ЛЕЛЛИ
Исполнен упрека, Я жил одиноко, В затоне моих утомительных дней, Пока белокурая нежная Лелли не стала стыдливой невестой моей, Пока златокудрая юная Лелли не стала счастливой невестой моей. Созвездия ночи Темнее, чем очи Красавицы-девушки, милой моей. И свет бестелесный Вкруг тучки небесной От ласково-лунных жемчужных лучей Не может сравниться с волною небрежной ее золотистых воздушных кудрей, С волною кудрей светлоглазой и скромной невесты красавицы, Лелли моей. Теперь привиденья Печали, Сомненья Боятся помедлить у наших дверей. И в небе высоком Блистательным оком Астарта горит все светлей и светлей. И к ней обращает прекрасная Лелли сиянье своих материнских очей, Всегда обращает к ней юная Лелли фиалки своих безмятежных очей. Перевод К. Бальмонта (1901)
ВАЛЕНТИНА
Фантазия – для той, чей взор огнистый – тайна! (При нем нам кажется, что звезды Леды – дым). Здесь встретиться дано, как будто бы случайно, В огне моих стихов, ей с именем своим. Кто всмотрится в слова, тот обретет в них чудо: Да, талисман живой! да, дивный амулет! Хочу на сердце я его носить! Повсюду Ищите же! Стихи таят в себе ответ. О, горе, позабыть хоть слог один. Награда Тогда потеряна. А между тем дана Не тайна Гордия: рубить мечом не надо! Нет! С крайней жаждою вникайте в письмена! Страница, что теперь твои взор, горящий светом, Обходит медленно, уже таит в стихах Три слова сладостных, знакомых всем поэтам, Поэта имя то, великое в веках! И пусть обманчивы всегда все буквы (больно Сознаться) ах, пусть лгут, как Мендес Фердинанд, Синоним истины тут звуки!.. Но довольно. Вам не понять ее, – гирлянда из гирлянд. Перевод В. Брюсова (1924)
***
Из всех, кому тебя увидеть – утро, Из всех, кому тебя не видеть – ночь, Полнейшее исчезновенье солнца, Изъятого из высоты Небес, Из всех, кто ежечасно, со слезами, Тебя благословляет за надежду, За жизнь, за то, что более, чем жизнь, За возрожденье веры схороненной, Доверья к Правде, веры в Человечность, Из всех, что, умирая, прилегли На жесткий одр Отчаянья немого И вдруг вскочили, голос твой услышав, Призывно-нежный зов: "Да будет свет!", Призывно-нежный голос, воплощенный В твоих глазах, о, светлый серафим, Из всех, кто пред тобою так обязан, Что молятся они, благодаря, О, вспомяни того, кто всех вернее, Кто полон самой пламенной мольбой, Подумай сердцем, это он взывает И, создавая беглость этих строк, Трепещет, сознавая, что душою Он с ангелом небесным говорит. Перевод К. Бальмонта (1901)
***
Недавно тот, кто пишет эти строки, Пред разумом безумно преклоняясь, Провозглашал идею "силы слов" Он отрицал, раз навсегда, возможность, Чтоб в разуме людском возникла мысль Вне выраженья языка людского: И вот, как бы смеясь над похвальбой, Два слова – чужеземных – полногласных, Два слова итальянские, из звуков Таких, что только ангелам шептать их, Когда они загрезят под луной, "Среди росы, висящей над холмами Гермонскими, как цепь из жемчугов", В его глубоком сердце пробудили Как бы еще немысленные мысли, Что существуют лишь как души мыслей, Богаче, о, богаче, и страннее, Безумней тех видений, что могли Надеяться возникнуть в изъясненьи На арфе серафима Израфеля ("Что меж созданий Бога так певуч"). А я! Мне изменили заклинанья. Перо бессильно падает из рук. С твоим прекрасным именем, как с мыслью, Тобой мне данной, – не могу писать, Ни чувствовать – увы – не чувство это. Недвижно так стою на золотом Пороге, перед замком сновидений, Раскрытым широко, – глядя в смущеньи На пышность раскрывающейся дали, И с трепетом встречая, вправо, влево, И вдоль всего далекого пути, Среди туманов, пурпуром согретых, До самого конца – одну тебя. Перевод К. Бальмонта (1901)
ЮЛАЛЮМ
Скорбь и пепел был цвет небосвода, Листья сухи и в форме секир, Листья скрючены в форме секир. Моего незабвенного года, Был октябрь, и был сумрачен мир. То был край, где спят Обера воды, То был дымно-туманный Уир, Лес, где озера Обера воды, Ведьм любимая область – Уир. Кипарисов аллеей, как странник, Там я шел с Психеей вдвоем, Я с душою своей шел вдвоем, Мрачной думы измученный странник. Реки мыслей катились огнем, Словно лава катилась огнем, Словно серные реки, что Яник Льет у полюса в сне ледяном, Что на северном полюсе Яник Со стоном льет подо льдом. Разговор наш был – скорбь без исхода, Каждый помысл, как взмахи секир, Память срезана взмахом секир: Мы не помнили месяца, года (Ах, меж годами страшного года!), Мы забыли, что в сумраке мир, Что поблизости Обера воды (Хоть когда-то входили в Уир!), Что здесь озера Обера воды, Лес и область колдуний – Уир! Дали делались бледны и серы, И заря была явно близка, По кадрану созвездий – близка, Пар прозрачный вставал, полня сферы, Озаряя тропу и луга; Вне его полумесяц Ашеры Странно поднял двойные рога, Полумесяц алмазной Ашеры Четко поднял двойные рога. Я сказал: "Он нежнее Дианы. Он на скорбных эфирных путях, Веселится на скорбных путях. Он увидел в сердцах наших раны, Наши слезы на бледных щеках; Он зовет нас в волшебные страны, Сквозь созвездие Льва в небесах К миру Леты влечет в небесах. Он восходит в блаженные страны И нас манит, с любовью в очах, Мимо логова Льва, сквозь туманы, Манит к свету с любовью в очах". Но, поднявши палец, Психея Прошептала: "Он странен вдали! Я не верю звезде, что вдали! О спешим! о бежим! о скорее! О бежим, чтоб бежать мы могли!" Говорила, дрожа и бледнея, Уронив свои крылья в пыли, В агонии рыдала, бледнея И влача свои крылья в пыли, Безнадежно влача их в пыли. Я сказал: "Это только мечтанье! Дай идти нам в дрожащем огне, Искупаться в кристальном огне. Так, в сибиллином этом сияньи, Красота и надежда на дне! Посмотри! Свет плывет к вышине! О, уверуем в это мерцанье И ему отдадимся вполне! Да, уверуем в это мерцанье, И за ним возлетим к вышине, Через ночь – к золотой вышине!" И Психею, – шепча, – целовал я, Успокаивал дрожь ее дум, Побеждал недоверие дум, И свой путь с ней вдвоем продолжал я. Но внезапно, высок и угрюм, Саркофаг, и высок и угрюм, С эпитафией дверь – увидал я. И невольно, смущен и угрюм, "Что за надпись над дверью?" – сказал я. Мне в ответ: "Юлалюм! Юлалюм! То – могила твоей Юлалюм!" Стало сердце – скорбь без исхода, Каждый помысл – как взмахи секир, Память – грозные взмахи секир. Я вскричал: "Помню прошлого года Эту ночь, этот месяц, весь мир! Помню: я же, с тоской без исхода, Ношу страшную внес в этот мир (Ночь ночей того страшного года!). Что за демон привел нас в Уир! Так! то – мрачного Обера воды, То – всегда туманный Уир! Топь и озера Обера воды, Лес и область колдуний – Уир!" Перевод В. Брюсова (1924)
ЭНИГМА
"Сыскать, – так молвил Соломон Дурак, Нам не легко в сонете пол-идеи. И чрез пустое видим мы яснее, Чем рыбин чрез неапольский колпак. Суета сует! Он не под силу дамам, И все ж, ах! рифм Петрарки тяжелей. Из филина пух легкий, ветер, взвей, И будет он, наверно, тем же самым". Наверняка тот Соломон был прав; Смысл не велик лирических забав, Что колпаки иль пузыри из мыла! Но за сонетом у меня есть сила, Бессмертен мой, как будто темный, стих: Я имя поместил в словах моих! Перевод В. Брюсова (1924)
КОЛОКОЛЬЧИКИ И КОЛОКОЛА
1
Слышишь, сани мчатся в ряд, Мчатся в ряд! Колокольчики звенят, Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят, Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят. О, как звонко, звонко, звонко, Точно звучный смех ребенка, В ясном воздухе ночном Говорят они о том, Что за днями заблужденья Наступает возрожденье, Что волшебно наслажденье – наслажденье нежным сном. Сани мчатся, мчатся в ряд, Колокольчики звенят, Звезды слушают, как сани, убегая, говорят, И, внимая им, горят, И мечтая, и блистая, в небе духами парят; И изменчивым сияньем Молчаливым обаяньем, Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят. 2
Слышишь к свадьбе звон святой, Золотой! Сколько нежного блаженства в этой песне молодой! Сквозь спокойный воздух ночи Словно смотрят чьи-то очи И блестят, И в волны певучих звуков на луну они глядят. Из призывных дивных келий, Полны сказочных веселий, Нарастая, упадая, брызги светлые летят. Вновь потухнут, вновь блестят, И роняют светлый взгляд На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов. Возвещаемых согласьем золотых колоколов! 3
Слышишь, воющий набат, Точно стонет медный ад! Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят. Точно молят им помочь, Крик кидают прямо в ночь, Прямо в уши темной ночи Каждый звук, То длиннее, то короче, Выкликает свой испуг, И испуг их так велик, Так безумен каждый крик, Что разорванные звоны, неспособные звучать, Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать! Только плакать о пощаде, И к пылающей громаде Вопли скорби обращать! А меж тем огонь безумный, И глухой и многошумный, Все горит, То из окон, то по крыше, Мчится выше, выше, выше, И как будто говорит: Я хочу Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу, Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу! О, набат, набат, набат, Если б ты вернул назад Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд, Этот первый взгляд огня, О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня! А теперь нам нет спасенья, Всюду пламя и кипенье, Всюду страх и возмущенье! Твой призыв, Диких звуков несогласность Возвещает нам опасность, То растет беда глухая, то спадает, как прилив! Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой, Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой! 4
