Тысяча и один призрак

— Где же?

— В Сен-Дени.

— Когда это было?

— В 1794 году, во время осквернения гробниц.

— А, да! Послушайте-ка, доктор, — проговорил Ледрю.

— Что? Что вы видели? Расскажите!

— Извольте. В 1793 году я был назначен директором Музея французских памятников и в качестве такового присутствовал при вскрытии захоронений в аббатстве Сен-Дени, переименованном просвещенными патриотами в Франсиаду. С тех пор прошло сорок лет, и теперь я могу рассказать вам о странных вещах, которыми ознаменовалась эта акция.

Ненависть, которую удалось внушить народу к королю Людовику XVI и которая не улеглась и после событий 21 января, теперь перенесена на всех королей его рода: решено было преследовать монархию до самых ее истоков, монархов — вплоть до их могил, решили рассеять по ветру прах шестидесяти государей.

Может быть, хотели убедиться, сохранились ли те великие сокровища, которые были зарыты в некоторых из этих гробниц, столь неприкосновенных, как говорили. Народ устремился в Сен-Дени. Шестого и восьмого августа он уничтожил пятьдесят одну гробницу — историю двенадцати веков. Тогда правительство решило воспользоваться этим беспорядком, обыскать гробницы и овладеть наследием монархии, которой был нанесен удар в лице Людовика XVI, последнего ее представителя. Затем намеревались уничтожить даже имена, память, кости королей. Дело шло о том, чтобы вычеркнуть из истории четырнадцать веков монархии. Несчастные безумцы не понимают, что люди могут иногда изменить будущее… но никогда не могут изменить прошлого.

На кладбище была приготовлена обширная общая могила, по образцу могил для бедных. В эту яму, осыпанную известью, должны были бросить, как на живодерне, кости тех, кто сделал из французов величайшую нацию в мире, начиная от Дагобера и до Людовика XV.

Таким образом хотели удовлетворить народ, особенное же удовольствие это доставило бы законодателям, адвокатам, завистливым журналистам — хищным птицам революции, глаза которых не выносят никакого блеска, как глаза их собратьев — ночных птиц — совершенно не выносят никакого света. Заслуги тех, кто не может ничего создать, сводятся к разрушению. Я назначен был инспектором раскопок, благодаря этому я получил возможность спасти много драгоценных вещей. Я принял это назначение.

В субботу, 12 октября, когда шли слушания по процессу королевы, я открыл склеп Бурбонов со стороны подземных часовен и вытащил гроб Генриха IV, убитого 14 мая 1610 года в возрасте пятидесяти семи лет. Что же касается его конной статуи на Новом мосту, одного из лучших образцов творчества Жана де Булоня и его ученика, то ее пустили на чеканку мелких монет — су.

Тело Генриха прекрасно сохранилось: прекрасно сохранились черты лица, он был таким, каким рисовали его любовь народа и кисть Рубенса. Когда его первым вынули из могилы в хорошо сохранившейся одежде, волнение было необычайным, и под сводами церкви едва не раздался популярный во Франции призыв: «Да здравствует Генрих IV!»

Когда я увидел оказываемые великому мертвецу знаки почета, можно сказать, даже любви, я велел прислонить его тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него. Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол с фрезами и белыми манжетами, в бархатные панталоны, такие же, как камзол, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки. Его красивые с проседью волосы ореолом окружали голову, седая борода доходила ему до груди. И тогда началось бесконечное шествие, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, некоторые целовали край его мантии, иные ставили детей на колени и тихо шептали:

— Ах, если бы он жил, народ не бедствовал бы! — Они могли бы прибавить: и не был бы так дик, ибо дикость народа — его несчастье.

