Помоги проекту - поделись книгой:
Алексей Федорович сознавал, что никогда не постигнет тайны, потому что издали созерцал лишь внешнюю ее оболочку. Жар-птица промелькнула перед глазами, не оставив после себя даже крошечного перышка… Будучи ученым, он знал, что наука не всесильна, что некоторые «законы природы», кажущиеся сегодня незыблемыми, завтра предстанут в ином, возможно, кощунственном с нынешней точки зрения толковании…
Сказать: «я видел своими глазами НЛО — неопознанный летающий объект»? Обыватель так бы и сделал, а потом взахлеб рассказывал бы об инопланетном космическом корабле, придумывая все новые и новые подробности. Но Плотников думал иначе: «Мне посчастливилось наблюдать нечто, не поддающееся определению». Он предложил Дарвишу и Джеролу нарисовать увиденное и сам тоже взял листик бумаги. Рисунки получились похожими, не совпало лишь число лучей «треножника» — никто не догадался их сосчитать.
С тех пор «Летучий голландец» затаился в глубине памяти, время от времени давая о себе знать…
Едва Стрельцов вышел из кабинета, Алексей Федорович почувствовал беспокойство.
«А вдруг я ошибся? — подумал он. — Просмотрел что-то большое, настоящее, прошел мимо, упустил жар-птицу?»
И тут же привычно успокоил себя:
«Ну, что нового предложил Стрельцов? Это же, в сущности, микровариант, микроповорот давно разработанных фантастами идей, парадоксов вмешательства во временную причинно-следственную связь…»
Вот бы поразился «Перпетуум-мобиле», узнав, что саркастически настроенный профессор с молодых лет увлекается фантастикой! А между тем Плотников и сам писал короткие фантастические новеллы, впрочем, не принимая это свое занятие всерьез и даже посмеиваясь над собою, как посмеиваются над необидным, пустяковым пороком, только подчеркивающим достоинства. И в то же время увлечение фантастикой давало ему возможность беспрепятственно и безотлагательно реализовать (пусть на бумаге!) самые дерзкие творческие замыслы, и даже не замыслы, а помыслы.
Он был искренен в литературном творчестве, верил: все, о чем писал, могло происходить на самом деле, пусть в ином измерении, в других вселенных… Как ученый Плотников отвергал работу Стрельцова, как фантаст сочувствовал ему и даже жалел, что не вник в его идеи.
«А если бы Стрельцов переделал свой опус, сочинил бы повесть или, на худой конец, рассказ? Было бы интересно… Хотя он же корову пишет через «ять»! Машина времени, хронотрон… Исчерпанная тема? Ну-ка, посмотрим, так ли?»
Римский полководец Марцелл, против которого мне пришлось воевать, поставил на моей могиле памятник с изображением шара, вписанного в цилиндр. Эпитафия гласила, что их объемы соотносятся как 2: 3 — самое изящное из моих открытий. Памятник пришел в запустение, был восстановлен Цицероном, сицилианским квестором, потом…
Не верите? Думаете, я сумасшедший? Допустим. Но что вы скажете о казусе с римским флотом? Имеются веские свидетельства, что Архимед, то есть я, во время осады Сиракуз римлянами сжег их суда лучами света. Историки преподносят этот достоверный факт как легенду, дабы не быть осмеянными физиками: ни зеркала, ни линзы ни в состоянии настолько сконцентрировать световую энергию, чтобы можно было поджигать корабли с берега. Сделать это способен лишь лазер. Но признать, что Архимед располагал лазером, значит… А ведь иного объяснения не придумаешь!
И вот историки, спасовав, пытаются взять жалкий реванш, выдавая за факт притчу о том, как Архимед, найдя способ определить соотношение золота и серебра в короне Гиерона, выскочил из ванны с криком: «Эврика!» — «Нашел!» — и в чем мать родила выбежал на улицу. Эта побасенка даже вошла в энциклопедии… при молчаливом попустительстве физиков!
