Мироздание по Петрову

„Размеры гроба какие делать?“

„Да самые большие, – откликнулся скотник. – Чтоб всей деревней нести, чтоб каждый бы за край подержался“.

„А напьются, омрачат праздник?“

На такие слова Никандр ответил твердым взмахом руки:

„Самым зрелым гражданам с утра раздадим огнестрельное оружие! Стрелять только на поражение, чтобы впоследствии не путаться в сложных вопросах идеологического перевоспитания“.

„И хорошо бы белых лошадей! – вдохновился скотник. – Животное, а ведь летит, как пурга!“

Концовку будущего фильма Режиссер найти не успел.

Были разные варианты. Мне, например, нравился такой.

Где-то через месяц после состоявшихся торжественных похорон в заброшенную, забытую Богом Лыковку вошел конный отряд. Заиндевелые брови, шашки как лед. Чекисты. Классовые борцы, не знающие пощады.

„Странные вы, Лыковы, – сказал командир, единственным голубым глазом зорко озирая собравшихся. – Манька говорит: хорошо, а Ванька говорит: плохо. Постановляю сейчас же провести необходимые аресты. Это ведь подумать только, до какой дикости докатились: захоронить на юру, в земле, в такой глуши и отдаленности светлый образ вождя!“

„Символ!“ – крикнул кто-то.

„Тем более! – крикнул командир на приведенного и брошенного под ноги его лошади скотника Гришку: – Разоружайся перед партией, гидра!“

„Да я чего? – молил скотник. Голубой глаз над ним так и сверкал. – Я от всей души! Идея ведь у меня. Добрая идея. Кулаки есть? Есть. Староверы есть? Есть. Много? Много. Ну вот и гнать всех на светлую стройку социализма. Платить не надо, насосались наших жиров. Мы на свободных полях такое вырастим!“

Водка кончилась.

В Тараканыча я больше не верил.

Разгромленной квартиры не замечал.

Кого жалел, так это Аську. Три года была прикована к человеку-растению, может, по женской слабости и сыпанула ему чего. Тот же академик мог подсказать. По иронии судьбы валялась на полу биографическая книжка: „Академик И.И. Петров-Беккер“. С фотографии смотрел человек с сединой, на щеках темные пятна от ожогов. Наверное, получил на практических занятиях: изучал свойства ядов. „Однако, – прочел я, – наибольшим стимулом к исследованиям в области фотохимии явилось тесное взаимодействие с академиком Н.Н. Семеновым, обозначившим в свое время стратегическую важность решения вопроса об искусственном фотосинтезе для судьбы населения планеты в будущем“. Чем Петров-Бекеер только не занимался. Не случайно избран Председателем Международного Совета по проблеме „Катализ и его промышленное использование“. Опять же, Представитель РФ в Совете уполномоченных стран ЕЭС по проблеме „Промышленные катализаторы“. А еще Президент Международного конгресса, член Нью-йоркской академии наук. Вот где можно закупить нужные яды! Опять же, программа CETI. Поездки, встречи. Водка хорошо на меня подействовала. „Фотоперенос электронов через мембраны липидных везикул, сенсибилизированный тетрафенилпорфином цинка“. Одним названием можно отравить.

Я облизнул пересохшие губы.

Если честно, Режиссер тоже никогда не был душкой.

Если девушка со свиными ножками сыграет сцену лучше, чем знаменитая секс-бомба, то предпочесть следует свиные ножки. Так он считал. Однажды я оказался невольным свидетелем того, как Режиссер разделывался с отработанным материалом. В паре с Мерцановой он выпустил на сцену знаменитую, но уже спивающуюся актрису Ангелину Степанову. Везде на сцене были расставлены телефоны (ставили „Аудиторскую проверку“ по Н.В. Гоголю). Когда раздавался звонок, Степанова хватала трубку. Иногда отвечала сама, иногда передавала дочери (Городничего). „Ну, Машенька, – лепетала она сияющей, вдохновенной Мерцановой. – Нужно бы нам заняться туалетом. Он ведь – (речь шла о приезжем аудиторе) – штучка столичная. Он, Боже сохрани, чтобы нас не осмеял. Так думаю, что приличнее тебе будет надеть голубенькое с оборками“. – „Да ну, с оборками! Фи, маменька! – вдохновенно возражала Мерцанова. – Ляпкина-Тяпкина в голубом. Дочь Земляники в голубом. Чего же я голубое надену?“