Паломничество это продолжалось в субботу, двенадцатого октября, воскресенье — тринадцатого и в понедельник — четырнадцатого. В понедельник, после того как рабочие закончили обедать, то есть с трех часов пополудни, возобновились раскопки. Следующее тело, увидевшее свет после Генриха IV, было тело его сына Людовика XIII. Оно также хорошо сохранилось, и, хотя черты лица расплылись, его можно было узнать по усам. Затем последовал Людовик XIV. Его можно было узнать по крупным чертам лица, типичного лица Бурбонов, только он был черен, как чернила. Затем последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV, Анны Австрийской, жены Людовика XIII, Марии Терезы, жены Людовика XIV, и великого дофина. Все эти тела разложились, а тело дофина от гниения превратилось в бесформенную массу. Во вторник, 15 октября, выкапывание трупов продолжалось.

Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя при этом страшном святотатстве над его предшественниками и потомками. В среду, 16 октября, как раз в тот момент, когда Мария-Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, то есть в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов вытаскивали очередной гроб — с телом короля Людовика XV. По древнему обычаю Франции, он покоился при входе в склеп, ожидая там своего преемника, который должен был присоединиться к нему. Его гроб взяли, вынесли и открыли на кладбище у могилы. Тело, вынутое из свинцового гроба, пока было хорошо обернуто в холст и перевязано повязками, казалось целым и сохранившимся, но, когда его освободили из погребальных пелен, оно оказалось уже сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались, и пришлось сжечь несколько фунтов благовоний, чтобы очистить воздух. Тотчас же бросили в яму все, что осталось от героя Парка Оленей, от любовника мадам де Шатору, мадам де Помпадур, мадам де Бари, и эти отвратительные останки, брошенные на покрытое известкой дно, покрыли сверху известью.

Я остался проследить, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг послышался сильный шум из церкви, я быстро туда вошел и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей, в то время как женщины грозили ему кулаками. Дело оказалось в следующем. Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище — на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом проливавшейся крови, он вернулся в Сен-Дени и, подойдя к телу Генриха IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу, даже поклонниками, обратился к нему с такими словами:

— По какому праву ты остаешься здесь, когда королей обезглавливают на площади Революции?

И в ту же минуту, ухватившись левой рукой за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину трупу короля. С сухим треском, словно бросили мешок с костями, труп упал на плиты пола. Со всех сторон поднялись страшные крики. Еще можно было осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу. Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь. Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.

— Дети мои, — обратился я к рабочим, — бросьте этого несчастного: тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у бога для него наказания.

Затем, отобрав у него бороду, которую он вырвал у трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил, что он больше не является членом той группы рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы. Опасаясь дальнейших оскорблений по отношению к Генриху IV, я велел отнести его тело в общую могилу, но и там трупу были оказаны знаки почета. Его не бросили, как других, в кучу останков, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу, затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью.

День кончился, и рабочие ушли, остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью никто не проник в церковь или для новых изуверств, или для новых краж, сторож этот отдыхал днем и сторожил с семи вечера до семи утра. Ночь он проводил на посту, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, а то присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн.

Все в церкви носило отпечаток смерти, и разрушения придавали этому еще более мрачный характер. Гробницы были вскрыты, и плиты прислонены к стенам, разбитые статуи валялись на полу, там и сям раскрытые гробы явили своих мертвецов, которые должны были восстать из них в день Страшного Суда. Все это давало пищу для размышлений сильному уму, слабый же ум наполняло ужасом. К счастью, сторож умом не отличался вовсе, это был простой человек. Он смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или как на скошенный луг, и только считал ночные часы, прислушивался к монотонному бою башенных часов, к этому единственному уцелевшему фрагменту разрушенной церкви. В тот момент, когда пробило полночь, и пока еще дрожали отголоски последнего удара часов под сводами мрачной церкви, он услышал громкие крики со стороны кладбища. То были крики о помощи. Когда первое изумление прошло, он взял лом и пошел к двери церкви, выходившей на кладбище, но когда сторож открыл дверь и отчетливо понял, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер двери и побежал за мной в гостиницу, в которой я жил.

