Восточные Отцы IV века

Смысл и цель человеческой жизни для св. Григория — в «обожении», в действительном соединении се Божеством. Это возможно не столько по богообразности «владычественного» в человеке, сколько чрез «человечество Бога». С этой точки зрения точное учение о полноте двух соединяющихся естеств в ипостаси и Лике Богочеловека получает исключительную сотериологическую силу. Григорий следует за Афанасием. Но если св. Афанасий против ариан подчеркивал полноту и равночестность Божества в Богочеловеке, то св. Григорий против Аполлинария в особенности резко говорит о полноте человечества. Что не воспринято, то не уврачевано, не спасено, — это основная идея его сотериологии. И в полемике с аполлинаризмом Григорий с большею ясностью и силой раскрывает догмат о «существенном» соединении «двух естеств» в едином Богочеловеческом Лике, — Единое лицо, εν προσωπον.

Христос рождается. Нарушаются законы естества. Мир горний должен наполниться. «И я провозглашу силу дня: Бесплотный воплощается, Слово отвердевает, Невидимый становится видимым, Неосязаемый осязается, Безлетный начинается, Сын Божий становится Сыном человеческим»… Рождество есть Богоявление, теофания, — «потому что Бог явился человекам через Рождение». И не только явился. Воплощение есть «восприятие» человеческого естества. «Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить», — говорит св. Григорий. «Сколько торжеств доставляет мне каждая тайна Христова. И во всех главное одно, — мое совершение, воссоздание и возвращение к Первому Адаму». Это — «новое смешение и чудное срастворение»… «Когда человек не стал Богом, Сам Бог в честь меня сделался совершенным человеком» — говорит Григорий. «Бог от начала прост. Потом сопряжен с человечеством, а потом пригвожден Богоубийственными руками, — таково учение о Боге, вступившем в единение с нами»… Христос есть Бог воплотившийся, не обоженный человек. Во Христе, говорит св. Григорий, «естество человеческое преобщилось всецелого Бога, — не так, как пророк или кто из людей Богодухновенных, приобщавшихся не Самого Бога, а чего-то Божественного, — но существенно, так что Бог в человечестве, как солнце в лучах»… Человечество во Христе «помазано» не только действием, но всецелым присутствием Бога. И, с другой стороны, Бог воспринимает всецелое человеческое естество. «Кратко сказать, — заключает Григорий, — в Спасителе есть иное и иное», αλλο και αλλο. И прибавляет: но «не иной и иной», ουκ αλλος και αλλος, — «ибо то и другое в срастворении (εν τη συγκρασει), так что Бог вочеловечился и человек обожился, или как бы кто ни выразился». Св. Григорий самым выбором слов подчеркивает интимность и полноту соединения, в котором, однако, не исчезают