Ветер в ивах

Барсук, в длинном халате и шлепанцах, действительно, весьма стоптанных, держал в лапе незатейливый подсвечник и, судя по всему, собирался лечь спать, когда услышал звонок и стук дубины. Заперев дверь, он осмотрел с высоты собственного роста продрогшую мелюзгу и по-отечески потрепал им щеки.

— Не для таких козявок эта ночь, — улыбнулся он. — Что, Крысси, опять набедокурил, а? Ну, проходите, проходите. На кухне посидим: там и огонь отменный, и ужин, и все, что надо.

Барсук со свечой зашаркал шлепанцами впереди, а они, толкаясь локотками и подмигивая от предвкушения, последовали за ним по длинному, мрачноватому и, честно говоря, основательно запущенному коридору в нечто вроде гостиной, из которой во все стороны расходились то ли тоннели, то ли коридоры — таинственные, и казалось, бесконечные. Были, впрочем, и двери: низкие, дубовые, выглядевшие очень даже по-домашнему. Барсук распахнул одну из них, и друзья очутились в просторной, жарко натопленной кухне.

Потертый, мощеный красным кирпичом пол, широкий очаг со старомодными нишами по бокам, в которых и подозрения на сквозняк никогда не возникало; в очаге — костер из бревен; два стула с высокими спинками, обращенные друг к другу, призванные способствовать плодотворному общению желающих, — вот, пожалуй, и вся обстановка кухни г-на Барсука, не считая, разумеется, длинного дощатого стола на могучих козлах с лавками по сторонам и кресла хозяина, перед которым громоздились остатки простого, но обильного ужина. В дальнем углу стоял еще буфет с тарелками поразительной белизны, но его почти полностью заслоняли свисавшие с потолка окорока, сушеные травы, связки лука и корзины со всякой всячиной. Место это, казалось, было создано для победных пиршеств героев; здесь десятки усталых селян смогли бы весело, с песнями-плясками отпраздновать конец жатвы; оно вполне годилось и для того, чтобы двое-трое друзей с неиспорченными вкусами могли хорошо посидеть, откушать и поговорить, и покурить в свое удовольствие, пока сполохи света танцуют повсюду, заставляя тарелки краснеть под тяжелыми взглядами окороков, а розовый пол — улыбаться закопченному потолку.

Добрый Барсук усадил друзей на один из стульев, чтобы они хорошенько прогрелись и велел снять промокшие пальто и ботинки. Затем он снабдил их халатами и шлепанцами, собственноручно промыл рану Крота теплой водой и стянул края лейкопластырем, так что лапа стала как новая, если не лучше. Теперь, когда они — разморенные теплом и светом, обсохшие — вытянули усталые задние лапы и, полузакрыв глаза, слушали, как сзади многообещающе гремела посуда и что-то шлепалось, что-то наливалось — теперь им, потрепанным бурей, но дотянувшим до гавани смельчакам, все злоключения казались полузабытым сном.

Когда они хорошо подрумянились, хозяин призвал их приступить к скромной трапезе. О еде они мечтали давно, но странное дело: увидев еду — такую еду! — на расстоянии вытянутой шеи, животные мучались не от голода вовсе, а от нерешительности. Привлекало все без исключения, но не было уверенности, дождутся ли отложенные на потом блюда своей очереди, не исчезнут ли? — сами знаете, каким образом.

Вскоре беседа возобновилась, но поначалу маловразумительная: все говорили и жевали одновременно. Барсука это обстоятельство ничуть не возмутило. Он не обращал внимания и на то, что гости елозили по столу локтями и перебивали друг друга. Сам он Общества избегал, а потому придерживался мнения, что все эти вещи ровным счетом ничего не значат (в этом, конечно, проявлялась узость его взглядов: мы-то с вами знаем, что подобные условности имеют огромное значение, потому что… — потому что слишком долго объяснять!).

Барсук восседал во главе стола и то и дело сосредоточенно кивал, поощряя рассказчиков; причем, ничто в их повести, казалось, не удивляло его и не потрясало; с соображениями, вроде «а я вам что говорил?» или «ага: то-то и оно» он в рассказ не встревал и не пытался их убедить, что тогда-то следовало сделать то-то к тому же не так, а этак. Крот начал проникаться глубокой симпатией к г-ну Барсуку.