Я сначала не верил, что крики о помощи могли исходить из королевской могилы, но поскольку я жил напротив церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой только дуновением зимнего ветра, я действительно услышал протяжные жалобные стоны, которые, казалось, не похожи были на вой ветра. Я поднялся и отправился со сторожем в церковь. Когда мы туда пришли и заперли за собой дверь, то услышали жалобные стоны более отчетливо. К тому же тем легче было определить, откуда доносятся эти жалобные стоны, что дверь ограды кладбища, которую сторож плохо за собой закрыл, опять открылась. Итак, стало быть, эти стоны шли действительно с кладбища.

Мы зажгли два факела и направились к двери, но, пока мы шли к двери, сквозной ветер, дувший с улицы внутрь, задувал их. Я понял, что тут с горящими факелами пройти будет трудно, а на кладбище нам не придется больше сражаться с ветром. Кроме факелов, я велел зажечь еще и фонарь. Факелы наши погасли, но фонарь горел. Очутившись на кладбище, мы зажгли факелы, и ветер пощадил их. По мере того как мы подвигались, стоны начали стихать и в ту минуту, когда мы подошли к краю могилы, совсем смолкли. Мы подняли повыше свои факелы и осветили огромную яму: среди костей на слое извести и земли, которыми их засыпали, барахталось что-то безобразное. Это нечто походило на человека.

— Эй, что с вами и что вам там надо? — спросил я у этой тени.

— Увы! — воскликнула тень. — Я тот несчастный, который дал пощечину Генриху IV.

— Но как ты сюда попал? — изумился я.

— Вытащите меня сначала, господин Ленуар, потому что я умираю, а затем вы все узнаете.

С того момента, когда сторож убедился, что имеет дело с живым, овладевший было им ужас исчез, он уже приготовил лестницу, валявшуюся на траве неподалеку, держал ее и ждал моего приказания. Я велел спустить лестницу в яму и предложил рабочему вылезти. Он дотащился до основания лестницы, но когда хотел было встать и взобраться на ступеньки, то почувствовал, что у него сломаны нога и рука. Мы бросили ему веревку с глухой петлей, он обвязался ею под мышками. Другой конец веревки остался у меня, сторож спустился на несколько ступенек, и благодаря двойной опоре нам удалось освободить живого из общества мертвецов. Едва только мы вытащили беднягу из ямы, как он потерял сознание. Мы отнесли его к костру, положили на солому, и я послал сторожа за хирургом.

Раненый еще не пришел в сознание, как сторож явился с доктором. Бедолага очнулся только во время процедуры. Когда перевязка окончилась, я поблагодарил хирурга и поскольку хотел узнать, по какой случайности рабочий очутился в королевском захоронении, то отослал сторожа. Тот с радостью отправился спать после всех треволнений этой ночи, а я остался с рабочим наедине. Я присел на камень возле охапки соломы, на которой он лежал у костра; дрожащее пламя слабо освещало ту часть церкви, в которой мы находились, а все остальное было погружено в глубокий мрак, более глубокий оттого, что наша сторона была сильно освещена. Я приступил к расспросам, и вот что мне рассказал бедняга. То, что я его выгнал, его не огорчило. У него были деньги в кармане, и он знал, что, пока есть деньги, он не будет ни в чем нуждаться. Поэтому он отправился в кабак. Там он заказал спиртное, но на третьем стакане вошел хозяин.

— Ты уже закончил? — спросил он.

— А что? — поинтересовался рабочий.

— Я слышал, что ты дал пощечину Генриху IV.

— Ну так что? Да, это я! — дерзко сказал рабочий. — Что же из того?

— Что из того? А то, что я не хочу поить у себя такого мерзкого негодяя, как ты, который навлечет проклятие на мой дом.

— На твой дом? Твой дом — дом для всех, и раз я плачу, я у себя дома.

— Да, но ты не заплатишь!