Но скажите, если Архимед (тот самый чудак, чуть не опрокинувший ванну!) не уничтожил в действительности римскую армаду, все эти галеры и галионы, как ему удалось на два долгих года растянуть осаду Сиракуз? Может быть, у него был свой флот? Увы… Береговая артиллерия? Ее не существовало в помине! Так что же?
Лазер! Лазер! Лазер!
Почему именно он? Да потому, что лазерное оружие в тех условиях было наиболее эффективным! Представьте, сколько понадобилось бы пушек, чтобы потопить флот Марцелла? Сколько снарядов, не говоря уже о ядрах! Я же обошелся одним-единственным лазером на углекислом газе с добавкой… Впрочем, тс-с-с… не будем выдавать военную тайну!
Все еще считаете меня сумасшедшим? Тогда вспомните легенду о том, как я был убит римским солдатом. Марцелл вроде бы приказал сохранить мне жизнь, когда город будет взят предательским ударом с суши, но невежественный солдат не узнал меня. Я же сидел, погруженный в размышления над развернутым чертежом, и даже не слышал шума битвы. А увидев внезапно возникшего воина, сказал:
— Бей в голову, но не в чертеж!
Этим словам умиляются, дескать, Архимед собственную жизнь ценил меньше, чем чертеж, олицетворявший науку. Впоследствии, устыдившись столь вопиющего пренебрежения логикой, фразу подправили так:
— Не трогай моих чертежей!
Подумайте, человек, два года успешно возглавлявший оборону Сиракуз, не только позволил захватить себя врасплох, но и встретил врага, словно пай-мальчик драчуна, вознамерившегося отнять игрушку.
А ведь никакого пренебрежения логикой в первой, истинной, фразе не было. Я неспроста подставил голову. Если бы воин повредил «чертеж», то я вряд ли находился бы сейчас перед вами. Потому что чертеж на самом деле был пленочным хронотроном, который содержал в поликристаллической структуре мой информационный код и как раз тогда транслировал меня из античности обратно в современность. Какого бы я свалял дурака, попросив воина:
— Будьте добры, не причините вреда хронотрону, иначе в двадцатый век возвратится лишь часть человека, именующего себя Архимедом, а не весь «целиком и полностью», как пишут в газетах.
И я сказал:
— Бей в голову!
Ведь голова, как и тело, уже не представляла ценности, поскольку моя сущность была скопирована, преобразована в последовательность импульсов, заложена в память хронотрона и находилась в процессе трансляции, где-то на рубеже эпохи Возрождения.
Солдат и впрямь был невежествен. Он принял хронотрон за никому не нужный чертеж. Впрочем, и вы вряд ли обнаружили бы разницу. Тем более, что я чертил не на ватмане и не «Кохинором».
Но почему Архимед все же сдал Сиракузы, хотите спросить? Просто в конце концов понял, что вмешиваться в ход истории бессмысленно!
Ну как, все еще не убедил? В таком случае, когда придумали интегрирование? Лет триста назад? Неправда! Именно я в послании к Эратосфену (слышали о таком?) изложил основы интегрального исчисления. В точности по своему студенческому конспекту, у нас высшую математику читал Арбузов, забавный такой старик, вместо «интеграл» говорил «крючок»; распутаем, мол, нетабличный крючок в пределах от нуля до бесконечности! Ну вот, послание затерялось, раскопали его лишь в начале двадцатого века. И ахнули: боги Олимпа, не вы ли водили пером Архимеда?
Видимо, легче поверить в Зевса, чем в то, что твой современник оборонял Сиракузы во время второй Пунической войны!
Но рассудите: если в древности некто Архимед изобрел лазер и придумал интеграл, то почему я не мог осуществить хронотрон — машину времени? Это при нынешних возможностях, в эпоху современной научно-технической революции, — раз плюнуть. Логично? Ну, наконец-то! С Марцеллом справиться было легче, ей-богу! А раз я вас поборол, гоните выкуп — на сооружение нового хронотрона!
