Код Омега

— Ты можешь, ты сделаешь, умоляю, заклинаю тебя! — она готова была расплакаться, встать перед ним на колени — что угодно, лишь бы послушал, лишь бы сделал. Но Федорович упрямо мотал головой, плечи поникли, взгляд в пол:

— Не могу.

— Шульгин сможет…

— Не сможет, Стася, никто не сможет, родная.

Женщина похолодела, отодвинулась, с ужасом глядя на Федоровича:

— Нет… Нет!!!….

Глава 4

Русанова вынырнула из сна, хватая ртом воздух и продолжая причитать: нет. А в груди холод — неужели не успела, неужели Николай?… Нет! Не думать, не знать. Не было ничего. Обычное сновидение. Неправда. Речь не о Чиже, а о том, что Оуроборо не может перекинуть людей в параллель. Наверняка сбой систем, поэтому их вытащить не могут, других отправить. Бывает. Пройдет. Время и терпение и «зеленку» наладят.

Да. Да! Только так, только эта причина!

— Чего кричишь?

Стася ошалело уставилась на Кира:

— Уходим, — прохрипела и рванула прочь из сарайки. Мужчина сообразить ничего не успел — куртку только схватил и за ней.

— Ты чего? Приснилось что-то?

— Не спрашивай! — руку выставила. — Ничего… нет… — и схватила его за ворот футболки, прилипла к груди. Вглядываясь в глаза и пытаясь найти в них ответ. — Мы ведь не опоздали? Не можем опоздать, правда? Мы что-нибудь сделаем, придумаем. Мы успеем…

И застонала, не увидев одобрения в глазах Кира. Закрыла лицо ладонями: Коля? Коленька… любимый…

И слов нет, мыслей. Ком в горле, туман в голове. А слезы сами льются — не остановить. И не чувствует она их, не понимает, что плачет. Боль на душе такая, что живой бы в крематор ушла.

Кир поднял ее за плечи, встряхнул:

— Что опять привиделось?… — и удивился, увидев слезы. Стер одну пальцем, просканировал прозрачную жидкость. — Ты чего? Ревешь? — не верил сам себе.

Стася дернулась — уйти бы. Но лишь потопталась и осела у клена. Маяло ее, сил не было, разброд в голове. Кир к ней — она руку выставила:

— Подожди… Там Иван, он… Ерунда. Все в норме… Я сейчас… Дай минуту.

А какая минута? Разве хватит ее, чтобы душа плакать перестала? Утолилась?

Русанова поднялась и пошла в лес, не понимая, куда идет, зачем. Она сбегала от себя, от боли. От мысли, что опоздала. И ничего не исправить, никогда, никак…

Толчок в спину и холодная вода привела ее в себя.

Стася поднялась из ручья, оттирая лицо, и огляделась: когда, как успела тут оказаться?

Кир присел на корточки на берегу, скривился:

— Очухалась?

— Да, — прошептала. Тот минуту молчал, разглядывая ее и заявил:

— Нет. А ну-ка раздевайся да окунись. Душ тебе сейчас, ой, как нужен… пифия, блин. Не разденешься, сам раздену! — прикрикнул.

Стася тяжело посмотрела на него и сорвала куртку, кинула в него:

— Отвернись.

— Ладно, — проворчал, подхватывая одежду.

Следом в ноги ему полетели ботинки, брюки, майка.

Стася нырнула в запруду и с трудом сдержалась, чтобы не остаться на ее дне. Вода вытолкнула ее на поверхность, охлаждая горячую голову, и подумалось Русановой: рано она панихиду устраивает. Ведь неизвестно ничего. Как можно верить сновидениям? Почему им она поверила, а сердцу нет? А сердце молчит, не щемит, не ноет. Значит, жив еще Чиж, есть еще шанс.

Только не кисни, Стаська!

Было уже такое, закрывали «зеленку», когда профессор стансер украл. И ничего, восстановили коридор, ликвидировали помехи. А здесь… Ну, естественно, что-то не так! Кинуло их в неизвестность, а Вита и Дон вовсе обратно вернуло. Перебои, сбой какой-то. Восстановят. Бывает.

— А ты ничего, — послышалось почти над ухом. Кир стоял над ней и бесцеремонно разглядывал фигуру. А взгляд не робота — мужчины.

Стася села на камни, руками грудь прикрыла:

— Отвернись, озабоченный.

— Стесняешься?

— Опасаюсь. Взгляд у тебя неоднозначный.

Мужчина усмехнулся:

— Почему нет? Ты красивая женщина, а я чертовски привлекательный…

— Робот! С гормонами переборщили?

— Почему? В норме для мужского типа.

— Видно, — заверила. — Отвернись и одежду кинь.