Похоронный слышен звон, Долгий звон! Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон. Звук железный возвещает о печали похорон! И невольно мы дрожим, От забав своих спешим И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим. Неизменно-монотонный, Этот возглас отдаленный, Похоронный тяжкий звон, Точно стон, Скорбный, гневный, И плачевный, Вырастает в долгий гул, Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул. В колокольных кельях ржавых, Он для правых и неправых Грозно вторит об одном: Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном. Факел траурный горит, С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит, Кто-то черный там стоит, И хохочет, и гремит, И гудит, гудит, гудит, К колокольне припадает, Гулкий колокол качает, Гулкий колокол рыдает, Стонет в воздухе немом И протяжно возвещает о покое гробовом. Перевод К. Бальмонта (1895)
К ЕЛЕНЕ
Тебя я видел раз, лишь раз; шли годы; Сказать не смею сколько, но не много. То был Июль и полночь; и от полной Луны, что, как твоя душа, блуждая Искала путь прямой по небесам, Сребристо-шелковым покровом света, Спокойствие, и зной, и сон спадали На поднятые лики тысяч роз, В саду волшебном выросших, где ветер Смел пробегать на цыпочках едва, На поднятые лица роз спадали, Струивших, как ответ на свет любовный В безумной смерти, аромат души, На лица роз спадали, что смеялись И умирали в том саду, заклятом Тобой и чарой близости твоей. Одетой в белом, на ковре фиалок, Тебя лежащей видел я; свет лунный Скользил на поднятые лица роз И на твое, – ах! поднятое с грустью. Была ль Судьба – та полночь, тот Июль, Была ль Судьба (что именуют Скорбью), Что повелела мне у входа медлить, Вдыхая ароматы сонных роз? Ни шага вкруг; проклятый мир – дремал, Лишь ты и я не спали (боже! небо! Как бьется сердце, единя два слова). Лишь ты и я не спали. Я смотрел, И в миг единый все вокруг исчезло (О, не забудь, что сад был тот – волшебный!), Луны погасли перловые блестки, Скамьи из моха, спутанные тропки, Счастливые цветы, деревья в грусти, Все, все исчезло; даже запах роз В объятьях ароматных вздохов умер. Исчезло все, – осталась ты, – нет, меньше, Чем ты: лишь дивный свет – очей твоих, Душа твоих взведенных в высь очей. Лишь их я видел: то был – весь мой мир; Лишь их я видел; все часы лишь их, Лишь их, пока луна не закатилась. О, сколько страшных сказок сердца было Написано на тех кристальных сферах! Что за тоска! Но что за упованья! И что за море гордости безмолвной! Отважной гордости, и несравненной Глубокой силы роковой Любви! Вот, наконец, Диана, наклоняясь На запад, стерла грозовые тучи; Ты, призрак, меж деревьев осенявших Тебя, исчезла. Лишь глаза остались, Не уходили, – не ушли вовек, Мне освещая одинокий к дому Мой путь, светили (как надежды) – вечно. Они со мной ведут меня сквозь годы, Мне служат, между тем я сам – их раб; Их дело – обещать, воспламенять Мой долг; спасаем я их ярким блеском, Их электрическим огнем очищен, Я освещен огнем их елисейским. Мне наполняя душу Красотой (Она ж – Надежда), светят в небе – звезды, Что на коленях чту в ночных томленьях; Но вижу их и в полном блеске полдня, Всегда их вижу, – блещущие нежно Венеры две, что не затмит и солнце. Перевод В. Брюсова (1924)
К АННИ
Хваление небу! Опасность прошла, Томленье исчезло, И мгла лишь была, Горячка, что "Жизнью" Зовется – прошла. Прискорбно, я знаю, Лишился я сил, Не сдвинусь, не стронусь, Лежу, все забыл Но что в том! – теперь я Довольней, чем был. В постели, спокойный Лежу наконец, Кто глянет, тот дрогнет, Помыслит – мертвец, Узрев меня, вздрогнет, Подумав – мертвец. Рыданья, стенанья, И вздохи, и пени, Спокойны теперь, И это терзанье, Там в сердце: – терзанье, С биением в дверь. Дурнотные пытки Безжалостных чар Исчезли с горячкой, Развеян угар, С горячкою "Жизнью", Что жжет, как пожар. Из пыток, чье жало Острей, чем змеи, Всех пыток страшнее, Что есть в бытии, О, жажда, о, жажда Проклятых страстей, То горные смолы, Кипучий ручей. Но это утихло, Испил я от вод, Что гасят всю жажду: Та влага поет, Течет колыбелью Она под землей, Из темной пещеры, Струей ключевой, Не очень далеко, Вот тут под землей. И о! да не скажут, В ошибке слепой Я в узкой постели, В темнице глухой: Человек и не спал ведь В постели другой И коль спать, так уж нужно Быть в постели такой. Измученный дух мой Здесь в тихости грез, Забыл, или больше Не жалеет он роз, Этих старых волнений Мирт и пахнущих роз: Потому что, спокойный Лелея привет, Запах лучший вдыхает он Троицын цвет, Розмарин с ним сливает Аромат свой и свет И рута – и красивый он, Троицын цвет. И лежит он счастливый, Видя светлые сны, О правдивости Анни, О красивой те сны, Нежно, локоны Анни В эти сны вплетены. Сладко так целовала "Задремли – не гляди" И уснул я тихонько У нее на груди, Зачарованный лаской На небесной груди. С угасанием света Так укрыла тепло, И молила небесных, Да развеют все зло, Да царица небесных Прочь отвеет все зло. И лежу я в постели, И утих наконец (Ибо знаю, что любит), В ваших мыслях – мертвец. А лежу я довольный, Тишина – мой венец, (На груди моей – ласка), Вы же мните – мертвец, Вы глядите, дрожите, Мысля – вот, он мертвец. Но ярчей мое сердце Всех небесных лучей, В сердце искрится Анни, Звезды нежных очей, Сердце рдеет от света Нежной Анни моей, Все любовью одето Светлой Анни моей! Перевод К. Бальмонта (1911)
ЭЛЬДОРАДО
Между гор и долин Едет рыцарь один, Никого ему в мире не надо. Он все едет вперед, Он все песню поет, Он замыслил найти Эльдорадо. Но в скитаньях – один Дожил он до седин, И погасла былая отрада. Ездил рыцарь везде, Но не встретил нигде, Не нашел он нигде Эльдорадо. И когда он устал, Пред скитальцем предстал Странный призрак – и шепчет: "Что надо?" Тотчас рыцарь ему: "Расскажи, не пойму, Укажи, где страна Эльдорадо?" И ответила Тень: "Где рождается день, Лунных Гор где чуть зрима громада. Через ад, через рай, Все вперед поезжай, Если хочешь найти Эльдорадо!" Перевод К. Бальмонта (1899)
К МОЕЙ МАТЕРИ
Когда в Раю, где дышит благодать, Нездешнею любовию томимы, Друг другу нежно шепчут серафимы, У них нет слов нежней, чем слово Мать. И потому-то пылко возлюбила Моя душа тебя так звать всегда, Ты больше мне, чем мать, с тех пор, когда Виргиния навеки опочила. Моя родная мать мне жизнь дала, Но рано, слишком рано умерла. И я тебя как мать люблю, – но Боже! Насколько ты мне более родна, Настолько, как была моя жена Моей душе – моей души дороже! Перевод К. Бальмонта (1901)
АННАБЕЛЬ ЛИ
Это было давно, это было давно, В королевстве приморской земли: Там жила и цвела та, что звалась всегда, Называлася Аннабель Ли, Я любил, был любим, мы любили вдвоем, Только этим мы жить и могли. И, любовью дыша, были оба детьми В королевстве приморской земли. Но любили мы больше, чем любят в любви, Я и нежная Аннабель Ли, И, взирая на нас, серафимы небес Той любви нам простить не могли. Оттого и случилось когда-то давно, В королевстве приморской земли, С неба ветер повеял холодный из туч, Он повеял на Аннабель Ли; И родные толпой многознатной сошлись И ее от меня унесли, Чтоб навеки ее положить в саркофаг, В королевстве приморской земли. Половины такого блаженства узнать Серафимы в раю не могли, Оттого и случилось (как ведомо всем В королевстве приморской земли), Ветер ночью повеял холодный из туч И убил мою Аннабель Ли. Но, любя, мы любили сильней и полней Тех, что старости бремя несли, Тех, что мудростью нас превзошли, И ни ангелы неба, ни демоны тьмы, Разлучить никогда не могли, Не могли разлучить мою душу с душой Обольстительной Аннабель Ли. И всегда луч луны навевает мне сны О пленительной Аннабель Ли: И зажжется ль звезда, вижу очи всегда Обольстительной Аннабель Ли; И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней, С незабвенной – с невестой – с любовью моей Рядом с ней распростерт я вдали, В саркофаге приморской земли. Перевод К. Бальмонта (1895)
ИМИТАЦИЯ
Сумрак неизмеримый Гордости неукротимой, Тайна, да сон, да бред: Это – жизнь моих ранних лет. Этот сон всегда был тревожим Чем-то диким, на мысль похожим Существ, что были в былом. Но разум, окованный сном, Не знал, предо мной прошли ли, Тени неведомой были. Да не примет никто в дар наследий Видений, встававших в бреде, Что я тщетно старался стряхнуть, Что, как чара, давили грудь! Оправдались надежды едва ли; Все же те времена миновали, Но навек я утратил покой На земле, чтоб дышать тоской. Что ж, пусть канет он дымом летучим. Лишь бы с бредом, чем я был мучим! Перевод В. Брюсова (1924)