Куда делся старый? Видите ли, когда я был Александром Македонским…
КОЛЕЯ К ЗВЕЗДАМ
Алеша был в семье единственным и очень поздним ребенком. На свет его извлекли щипцами — чуть выше левого виска так и осталась заметная вмятинка. Родился он отнюдь не в сорочке, а мертвым. Мать тоже была при смерти, ее спасали, а тельце сына отдали практиканткам. Те поочередно опускали трупик в горячую и холодную воду; когда он неожиданно закричал, уронили в тазик и помчались за акушеркой.
Мать наконец очнулась. Мальчика поднесли к ней. Взглянув на его огромную отечную голову, она прошептала:
— Боже, какой урод…
Впоследствии оказалось, что Алеша вполне нормальный ребенок. Мать в нем души не чаяла. Нянча его, она пела:
Рядом был детдом. По случайности именно в нем воспитывался будущий академик Форов. Он, бывало, подпевал через открытое окно:
Но чаще доносилась популярная среди беспризорников песня:
«Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет, я остался сиротою, счастья-доли мне нет…»
Отец Алеши стал большевиком в марте семнадцатого. У Плотникова сохранился снимок тех лет: длинные волосы, пенсне, кожаная куртка, маузер…
После гражданской войны отца, недоучившегося студента-медика, направили поднимать и укреплять здравоохранение в Крым, где он когда-то воевал с белогвардейцами, затем — оканчивать институт. Отец остался в нем… директором.
Алеша запомнил на всю жизнь нечаянно подслушанный разговор.
— Ну почему так? — недоумевала мать. — Мы живем в комнате без удобств, а ты отказался от квартиры!
— Я коммунист, — ответил отец.
Года два, во время учебы отца, Алеша с матерью прожили вдвоем. Это было, пожалуй, самое счастливое время в жизни. Мать брала его на ночь в постель и перед сном напевала:
«Хорошо нам, Леша, в гнездышке родном, пусть гудит сердито вьюга за окном!»
Алеша любил купаться. Так приятно было барахтаться в теплой, ласковой воде. А потом мать обмывала тельце обильной щекочущей струей и приговаривала:
После его дразнили: «
Еще одно яркое, запомнившееся навсегда впечатление относится к столу. До сих пор стол возвышался над Алешей как монумент. И вдруг, встав на цыпочки, мальчик увидел ровную и гладкую крышку. Увидел впервые сам, не с маминых колен. А ведь прежде она была выше уровня глаз! Значит, он стал таким же большим, как стол…
Пришло время, и Алеша поступил в школу, сразу во второй класс. Младший по возрасту, он обогнал ростом одноклассников. Мать не раз внушала:
— Смотри не дерись, еще покалечишь кого-нибудь!
Он так и рос маменькиным сынком…
В тридцатых годах родители поселились в подмосковном поселке Лосинка, Лосиноостровске. Вскоре поселок переименовали в честь полярного летчика Михаила Сергеевича Бабушкина, участника челюскинской эпопеи и высокоширотной экспедиции ледокола «Садко», Героя Советского Союза, родившегося поблизости и погибшего при авиационной катастрофе. Позднее Лосинка, как ее по-прежнему будут называть старожилы, войдет в черту Москвы.
Они жили в двухэтажном, дощатом, отштукатуренном снаружи и изнутри доме, похожем на барак, — такие дома называли стандартными. К их крошечной квартире в торце дома примыкала веранда, имевшая два входа — со двора и из комнаты. С годами она обветшала, наружную дверь забили.
Веранда не отапливалась, поэтому пользовались ею только летом. Тогда ее облупившийся фасад заплетал вьюнок с бледно-розовыми слабоароматными цветками, и дом, при очень развитом воображении, можно было принять за старинный рыцарский замок.
На веранде доживал век старый комод. Ящики его рассохлись, им уже давно не пользовались по назначению, но и не выбрасывали. Это были владения Алеши.
В ящиках комода скрывался хаос, самый настоящий первозданный хаос, полная противоположность порядку — по-гречески «космосу»: железки невообразимого происхождения и предназначения, радиолампы, шурупы, пружины и многое другое из того, что несведущие люди считают бесполезным хламом. Алеша копался в нем с наслаждением, словно старьевщик, и всякий раз находил что-то неожиданное…
В памяти Плотникова комод ассоциируется с дядей Мишей, Михаилом Павловичем, младшим братом матери. В гражданскую войну был он рядовым красноармейцем, а в тридцатые годы — киномехаником. Кино тогда уже обрело голос, и дядя часто возился со звуковоспроизводящей аппаратурой, что-то в ней усовершенствуя. Делал он это с явным удовольствием.