Когда животы их вздулись до предела, преступать который было небезопасно, а в головах не осталось ни тени какой бы то ни было озабоченности, животные пересели поближе к жарко пылавшим углям и задумались о том, как славно сидеть у огня в столь поздний час и чувствовать себя таким независимым, таким теплокровным.

Они порассуждали о жизни вообще, пока Барсуку это не надоело.

— Да-а, каждому свое, каждому свое, — задушевно вздохнул он. — А что новенького в ваших краях? Как поживает Жабби?

— Чем дальше, тем хуже, — нахмурился Крыс, а Крот, полулежа на стуле с ногами выше головы, попытался приосаниться и придать лицу скорбное выражение. — На прошлой неделе опять авария. И серьезная. Видите ли, он и слышать не хочет о шофере, а сам потрясающе бездарен. Как водитель, имеется в виду. Ему бы нанять порядочное, уравновешенное животное и за хорошее жалование отдать ему бразды управления!.. Какое там! Жабб уверен, что он прирожденный водитель, что ему не у кого и нечему учиться. Ну и, разумеется, вытекающие отсюда последствия.

— Сколько их у него? — мрачно осведомился Барсук.

— Машин или последствий? Впрочем, в его случае это одно и то же; седьмая. Что касается остальных… Вы помните его каретный сарай? Так вот, он до самой крыши набит обломками автомобилей, причем, любой из обломков уместится в вашей шляпе! Вот и все, что можно сказать об остальных шести. Как видите, и сказать-то нечего.

— Он трижды лежал в больнице, — вставил Крот, — а о штрафах, что ему повыписывали, и подумать страшно.

— Да-да, и это другая сторона проблемы, — продолжал Крыс, — Жабб богат, это мы знаем. Но он не миллионер, — это раз, а, во-вторых, он отвратительно водит машину и совершенно не считается ни с правилами, ни с действующим законодательством. Смерть или разорение — третьего не дано… Барсук! Мы друзья его — и что же? так и будем сидеть сложа лапы?

Барсук помолчал, пожевал губами и довольно грубо произнес:

— Слушайте сюда. Вы, надеюсь, понимаете, что сейчас я ничего не могу сделать?

Друзья кивнули, хорошо понимая, что он имеет в виду. Согласно положениям звериного этикета, всем животным без исключения приличествует избегать трудоемких, героических и даже мало-мальски активных действий зимой, когда все спят — одни на ходу, другие самым настоящим образом. Следует поменьше бывать на улице и сидеть дома, отдыхая от напряжения тех дней и ночей, когда каждый мускул, каждое чувство работали на износ.

— Вот и хорошо, что понимаете, — уже мягче продолжил Барсук. — Но: после солнцеворота дни станут длиннее, и наступит подходящее время — то самое время, когда, бывает, проснешься среди ночи и чувствуешь беспокойство такое… так действовать хочется! Встанешь с рассветом, если не раньше — уж вы-то знаете! (Животные с серьезностью кивнули. Они-то знали!) — Да… Короче. — Барсук отбросил воспоминания. — Вот тогда мы, то есть вы, я и наш друг г-н Крот, — тогда-то мы и прижмем Жабба к когтю, не потерпим никаких сумасбродств с его стороны, спустим с небес на землю, — силой, если понадобится. Мы сделаем из него разумного Жабба! Мы… Да вы никак спите, Крыс!

— Я — нет! — воскликнул Крыс, вздрогнул и проснулся.

— Он уже раза три засыпал после ужина, — хихикнул Крот.

По непонятным ему причинам он чувствовал себя бодро, даже несколько возбужденно. Объяснялось это, конечно, тем, что, будучи от природы и по воспитанию животным подземным, он наслаждался запахами жилища Барсука и был, как у себя дома, в то время как Крыса мутило от спертого воздуха.

Барсук перестал разглядывать Крыса.

— Ну, что ж, самое время в постель, — сказал он, вставая за подсвечниками. — Пойдемте, я покажу вашу комнату. И спите, сколько влезет — время завтрака назначать не будем.

Он привел гостей в продолговатую комнату, похожую на спальню и погреб одновременно. Припасы хозяина, развешанные и разложенные по всему дому, хранились и в этой комнате: одну ее половину занимали горы яблок, репы и картофеля, корзинки с орехами да горшки с медом, другую — две белые кроватки, мягкие и привлекательные. Постельное белье, хоть и грубоватое, пахло лавандой.

Крот и Водяной Крыс уложились в тридцать секунд (без всякого переносного смысла), успев притом аккуратно повесить одежду на спинки кроваток.