— А почему это?

— Потому что я не возьму твоих денег! А так как ты не заплатишь, то ты уже будешь не у себя, а у меня, и раз ты будешь у меня, то я буду иметь право вышвырнуть тебя за дверь.

— Да, если ты сильнее меня.

— Если я не справлюсь с тобой, я позову моих молодцов.

— А ну-ка позови, посмотрим!

Кабатчик позвал. На его зов уже заранее предупрежденные молодцы прибежали с палками в руках, и рабочему пришлось уйти, хотя он и не прочь был побороться. Он вышел, бродил некоторое время по городу и в час обеда зашел в трактир, в котором обыкновенно обедали рабочие. Он съел суп, когда появились рабочие, закончившие дневную работу. Увидев его, они остановились у двери, вызвали хозяина и объявили, что, если этот человек будет у него обедать, они от него все уйдут. Трактирщик спросил, что сделал этот человек, что заслужил такое всеобщее осуждение. Ему рассказали, что он тот самый, кто дал пощечину Генриху IV.

— Если так, то убирайся отсюда! — велел трактирщик, подойдя к нему. — И пусть все, что ты съел, будет для тебя отравой!

С трактирщиком можно было спорить еще меньше, чем с кабатчиком. Проклятый рабочий встал, грозя своим товарищам, которые отошли от него из-за необоримого отвращения. Затаив в душе злобу, он вышел, побродил часть вечера по улицам Сен-Дени, рассыпая проклятия и богохульствуя. В десять часов он отправился на свою квартиру. Сверх обыкновения двери его дома были заперты. Он постучался. Привратник появился у окна. Так как ночь была темная, то он не мог узнать стучавшего.

— Кто ты? — спросил он.

Рабочий назвался.

— А! — воскликнул привратник. — Это ты дал пощечину Генриху IV! Подожди!

— Что? Чего мне ждать? — нетерпеливо сказал рабочий.

В это время к его ногам полетел узел.

— Что это такое? — спросил рабочий.

— Это все твое имущество.

— Как! Все мое имущество?

— Да, иди куда хочешь. Я не хочу, чтобы мой дом обрушился на мою голову.

Взбешенный рабочий схватил камень и швырнул его в дверь.

— Подожди же, — сказал привратник, — я разбужу твоих товарищей, и мы тогда посмотрим.

Рабочий понял, что тут ему делать нечего. Он ушел и, увидев в ста шагах открытую дверь, вошел под навес. Под ним лежала охапка соломы, он лег на солому и заснул. В три четверти двенадцатого ему показалось, что кто-то его тронул за плечо. Он проснулся и увидел белую фигуру, похожую на женскую, которая делала ему знак следовать за собой. Он принял ее за одну из тех несчастных, которые всегда готовы предоставить кров и себя тем, у кого есть чем заплатить, а так как заплатить за крышу и удовольствие у него было чем и он предпочитал провести ночь в постели, чем валяться на соломе, то он поднялся и пошел за женщиной.

Женщина шла некоторое время вдоль домов по левой стороне Большой улицы, затем перешла через улицу, повернула в переулок направо, продолжая все давать знаки рабочему следовать за собой. Привыкший к подобным ночным похождениям и знавший все закоулки, где обыкновенно живут женщины этого сорта, мужчина беспрекословно следовал за ней и вошел в переулок. Переулок упирался в поле. Рабочий думал, что женщина живет в уединенном месте, и продолжал следовать за ней. Через сто шагов они пробрались сквозь пролом в стене. Вдруг он поднял глаза и увидел перед собой старое аббатство Сен-Дени, исполинскую колокольню и слабо освещенные окна — от костра, возле которого бодрствовал сторож. Он искал глазами женщину, однако она исчезла. Он был на кладбище. Он хотел вернуться через тот же пролом. Но ему показалось, что там сидит мрачный и угрожающий призрак Генриха IV. Привидение сделало шаг вперед, рабочий отступил на шаг. На четвертом или пятом шагу он оступился и упал навзничь в яму. И тогда ему показалось, что его окружили все короли, предшественники и потомки Генриха IV, ему казалось, что они подняли над ним кто скипетры, кто свои жезлы правосудия, восклицая: «Горе святотатцу!» И тогда, по мере прикосновения к его телу этих жезлов правосудия и скипетров — тяжелых, как свинец, и горячих, как огонь, он чувствовал, как хрустели, ломаясь, его кости.

В это-то время часы пробили полночь, и сторож услышал стоны. Я сделал все что мог, чтобы успокоить несчастного, но он сошел с ума. После трехдневного бреда он умер с криком: «Пощадите!»

— Извините, — сказал доктор, — я совсем не понимаю вывода вашего рассказа. Происшествие с вашим рабочим показывает, что, преисполненный всем случившимся с ним днем, он бродил ночью — отчасти в состоянии сомнамбулизма; во время своего блуждания он забрел на кладбище и, глядя вверх, вместо того чтобы смотреть под ноги, упал в яму, где, вполне естественно, бедняга при падении сломал себе руку и ногу. Вы же говорили о каком-то предсказании, которое исполнилось, а я во всем этом не вижу ни малейшего предсказания.

— Подождите, доктор, — сказал кавалер. — История, которую я рассказал и которая, вы совершенно правы, не более чем факт, ведет прямо к тому предсказанию, о котором я упомянул и которое составляло тайну.

Это предсказание таково. Двадцатого января 1794 года после разрушения гробницы Франциска I вскрыли гроб герцогини Фландрской, дочери Филиппа Длинного. То были последние гробницы, которые еще оставалось осмотреть. Все склепы были опустошены, все гробы открыты, все кости выброшены в яму. Последняя гробница была неизвестно чья. То была, вероятно, гробница кардинала Реца, которого, говорят, похоронили в Сен-Дени. Закрыли все склепы или почти всю гробницу Валуа, склеп Каролингов. Оставалось закрыть на следующий день склеп Бурбонов.

Сторож проводил последнюю ночь в этой церкви, где уже больше нечего было сторожить, он получил разрешение спать и воспользовался им. В полночь его разбудили звуки органа и церковное пение. Он очнулся, протер глаза, повернул голову к амвону, то есть туда, откуда доносилось пение. Тогда он с удивлением увидел, что места на амвоне заняты монахами Сен-Дени, у алтаря стоит архиепископ, свечи освещают гроб, а на нем лежит покров из золотой парчи, которым покрывают обыкновенно только гробы монархов. Когда он проснулся, месса кончилась и начиналась траурная служба. Скипетр, корона и жезл правосудия, лежавшие на красной бархатной подушке, были переданы герольдами трем принцам. Вслед за этим подошли, скорее скользя, чем ступая, и не издавая ни малейшего шума, придворные, которые приняли гроб с телом и отнесли его в склеп Бурбонов, единственный стоявший открытым, в то время как все другие были закрыты. Тогда в склеп спустился герольдмейстер и оттуда позвал других герольдов для исполнения своих обязанностей. Герольдмейстер и герольды составляли группу из пяти лиц.

Из склепа герольдмейстер позвал первого герольда, тот спустился, неся шпоры, потом второй принес латные рукавицы, за ним шел третий, неся щит, затем спустился четвертый, неся шлем с гербом, наконец, спустился пятый, неся кольчугу. Затем он позвал знаменосца, который нес знамя, капитанов швейцарцев, стрелков гвардии, двести придворных, главного конюшего, который нес саблю короля, первого камердинера, несшего знамя Франции, главного церемониймейстера, перед которым прошли все церемониймейстеры двора и бросили свои белые жезлы в склеп, кланяясь принцам, которые несли корону, державу, скипетр и жезл правосудия. По мере того как они проходили, наконец три принца, в свою очередь, отнесли в склеп скипетр, жезл правосудия и корону. Тогда герольдмейстер громко возвестил трижды: «Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король! Король умер, да здравствует король!» Герольд, оставшийся у амвона, три раза повторил этот возглас.

Наконец, главный церемониймейстер сломал свой жезл в знак того, что королевский род прервался и придворные короля должны печься о себе сами. Вслед за тем затрубили трубы и заиграл орган. Затем трубы звучали все слабее, орган играл все тише, свет свечей бледнел, тела присутствовавших монахов таяли, и при последнем стоне органа и последнем звуке труб все исчезло. На другой день сторож в слезах рассказал о королевских похоронах, которые он видел и на которых он, бедняга, один присутствовал, и предсказал, что разоренные гробницы будут восстановлены и что, несмотря на декреты Конвента и работу гильотины, Франция доживет до новой монархии, а в Сен-Дени будут новые короли. За это предсказание бедняга попал в тюрьму и едва не угодил на эшафот. А тридцать лет спустя, 20 сентября 1824 года, за той же колонной, где он видел привидение, он мне говорил, дергая за полу платья:

— Ну что, господин Ленуар, я вам говорил, наши бедные короли вернутся когда-нибудь в Сен-Дени. Я ведь не ошибся?

Действительно, в тот день хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад.

— Объясните-ка это, доктор.

X

Артифаль

Доктор молчал: то ли его убедили, то ли (что вероятнее) он считал невозможным выступать против авторитета такой персоны, как кавалер Ленуар. Молчание доктора дало возможность другим комментаторам принять участие в споре — аббат Мулль устремился на арену.

— Все это подтверждает правильность моей системы, — проговорил он.

— А какова ваша система? — поинтересовался доктор, очень довольный, что может вступить в дискуссию с менее сильными противниками, чем Ледрю и кавалер Ленуар.

— Мы живем одновременно в двух невидимых мирах, населенных один — исчадиями ада, другой — ангелами небесными. В момент нашего рождения два гения, добрый и злой, занимают свои места около нас и сопровождают нас в продолжение всей нашей жизни — один вдохновляет нас на добро, другой — на зло, а в день смерти овладевает нами тот, кто берет верх. Таким образом, наше тело попадает во власть демона или ангела. У бедной Соланж одержал победу добрый гений, и он-то прощался с вами, Ледрю, безжизненными устами молодой мученицы; в случае с разбойником, осужденным шотландским судьей, победителем остался демон, и он-то являлся судье то в образе кошки, то в облике курьера или под видом скелета; и наконец, в последнем случае покровитель монархии мстил за святотатство и за поругание могил и, подобно Христу, явившемуся униженным, показал бедному сторожу грядущую реставрацию королевской власти и представил эту церемонию с такой помпой, как будто она происходила в присутствии всего будущего высшего общества при дворе Людовика XVIII.

— Но, господин аббат, — заметил доктор, — вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении.

— Конечно.

— Но убеждение это, для того чтобы быть достоверным, должно опираться на факты.

— Мое убеждение и основывается на факте.

— На факте, рассказанном вам кем-нибудь из тех, к кому вы питаете полное доверие?

— На факте, случившемся со мной самим.

— О, неужели?! Пожалуйста, сударь, расскажите-ка об этом факте.

— Охотно. Я родился в той исторической части старой Франции, которая когда-то называлась Иль-де-Франс. Мои отец и мать жили в маленькой деревушке, которая расположилась в окружении леса Вилле-Котре и называется Флери. Еще до моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли.

Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет одевать меня до семи лет только в одежды белого цвета, а отец обещал совершить паломничество к Божьей Матери в Лиессе. Эти обеты широко распространены среди жителей провинции, и они между собой тесно связаны: белый цвет — цвет чистоты, непорочности, цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть не кто иной, как Дева Мария. К несчастью, отец мой умер, так и не дождавшись моего появления на свет. Мать моя, будучи женщиной религиозной, решила все-таки исполнить обеты, данные и ею, и ее супругом — моим безвременно почившим отцом, со всей возможной строгостью: сразу после рождения меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва оправилась от родов, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье.