Примостившись рядом, Алеша разглядывал большие стеклянные радиолампы и алюминиевые цилиндры электролитических конденсаторов, вдыхал елейный аромат расплавленной паяльником канифоли.
Как оказалось, дядины уроки не прошли бесследно. Михаил Павлович заразил-таки племянника своей страстью, но так никогда и не узнал об этом: вспышке Алешиной «болезни» предшествовал довольно длительный скрытый период.
Но вот Алеша прочитал небольшую книгу под названием «Веселое радио». Автора не запомнил и лишь сорок лет спустя выяснил, что книга принадлежит перу писателя-фантаста Немцова. Наверное, это была лучшая из его книг. Полная неистощимой выдумки, почти циркового блеска, виртуозной изобретательности и юмора, она заворожила Алешу и словно спустила курок, который взвел дядя.
Так в тринадцатилетнем возрасте будущий профессор стал радиолюбителем.
В Москве на Арбате находился тогда очень странный магазин. Он не был ни комиссионным, ни антикварным. Возможно, теперь его назвали бы магазином уцененных товаров, но и это не отразило бы сути. Магазин был волшебным. В нем продавали старые-престарые радиоприемники, чуть ли не времен Попова и Маркони. Откуда они брались, оставалось тайной. Там Алеша купил за бесценок двухламповый ПЛ-2, выглядевший так, словно его только что изготовили, но упорно не желавший работать.
Потом были муки творчества, и наконец наступил миг, когда первый сделанный его руками приемник вдруг ожил. Произошло это в ночь на первое января тысяча девятьсот сорок первого года.
Говорят, хуже всего — ждать и догонять. Алеша предпочитал последнее: ожидание пассивно и оттого мучительно. Ждать он просто не умел и никогда этому не научился. Вот и тогда не стал дожидаться подходящего времени.
У родителей были гости, в тесной комнате звенели бокалы, играл патефон. Алеша проскользнул на веранду. Его отсутствия никто не заметил — взрослые оживленно обсуждали международное положение («и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!»).
Стоял трескучий мороз. Стекла на веранде заиндевели, вдоль щелей образовались ледяные сталактиты, алмазной пылью посверкивали подоконники и проемы дверей. Священнодействуя, Алеша присоединил к приемнику батареи, надел наушники, медленно повернул ручку настройки, и… сквозь трески и шорохи эфира прорвалось негромкое, чистое и разборчивое звучание.
Алеша не вслушивался в смысл слов, воспринимал их как музыку. Они и были для него музыкой.
Много лет спустя, уже работая в НИИ, Плотников вспомнил этот эпизод, испытав нечто подобное. После нескольких месяцев упорных неудач наконец удалось отладить опытный образец профессионального радиоприемного устройства — одного из самых сложных по тому времени. Как и в далекую новогоднюю ночь, он включил питание, надвинул на уши телефоны и услышал необычайной красоты музыку: передавали Первый концерт для фортепьяно с оркестром Петра Ильича Чайковского.
Никогда впоследствии Плотников не испытывал такого эмоционального потрясения: сказались крайняя усталость, граничащая с опустошенностью, удовлетворение от законченной работы, расслабленность, неожиданность. И многокомпонентный сплав чувств под действием музыки Чайковского вызвал в душе резонанс, по силе подобный шоку. Слезы застилали глаза Плотникова, струились по щекам, благо в это позднее время он, презрев требования техники безопасности, работал один.
Но этот день еще ожидал его в будущем…
Началась война. Ее приближение чувствовалось задолго. Все разговоры заканчивались ею. Большим успехом пользовалась книга Николая Шпанова «Первый удар», в которой живописался молниеносный разгром посмевшего напасть на нашу страну противника.