Мрачные глаза Степановой болезненно сверкали. Она инстинктивно чувствовала надвигающуюся катастрофу. „Зачем, дитя, ты говоришь так наперекор?“ – жалко возражала она Мерцановой, пытаясь понять, чего на самом деле хочет от нее Режиссер. Снимала и бросала трубки, а Режиссер внимательно наблюдал за нею из затемненной ложи. Он не жалел знаменитую старуху. „Ах, маменька, вам совсем не пойдет палевое!“ – Мерцанова чудесно прижимала ручки к груди. Зал вздыхал. Теперь весь город полгода будет повторять эту фразу. Поэтому Режиссер командовал, пользуясь телефонами: „Ангелина, дура, чего стоишь, убеди дуру, что одеть надо именно палевое!“ – „Но палевое не идет мне!“ – путалась, пугалась старуха. – „Не идет, не идет! – торжествовала Мерцанова. – Для палевого глазки нужны темные, молодые“. – Режиссер свирепел: „Не выхватывай трубку у Ангелины!“ – Но чудесную дочку городничего заело. Она просекла его игру. Она не питала никаких особенных чувств к старухе, но не хотела, чтобы ее так бесцеремонно вышибали со сцены. – „Да как же так, не идет? – трепыхалась Степанова. – У меня глаза разве не темные? Я и гадаю на трефовую даму“. – „Согласись с дурой!“ – орал в трубку Режиссер. Зрители его не видели и не слышали. А он решил сломать сразу обеих. Пусть убегут со сцены в рыданиях. – „Ах, маменька! Причем тут трефовая? Вы же больше червонная дама!“ – „Заткни ее!“ – орал Режиссер. Он, в сущности, не был злым человеком. Ну, соберутся в кабинете. Ну, усадят Степанову в глубокое кресло, чтобы ей неудобно было, нальют стакан виски. – „Дура, – орал он Мерцановой по телефону. – Плюнь на текст, отделай старуху!“ – „Да такие пустяки, – вконец запуталась Степанова. – Как это так мне вдруг не идет палевое?“ – Она плакала, но слез в зале не видели. Тогда Мерцанова специально переключила все телефоны на мощные сценические колонки и на весь зал загремел злобный режиссерский голос: „Дуры, мать вашу!“ И ломаная музыка помогла триумфу.

Вспомнив о человекообразном, я набрал его номер.

Ташкент дали не сразу. Но дали. К счастью, Сухроб уже прилетел.

„Вы что привозили Режиссеру в подарок?“ – сразу спросил я, не дав ему одуматься.

Сухроб ответил медлительно и важно:

„Дорогие подарки в РФ нынче запрещены“.

„Я не следователь, – успокоил я его. – Просто у нас…“

„Он поднялся? Он встал на ноги?“ – обрадовался Сухроб. По-своему он любил Режиссера. – Мы ему розы привозили. А Ким привозил чай. Он уже встает с постели?“

„К сожалению, нет“.

„Почему нет?“

„Он умер“.

„Умер?“ – не поверил Сухроб.

И не дал мне сказать:

„Молчи, молчи, человек! Зачем говоришь такое?“

Глава шестая

СТУДЕНТКА КАК ФАЛЛОС

18

Под окном взвыла сирена.

Откинув оборванную штору, я увидел две сине-белых „Волги“.

Меньше всего мне хотелось иметь дело с милицией. Три года назад, когда разбился Режиссер, мне тоже пришлось давать показания, хотя никакого отношения я к аварии не имел. Сейчас разговаривать с милицией мне тем более не хотелось. Особенно, если ее вызвали соседи. Поэтому я запер дверь и спустился по лестнице. Только внизу заметил, что надел кроссовки разного цвета. Да и не я это заметил, а полковник Якимов. Он волочил какую-то хромированную железяку.

– Что-нибудь изобрел? – спросил я бодро.

– Нет, украл.

– И куда тащишь?

– В университетский корпус. У меня там служебный бокс, – дохнул перегаром полковник. – А дома жена – помощник военного прокурора. Если ты от баб бежишь, – глянул он на мои кроссовки, – то лучше ко мне.

– В бокс?

Он кивнул.

Репутация есть репутация.

Вцепившись в хромированную железяку, мы потащили ее к университету.

При этом я старался прятаться за спину полковника, потому что к сине-белым „Волгам“ подъехала еще одна. На нас внимания не обращали, но я все равно старался держаться за мощным торсом полковника. Так мы и вошли в помещение, похожее на склад, а уж из него попали в небольшой прокуренный кабинет.

– У тебя есть смысл жизни? – спросил полковник, возясь с ключом.

– Это к академику Петрову-Беккеру, – отозвался я. – Это он ищет смысл жизни.

– Нет, – возразил полковник, – академик ищет внеземную жизнь. Это совсем другое.

Ключ щелкнул. Дверь во внутренний дворик открылась. Когда-то этот дворик напрямую сообщался с общим двором, потом полукруглую арку заделали крошащимся кирпичом. Железяка со звоном полетела в груду ржавых обломков.

– Живые деньги! – похвалился полковник. – Учу ребят не робеть, – конечно, он имел в виду студентов. – Изголодаются, несут металл в пункт приема. И мне процент. Для пополнения боезапаса.