соединяющиеся»… Κρασις и συγκρασις (так же как μιξις) в эклектическом языке эллинизма противополагаются как поглощающему συγχυσις слиянию, так и механическому сложению, составлению, παραθεσις… Κρασις по объяснению знаменитого толковника Аристотеля Александра Афродизийского, означает «всецелое и взаимное соединение двух или многих тел так, что при этом каждое в соединении сохраняет собственную сущность и ее свойства»… В качестве примера всего чаще указывалось соединение огня и железа. Этот образ навсегда вошел в отеческий оборот как символ Богочеловеческого единства, хотя терминология впоследствии и изменилась. Как философский термин всего лучше выражал православное понимание Богочеловеческого неслиянного двуединства, единства двух естеств, — пока не потускнел от ложного применения (у монофизитов). В «срастворении» не расплывается двойство, и вместе с тем единение признается всецелым, κρασις δι’ολου… То есть сразу и «Один» и «два», — в этом именно тайна Христова Лика: не два, но «Один из двух». Св. Григорий отчетливо различает во Христе двоякое, «два Естества», — «Естество, Которое подлежит страданию» и «Естество неизменяемое, Которое выше страданий», и в этом вся сила его экзегетической полемики против арин. «Ибо было, когда Сей, тобою ныне презираемый, был выше тебя. Ныне Он человек, а был и несложен. Хотя пребыл и тем, чем был. Но восприял и то, чем не был». И чрез всю Евангельскую историю св. Григорий прослеживает это двойство, эту «тайну имен», тайну двойных имен, двойных знамений: ясли и звезда. Но все имена и все знамения относятся к Одному и Тому же, — «Единый Бог из обоих»… «Он был смертен, но Бог; род Давидов, но Адамов Создатель; плотоносец, но бестелесен; по Матери Деве описан, но неизмерим… Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов… Как человек Он был в борении, но как неодолимый в троекратной борьбе победил искусителя. Как смертный погружался Он в сон и как Бог укрощал море. Утомлялся Он в пути, но у изнемогавших укреплял силы и колени. Молился, — но кто же внял мольбам умиленным погибающих? Он был Жертва, но и Архиерей. Жрец, но и Бог». Единое Лицо, Единый Богочеловек, Единый Христос, Единый Сын, — «не два Сына», как «лжетолкует» православное представление Аполлинарий. Ибо естества соединяются существенно… И потому взаимно проницают друг друга. Св. Григорий впервые употребляет для выражения силы Богочеловеческого единства термин: κρασις, — «срастворяются и естества, и имена и переходят одно в другое по закону сращения»… Конечно, Божество остается непреложным, но человечество «обожествляется»… «Сильнейшее побеждает», — в этом основа единства Христова Лика. Под «обожением», конечно, Григорий разумеет не превращение