Во дворе Алешиного дома стоял деревянный, посеревший от времени и дождей стол. По вечерам на нем «забивали козла». Днем же он пустовал; поблизости сушилось белье, бродили ленивые коты.
Алеша любил, возвратившись из школы, забраться на стол, лечь навзничь и смотреть в небо. Оно запомнилось голубым, безмятежным, а отнюдь не предгрозовым. По нему плыли невозмутимые облака, отбрасывая на лицо Алеши короткие тени.
Он лежал, смотрел и мечтал — ни о чем определенном. Веял ветерок, и это его безотчетно волновало; набегали, сменяя друг друга, звуки и запахи — он невольно запоминал их, чтобы спустя десятки лет внезапно вздрогнуть от случайно возникшего сочетания таких же звуков и запахов…
Фантазия еще дремала, сладко потягивалась, отложив свое пробуждение на многие годы. Но не в этих ли неоформившихся детских мечтах ее истоки?
И старый комод, и стол — стартовая площадка в небо — стали частицами его жизни. Они — последнее, что было в детстве.
А такого неба он больше не видел. Видел всякое: в дымном чаду, разрывах зенитных снарядов. Видел схватки одиноких И-16, легендарных «ишаков», со стаями железных «мессершмиттов», видел, как «юнкерсы» роняли безобидные на вид слезинки-бомбы. Но такого неба, как в то предвоенное лето, больше не видел.
Родители Плотникова, оба врачи, были призваны в Красную Армию на третий день войны. Алеша остался бы один, но сердобольный облвоенком выписал ему, не глядя на возраст, мобилизационное предписание. До сих пор помнит Алексей Федорович этот малиновый прямоугольник из тонкого открыточного картона…
Госпиталь формировался на Украине, в Валуйках. Он был по замыслу тыловым, но уже вскоре превратился в прифронтовой.
Однажды Алеша услышал крик:
— Немцы фронт прорвали!
Нужно было срочно эвакуировать раненых, но запропастился транспорт. В палатах началось столпотворение. В одну из них вбежал кто-то из госпитального начальства, закричал на раненых. Его выбросили в окно.
Алеша помчался за матерью. Во «взбунтовавшуюся» палату она вошла стремительно, с гордо поднятой головой. Секунда… другая… Тишина…
Мать Плотникова, Вера Павловна, родилась в Дербенте, в семье учителя пения. Перед революцией, совсем еще юной, одна-одинешенька приехала в Москву, где у нее не было близких, и поступила на медицинский факультет университета. Ни разу в жизни не воспользовалась протекциями, знакомствами, связями. Рассчитывала только на свою голову, свои руки и уже в пожилом возрасте стала доктором медицинских наук, профессором педиатрического института.
Занимала высокий пост в Народном комиссариате здравоохранения, а жила в двухкомнатной, скромно обставленной пригородной квартире без намека на удобства. Отказалась от брони, на которую имела право, надела гимнастерку со «шпалами» в петлицах.
Достался ей характер тяжелый и властный, как сама ее жизнь (еще девушкой переболела она и сыпным, и брюшным, и возвратным тифом). Но у постели пациента Вера Павловна преображалась, становясь мягкой, чуткой, бесконечно терпеливой. Собственные беды, боли, страхи отходили на второй план. В сердце входили беда, боль, страх человека, который верил ей, ждал от нее чуда.
— Вот бы начать жизнь заново, — сказала она Алексею, уже будучи доктором медицинских наук. — Стала бы кем угодно, только не врачом. Так больно чувствовать себя бессильной. А это бывает слишком часто…
В старости мать не обращалась к врачам со своими болезнями и умерла от прободной язвы желудка, так и не распознанной светилами медицины, которых потревожил Алексей Федорович, когда матери стало худо.
Плотников считал мать необыкновенной женщиной и собственные достоинства относил на ее счет. Он сознавал, что не был хорошим сыном. Понимание этого обычно приходит слишком поздно.
Колея начиналась у порога и уходила в бесконечность — к иным временам и мирам. Две полосы, накатанные колесами автомобиля. Рубчатые оттиски шин, словно отпечатки пальцев сына — она еще чувствовала их прикосновение…
Поделиться книгой: