Помоги проекту - поделись книгой:
— Уверены ли вы в том, что говорите? — вскричала Женевьева.
— Без сомнения, — возразил Диксмер, — если бы Морис любил вас, то вместо того, чтобы ссориться со мной, он бы удвоил свое усердие и предупредительность к тому, кого ему выгодно было обмануть. Если бы Морис любил вас, ему не так бы легко было отказаться от звания друга дома, с помощью которого обыкновенно прикрываются подобные обманы.
— Послушайте, — вскричала Женевьева, — пожалуйста, не шутите над такими вещами!
— Я нисколько не шучу, сударыня, я только говорю, что Морис не любит вас, вот и все.
— А я, я, — вскричала Женевьева, покраснев, — я говорю вам, что вы ошибаетесь!
— В таком случае, — возразил Диксмер, — если Морис преодолел себя и решился удалиться, чтобы не обманывать хозяина дома, он честный человек. А так как честные люди редки, Женевьева, то старания привлечь их к себе, когда они нас оставляют, не могут быть излишними. Женевьева, не правда ли, вы напишете Морису?
— О, боже мой!.. — сказала молодая женщина.
И она опустила голову на руки. Тот, на кого она надеялась опереться в минуты опасности, вдруг изменил ей и повергал в бездну, вместо того чтобы удержать.
Диксмер посмотрел на нее, потом принужденно улыбнулся.
— Ну, полно, друг мой, — сказал он, — оставим женское самолюбие. Если Морис снова начнет свои любовные откровения, посмейтесь над этим еще раз. Я вас знаю, Женевьева, у вас высокое и благородное сердце. Я в вас уверен.
— О, — вскричала Женевьева, опустившись так, чтобы колено ее коснулось земли. — О боже мой! Кто может быть уверен в другом, когда никто не уверен в себе?
Диксмер весь побледнел, как будто бы вся кровь его прилила к сердцу.
— Женевьева, — сказал он, — я дурно сделал, что провел вас через эти тяготы. Мне бы следовало разом сказать вам: «Женевьева, мы живем в эпоху безотчетной преданности; Женевьева, я принес в жертву королеве, благодетельнице нашей, не только руку мою, не только голову, но даже все свое будушее, все свое счастье. Другие пожертвуют ей жизнь. Я сделаю более, нежели отдать жизнь, я отдам мою честь; и если моя честь погибнет, то в этом океане горестей, которые готовятся поглотить Францию, будет одной только слезой более».
В первый раз Диксмер разоблачил себя.
Женевьева приподняла голову, устремила на него прекрасные глаза свои, полные восхищения, тихо привстала и дала ему поцеловать лоб свой.
— Вы этого хотите? — сказала она.
Диксмер сделал утвердительный знак.
— Ну, так диктуйте.
И она взяла перо.
— Зачем же? — отвечал Диксмер. — Довольно и того, что мы пользуемся и даже, пожалуй, злоупотребляем этим молодым человеком. И если он примирится с нами после письма, которое получит от Женевьевы, то пусть письмо это будет от самой Женевьевы, а не от гражданина Диксмера.
И Диксмер еще раз поцеловал свою жену, поблагодарил ее и вышел.
Тогда Женевьева дрожащей рукой написала:
«Гражданин Морис!
Вы знаете, как любил вас мой муж. Три недели разлуки, которые показались нам целым столетием, неужели дали вам право позабыть его? Приходите, мы ждем вас, ваше возвращение будет истинным для нас праздником.
XV. Богиня разума
Морис был серьезно болен, как и дал о том знать генералу Сантеру.
С того времени, как он не выходил из своей комнаты, Лорен ежедневно его навещал и делал все что мог, чтобы рассеять его хандру. Но Морис настаивал на своем. Есть болезни, от которых не хотят вылечиться. 1 июня Лорен явился в час пополудни.
— Не случилось ли сегодня что-нибудь необыкновенное? — спросил Морис. — Ты выглядишь таким щеголем!
В самом деле, Лорен был в своей форме: в красной шапке, карманьолке, опоясанный трехцветным шарфом, украшенном парой пистолетов.
— Во-первых, — сказал Лорен, — как общее известие, сегодня сдается Жиронда, но только при барабанном бое — и в эту минуту на площади Карусель калятся ядра; как частное известие, готовится большое торжество, на которое я приглашаю тебя послезавтра.
— А сегодня что? Ты говоришь, что за мной зашел.
— Да, сегодня у нас репетиция.
— Какая репетиция?
— Репетиция большого торжества.
— Любезный друг, — сказал Морис, — ты знаешь, что вот уже неделя, как я никуда не выхожу, стало быть, я совершенно не знаю, что происходит, меня обязательно нужно посвятить во все.
— Как, я тебе разве не говорил?
— Ничего не говорил.
— Во-первых, любезный друг, тебе ведь уже известно, что на некоторое время мы исключили из разговорного языка слово «бог» и заменили его выражением «Высшее Существо».
— Да, я это знаю.
— Так вот, по-видимому, заметили, что это Высшее Существо оказалось из партии умеренных — роландистом-жирондистом.
— Лорен, прошу тебя не шутить святыней; ты знаешь, я этого не люблю.
— Что поделаешь, дружок! Надо идти вместе с веком! Ведь и я также порядочно-таки любил нашего старого бога, прежде всего потому, что привык к нему. Что же касается Высшего Существа, то кажется, что за ним действительно водятся кое-какие грешки и что с того времени, как оно поселилось там, наверху, все пошло шиворот-навыворот; одним словом, наши законодатели объявили полную несостоятельность этого существа…
Морис пожал плечами.
— Да пожимай плечами сколько угодно! — сказал Лорен.
Словом, мы намерены воздать поклонение Богине Разума.
— И ты бросаешься во все эти маскарады? — спросил Морис.
— Ах, друг мой, если бы ты знал так же близко Богиню Разума, как я, ты бы стал одним из самых жарких ее поклонников. Послушай, я хочу познакомить тебя с ней, я тебя представлю ей.
— Избавь меня от всех твоих шалостей. Мне грустно, ты это знаешь.
— Тем более, черт возьми! Она развеселит тебя. Э, да ты ее знаешь — целомудренную богиню, которую парижане хотят увенчать лаврами и возить в колеснице, обклеенной золотой бумагой… Это… угадай…
— Как мне угадать?
— Артемиза.
— Артемиза! — повторил Морис, роясь в памяти и не находя никого, кто бы назывался этим именем.
— Ну да! Высокая брюнетка, с которой я познакомился в прошлом году… на балу в Опере: еще, помнишь, ты ужинал с нами и подпоил ее.
— Ах, точно, — отвечал Морис, — теперь помню! Так это она? Ты уверен?
— Перевес на ее стороне. Я представил ее конкурсу, все фермопильцы обещали мне свои голоса. Через три дня окончательный выбор. Сегодня приготовительный обед, сегодня мы разливаем шампанское; быть может, послезавтра мы будем разливать кровь! Но пусть разливают себе что хотят, Артемиза будет богиней, или черт их всех возьми! Ну пойдем, мы заставим ее надеть тунику.
— Благодарю. Я всегда питал отвращение к подобным вещам.
— К одеванию богинь? Черт возьми, как ты спесив. Ну ладно! Я согласен, ежели это может развлечь тебя, надеть на нее тунику, а ты ее снимешь.
— Лорен! Я болен. И не только не расположен веселиться, но мне даже больно видеть, как другие веселятся.
— Однако ты меня пугаешь, Морис; ты больше не дерешься, не смеешься. Уж не замышляешь ли чего?
— Я? Боже меня избавь!
— Ты хочешь сказать, избави меня, Богиня Разума.
— Оставь меня, Лорен, я не могу, я не хочу выходить из дома. Я в постели и намерен оставаться в ней.
Лорен почесал себе ухо.
— Я вижу, что это значит, — сказал он.
— Что же ты видишь?
— Я вижу, что ты дожидаешься Богини Разума.
— Черт возьми, — вскричал Морис, — как докучливы друзья, которые острят! Уйди, не то я закидаю проклятиями тебя и твою богиню.
— Закидай, закидай…
Морис приподнял руку, чтобы проклинать, как вдруг его прервал вошедший в эту минуту прислужник, который держал письмо к гражданину собрату.
— Гражданин Сцевола, — сказал Лорен, — ты вошел не вовремя. Господин твой только что хотел сделаться величественным.