естества, не пресуществление, но всецелую причастность, сопроникнутость Божеством. Человеческое естество в Богочеловеке обожено, как начаток, ибо это человечество Бога. И в силу «срастворения» имена взаимно переносимы. Св. Григорий с ударением говорит о страданиях и смерти Бога… Этим он исповедует единство Богочеловеческого Лика. И по той же причине он настаивает на имени Богородица, — «если кто не признает Марии Богородицею, тот отлучен от Божества». Ясно почему, — ибо путь к обожению открывается для нас через единосущное нам человечество Слова, обоженное срастворением и сращением с Богом.

Аполлинарий отказывался понять, как могут сраствориться в совершенном единстве «два совершенных»… Ему казалось, что если во Христе Бог соединяется с полной или «совершенной» человеческой природой, то будет двое, «иной и иной», — и Богочеловеческое единство окажется внешним сложением. Такое сложение не может быть спасительным. Рассуждение Аполлинария опирается на предпосылку, что все действительное или «совершенное» ипостасно, что каждое естество осуществляется только в индивидах или особях. Поэтому, с одной стороны, полнота человечества во Христе предполагает в нем человеческое лицо или ипостась; и обратно, с другой стороны, — единство Богочеловеческого Лика означает единство природы, предполагает μιαν φυσιν. Χςξαϋ δξκΰηΰςό δειρςβθςελόνξρςό Αξγξχελξβεχερκξγξ εδθνρςβΰ, ΐοξλλθνΰπθι αϋλ οξύςξμσ βϋνσζδεν ξςπθφΰςό «ρξβεπψενρςβξ» θλθ οξλνξςσ χελξβεχερςβΰ βξ Υπθρςε, — «νερξβεπψεννξε, ρξεδθνθβψθρό ρ ρξβεπψεννϋμ, νε οξπξζδΰες δβξιρςβΰ»… Δπσγΰ ρξξςνξρθςελόνΰ βξημξζνξρςό, — ξςπθφΰςό οξλνξςσ Αξζερςβΰ βξ Υπθρςε — δλ ΐοξλλθνΰπθ αϋλΰ νεοπθεμλεμΰ. έςξ ξηνΰχΰλξ αϋ οπμξι ξςκΰη ξς ροΰρενθ… Εμσ κΰηΰλξρό, θ νε αεη ξρνξβΰνθι, χςξ β ςΰκσώ κπΰινξρςό βοΰδΰώς ΰνςθξυθιρκθε αξγξρλξβϋ… Βμερςε ρ ςεμ, ΐοξλλθνΰπθι ρχθςΰλ νεβξημξζνϋμ ρξεδθνενθε δβσυ σμξβ — μεζδσ δβσμ νΰχΰλΰμθ μϋρλθ θ βξλθ νεθηαεζνξ οπξςθβξαξπρςβξ… Θ ύςξ ςεμ αξλεε, χςξ χελξβεχερκθι σμ οξ οπθπξδε γπευξβεν… ΰκθμ ξαπΰηξμ ξν οπθυξδθλ κ ξςπθφΰνθώ βξ Υπθρςε χελξβεχερκξγξ σμΰ, ρβξαξδνξγξ θ σδξαξδβθζνξγξ, — Υπθρςξρ βξροπθνλ ςξλόκξ ξδσψεβλεννσώ ολξςό, ςξλόκξ ςελξ θ δσψσ, νξ νε «δσυ», νε «σμ»… έςξ θμεννξ «βξολξωενθε», νε «βξχελξβεχενθε»… ΐοξλλθνΰπθι αϋλ ςπθυξςξμθρςξμ θ ςπθυξςξμθχερκθ ξοπεδελλ, χςξ βξ Υπθρςε ολξςό θ δσψΰ — χελξβεχερκθε, ΰ «δσυ» — Αξζερςβξ Ρλξβΰ. Ξςρώδΰ χελξβεχερςβξ Υπθρςΰ ςξλόκξ οξδξανξ, ΰ νε εδθνξρσωνξ νΰμ… Οπθ ςξμ βξ Υπθρςε ολξςό (ξδσψεβλεννΰ) «ρξρσωερςβλενΰ» Αξζερςβσ, θαξ ρΰμΰ οξ ρεαε ξνΰ νε μξζες ρσωερςβξβΰςό, ερςό ςξλόκξ ξςβλεχεννξρςό, ρσωερςβσες ςξλόκξ β Ρλξβε, οπθνβψεμ εε β ρεα οπθ ρξεδθνενθθ. Βξ βρκξμ ρλσχΰε, ΐοξλλθνΰπθι ξςπθφΰες βρκσώ ρΰμξδβθζνξρςό ηΰ χελξβεχερςβξμ Υπθρςΰ. έςξ ςξλόκξ ξπσδθε, ξπγΰν