СТРАНА ФЕЙ
Сядь, Изабель, сядь близ меня, Где лунный луч скользит, играя, Волшебней и прекрасней дня. Вот – твой наряд достоин рая! Двузвездьем глаз твоих я пьян! Душе твой вздох как небо дан! Тебе взвил кудри отблеск лунный, Как ветерок цветы в июне. Сядь здесь! – Кто нас привел к луне? Иль, дорогая, мы во сне? Огромный был цветок в саду (Для вас он роза) – на звезду В созвездьи Пса похож; колеблем Полночным ветром, дерзко стеблем Меня хлестнул он, что есть сил, Живому существу подобен, Так, что, невольно гневно-злобен, Цветок надменный я сломил Неблагодарности отметил, И лепестки взвил ветер бурный, Но в небе вдруг, в просвет лазурный Взошла из облаков луна, Всегда гармонии полна. Есть волшебство в луче том (Ты поклялась мне в этом!) Как фантастичен он, Спирален, удлинен; Дробясь в ковре зеленом, Он травы полнит звоном. У нас все знать должны, Что бледный луч луны, Пройдя в щель занавески, Рисуя арабески, И в сердце темноты Горя в любой пылинке, Как в мошке, как в росинке, Сон счастья с высоты! Когда ж наступит день? Ночь, Изабель, и тень Страшны, полны чудес, И тучевидный лес, Чьи формы брезжут странно В слепых слезах тумана. Бессмертных лун чреда Всегда – всегда – всегда, Меняя мутно вид, Ущерб на диск, – бежит, Бежит, – улыбкой бледной Свет звезд гася победно. Одна по небосклону Нисходит – на корону Горы к ее престолу Центр клонит – долу – долу, Как будто в этот срок Наш сон глубок – глубок! Туман огромной сферы, Как некий плащ без меры, Спадает вглубь долин, На выступы руин, На скалы, – водопады, (Безмолвные каскады!) На странность слов – о горе! На море, ах, на море! Перевод В. Брюсова (1924)
ДОЛИНА НИСА
Так далеко, так далеко, Что конца не видит око, Дол простерт живым ковром На Востоке золотом. То, что там ласкает око, Все далеко, ах, далеко! Этот дол – долина Ниса. Миф о доле сохранился Меж сирийцев (темен он: Смысл веками охранен); Миф – о дроте Сатаны, Миф – о крыльях Серафимов, О сердцах, тоской дробимых, О скорбях, что суждены, Ибо кратко – "Нис", а длинно "Беспокойная долина". Прежде мирный дол здесь был, Где никто, никто не жил. Люди на войну ушли; Звезды с хитрыми очами, Лики с мудрыми лучами, Тайну трав здесь берегли; Ими солнца луч, багрян, Дмился, приласкав тюльпан, Но потом лучи белели В колыбели асфоделей. Кто несчастен, знает ныне: Нет покоя в той долине! Елена! Как твои глаза, Фиалки смотрят в небеса; И над могилой тучных трав Роняют стебли сок отрав; За каплей капля, вдоль ствола Сползает едкая смола; Деревья мрачны и усталы, Дрожат, как волны, встретя шквалы, Как волны у седых Гебрид; И облаков покров скользит По небу, объятому страхом; И ветры вопль ведут над прахом, И рушат тучи, как каскады, Над изгородью дымов ада; Пугает ночью серп луны Неверным светом с вышины, И солнце днем дрожит в тоске По всем холмам и вдалеке. Перевод В. Брюсова (1924)
ПЭАН
Как реквием читать – о смех! Как петь нам гимн святой! Той, что была прекрасней всех И самой молодой! Друзья глядят, как на мечту, В гробу на лик святой, И шепчут: "О! Как красоту Бесчестить нам слезой?" Они любили прелесть в ней, Но гордость кляли вслух. Настала смерть. Они сильней Любить посмели вдруг. Мне говорят (а между тем Болтает вся семья), Что голос мой ослаб совсем, Что петь не должен я И что мой голос, полн былым, Быть должен, в лад скорбей, Столь горестным – столь горестным, Что тяжко станет ей. Она пошла за небосклон, Надежду увела; Я все ж любовью опьянен К той, кто моей была! К той, кто лежит – прах лучших грез, Еще прекрасный прах! Жизнь в золоте ее волос, Но смерть, но смерть в очах. Я в гроб стучусь – упорно бью, И стуки те звучат Везде, везде! – и песнь мою Сопровождают в лад. В Июне дней ты умерла, Прекрасной слишком? – Нет! Не слишком рано ты ушла, И гимн мой буйно спет. Не только от земли отторг Тебя тот край чудес: Ты видишь больше, чем восторг Пред тронами небес! Петь реквием я не хочу В такую ночь, – о нет! Но твой полет я облегчу Пэаном древних лет! Перевод В. Брюсова (1924)
СОН ВО СНЕ
В лоб тебя целую я, И позволь мне, уходя, Прошептать, печаль тая: Ты была права вполне, Дни мои прошли во сне! Упованье было сном; Все равно, во мгле иль днем, В дымном призраке иль нет, Но оно прошло, как бред. Все, что в мире зримо мне Или мнится, – сон во сне. Стою у бурных вод, Кругом гроза растет; Хранит моя рука Горсть зернышек песка. Как мало! Как скользят Меж пальцев все назад… И я в слезах, – в слезах: О боже! как в руках Сжать золотистый прах? Пусть будет хоть одно Зерно сохранено! Все ль то, что зримо мне Иль мнится, – сон во сне? Перевод В. Брюсова (1924)
К***
Не жду, чтоб мой земной удел Был чужд земного тленья; Года любви я б не хотел Забыть в бреду мгновенья. И плачу я не над судьбой Своей, с проклятьем схожей: Над тем, что ты грустишь со мной, Со мной, кто лишь прохожий. Перевод В. Брюсова (1924)
ФЕЙНАЯ СТРАНА
Долы дымные – потоки Теневые – и леса, Что глядят как небеса, Многооблачно-широки, В них неверная краса, Формы их неразличимы, Всюду слезы, словно дымы; Луны тают и растут Шар огромный там и тут Снова луны – снова – снова Каждый миг поры ночной Озаряется луной, Ищут места все иного, Угашают звездный свет, В бледных ликах жизни нет, Чуть на лунном циферблате Знак двенадцати часов, Та, в которой больше снов, Больше дымной благодати, (Это чара в той стране, Говорит луна луне), Сходит ниже – сходит ниже На горе на верховой Ставит шар горящий свой И повсюду – дальше – ближе В легких складках бледных снов Расширяется покров Над деревней, над полями, Над чертогами, везде Над лесами и морями, По земле и по воде И над духом, что крылами В грезе веет – надо всем, Что дремотствует меж тем Их заводит совершенно В лабиринт своих лучей, В тех извивах держит пленно, И глубоко, сокровенно, О, глубоко, меж теней, Спит луна, и души с ней. Утром, в свете позолоты, Встанут, скинут страсть дремоты, Мчится лунный их покров В небесах, меж облаков. В лете бурь они носимы, Колыбелясь между гроз Как из жерл вулканов дымы, Или желтый Альбатрос. Для одной и той же цели Та палатка, та луна Им уж больше не нужна Вмиг дождями полетели Блески-атомы тех снов, И, меняясь, заблестели На крылах у мотыльков, Тех, что, будучи земными, Улетают в небеса, Ниспускаются цветными (Прихоть сна владеет ими!), Их крылами расписными Светит вышняя краса. Перевод К. Бальмонта (1911)
К ЕЛЕНЕ
Елена! Красота твоя Никейский челн дней отдаленных, Что мчал меж зыбей благовонных Бродяг, блужданьем утомленных, В родимые края! В морях Скорбей я был томим, Но гиацинтовые пряди Над бледным обликом твоим, Твой голос, свойственный Наяде, Меня вернули к снам родным: К прекрасной навсегда Элладе И к твоему величью, Рим! В окне, что светит в мрак ночной, Как статуя, ты предо мной Вздымаешь лампу из агата. Психея! край твой был когда-то Обетованною страной! Перевод В. Брюсова (1924)
ИЗРАФЕЛИ
…И ангел Израфели, чье сердце
лютня и чей голос – нежней, чем голоса
всех других созданий бога.
Коран Есть дух небесных келий, "Чье сердце – лютни стон". Нигде в мирах не пели Нежней, чем Израфели; Все звезды онемели, Молчали, в сладком хмеле, Едва запел им он. Грезя в высоте, Вся любви полна, Покраснев, луна Звуки те Ловит через темь; Быстрые Плеяды (Коих было семь) С ней полны услады. И шепчут, в сладком хмеле, Хор звезд, все духи в мире, Что сила Израфели В его напевной лире; И он вверяет струнам, Всегда живым и юным, Чудесный гимн в эфире. Но ангел – гость лазури, Где строй раздумий – строг, Любовь – предвечный бог; И взоры светлых Гурий Полны той красотой, Что светит нам – звездой. Да, там, в лазури ясной, Ты прав, о Израфели, Презрев напев бесстрастный. Наш лавр, бард светлокудрый, Прими, как самый мудрый! Живи среди веселий! С экстазами эфира Твои согласны звуки. Страсть, радость, скорбь и муки Слиты с палящей лирой. Молчите, духи мира! Лазурь – твоя! у нас Тоска, несовершенство; Здесь розы, – не алмаз; Тень твоего блаженства Наш самый яркий час. Когда б я жил, Где Израфели, Он, – где мне Рок судил, Быть может, струны б не звенели Его мелодией веселий, Но смелей бы полетели Звуки струн моих до области светил. Перевод В. Брюсова (1924)
СПЯЩАЯ
То было полночью, в Июне, В дни чарованья полнолуний; И усыпляюще-росистый Шел пар от чаши золотистой, За каплей капля, ниспадал На мирные вершины скал И музыкально, и беспечно Струился по долине вечной. Вдыхала розмарин могила; На водах лилия почила; Туманом окружая грудь, Руина жаждала – уснуть; Как Лета (видишь?) дремлют воды, Сознательно, в тиши природы, Чтоб не проснуться годы, годы! Вкусила красота покой… Раскрыв окно на мир ночной, Айрина спит с своей Судьбой. Прекрасная! о, почему Окно открыто в ночь и тьму? Напев насмешливый, с ракит, Смеясь, к тебе в окно скользит, Бесплотный рой, колдуний рой И здесь, и там, и над тобой; Они качают торопливо, То прихотливо, то пугливо, Закрытый, с бахромой, альков, Где ты вкусила негу снов; И вдоль стены, и на полу Трепещет тень, смущая мглу. Ты не проснешься? не ужаснешься? Каким ты грезам отдаешься? Ты приплыла ль из-за морей Дивиться зелени полей? Наряд твой странен! Ты бледна! Но как твоя коса пышна! Как величава тишина! Айрина спит. О если б сон Глубок мог быть, как долог он! Храни, о небо, этот сон! Да будет святость в этой спальне! Нет ложа на земле печальней. О боже, помоги же ей Не открывать своих очей, Пока скользит рой злых теней. Моя Любовь, спи! Если б сон Стал вечным так, как долог он? Червь, не тревожь, вползая, сон! Пусть где-то в роще, древней, темной, Над ней восстанет свод огромный, Свод черной и глухой гробницы, Что раскрывал, как крылья птицы, Торжественно врата свои Над трауром ее семьи, Далекий, одинокий вход, Та дверь, в какую, без забот, Метала камни ты, ребенком, Дверь склепа, с отголоском звонким, Чье эхо не разбудишь вновь (Дитя греха! моя любовь!), Дрожа, заслыша долгий звон: Не мертвых ли то слышен стон? Перевод В. Брюсова (1924)
БЕСПОКОЙНАЯ ДОЛИНА
Прежде мирный дол здесь был, Где никто, никто не жил; Люди на войну ушли, Звездам вверив волю пашен, Чтоб в ночи, с лазурных башен, Тайну трав те стерегли. Где, лениво скрыт в тюльпаны, Днем спал солнца луч багряный. Видит каждый путник ныне: Нет покоя в той пустыне. Все – в движенья, все – дрожит, Кроме воздуха, что спит Над магической пустыней. Здесь ветра нет; но в дрожи лес, Волна волне бежит в разрез, Как в море у седых Гебрид. А! ветра нет, но вдаль бежит Туч грозовых строй в тверди странной, С утра до ночи, – непрестанно, Над сонмом фиалок, что стремят В высь лики, словно женский взгляд, И лилий, что дрожат, сплетясь У плит могил в живую вязь, Дрожат, – и с куп их, что слеза, По каплям, вниз течет роса; Дрожат; – что слезы, вниз, меж тем, Спадают капли крупных гемм. Перевод В. Брюсова (1924)
ГОРОД НА МОРЕ
Смотри! Смерть там воздвигла трон, Где странный город погружен, На дымном Западе, в свой сон. Где добрый и злой, герой и злодей Давно сошли в страну теней. Дворцы, палаты, башни там (Ряд, чуждых дрожи, мшистых башен) Так чужды нашим городам! Не тронет ветер с моря – пашен; И воды, в забытьи немом, Покоятся печальным сном. Луч солнца со святых высот Там ночи долгой не прервет; Но тусклый блеск угрюмых вод Струится молча в высь, на крыши Змеится по зубцам, и выше, По храмам, – башням, – по палатам, По Вавилону-сродным скатам, Тенистым, брошенным беседкам, Изваянным цветам и веткам, Где дивных капищ ряд и ряд, Где, фризом сплетены, висят Глазки, – фиалки, – виноград. Вода, в унынии немом, Покоится покорным сном; С тенями слиты, башни те Как будто виснут в пустоте; А с башни, что уходит в твердь, Как Исполин, в глубь смотрит Смерть. Глубь саркофагов, капищ вход Зияют над мерцаньем вод; Но все сокровища дворцов, Глаза алмазные богов, И пышный мертвецов убор Волны не взманят: нем простор. И дрожь, увы! не шелохнет Стеклянную поверхность вод. Кто скажет: есть моря счастливей, Где вихри буйствуют в порыве, Что бури есть над глубиной Не столь чудовищно немой! Но что же! Воздух задрожал! Встает волна, – поднялся вал! Как будто, канув в глубину, Те башни двинули волну, Как будто крыши на лету Создали в небе пустоту! Теперь на водах – отблеск алый, Часы – бессильны и усталы, Когда ж под грозный гул во тьму, Во глубь, во глубь, весь город канет, С бесчестных тронов ад восстанет, С приветствием ему! Перевод В. Брюсова (1924)
ОДНОЙ В РАЮ
В твоем все было взоре, О чем грустят мечты: Была ты – остров в море, Алтарь во храме – ты, Цветы в лесном просторе, И все – мои цветы! Но сон был слишком нежен И длиться он не мог, Конец был неизбежен! Зов будущего строг: "Вперед!" – но дух, мятежен, Над сном, что был так нежен, Ждет – медлит – изнемог. Увы! – вся жизнь – в тумане, Не будет больше нег. "Навек, – навек, – навек!" (Так волны в океане Поют, свершая бег). Орел, убит, не встанет, Дуб срублен, дровосек! Все дни мои – как сказки, И снами ночь живет: Твои мне блещут глазки, Твой легкий шаг поет, В какой эфирной пляске У итальянских вод. Ты в даль морей пространных Плывешь, меня забыв, Для радостей обманных, Для грез, чей облик лжив, От наших стран туманных, От серебристых ив. Перевод В. Брюсова (1924)
КОЛИСЕЙ
Лик Рима древнего! Ковчег богатый Высоких созерцаний. Временам Завещанных веками слав и силы! Вот совершилось! – После стольких дней Скитаний тяжких и палящей жажды (Жажды ключей познанья, что в тебе!) Склоняюсь я, унижен, изменен, Среди твоих теней, вбирая в душу Твое величье, славу и печаль. Безмерность! Древность! Память о былом! Молчанье! Безутешность! Ночь глухая! Вас ныне чувствую, – вас, в вашей силе! Нет, в Гефсимании царь Иудейский Столь правым чарам не учил вовек! У мирных звезд халдей обвороженный Столь властных чар не вырывал вовек! Где пал герой, здесь падает колонна! Где золотой орел блистал в триумфе, Здесь шабаш ночью правит нетопырь! Где римских дам позолоченный волос Качался с ветром, здесь – полынь, волчцы! Где золотой вздымался трон монарха, Скользит, как призрак, в мраморный свой дом, Озарена лучом луны двурогой, Безмолвно, быстро ящерица скал. Но нет! те стены, – арки те в плюще, Те плиты, – грустно-черные колонны, Пустые глыбы, – рухнувшие фризы, Карнизов ряд, – развалины, – руины, Те камни, – ах, седые! – это ль все, Все, что от славы, все, что от колосса Оставили Часы – Судьбе и мне? "Не все, – вещает Эхо, – нет, не все! Пророческий и мощный стон исходит Всегда от нас, от наших глыб, и мудрым Тот внятен стон, как гимн Мемнона к Солнцу: Мы властны над сердцами сильных, властны Самодержавно над душой великих. Мы не бессильны, – мы, седые камни, Не вся иссякла власть, не все величье, Не вся волшебность нашей гордой славы, Не вся чудесность, бывшая вкруг нас, Не вся таинственность, что в нас была, Не все воспоминанья, что висят Над нами, к нам приникнув, как одежда, Нас облекая в плащ, что выше Славы!" Перевод В. Брюсова (1924)
НЕСПОКОЙНЫЙ ЗАМОК
В той долине изумрудной, Где лишь ангелы скользят, Замок дивный, замок чудный Вырос – много лет назад! Дух Царицы Мысли веял В царстве том. Серафим вовек не реял Над прекраснейшим дворцом! Там на башне, – пурпур, злато, Гордо вились знамена. (Это было – все – когда-то, Ах, в былые времена!) Каждый ветра вздох, чуть внятный В тихом сне, Мчался дальше, ароматный, По украшенной стене. В той долине идеальной Путник в окна различал Духов, в пляске музыкальной Обходивших круглый зал, Мысли трон Порфирородной, А она Пела с лютней благородной Гимн, лучом озарена. Лаллом, жемчугом горела Дверь прекрасного дворца: Сквозь – все пело, пело, пело Эхо гимна без конца; Пело, славя без границы, Эхо, ты Мудрость вещую Царицы, В звуках дивной красоты. Но, одеты власяницей, Беды вторглись во дворец. (Плачьте! – солнце над Царицей Не затеплит свой венец!) И над замком чудным, славным, В царстве том, Память лишь о стародавнем, Слух неясный о былом. В той долине путник ныне В красных окнах видит строй Диких призраков пустыни, В пляске спутанно-слепой, А сквозь двери сонм бессвязный, Суетясь, Рвется буйный, безобразный, Хохоча, – но не смеясь! Перевод В. Брюсова (1924)
МОЛЧАНИЕ
Есть свойства, бестелесные явленья, С двойною жизнью; тип их с давних лет, Та двойственность, что поражает зренье: То – тень и сущность, вещество и свет. Есть два молчанья; берега и море, Душа и тело. Властвует одно В тиши. Спокойно нежное, оно Воспоминаний и познанья горе Таит в себе, и "больше никогда" Зовут его. Телесное молчанье, Оно бессильно, не страшись вреда! Но если встретишь эльфа без названья, Молчанья тень, в пустынях без следа, Где человек не должен ставить ногу, Знай: все покончено! предайся богу! Перевод В. Брюсова (1924)
ЧЕРВЬ-ПОБЕДИТЕЛЬ
Смотри! огни во мраке блещут (О, ночь последних лет!). В театре ангелы трепещут, Глядя из тьмы на свет, Следя в слезах за пантомимой Надежд и вечных бед. Как стон, звучит оркестр незримый: То – музыка планет. Актеров сонм, – подобье бога, Бормочет, говорит, Туда, сюда летит с тревогой, Мир кукольный, спешит. Безликий некто правит ими, Меняет сцены вид, И с кондоровых крыл, незримый, Проклятие струит. Нелепый фарс! – но невозможно Не помнить мимов тех, Что гонятся за Тенью, с ложной Надеждой на успех, Что, обегая круг напрасный, Идут назад, под смех! В нем ужас царствует, в нем властны Безумие и Грех. Но что за образ, весь кровавый, Меж мимами ползет? За сцену тянутся суставы, Он движется вперед, Все дальше, – дальше, – пожирая Играющих, и вот Театр рыдает, созерцая В крови ужасный рот. Но гаснет, гаснет свет упорный! Над трепетной толпой Вниз занавес спадает черный, Как буря роковой. И ангелы, бледны и прямы, Кричат, плащ скинув свой, Что "Человек" – названье драмы, Что "Червь" – ее герой! Перевод В. Брюсова (1924)