Морис опустил руку, небрежно протянул ее к письму, но только коснулся его, как вздрогнул и, приблизив это письмо с жадностью к глазам, пожирал взглядом почерк и печать. Он вдруг так побледнел, как будто ему стало дурно.
— О го-го, — проговорил Лорен, — видно, и наш интерес пробуждается!
Морис уже ничего не слышал; он всей душой погрузился в четыре строчки Женевьевы. Прочитав их, он перечитал то же самое два, три, четыре раза; потом вытер лоб и опустил руки, глядя на Лорена, как обезумевший.
— Черт возьми, видно, это письмо заключает в себе любопытные известия!
Морис прочел письмо в пятый раз, и снова румянец зардел на его щеках. Глаза его увлажнились, глубокий вздох облегчил грудь. Потом вдруг, забыв о своей болезни и слабости, он вскочил с постели.
— Одеваться, — закричал он изумленному прислужнику, — одеваться, любезный мой Сцевола! Ах, бедный мой Лорен, добрый мой Лорен, я его ждал каждый день, но, признаюсь, потерял надежду получить. Ну! Скорей одеваться!
Прислужник поспешил исполнить приказание своего господина и в одно мгновение побрил его и причесал.
— О, опять увидеть ее, увидеть! — вскрикивал молодой человек. — Поистине, Лорен, я еще не знал, что такое счастье!
— Бедный мой Морис! Мне кажется, что ты нуждаешься в том посещении, которое я тебе советовал.
— О, любезный друг, — вскричал Морис, — извини меня, но мне кажется, что я потерял разум!
— Так предлагаю тебе заменить его моим, — сказал Лорен, смеясь над этим ужасным каламбуром.
А всего удивительнее то, что и Морис смеялся.
Счастье сделало его снисходительным к остротам.
— На, — сказал он, отрезав ветку расцветшего померанца, — предложи от меня этот букет достойной вдове Мавзола.
— Это другое дело! — вскричал Лорен. — Вот это любезность! Я тебя прощаю. А теперь мне кажется, что ты решительно влюблен, и я всегда питал глубокое почтение к большим несчастьям.
— Ну да, я влюблен, — вскричал Морис, переполненный радостью, — я влюблен и теперь могу сознаться в том, потому что она меня любит! Если опять зовет к себе, стало быть любит, не так ли, Лорен?
— Бесспорно, — снисходительно отвечал поклонник Богини Разума, — но берегись, Морис, ты так это воспринимаешь, что меня страх берет.
Тут Лорен опять сказал стишок, смысл которого был следующий: «Люби, как я, Разум, и ты не сделаешь глупость».
— Браво, браво! — вскричал Морис и захлопал в ладоши.
И, разбежавшись, он мигом спустился по лестнице, добрался до набережной и направился к столь знакомой ему старой улице Сен-Жак.
— Мне кажется, он похвалил меня, Сцевола? — спросил Лорен.
— Да, гражданин, да и удивляться нечего; то, что вы сказали, в самом деле очень мило.
— Если так, то он болен серьезнее, чем я предполагал, — сказал Лорен.
И в свою очередь, он спустился с лестницы, но уже не с такой быстротой:
Артемиза была не Женевьева.
Как только Лорен очутился с расцветшей померанцевой веткой в руке на улице Сент-Онорэ, как толпа молодых граждан, которых он взял за привычку, в зависимости от настроения, потчевать толчками или носком под карманьолку, почтительно последовала за ним, принимая его, вероятно, за одного из тех добродетельнейших людей, которых Сент-Жюст предложил отличать белой одеждой и букетом расцветших померанцев.
Толпа все более и более увеличивалась, до того считалось редкостью даже в ту эпоху видеть добродетельного человека; верным счетом была тысяча молодых граждан, когда он преподносил букет Артемизе — знак уважения, которого добивались многие другие Разумы и который доставил им лишь головную боль.
В тот же самый вечер по всему Парижу распространилась знаменитая кантата:
И так как эта кантата дошла до нас без имени автора ее, что сильно напрягло умственные силы археологов революции, то мы можем позволить себе дерзость утверждать, что кантата эта была составлена для прекрасной Артемизы приятелем нашим Гиацинтом Лореном.
Поделиться книгой: