим хвостом, словно бродячий пес, давно искавший попутчика. Жабба, впрочем, такой попутчик не устраивал: дорогам все равно куда и с кем идти; спору нет, и нам порой приятно побродяжничать с ними, но для таких прогулок необходимо иметь чистую совесть и полные карманы денег; кроме того, надо быть уверенным, что никто не прочесывает окрестности с отвратительным намерением посадить вас в тюрьму. Практичному мистеру Жаббу, понятно, было очень небезразлично, в какую сторону идти; лиризм утренней прогулки мало интересовал его, и, в сердцах, он зашагал нервно, разве что, не пиная вызывающе бессловесного спутника.

Вскоре рядом с проселком появился малыш-канал и, словно щенок, в прилежном молчании засеменил бок о бок со старшим братом.

— Чтоб вам пусто было! — огрызнулся Жабб, раздосадованный их немотой. — Черт с вами! Одно понятно: вы вышли откуда-то и, следовательно, ведете куда-то.

Неоспоримая стройность умозаключения успокоила Жаб-ба, и он, криво усмехнувшись, процедил:

— Это факт, мой мальчик. Они куда-то ведут. И факт сей даже вы, мистер Жабб, не сможете опровергнуть, — так что идите-помалкивайте.

Он намеревался возразить себе, да не успел: из-за поворота, едва перебирая ногами и будто в великом сокрушении тряся седой гривою, вышла лошадь. От хомута на вытянутой шее тянулся канат, и с каждым шагом лошади он то натягивался, то долгою дугой провисал до самой воды — грузный, влажный, усыпанный жемчугом капель. Пропустив ее, Жабб остановился, осторожно и выжидательно поглядывая на медлительный танец каната — туда, где, еще не видимый за излукой, судьба приготовила ему новый сюрприз.

Это была баржа: тупоносая, с высокой, ярко раскрашенной палубой, она выплыла навстречу Жаббу громоздкой лебедицей, гоня перед собой упругую волну; на корме, обняв руль мускулистой рукою, покоилась хозяйка судна — крупная женщина в накрахмаленной панаме.

— Прекрасное утро, мадам, — прогудела она, поравнявшись с Жаббом.

— Трудно не согласиться с вами, мадам, — вежливо ответил он и пошел берегом рядом с баржей. — Утро прекрасное, но не для тех, у которых серьезные неприятности, подобно мне. Скажем, есть у меня замужняя дочь и посылает телеграфом, срочно к ней приехать, что я и делаю, а сама не знаю, что стряслось или вот-вот стрясется и готовлюсь к самому худшему, как сами знаете, если у вас материнское сердце, мадам. И вот иду, а работаю я, знаете ли, прачкой работаю — работа без присмотра осталась, и детки без присмотра, а других таких озорных да вредных бедокуров свет не видывал… А еще я деньги потеряла и дорогу потеряла, а что касается до дочки, то я думать боюсь, что там у нее случилось.

— Интересно, где бы она могла жить, дочь-то ваша? — спросила женщина.

— Недалеко от реки, мадам. Там еще дом красивый такой, Жаббз-Холл называется. Не слыхали? Далеко это?

— Жаббз-Холл? Так я туда и плыву, — ответила женщина. — Через пару миль канал впадет в реку, чуть выше Жаббз-Холла, а там идти-то всего ничего. Садитесь на баржу, я вас подброшу.

Она пристала к берегу, и Жабб, захлебываясь в изъявлениях робкой признательности, легко прыгнул на палубу и уселся там, весьма довольный. «Опять удача! — хихикнул он в кулачок. — Наш Жабби снова на высоте… как всегда!»

В величавом молчании хозяйка вырулила на середину канала, где и сочла возможным возобновить беседу.

— Стало быть, держите прачечную, мадам? — спросила она вежливым басом. — Не сочтите за фамильярность, но бизнес у вас недурственный, я бы так сказала.

— В нашей стране это самое милое дело, мадам! — с жаром ответил Жабб. — От господ отбою нет — ни к кому не пойдут! Только в мое заведение. Видите ли, я знаю толк в своем ремесле. Постирать, погладить, накрахмалить господское бельишко? — милости прошу! Все будет сделано буквально на моих глазах.

— То есть вы, конечно, не сами это делаете? — с уважением осведомилась хозяйка баржи.

— Что вы! Я девушек содержу, — мягко сказал м-р Жабб. — Двадцать или около того. Они у меня не покладая рук трудятся, как проклятые! Мы-то с вами знаем, что такое девушки! Капризные, мерзкие вертихвостки — так я их называю.

— Золотые слова, — от всей души подтвердила хозяйка, — но вы, как видно, умеете задать жару своим бездельницам. Жабби многозначительно хмыкнул.

— А скажите, лично вы любите заниматься постирушкой? — помолчав, спросила женщина.

— Просто обожаю, — признался Жабби. — Поверите ли: как увижу где корыто с бельем, так прямо слабею вся. Да и дается она мне легко, стирка-то. Истинное наслаждение получаю, что там скрывать!

— Как хорошо, что мы с вами встретились, — задумчиво протянула хозяйка. — Это подарок судьбы для нас обеих.

— О чем вы, собственно? — переполошился мистер Жабб.

— О чем? Взгляните, как я живу! — всхлипнула хозяйка всем телом. — Люблю стирку не меньше вашего, а когда мне стирать? Приходится вертеться у руля: муженек у меня никудышный, так и норовит пофилонить и с баржи удрать, — на личную жизнь ни минуты нет. Вот сейчас, пожалуйста: где он? Хорошо хоть у лошади мозгов хватает лямку тянуть. А мой — что? Свистнул пса и пошел, видите ли, на охоту, зайчишка, мол, к обеду раздобыть. Что б он там ни бубнил, а раз со своим псом отправился, не видать им зайца: двух дураков легче заметить. Вот и спрашивается: когда мне постирать в свое удовольствие?

— Да что вы все о стирке? — пугливо улыбнулся Жабби. — Старайтесь думать об этом зайчике. Аппетитный такой, жирный заяц, клянусь вам. Лучок-то прихватили?

— Что вы, кроме стирки я ни о чём думать не могу. Как можно болтать о каких-то зайцах, имея возможность прекрасно провести время? В углу каюты целая гора моего белья валяется. Возьмите оттуда кое-что — не рискну Объяснять такой порядочной женщине, как вы, что именно… да вы поймете: самое необходимое — и простирните по дороге. Корыто, мыльце — все есть. Котёл с кипятком на очаге, ведерко для холодной воды — вон там висит. Какое-никакое, а все развлечение для вас. А то мне прямо неудобно смотреть: сидит гостья и знай, на природу любуется да зевает от скуки. Негостеприимно получается.

— Давайте я лучше порулю! — слабо протестовал Жабби. — Тогда вы сможете стирать, сколько влезет. Я ведь испортить могу, или не так сделаю что. Мне мужские вещи попривычней будут. Другой профиль, так сказать.

— К рулю сядете? — хозяюшка добродушно рассмеялась. — Здесь опыт нужен, — к рулю она сядет! И потом, занятие это скучное, а я порадовать вас хочу. Нет уж, — вы наслаждайтесь всласть, порулю сама, так и быть. Не лишайте меня удовольствия сделать вам приятность.

Попался! Жабб повертел головой в поисках выхода, оценил расстояние до берегов, сник и молча отдался воле рока. «Если на то пошло, стирать и дурак сможет!» — в гордом отчаянии подумал он.

С грохотом вытащив из каюты корыто, он швырнул туда охапку белья из кучи, плеснул воды и, вспомнив годы юности, когда он, бывало, подглядывал в окна прачечной, принялся за дело.

С каждой мучительно долгой минутой Жабб становился все агрессивнее. Казалось, ничто из того, что он тужился сделать, белью не нравилось и, тем более, не шло на пользу. Он поглаживал его, он шлепал и избивал его что было сил — все впустую: белье таращилось на мучителя как ни в чем ни бывало, такое же грязное и счастливое во грехе. Пару раз Жабб косился на тучную владелицу баржи, но она делала вид, что внимательно смотрит вперед, поглощенная управлением. Спина мистера Жабба пронзительно ныла, лапки его сморщились, словно соленые огурцы. Не без гордости он рассмотрел их и прохрипел такое, чего не следует произносить не только прачкам, но и представителям семейства Жаббов; прохрипел — и в пятнадцатый раз упустил мыло.

Взрыв хохота заставил его вздрогнуть. Он обернулся: не в силах утереть слезы, почти опрокинувшись, владелица баржи неудержимо хохотала.

— Ну, позабавил! — стонала она. — Да я тебя, голубчик, с первого слова раскусила. Тон у тебя барский. Хорошенькая прачка — небось, салфетки за всю жизнь не выстирал.

Горячий темперамент Жабба, до сей поры злобно затаенный, вздыбился во всей своей непривлекательной мощи — Жабба понесло.

— Ты! Подлая, низкая, жирная баба! — гремел он. — Как ты смеешь так разговаривать с джентльменом? Нашла прачку! Ставлю тебя в известность: перед тобой Жабб — известнейший, многоуважаемый, выдающийся мистер Жабб! И пусть сейчас у него временные трудности, я не позволю смеяться над ним всяким бабам!

Женщина приблизилась к нему, пытливо и строго заглянула под чепчик.

— Бог мой, и правда! — воскликнула она. — Да как я могла? Омерзительная ползучая жаба на моей чистенькой барже! Ну, нет! Этому не бывать.

Одна рука ее — мощная, в веснушках — настигла Жабба и схватила за переднюю лапу, другая цепко держала заднюю. Мир перевернулся, баржа-с легкостью взмыла в небеса, в ушах засвистело; Жабби сообразил, что летит по воздуху, некрасиво кувыркаясь.

Вода, когда он, наконец-то, смачно приводнился, оказалась, на его вкус, слишком прохладной, но все же не на столько, чтобы сокрушить его гордыню или умерить пыл необузданного темперамента. Он нащупал дно, отплевался. Первое, что ему бросилось в глаза, когда он очистил их от водорослей, была, конечно, хозяюшка. Эта толстая баба сотрясалась от смеха на корме уплывавшей баржи, и Жабб, пожирая ее глазами, чихая и кашляя, нечленораздельно поклялся разделаться с негодяйкой.

Он попытался с достоинством выйти из воды, но намокшее платье заставляло ковылять самым унизительным образом, а когда он-таки коснулся материка, выяснилось, что без посторонней помощи взобраться на крутой берег — дело непростое.

Две-три минуты Жабби отдыхал. Как только сердце его угомонилось, он подобрал платье выше колен и в жажде реванша галопом припустил вослед обидчице, неумолимый, как Судьба.

Вскоре он нагнал баржу; негодяйка все еще веселилась.

— Выжмись, старуха! — захлебывалась она. — Не забудь лицо утюгом погладить, гофре-плиссе наведи! Хорошенькая жаба получится, точно говорю.

Ответа не было. Суровая кара — вот чего алкал Жабби. Дешевое словопрение, устная расправа не могут служить сатисфакцией истинному аристократу, и хотя на уме вертелась парочка уничижительных замечаний, Жабб уст не разомкнул. Конь — вот кто был целью забега. Резво обогнав его, он отвязал канат, вскочил на него и могучими ударами пяток пустил галопом. Он направил скакуна в чисто поле, подальше от канала, и только там соблаговолил обернуться: баржа тупо ткнулась в берег, а ее гнусная хозяйка отчаянно жестикулировала и трубила: «Стой, стой!»

— Знакомый напев, — ухмыльнулся Жабби и еще неистовей заработал пятками.

Недолго длилась дикая скачка: ломовой конь был не способен так перенапрягаться и скоро сменил корявый галоп на рысцу, а потом и вовсе поплелся ленивым шагом. Жабба, впрочем, это удовлетворяло: как-никак он двигался, а баржа — нет. Дерзкий поступок, свидетельствовавший, по мнению Жабба, о недюжинной смекалке, возвратил ему благодушное настроение, и против прогулки в погожий день он не возражал, ехал потихоньку, отгоняя мысли о добром обеде и о том, как давно он не ел по-человечески. На солнышке его разморило, он задремал. Канал был уже далеко позади, когда конь решил подкрепиться, и опустив морду, захрумтел травой. Уснувший седок едва не съехал по его шее, вцепился в гриву и осмотрелся. Они находились на широком выгоне; тут и там, насколько хватало глаз, из травы поднимались кустики дрока и ежевики. Невдалеке стоял потрепанный цыганский фургон, а за ним, сидя на перевернутом ведре и глядя вдаль, задумчиво курил возница. Рядом горел костер; рыжее пламя лениво облизывало дно походного котелка. Под крышкой что-то булькало и попыхивало, наполняя воздух многообещающими испарениями; запахи — теплые, сытные, разно образные — вились, клубились и сливались в один небесно-сладостный аромат: казалось, душа Природы воплотилась в нем, чтобы явиться своим детям, — душа истинной Богини, матери безмятежности и жизнелюбия. Теперь Жабб понял, что до этой минуты не был по-настоящему голоден. Все эти посасывания и подташнивания, которые мучали его с раннего утра — пустяки. Вот он, настоящий голод, и надо как можно скорее утолять его, иначе будут жертвы.

Жабб оглядывал цыгана, прикидывая, что легче: побить его или взять лестью. Цыган перевел взгляд на пришельца, и некоторое время они так и сидели: Жабби ерзал на скакуне, раздувал ноздри, нюхал и молодцевато смотрел на цыгана; цыган на ведре курил, неотрывно глядя на всадницу.

Наконец, цыган вынул трубку изо рта и бесцветно произнес:

— Что ли, продать хотите?

Жабб оторопел. Он не знал, что цыгане заядлые лошадники — ни одной лошади прохода не дают; кроме того, он позабыл, что они постоянно кочуют, а без скотины — сами знаете — далеко не уедешь.

Как он не догадался превратить трофеи в деньги?! Предложение цыгана сулило плотный завтрак и наличные, то есть то, в чем Жабби остро нуждался.

— Чего? — он снова притворился прачкой. — Мне продать тебе этого рысака? Еще чего! И разговора нет. На ком я белье возить буду? Каждую неделю заказчикам — на горбу? Потом, я люблю его, и он во мне души не чает.

— Попробуйте полюбить осла, — вежливо предложил цыган. — Кое-кто ослов любит.

— Ты, вижу, не понимаешь, что этот конь не про тебя, — продолжал Жабб. — Он чистых кровей, — местами, правда. Только не теми, на которые ты уставился. Был призером в свое время, — это и сейчас видно, если в лошадях понимать. Какое там «продай»!.. А сколько б ты дал за этого красавца? — интересно просто.

Цыган ощупал взглядом лошадь, потом — не менее пытливо — всадницу и, снова глянув на «скакуна», коротко бросил:

— Шиллинг за копыто.