Я решил, что речь идет о патронах, но ошибся.

– Снится мне все один и тот же сон, третий год снится, – подошел полковник к огромному сейфу. – Никакими таблетками не отделаться.

И потянул тяжелую дверцу:

– Смотри.

– Это сколько же там?

– Семь хереса и три водки.

– И все получено за ржавый металл?

– А то! – кинул полковник.

Два стула. Письменный стол.

На рогатой вешалке – телогрейка. На ящике с противогазами – грязный рюкзак. Ключ, отпиравший дверь во внутренний дворик, полковник повесил на стену. Будь я студенткой, я бы боялся сюда ходить. На два пальца водки, на три – хереса. Полковник называл это „Глубинной бомбой“. Дескать, запузыришь такую, вся рыба всплывет.

– Как это всплывет? Какая рыба? – насторожился я.

– Да к слову я это. Мне дрянь снится. Будто проигрываю бой. Догоняешь? Вконец проигрываю. Боезапас на исходе, а райские силы ломят. Сплошь ангелы с крыльями и гранатометы у каждого третьего. Это вот к чему такое? – Он сплюнул и закурил, до того противно было вспоминать ему сон. – Слышал про Аську? Грохнула мужика. Так все говорят. А я не осуждаю, даже если и грохнула, – потянулся он стаканом ко мне. – С тобой не чокнуться, как не выпить. Я вообще никого не осуждаю, Кручинин. Просто надо понимать смысл жизни.

– Ты это о чем?

– Ну вот живешь-живешь, – объяснил он, – а потом запузыришь „глубинную бомбу“, а она рванет не как нужно. Куда мы тогда?

– В землю, – твердо ответил я.

– Значит, только в землю?

– А ты как хотел?

– Не знаю, – скептически повел он плечом. – Только не нравится мне это. И сон не нравится. Проигрываю я бой. И не хочу в землю.

– А чего тут такого? Можно заранее выбрать красивый участок.

– Это цыганскому барону можно. А у меня денег нет, я только полковник. – Какая-то мысль мучила его. – Мне все же непонятно, Кручинин. Если нас, полковников, убивают в каждой войне, куда мы деваемся? Мы же это не только тела, – загадочно подмигнул он мне. – У нас дух, воля. Все это в землю не закопаешь.

Короче, утро начало удаваться.

Построив еще по одной „глубинной бомбе“, полковник резко осудил моего приятеля художника Корнея Славича.

– Предатель родины! Свалил за бугор!

– Уехал, – пытался я смягчить впечатление. – Выпустили его.

– Так зачем впускать обратно? Жалко, в бытность студентом я не укатал его в армию. Сейчас бы писал портреты среднего офицерского состава. А так…

– А так пишет фаллосы, – подсказал я.

– Члены, – с большой простотой поправил меня полковник.

Весной Корней действительно приезжал в Городок. Когда-то его с шумом выперли из страны, но теперь можно и приезжать.

– У нас денег на дворников не хватает, – пожаловался полковник, – а мы оплачиваем поездки предателя родины. Догоняешь? Он в Большой аудитории показывал студенткам свои эти, ну, члены с крылышками. По вашему – фаллосы. Скульптурки такие. От кого, спрашивает, мы произошли? Думаете, от Дарвина? А вот хрен! Мог Дарвин нарисовать Джоконду? – Очередная „глубинная бомба“ рванула в смутных безднах полковника и он издал ликующий животный звук. – Девчонки у нас, правда, не промах. В лицо предателю крикнули: разве в фаллосах красота? А он, бандит, на ватмане тут же нарисовал нашу студентку в виде фаллоса…