На следующий день, в соответствии с указанием Барсука, заспанные животные вышли к завтраку поздно утром. В очаге ярко пылал огонь, высвечивая окорока, стулья и все прочее, включая двух ежиков, сидевших за столом перед деревянными мисками с овсяной кашей. Как только вошли старшие, школьники выронили ложки, встали и почтительно втянули головы в плечи.

— Не стоит, не стоит, сидите! — милостиво разрешил Крыс. — Доедайте свою кашу. Откуда вы взялись, юноши? Заблудились в снегах, я так полагаю?

— Да-с, если позволите, сэр, — вежливо ответил старший ежик. — Я с малышом Билли — вот с ним-с — мы искали дорогу в школу, мама нас заставляет ходить даже, когда погода вот такая совсем — и, конешное дело, потерялись, сэр, а Билли — он молодой и впечатлительный — возьми да расплачься. А потом мы наткнулись на черный ход, а он вел в дом господина Барсука-с, и мы осмелились постучаться, потому что господин Барсук очень добрый джентльмен — это всякий знает-с…

— Понятно, — протянул Крыс, — аккуратно нарезая грудинку; Крот готовил яичницу. — Понятно… Как там с погодой? И не нужно так часто говорить «сэр», — добавил он.

— Ужасно плохая, сэр, а снег и вовсе ужасно глубокий — никакого выхода на улицу для таких джентльменов, как вы-с.

— А г-н Барсук где? — осведомился Крот через плечо: он разогревал кофе.

— Хозяин ушли-с в кабинет, сэр. Они сказали, что будут очень заняты, что ни в коем случае не отвлекать-с.

Всем присутствующим было хорошо понятно, что крылось за подобным объяснением. Когда шесть месяцев в году живешь активной жизнью, а другие шесть — жизнью сравнительно или действительно сонной, — в ходе этих вялых месяцев не станешь то и дело ссылаться на сонливость, бросая гостей или насущные дела. Такое оправдание всем, и прежде всего вам самим, быстро надоест. Животные хорошо знали, чем занялся Барсук, от души позавтракав: он заперся в кабинете, уселся в мягкое кресло, ноги положил на другое и, накрыв лицо красным хлопчатобумажным платочком, был по обыкновению «занят».

Громко зазвенел звонок, и Крыс, жадно поглощавший поджаристую булочку, послал младшего ежика, Билли, посмотреть, кто пришел. Коридор задрожал от топота, и вскоре в кухню вбежал Билли, а за ним Выдр, тут же бросившийся на Крыса с объятиями и прочими знаками нежнейшей радости.

— Ну, что вы, честное слово! — набитым ртом шипел Крыс.

— Я так и думал, что вы — здесь. Целые-невредимые, — улыбался Выдр. — Утром такой переполох был! Побережье только и говорило, что Крыс дома не ночевал, и Крот тоже, — дескать, случилось ужасное. А искать не пойдешь — следы замело. Но я-то знаю: если у кого затруднение случится, идут к Барсуку, или он сам приходит, — вот я сразу сюда и двинулся, прямо сквозь снега и Лес Дремучий! Бог мой! Как славно идти по снегу и смотреть, как за черными стволами восходит солнце! Идешь, а вокруг покой, только изредка снег сорвется с ветки и — хлоп! — так и подскочишь. Снежные замки и пещеры выросли ночью из ничего, и снежные мосты, и террасы, и крепостные валы… Даю честное слово: я мог бы часами играть с ними. Там и тут валяются мощные ветви, обломанные тяжестью снега, а малиновки садятся на них и прыгают, задрав хвосты и клювы со свойственным им тщеславием: дескать, это под нами ветка обломилась. Да-а… Высоко в небе тянулась цепочка гусей, грачи покружились над деревьями и улетели восвояси, с отвращением осмотрев заснеженный лес, — не попадалось ни одного разумного существа, так что и расспросить было некого. На полпути сюда я все же повстречал кролика. Он сидел на коряге и утирал лапами глупое лицо. Надо было видеть это перепуганное животное, когда я, подкравшись сзади, положил лапу ему на плечо. Пришлось расщедриться на парочку оплеух, чтобы придать его морде подобие осмысленного выражения! Кое-как я выдавил из несчастного, что минувшей ночью его дальний родственник видел Крота в Лесу Дремучем. Кролики, якобы, только и верещали, что о том, как Крот, близкий друг Водяного Крыса, попал в серьезную неприятность, как он заплутал, а Они — тут как тут! Окружили его, и давай гонять по Лесу! Жуть! Я у него спрашиваю: «Ну, а вы? Вы сделали хоть что-нибудь? С мозгами у вас слабовато, но вас тут видимо-невидимо — крупных, крепких пареньков, жирных, что твое масло. Могли бы спрятать Крота в своих норах — вы ими всю округу испоганили!». А он мямлит: «Кто? — мы? Сделать что-нибудь?! Мы? Кролики?». Что с ним говорить: влепил еще разок и дальше пошел, а сам думаю: «Если повезет повстречаться с кем-нибудь из Них, то либо я узнаю еще кое-что, либо Они у меня узнают».

— А вы… вы совсем не нервничали? — спросил Крот, чувствуя, как при упоминании о Них вчерашний ужас возвращается.

— Нервничал? — расхохотался Выдр, блеснув рядами крепких белых зубов. — Я бы Им показал, как надо нервничать, пристань Они ко мне! И вот что, Крот. Вы парень что надо: поджарьте мне малость ветчины! Не в службу, а в дружбу. Я страшно проголодался, да и с Крысом есть о чем потолковать: сто лет его не видел.

Крот, добрая душа, нарезал немного ветчины и велел ежикам ее поджарить, а сам продолжил завтрак, слушая, как Крыс и Выдр, едва не касаясь носами, живо обсуждали речные новости, предмет обширный, требующий беседы неторопливой и бесконечной, как лопотание и бульканье самой реки.

Тарелка как раз опустела и была отослана за добавкой, когда, зевая и протирая глаза, вошел Барсук. Он поздоровался по обыкновению просто и ласково: сначала со всеми вместе, затем с каждым по отдельности, — нет ли жалоб, хорошо ли спалось, не болит ли что.

— Дело к ленчу, — обратился он к Выдру. — Оставайтесь-ка лучше с нами — поедим. Вы, надо думать, голодны — утро не теплое.

— Еще как! — откликнулся Выдр и подмигнул Кроту. — Едва в обморок не падаю, глядя на этих жадных ежат. Знай себе, брюхо набивают ветчиной жареной.

Все силы, добытые из овсянки, ежики растратили на изнурительное зажаривание ветчины и проголодались снова, но были слишком застенчивы, чтобы возражать или просить, и, задрав мордочки, поедали глазами г-на Барсука.

— Ну-с, недоросли, ступайте домой к маменьке, — тепло обратился к ним Барсук. — Я велю показать вам дорогу. Уверен, обеда вам сегодня не потребуется, маменька будет очень рада. Он дал им по медяку, потрепал щеки, и ежата ушли, в высшей степени, почтительно ломая картузы и прилизывая вихры.

Вскоре сели за стол. Крот оказался рядом с хозяином и, поскольку их приятели все еще увлеченно сплетничали, ничего вокруг не замечая — кроме ветчины, разумеется, — Крот воспользовался возможностью поделиться с Барсуком самыми лестными соображениями о его удобном жилище.

— Стоит оказаться под землей, — сказал он, — и вы сразу же в своей тарелке. Ничто уже не случится с вами, ничто не коснется. Вы сами себе голова: не надо с кем-то советоваться, с кем-то считаться. Наверху дела идут своим чередом — и пусть идут, они вас не волнуют. Захочется — наверх вылезешь — и получай: все на своих местах.

Барсук светился, разглядывая Крота.

— Решительно с вами согласен, — проникновенно сказал он. — Ни мира, ни безопасности, ни покоя нет нигде — только под землей их и обретаешь. И если ваши взгляды станут шире и вы захотите пойти дальше — что же! — копайте, гребите! — и, пожалуйста. Если покажется, что дом великоват, заделайте один-два хода, и опять же — пожалуйста! Ни вам мастеровых, ни вам торговцев, никаких острот через забор и самое главное — никакой погони! А теперь возьмем Крыса. Поднялась вода в реке на каких-нибудь два фута — и он вынужден снимать меблированные комнаты: без удобств, планировка никудышная, дороговизна!.. Или Жабба возьмите. Против Жаббз-Холла я ничего не имею: спору нет, это лучший дом в наших краях, но: наземный дом. Предположим, случился пожар — где Жабб? Допустим, сдуло черепицу или стены просели и треснули — где Жабб? Или по всему дому сквозняки гуляют — вот уж терпеть не могу! — а где Жабб? Нет уж! Наверху приятно погулять в поисках средств к существованию, но лишь того ради, чтобы, в конце концов, вернуться под землю! — вот мое понимание домашнего очага.

Крот от всего сердца согласился, вследствие чего Барсук проникся к собеседнику превеликой симпатией.

— Вот поедим, — сказал он, — и я вас проведу по моему гнездышку. Я вижу, вы в состоянии по достоинству оценить его. Знаете толк в гражданской архитектуре.

Откушав, Барсук зажег фонарь и велел Кроту следовать за собой. Друзья тем временем разместились в нише камина и начали горячий спор о сроках нереста угрей. Барсук повел Крота по одному из главных тоннелей. Колеблющийся свет фонаря высвечивал комнаты по обеим сторонам тоннеля — большие и маленькие, одни размером со шкаф, другие — почти столь же широкие и величественные, как столовая Жабба. Узкий переход вывел их в другой коридор, где все было, как в первом. У Крота захватило дух от размеров, протяженности, хитросплетений всего увиденного: какая бесконечность мрачных переходов, какие мощные своды набитых до отказа погребов! — и везде каменная кладка, столбы, арки, вымостки!

— Как же вам удалось, — сказал он наконец, — да как же вам удалось найти время и силы, чтобы построить все это? Уму непостижимо.

— И впрямь было бы удивительно, — просто ответил Барсук, — если бы все это соорудил я. Но я, между прочим, ничего здесь не строил — всего лишь расчистил подвалы по мере необходимости. Их здесь уйма — по всей лощине. Вижу, вам не понять, что к чему. Готов пояснить. Давным-давно на том месте, где сейчас шумит Лес Дремучий, задолго до того, как он начал расти и вырос таким, каким мы его хорошо знаем, — словом, в старину, — здесь стоял город — человеческий город, сами понимаете. Мы стоим с вами там, где бродили и жили люди, где они беседовали и занимались своими нехитрыми делами. Здесь они держали лошадей и пировали, отсюда отправлялись на войну и на ярмарку. О, это был могущественный народ, и богатый! А какие строители! Они строили на века, думая, что город их будет стоять вечно.

— А что с ними произошло?

— Кто знает? Люди приходят и остаются ненадолго, они процветают и строят — и они уходят. Так у них заведено. А мы — мы остаемся. Здесь, как мне говорили, водились барсуки задолго до их прихода. А сейчас что мы имеем? — снова барсуки. Мы неистребимый народ: можем уйти на время, но мы ждем, и мы терпеливы — и возвращаемся мы!

Барсук наклонил голову, сглотнул и твердо закончил:

— И так будет всегда! Крот тактично промолчал.

— Они ушли, эти люди, и что потом?

— Когда они ушли, — распрямляясь, продолжил г-н Барсук, сильные ветры и долгие дожди взялись за дело. Упорно, непрерывно, год за годом трудились они. Возможно, и мы, барсуки, в меру своих слабых сил помогли немного — кто знает? Сначала все устремились вниз, вниз, вниз — постепенно разрушаясь, исчезая, сравниваясь с землей. Потом все пошло вверх, вверх, вверх — тоже постепенно. Семена прорастали в побеги, побеги вытягивались в деревья, а кусты ежевики и папоротника помогали им. Палая листва ложилась на травы и гнила, ручьи в половодье приносили песок и грязь, чтобы забить щели и укрыть все, — вот так с ходом времени наш дом опять был приготовлен для нас — и мы въехали. А над нами, на поверхности, то есть, произошло то же самое: явились животные, место им приглянулось, они облюбовали его, поселились, распространились и стали процветать. О былом не думали — они никогда не размышляют на эту тему: слишком заняты. Место было несколько кочковатое, с неровностями, понятное дело, и множеством дыр, но это, скорее, преимущество. Кстати, будущее нас тоже не волнует — то будущее, когда люди, не исключено, снова на время явятся сюда. Что ж, может и такое случиться. А пока что Лес Дремучий населен животными — и весьма плотно: тут обычное разнообразие хорошего, дурного, бесцветного — имен я не называю. И то сказать: мир соткан из противоречий. Полагаю, вы уже успели узнать о Них кое-что?

— О да! — Крота передернуло.

— Ну-ну, — Барсук похлопал его по плечу. — Это, знаете, с первого взгляда так. А вообще Они не так уж плохи. Следует помнить: живи сам и давай жить другим. Но я все же замолвлю за вас словечко кому следует, и больше у вас не будет неприятностей. Так мне кажется… Чьи-чьи, а мои друзья ходят по Лесу с уважением! Где им вздумается, то есть.

Они возвратились на кухню. Крыс рвал ворот сорочки и бегал взад-вперед, не находя себе места. Духота подземелья подавляла его и действовала на нервы; кроме того, он всерьез побаивался, не вытечет ли Река, если он оставит ее без присмотра. Крыс был уже в пальто, а его пистолеты опять посверкивали из-за пояса.

— Собирайтесь, Крот! — накинулся он на друга. — Надо засветло! Хотите спать в сухих листьях?

— Все будет в порядке, милейший, — уперев лапы в бока, усмехнулся Барсук. — Я все тропы наощупь знаю — провожу вас. Ну, а если нам попадется горячая голова — охладим, можете мне поверить.

Барсук помолчал, поглядел на припасы под потолком, на Крота, провожавшего каждый взгляд его. Помолчал еще.

— Не стоит переживать, Крысси, не стоит переживать, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Мои ходы длиннее, чем вы думаете. Есть к самой опушке Леса. Во всех направлениях. Гм, о чем бишь я?.. Ах, да! Но я их не афиширую… — Он собрался с мыслями. — Так вот: когда вам действительно пора будет уходить — можете не сомневаться. Мы быстренько доберемся одним из моих тоннелей. А пока успокойтесь и присядьте.

Но Крыс так и не успокоился, горя желанием поскорей добраться до Реки. Пришлось Барсуку снова запалить фонарь и повести друзей по сырому и душному тоннелю, извилистому и крутому, частью, выложенному из камня, частью — пробитому в скале и тянувшимся, казалось, на множество утомительных миль. Наконец, через завал из веток, устроенный у выхода, стал понемногу пробиваться дневной свет, и Барсук, второпях буркнув «до свидания», поспешно вытолкал их. Затем он с помощью хвороста и прошлогодней листвы придал месту возможно более естественный вид и исчез.

Они стояли на опушке Леса Дремучего. Позади на холме причудливо дыбились и переплетались корни и кустики ежевики в них, перед ними белела ширь полей, окаймленная черными лентами живых изгородей, а далеко впереди родная река сверкала в лучах солнца: малиновое, большое, оно висело над самым горизонтом.

Выдр, хорошо знавший тропы, возглавил компанию, и они потрусили наперерез далекой изгороди. Там они помешкали, обернувшись в последний раз. Лес Дремучий непроницаемой массой — густой, плотной, угрожающей — темнел на белых просторах. Животные, не сговариваясь, отвернулись и припустили к дому — к очагу и к знакомым вещам, оживающим в его свете; к веселому гулу реки за окном — реки, которую они знали, чьи причуды и прихоти прощали — даже любили, никогда не пугаясь ее своенравия.

Крот бежал, и ему не терпелось снова оказаться дома. Вот тогда-то, возвращаясь к себе, Крот со всею отчетливостью понял, что он — животное полей и изгородей, навсегда привязанное к пашням и оживленным пастбищам, возделанным полям и тропинке вечерних своих прогулок. Трудности и лишения, тяготы и упрямое преодоление их — тем более, ужасы поединков с себе подобными! — нет, это не для него, он должен быть мудрым и держаться прирученных мест: там проложены его тропы, там ждут его приключения, которые ему под силу. И их достанет на всю жизнь.

V. ДОМ РОДНОЙ

Запрокинув головы и перебирая изящными ножками, овцы в загоне толпились — замирали — снова толпились, раздували тонкие ноздри, и пар, поднимаясь вверх, лениво клубился в морозном воздухе. Мимо загона смеясь и болтая, спешили наши знакомые — весь день провели они с Выдром: охотились, попутно исследуя окрестные холмы — откуда, как выяснилось, были родом многие ручьи-притоки, впадавшие в их реку, — и вот теперь, возвращаясь заснеженными пашнями, услышали блеяние и пошли на звук; настроение их поднялось, несмотря на наступавшие сумерки, потому что овцы — это значит тропа, а тропа — это скорость, и, возможно, они поспеют засветло.

Действительно, от загона тянулась утоптанная тропинка, так что идти стало легче. Больше того: то малюсенькое справочное нечто, которое носит в себе каждое животное, сказало о ней: «Совершенно верно. Эта ведет к дому».

— Похоже, к деревне приближаемся, — подозрительно и несколько брезгливо сказал Крот, когда тропинка, поначалу ставшая тропой, а затем проселком, выбросила их на произвол не просто утоптанной, а как бы даже стоптанной дороги.

С известных пор Крот большаков не любил, да и все животные в целом предпочитают прокладывать свои шоссе — весьма оживленные — независимо от местоположения церкви, почтового отделения или присутственных мест, — и не поощряют развитие деревень.

— Не беспокойтесь, — сказал Крыс. — В это время года, чуть стемнеет, они разбегаются по домам и сидят себе у очага — мужчины, дети, а также кошки и собаки — все. Зачем их обходить, если и так обойдется без неприятностей и волнений? Не стоит упускать возможность: посмотрим в окна, узнаем, чем они занимаются.

Ненасытные и торопливые, декабрьские сумерки совсем поглотили деревеньку, когда животные, мягко ступая по свежему снегу, вошли в неё. Все было черно, и только матово-оранжевые пятна мерцали по обе стороны — это вздрагивал свет очагов и свечек, выглядывая из домов в царство мрака и стужи. Большинство низеньких окон зашторено не было, и для тех, кто смотрел в них с улицы, домочадцы — за столом ли они сидели, мастерили что-то или разговаривали, смеясь и размахивая руками, — были исполнены той неподдельной грации, о которой мечтают актеры; той естественной грации, которой исполнены и вы, когда уверены, что вас не разглядывают.

Они переходили из одного театра в другой — два маленьких зрителя вдали от родного дома — и в их глазах отражалось что-то похожее на мировую скорбь, когда на сцене пинали кошку, тащили к постели упирающегося ребенка или, причмокивая, усталый крестьянин головешкой раскуривал трубку.

Но в одном окошке чувство дома — этого крохотного, но целостного мира в четырех стенах, отделенного от огромной и властной природы светло-оранжевой шторой, — жило с особенной силой и трогательностью. Сразу за шторой висела птичья клетка; каждый прутик её, каждая мелочь были будто написаны тушью; легко узнавался даже обглоданный кусочек сахара. Нахохлившийся хозяин спал на жердочке, спрятав голову под крыло, и так близко, что было видно, как изыскано взъерошенные перья вздымаются и опадают на выдохе.

Вдруг малыш вздрогнул беспокойно, проснулся, тряхнул перышками и поднял голову. Затем он зевнул, досадливо пожевал клювиком, оглянулся по сторонам и снова спрятался в перья. Там он еще немного покопошился, укутываясь как следует, и, наконец, затих.

Налетела поземка, вскинулась, взвыла, впилась ледяными зубами в шеи. Животные сразу очнулись и уже на бегу вспомнили с неохотой, что лапы совсем замерзли и еле шевелятся от усталости, а до дома — до их дома — еще идти и идти.

Оборвалась вереница домов, и в кромешной тьме животные снова вдохнули живительный запах полей. Это придало им сил. Оставалась последняя часть пути, последний рывок к дому — утомительный, но уже не бесконечный, нет! — скоро, совсем скоро щеколда лязгнет и широко улыбнется им, и огонь улыбнется, и все вещи улыбнутся: «Ба! Сколько лет, сколько зим! Разве можно уходить так надолго?».

Ходким, размеренным шагом бежали друзья, думая каждый по-своему об одном и том же. Мысли Крота, поблуждав по натопленному дому, уселись за стол и сосредоточенно ужинали, в то время как сам Крот покорно трусил за Крысом: местности этой он не знал, да и темно было, как в яме. А Крыс — он бежал, как всегда, немного впереди и, изгорбясь, неотрывно смотрел на дорогу. Разве мог он заметить, как Крота вдруг будто током ударило, и он застыл на месте?

У нас, существ, давно утративших остроту чувств, нет подходящих слов, чтобы достаточно полно передать всю сложность взаимосвязей животного с окружающим миром: в слово «запах», к примеру, мы вынуждены умещать все те легчайшие дуновения, что днем и ночью чует животное — побуждающие, манящие, отталкивающие. Именно такой призыв донесся из темноты, и Крот задрожал всем телом, почуяв в нем что-то очень знакомое — но что? что?! — он никак не мог вспомнить. Задрав мордочку, Крот быстро-быстро двигал носом, стараясь вновь уловить взволновавшую его весточку, этот тонкий сигнал невидимого телеграфа. Через мгновение зов повторился, Крот понял его — и зажмурился от боли!

Дом! — вот что означал этот ласковый зов, эти мягкие прикосновения, растворенные в воздухе, эти невидимые ручки, протянутые к нему, увлекающие за собой. Где-то совсем близко, совсем рядом его дом! Брошенный и позабытый с того весеннего дня, когда он полюбил Реку! И вот теперь дом посылает за ним, велит ему возвратиться. Со времени бегства тем ярким утром Крот и не вспоминал о нем, поглощенный весь без остатка новой жизнью с ее удовольствиями, открытиями, бесконечно захватывающей новизной. И вот теперь, настигнутый воспоминаниями, Крот видел, видел его! — в полной темноте видел! И как отчетливо! Пусть убогий, пусть маленький, пусть бедно обставленный, но — его дом; дом, который он сам для себя построил, куда так любил возвращаться с работы… И дом — да, да! — и дом любил его, и тосковал по нему, и хотел, чтобы он вернулся, и взывал к его чувствам — горестно, укоризненно, но без гнева и ожесточения: он лишь жалобно напоминал хозяину, что стоит рядом, что ждет его.

Зов внятно диктовал свою волю: Крот должен без промедления подчиниться и идти!

— Крысси! — голос его срывался от волнения. — Постойте, Крысси! Вернитесь же! Скорее, Крысси, вы очень нужны мне!

— Не время, Крот. Поторапливайтесь, прошу вас. Осталось немного — ободрительно отозвался Крыс, не замедлив бега.

— Умоляю, остановитесь, — кричал Крот, и сердце его разрывалось от боли. — Вы же не понимаете: где-то здесь мой дом, мой старый дом! Я только что почуял его, он совсем рядом, совсем-совсем. И я должен найти его, понимаете — должен. Ах, Крысси, Крысси… Умоляю вас, погодите немного!

Крыс к этому времени был уже далеко впереди, слишком далеко, чтобы разобрать слова друга, — так далеко, что не слышал жгучей боли в его голосе. Кроме того, он думал о погоде: он тоже почуял кое-что! Кое-что, подозрительно похожее на близкую метель.

— Крот! Не время мешкать! — прокричал он. — Давайте завтра вернемся за этим… ну, за находкой вашей. Сейчас я останавливаться не рискну: время позднее, метель вот-вот начнется, а я дороги толком не знаю. Будьте умницей, Крот, подтянитесь и помогите мне. Один нос хорошо, а два лучше, сами знаете.

И Крыс, не дождавшись ответа, припустил вперед.

Бедный Крот одиноко стоял на дороге. Где-то в глубине, под сердцем, разорванным в клочья, он чувствовал, как вырастал, ширился и неудержимо рвался наружу огромный всхлип… Однако и столь тяжкое испытание не поколебало преданности Крота — мысль бросить друга на произвол судьбы просто не могла придти ему в голову. А запахи родного дома упрашивали, шептали, заклинали и, наконец, властно потребовали его возвращения. Крот не отважился медлить в их волшебном хороводе: припал к дороге и бросился по следу Крыса, чувствуя, как в душе его стонут и рвутся струны. Маленькие запахи, становясь все тоньше, все неуловимей, цеплялись за его мордочку, за его взмокший нос, корили за новую дружбу и черствое непостоянство.

С трудом догнав ничего не подозревавшего Крыса, он слушал, как тот обсуждал планы на вечер: смаковал предстоящий ужин, беседу у камина в их уютной гостиной, — совсем не замечая молчания и расстройства чувств своего спутника.

Они уже довольно долго бежали вместе, когда Крыс все же остановился среди пней на обочине и мягко сказал:

— Вот что, дружище! У вас смертельно усталый вид. Ноги волочите, будто литые, и голос потеряли. Метель что-то не торопится, так что и мы можем посидеть тут, отдохнуть. Самое страшное позади.

Крот машинально опустился на пенек. Он старался сдержаться: всхлип, тот самый всхлип, с которым он так долго боролся, не желал признать поражения и рвался на свободу. Вверх, вверх прокладывал дорогу всхлип, а за ним другой, третий и еще, и еще — сжатые, плотные всхлипы распирали несчастного Крота, и он, наконец, отказался от сопротивления и зарыдал. Он рыдал исступленно, открыто, беспомощно: все действительно позади, он потерял все, чего и не обрел-то по-настоящему…