К счастью, храм Божьей Матери в Лиессе от деревушки Флери отстоял всего на расстоянии в пятнадцать-шестнадцать миль. Сделав в пути три остановки, мать моя благополучно добралась до места назначения. Там она говела и затем получила из рук священника серебряный образок, который впоследствии, по возвращении домой, надела мне на шею. Благодаря исполнению моей матушкой этих обетов меня не коснулись все злоключения юности, и когда я вошел в возраст, то, вследствие ли полученного мной религиозного воспитания или благодаря влиянию образка, почувствовал призвание к духовному служению. Окончив семинарию в Суассоне, я вышел оттуда священником и в 1780 году был отправлен викарием в Этамп.

Случайно я был назначен в ту из четырех церквей д’Этамп, которая была возведена во славу Божьей Матери. Еще ребенком я любил эти чудные сооружения из гранита, которые вера возвела в эпоху Средневековья на просторах Франции, этой старшей дочери Рима, и покрыла ее целым лесом церквей. Сооружение этих домов Божьих впоследствии приостановилось, когда веру в сердцах простодушных уничтожил яд Лютера и Кальвина.

Мальчиком я часто играл в развалинах церкви Святого Иоанна в Суассоне, я любовался тончайшей резьбой, все еще украшавшей величественные руины этого храма. Они были покрыты ею, будто окаменевшими цветами. И когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай, или, скорее, Провидение, даровал мне такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в ней.

Я не хочу сказать, что меня там удерживало только религиозное чувство, нет — то было состояние счастья, какое испытывает птица, когда ей удается избавиться от силков и обрести вновь свободу и простор. Моим простором было все пространство от портала и до хор, моя свобода состояла в раздумьях, которым я предавался, в продолжение часов стоя на коленях у какой-либо гробницы или облокотившись о колонну. О чем я размышлял? Отнюдь не о богословских тонкостях. Я рассуждал о вечной борьбе между добром и злом — о борьбе, которая терзает человека с момента грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными физиономиями, изображения которых от каждого солнечного луча сверкали на оконных витражах: одни — небесным огнем, другие — пламенем ада; наконец, церковь Божьей Матери была моим настоящим домом — там я жил, философствовал, молился. Предоставленный мне маленький домик при храме был для меня лишь временным пристанищем: я там ел, спал, и только.

Довольно часто я покидал свой храм в полночь, а то и в час ночи. Все знали об этом. Если меня не было в доме священника, значит, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали и там меня находили… Все происходившее в мире мало меня беспокоило, от жизненных волнений я скрывался в этом святилище религии и поэзии. Однако во внешнем мире происходило нечто такое, что интересовало всех: простолюдинов и знать, духовенство и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник, или, вернее, соперник, Картуша и Пулаллье и дерзостью своей, казалось, не уступал своим предшественникам. Этого разбойника, который грабил всех и особенно церкви, звали Артифаль.

У меня были свои причины интересоваться похождениями этого разбойника, так как его жена, жившая в нижней части Этампа, регулярно приходила ко мне исповедоваться. Это была хорошая и достойная уважения женщина, которая испытывала угрызения совести за преступления, совершаемые ее мужем, и считала себя ответственной за него перед богом, как его жена. Жизнь свою она проводила в молитвах и на исповеди, стараясь своим благочестием искупить беспутность своего мужа. Что касается его самого, то я должен заметить, что он не боялся ни Господа, ни дьявола, считал, что общество устроено несправедливо, а он призван своими деяниями направить его на путь исправления. Он полагал, что со временем благодаря его действиям в обществе установится равномерное распределение богатства, и смотрел на себя лишь как на предтечу новой религии, которая должна появиться в будущем и будет проповедовать то, что он проводит в жизнь, а именно — общность имущества.

Уже не единожды его ловили и отправляли в тюрьму, и почти всегда на вторую или третью ночь темница оказывалась пустой. Поскольку никто не мог объяснить его удачливость при побегах, то стали поговаривать, что он нашел такую траву, которая перепиливает кандалы. Таким образом, этот человек был окружен ореолом некой загадочности. Но я вспоминал о нем только тогда, когда ко мне являлась его жена, исповедовалась в переживаемых ужасах и просила моих советов. Вы понимаете, что я советовал ей употребить все свое влияние на мужа, чтобы вернуть его на праведный путь. Но влияние бедной женщины было очень слабо. У нее оставалось одно лишь утешение — молитвы и вымаливание милостей у Господа.

Приближалось празднование Пасхи 1783 года. Был вечер Великого четверга перед Страстной пятницей. В течение всего четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне. Пономарь видел, что я заснул, но, зная мои привычки и будучи уверен в том, что у меня есть при себе ключ от церковных дверей, он не стал меня беспокоить, так как это случалось уже сотни раз. Я спал и во сне услышал какой-то необычный шум. Я слышал бой часов, отбивавших полночь, а затем чьи-то шаги по плитам пола. Я открыл глаза и собирался выйти из исповедальни, когда в свете луны, проникавшем через цветные стекла одного из окон, мне показалось, что я увидел проходящего мимо человека. Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что это был не кто-то из причта, не сторож, а некто чужой, явившийся сюда с дурными намерениями.

Ночной посетитель направился к амвону. Подойдя, он остановился, и через минуту я услышал сухой треск кремня о кресало, я видел, как блеснула искра, кусок трута загорелся, а затем спичкой от огнива была зажжена свеча у алтаря. И вот с слабом свете свечи я разглядел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с насмешливым, но не страшным лицом. Он рассматривал пристально все пространство, освещенное свечой, и, очевидно, вполне удовлетворился увиденным. Вслед за тем он вынул из кармана связку инструментов, заменяющих ключи, — отмычек, называемых «россиньоль», по имени знаменитого Россиньоля, который хвастался тем, что владеет ключами от всех замков. С помощью одного из этих инструментов он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха II, массивный потир, подарок городу от королевы Марии-Антуанетты, и еще два позолоченных сосуда. Так как это было все, что хранилось в дарохранительнице, то, опустошив, он старательно ее запер и опустился на колени, чтобы открыть нижнюю часть престола. В нижней его части находилась восковая статуэтка Богородицы в золотой с бриллиантами короне, в белом платье, расшитом дорогими каменьями.

Через пять минут рака, в которой находилась статуэтка, была открыта подобранной отмычкой так же, как перед этим дарохранительница, и грабитель собирался присоединить платье и корону к потиру и сосудам, когда я, дабы помешать этому святотатству, вышел из исповедальни и направился к алтарю. Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и начал всматриваться в сумрак. Исповедальня была погружена в темноту, и он увидел меня только тогда, когда я вступил в круг света, отбрасываемый дрожащим пламенем свечи. Увидев человека, вор оперся об алтарь, вытащил пистолет из-за пояса и направил его на меня. При виде моего черного облачения он понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита — вера, а все мое оружие — слово. Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку, или пуля пролетит мимо. Я положил руку на мой образок и испытал удивительное чувство защищенности — я знал, что меня хранит святая любовь Богоматери. Казалось, что спокойствие бедного священника задело разбойника.

— Что вам угодно? — сказал он голосом, которому старался придать уверенность.

— Вы Артифаль? — спросил я.

— Черт возьми, — ответил он, — а кто другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я?

— Бедный, ожесточенный грешник, — сказал я, — ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, которую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу!

— Ну, — сказал он, — тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, еще раз спасу. Что же касается души…

— Ну, а душа твоя?