Вот ведь только ей забот с роботом не хватало. Хуже нет, когда разлад в группе. А как ему не быть, если Кир даст сбой программы и пойдет на приставания или, того хуже, на насилие. Кто его знает, что у него в голове? Человека убедить можно, переубедить, охладить старым бабушкиным способом, в конце концов, а роботу какие доводы приведешь?

Кир подобрал ее одежду, кинул, помедлив, и нехотя отвернулся:

— Ты мне нравишься. Тогда еще понравилась.

— Польщена, "но я другому отдана и буду век ему верна".

— Пушкин.

— В точку, — натянула на мокрое тело брюки, майку. Прошлепала по камням босыми ногами, села на пригорок, ботинки натягивать принялась.

— У тебя программа по охране человека сбой дала?

— Почему? В приоритетной базе.

— Что-то не похоже.

— Наоборот, — повернулся, руки в бока упер. — Я просканировал варианты выхода из кризисной ситуации. Результат один — устраиваться как-то в этом мире и ждать когда за нами вышлют патруль. Шансы, что наши проявятся в ближайшее время, равны нулю. Временные рамки возможных изменений варьируются в отрезке трехсот дней. Значит, почти год нам нужно как-то прожить и устроиться так, чтобы нас без труда нашли наши, чужаки не устроили неприятности.

Еще не легче! — бухнула на камень ботинок Стася.

— Предлагаешь стать твоей женой?

— Так у меня будет больше шансов сберечь тебя от ненужных проблем и закрыть от посягательств.

— Есть другой вариант — сестра.

— Не подходит. Ты привлекательна. Сестра, значит свободная женщина, и брат тут не помеха. Жена другое. Мужской тип мышления определяет женщину как свою собственность. Пять из десяти не захотят владеть чужой во избежание проблем и из санитарных норм. Поведение трех из оставшихся пяти будет зависеть от меня. А двое входят в ряды невменяемых, поведение которых просчитать трудно.

— Хорошее резюме, — накинула куртку. — Но у меня предложение лучше — будем считать, что я твой брат. Напророченные тобой проблемы будут снижены до минимума, а количество возможных претендентов снизится до одного на миллион.

— Не факт. Я рассматривал этот вариант, проанализировав два дня, что мы здесь провели. Итог: только пятьдесят процентов населения принимают тебя за мужчину. Это те, кто прошел рубеж половой зрелости либо не достиг его.

— А старик?

— Старец? Он и натолкнул меня на эту мысль. Он сразу без всяких колебаний принял тебя за женщину. Притом, что сам признался — много лет не видел людей и вообще не покидал свой скит десятилетия. Вывод сама сделаешь?

— Нет уж, озвучь.

— Возраст, что-то около сорока пяти, по данным организма. Длительное воздержание и переизбыток энергии. В таком состоянии мужчина может причинить женщине вред поневоле. Инстинкт.

— Что-то я не заметила поползновений с его стороны, — застегнула куртку Стася и пошла в лес.

— Он фанатик. Перераспределение энергии в информационный поток увеличивает его волю и инстинкты находятся под контролем. Но немногие могут этим похвастаться.

— Понятно. Остальное разжевывать не надо, тоже ясно. Итог: спасибо за желание оберегать меня, но женой я тебе не стану. У меня тоже есть нормы, морально-этические.

— Зря. Мое предложение было оптимальным для твоего сохранения.

"А мне плевать на себя", — хмуро посмотрела в гущу лесного массива.

Отчаянье так и не отпускало ее, и хотя она смогла справиться с его внешними проявлениями, на душе все равно хороводила глухая тоска, и в ее свете Стасе казалось, что жить ей незачем, что она никчемна, отвратительна и заслуживает худшей доли. Вина гнула ее и она готова была пройти ад, лишь избавиться от нее, выпросить прощение у Чижа и отдать ему свою жизнь, не нужную, пустую без него.

Когда Илья исчез, она чувствовала себя потерянной, скучала так, что места себе не находила, но не было тогда состояния опустошенности, что накрыло ее сейчас. Душа плакала, как затянутое тучами небо, и не могла остановиться. Что-то словно треснуло внутри, надломилось и сгинуло. Какая-то очень важная часть ее исчезла, и ее не хватало как воздуха, как крыльев птице, как рук и ног калеке. От них осталась лишь память, и та жгла, усиливая чувство вины не только перед Чижом, но и перед собой, такой глупой, такой дурной, что она не успела не только спасти его, но по каким-то пустым поводам отодвигала его при жизни, отметала естественное желание ответить ему «люблю», признаться себе и ему в том, что было ясно. Она мешкала. Она придумывала контраргументы, как старец шла на воле, молясь своему Богу — рутинной работе патрульной. К чему, если ни одна цель не стоит таких средств?

И поразилась в который раз сама себе, своим мыслям — недостойным, неприсущим ее мировоззрению. Что с ней произошло, какую директорию перемолол переход? Какое поле перевернуло с ног на голову привычные понятия, долг сделало пустым, а личные эмоции важным?

"Нужно верить, что Николай жив и все еще наладится. Он выживет, мы встретимся и все еще будет", — сглатывая ком в горле, уверяла себя Стася, продолжая шагать по лесу: "Прочь. Даже мысль о том, что с Николаем… прочь! Главное вера! Он жив. Он жив!"

Они прошагали полдня, никого не встретив, кроме птиц и белки. Кир молчал, а Стася подавно. Сил не было говорить, желания. Горе, разъедающее ее душу, ширилось, несмотря на ее уверенья и готово было вырваться наружу истерикой. Нельзя. Не выход. И она молчала, кусала губы, цеплялась сознанием за что угодно. Вот листик, такой красивый, прозрачный, что любоваться бы им и любоваться, вот неизвестный ей цветок, нежный, как ладонь младенца, вот мох у корней дуба, настолько яркий, изумрудно зеленый и мягкий, что кажется, манит — приляг, отдохни.

Природа здесь была удивительной, самой необычной и яркой расцветки. А может и обычной, может просто раньше Стася не замечала насколько удивителен самый банальный листик, насколько многообразен и прекрасен мухомор, как приятна ласка ветра и зной, что не жжет, а утоляет, непостижим в своей красоте.

А может она вдруг поняла, что может умереть, так и не обратив внимание на простую, привычную и потому незамеченную красоту? На этот лес, траву, шишку на камне, пожухлые иголки сосны. Она пройдет мимо, как мимо Чижа, и не заметит их, пока не потеряет. В гонке за призрачной целью она не увидит того, что не менее важно, чем спасение чужой жизни.

Как она могла распределять на главное и не главное. Как можно было ставить одно выше другого, если они равны? Патруль стал смыслом ее жизни, но разве Николай занял меньше места в сердце и душе, разве он был не важен? Что она делала? Чем занималась? На что обращала внимание, а что отметала, отодвигала на потом? А разве есть это «потом». Миг и все меняется и не повторится больше в точности. Дуб, в листве которого запутался солнечный луч, и завтра останется дубом, но уже не с этим листиком будет играть солнечный зайчик и будет жаль пропустить именно этот момент, сегодняшний день, его, таким, каким он есть сейчас, в этот миг. Иначе ты не поймешь, не проникнешься всем объемом, многообразием его красоты, не осознаешь, что он равен тебе и так же мыслит, переживает, стремится к чему-то, чего-то боится. Живет, как любой человек: чувствуя, сопереживая, радуясь и печалясь, ожидая, мечтая и веря.

Стася не удержалась, не захотела сдерживаться и прижалась к дубу, обхватив руками его ствол. Минута тишины, минута единения, вслушиваясь в гудящие токи внутри дерева, и произошло что-то необычное, необъяснимое. Ей вдруг захотелось рассказать ему что она чувствует, поделиться болью и спросить совета, но слов не было… и они не понадобились. Сумбур из чувств был понят сам собой и пришло успокоение, тихая грусть сменила грызущую тоску и подкрепила веру.

— Он жив… жив, верь, — будто услышала в гудении ствола. И поверила безоговорочно.

Кир не мешал ей, слова не проронил. Только когда она рассталась с дубом, спросил:

— Что же все-таки случилось?

— Не хочу об этом говорить, — отрезала и прибавила шаг.

За кустами что-то блеснуло и Кир оставил расспросы, направился к привлекшему его кусту. Раздвинул ветки и присвистнул.

— Что? — развернулась женщина.

— Иди сюда. Сюрприз.

— Еще один? Не нравятся мне сюрпризы в этой параллели.

— Чем богаты, — присел на корточки, изучая то, что нашел.

Русанова ожидала увидеть все, что угодно, но то, что предстало перед ней, выходило за рамки предположений — в кустах лежал труп молодого мужчины с перекошенным от страха лицом. Отрубленная рука, которой он, видно, пытался прикрыться, лежала рядом. Через лоб и щеку шла длинная ровная полоса.

— Рубленая рана, — констатировал Кир.

— Вижу. Думаешь?

— Выводы делать рано. Но такие раны обычно наносит меч. Видишь. В месте соприкосновения более глубокий след.

— Одет интересно: галстук с бриллиантовой булавкой.

— Угу. Строгий костюм, ботиночки из кожи крокодила, стрижка. Типично для середины двадцать первого века.

— Как он здесь оказался?

— Я не эксперт. Могу лишь сказать, что умер от разрыва сердца. Испугался. Рана уже мертвому нанесена. Разница в пару секунд.