В поросшем лебедой и крапивой дворике валялись бесформенные, изъеденные коррозией железяки, фанерные ящики, торчал остов сожженного „мерседеса“. Когда-то полковник прикрыл свои богатства брезентом, но брезент прогнил, провалился. Щедро поливая все это никому не нужное добро, я вдруг вспомнил Роальда. Не потому, что решил пойти в его Сыскное Бюро за помощью, а потому, что вспомнил морду одной его клиентки. Круглая, как у полковника, но волосы заплетены в тысячу косичек. Тоже пришла жаловаться, что ее сны достали. „Поздравляю, – обрадовался Роальд, – это лучше, чем бессонница“. – А клиентка не радуется: „Легко вам так говорить. Это вам Бах не заговаривал зубы“ – „Бах? Это какой? – заинтересовался Роальд. – Сажал я одного“. – „Да нет. Я про Иоганна Себастьяна“. – „А-а-а. Тогда это в Интерпол“. – „Он на семью жаловался. Семья большая“. – „Тогда совсем не тот, – решил Роальд. – Тот, которого я сажал, сам вырезал свою семью“. – „А граф Лев Николаевич жаловался, что прожил не так много, как ему хотелось“. – „Вы и с ним разговаривали?“ – „Я даже Владимира Ильича предупреждала о готовящемся покушении. Имя Фанни Каплан ему называла, а он решил, что это артистка из какого-то варьете. – По какой-то странной ассоциации клиентка добавила: – А однажды я была в постели с Мадонной“. – „Сажал я Мадонну. Кликуха что надо. Но стерва еще та!“ – „Эту не посадишь“. – „Тогда чего вы от нас хотите?“ – „Помощи“. – „Какой именно?“ – „Зафиксируйте мои сны“. – „Мы фиксируем супружеские измены, мошенничества, все такое прочее. А вы ведь не мошенничаете?“ – „Конечно, нет. Мои сны имеют большое историческое значение“. – „И как же вы представляете нашу помощь?“ – „Приставьте ко мне частного детектива. Пусть записывает все, что я произношу во сне. Потом по этим записям будет сделана интересная книга“. – „О чем?“ – „О разговорах с Бахом. С Владимиром Ильичем. С Мичуриным. С Мадонной. Горбачев мне многое рассказывал о Форосе“. – „А вы знаете, сколько стоит час работы частного детектива? Особенно ночью?“ – „У меня уютная спальня… И мужа нет…“

Глава седьмая

КЕЙС

– Прадеда у меня звали Фима, – пожаловался полковник, когда я вернулся в накуренный кабинет.

– Завидуешь?

– Чему? Сны достали. Он тоже был из таких. Ты подумай, сколько же это нас, полковников, гибнет в разных войнах? Цвет нации! Я знаю, что говорю. В чем смысл? Я ведь бывал во всех этих Парижах. У них военное дело неплохо поставлено, но и у них гибнут полковники, даже генералы. Наш академик, – сослался он вдруг на Петрова-Беккера, – говорит, что даже вполне средний человеческий ум вмещает всю вселенную. А помрет этот ум, куда все девается? Опять в землю? Нет, – убежденно протянул он, – все вселенные в землю не закопаешь!

– Джоконду видел? – попытался я перевести разговор.

– Вот еще! Жарко в Париже. Я на Эйфелеву башню смотрел с площади Трокадеро. Река, скажу, неширокая. Мне роты хватило бы установить контроль на бульваре Клиши и вывести ребят на площадь Пигаль. Хотя не нужен мне йогурт ста восьми сортов, и бельгийский пистолет не нужен, мне на отечественном рынке обычное фоторужье запросто переделают под патроны Макарова. Ты, Кручинин, человек искусства, должен понять. У них там какие проблемы? „Бургундия для улиток!“

Мы ввалили еще по одной „глубинной бомбе“.

– А то Париж, Париж! Там в магазинах одни мальчишки. Отцов или полиция замела, или они работу ищут. Сам видел, как из длинного лимузина выскочил черный дог с оскаленными золотыми зубами, а за ним в зеленом костюме от „Кетон“ толстяк с мордой, ну, знаешь, – он обиженно шмыгнул носом, – с такой, примерно, как у меня. Только он пьет молодое вино и жрет свой фуа-гра, сучонок! Давай о Режиссере поговорим. Он, правда, с Гоголем работал?

– Ну это вряд ли.

– А я думал, работал. Он о нем, как о брате, говорил, все больше по имени. И меня научил пить „Де Малезан Кюве Бернар Магре“. Вот такими фужерами, – показал он объем. – Знал толк. У меня ужасная память на эти нечеловеческие названия. Это вот когда человекообразный врет, то меня тошнит.

– Ты о чем? – не успевал я.

– Да был я на том шоссе, когда машина горела. Врет Сухроб, сволочь человекообразная. Не мог он совершить подвига. Ему сразу прилетело по его кривой ручонке. Присел на обочину и сидит. А вокруг все пылает, как после удачного бомбометания.

– А ты как там оказался?

– Студентов вез с учений. Студенты на полигоне день провели. Возвращаемся. Устали. Вдруг впереди молния! Горит серый „мерс“, военный „Урал“ от удара поперек шоссе развернуло. Колонна грузовиков. Выскакивает молоденький капитан, докладывает, что солдатики вырвали людей из огня. Я сам видел. Алиска твоя орет, грудь нараспашку. Человекообразный на обочине плачет. „Скорая“, милиция. Голая девчонка сгорела в том „мерсе“, паленым несет, мои студентки все, как одна, описались. Подошел „Кировец“ с ковшом. Милицейский чин предлагает: „Полковник, у тебя кузов пустой, забери железо с дороги, тут места нет разъехаться, а у меня свалка закрыта!“ Я говорю: „Давай“. Думаю, не востребуют горелое железо, мои студенты его сдадут. Загрузил остатки „мерса“ и уехал.