Ρλξβΰ. Εδθνρςβξ θη δβθζθμξγξ θ δβθγΰςελ, — οξρνες ξν β δσυε ΐπθρςξςελ. — Ρβ. Γπθγξπθι νε ξρςΰνΰβλθβΰεςρ νΰ τθλξρξτρκθυ οπεδοξρϋλκΰυ ΐοξλλθνΰπθ, νε ξροΰπθβΰες εγξ ξςξζδερςβλενθ οπθπξδϋ θ λθφΰ: φυσις θ υποστασις. Ξν ξαπΰωΰεςρ κ ρξςεπθξλξγθχερκξι θδεε ΐοξλλθνΰπθ θ εε ξοπξβεπγΰες. Ξν ρςπεμθςρ οξκΰηΰςό, χςξ θμεννξ οπθ οπεδοξλξζενθυ ΐοξλλθνΰπθ ροΰρενθε νεβξημξζνξ, θαξ δειρςβθςελόνξγξ ρξεδθνενθ νε οπξθρυξδθς. «Ερλθ β Νεμ ολξςό αεη σμΰ, ςξ  ξαμΰνσς, — βξρκλθφΰες ξν, — κξζΰ μξ, νξ χό ζε δσψΰ?» Ρβ. Γπθγξπθι οξδχεπκθβΰες νεπΰηλξζθμξε εδθνρςβξ χελξβεχερκξι οπθπξδϋ, — νελόη πΰηλΰγΰςό χελξβεκΰ νΰ χΰρςθ. Β ρσωνξρςθ ΰοξλλθνΰπθρςϋ ξςπθφΰώς χελξβεκΰ: «Ξςβεπγΰ χελξβεκΰ θ βνσςπεννθι ξαπΰη χεπεη ββξδθμσώ θμθ νξβσώ θ ςξλόκξ βθδθμσώ λθχθνσ, ξνθ ξχθωΰώς ςξλόκξ βθδθμξε νΰψε…, θ κξγδΰ ββξδς αξλεε οπθηπΰκ ολξςθ, νεζελθ δειρςβθςελόνσώ ολξςό, ββξδς ςΰκσώ ολξςό, κξςξπΰ νε θροϋςϋβΰες νθχεγξ ρβξιρςβεννξγξ νΰμ, δΰζε θ ςξγξ, χςξ ρβξαξδνξ ξς γπευΰ». Ρβ. Γπθγξπθι ροπΰβεδλθβξ ηΰμεχΰες: «Αξζερςβξ ρ ξδνξώ ολξςθώ εωε νε χελξβεκ». Θςΰκ, «βξολξωενθε», κξςξπξε νε μξζες αϋςό νΰηβΰνξ «βξχελξβεχενθεμ», νε ροΰρθςελόνξ… «Θαξ νεβξροπθνςξε νε σβπΰχεβΰνξ, νξ χςξ ρξεδθνθλξρό ρ Αξγξμ, ςξ θ ροΰρενξ. Ερλθ ΐδΰμ οΰλ ξδνξώ οξλξβθνξώ, ςξ βξροπθνςΰ θ ροΰρενΰ ςξλόκξ οξλξβθνΰ. Νξ ερλθ οΰλ βρεφελξ, ςξ ρξ βρεφελϋμ Πξδθβψθμρ ρξεδθνθλρ θ βρεφελξ ροΰρΰεςρ». «Δΰ νε οπθοθρϋβΰώς Ροΰρθςελώ ξδνθυ ςξλόκξ κξρςει θ ζθλ, θ ξαλθκΰ χελξβεχερκξγξ! — βξρκλθφΰες Γπθγξπθι, θ ηΰκλώχΰες. — Ρξαλώδθ φελξγξ χελξβεκΰ θ οπθρξεδθνθ Αξζερςβξ». Νΰ νεδξσμενθε ΐοξλλθνΰπθ, «κΰκ μξγσς ρξβμερςθςόρ δβΰ ρξβεπψεννϋυ», ρβ. Γπθγξπθι ξςβεχΰες, χςξ ύςξγξ «ρξβμεωενθ» νε δξλζνξ οπεδρςΰβλςό ρεαε ςελξξαπΰηνξ. ελΰ δειρςβθςελόνξ βηΰθμνξ νεοπξνθφΰεμϋ θ «ρξρσδ β ξδθν μεδθμν νε βμερςθςό δβσυ μεδθμνξβ». Νξ νε ςΰκ ξαρςξθς β ξαλΰρςθ «μϋρλεννξγξ θ αερςελερνξγξ». «Ρμξςπθ, θ  βμεωΰώ β ρεαε δσψσ θ σμ, θ ρλξβξ, θ Δσυΰ Ρβςξγξ. Θ εωε οπεζδε μεν μθπ ρει, ς.ε. ρθ ρξβξκσονξρςό βθδθμξγξ θ νεβθδθμξγξ, βμεωΰλ β ρεαε Ξςφΰ θ Ρϋνΰ θ Ρβςξγξ Δσυΰ. ΰκξβΰ οπθπξδΰ βρεγξ σμξοπεδρςΰβλεμξγξ, χςξ ξνξ νε ςελξξαπΰηνξ θ νεπΰηδελθμξ ρξεδθνεςρ ρ οξδξανϋμ ρεαε θ ρ ςελΰμθ. Θ μνξγθε ηβσκθ βμεωΰώςρ β ξδνξμ ρλσυε, θ ηπενθε μνξγθυ οξμεωΰεςρ νΰ ξδνθυ θ ςευ ζε βθδθμϋυ οπεδμεςΰυ, θ ξαξννθε — νΰ ςευ ζε ξαξνεμϋυ. Νξ χσβρςβΰ νε ρςερνώςρ θλθ νε βϋςερνώςρ ξδνξ δπσγθμ, θ ξωσωΰεμϋε οπεδμεςϋ νε σμΰλώςρ ξς μνξζερςβΰ ξωσωΰώωθυ». Κξνεχνξ, ρξεδθνενθε Αξγΰ θ χελξβεκΰ ερςό ςΰινΰ. Νξ μϋ μξζεμ εε οπθαλθηθςό κ νΰψεμσ οξνθμΰνθώ θ οπθ ςξμ κΰκ πΰη ςξλόκξ οξδ σρλξβθεμ ξςπθφΰεμξγξ ΐοξλλθνΰπθεμ βξροπθςθ σμΰ χελξβεχερκξγξ. Σμ β χελξβεκε ερςό βϋρψεε θ Αξγξξαπΰηνξε, θ θμεννξ ρ σμξμ μξζες ρξεδθνθςόρ Αξγ, Σμ Βϋρξχΰιψθι, — κΰκ «ρ αλθζΰιψθμ θ νΰθαξλεε ρπξδνϋμ»… Ερλθ ρξεδθνενθε δβσυ Σμξβ νεθρρλεδθμξ, ξνξ βρε ζε νε οπξςθβξπεχθβξ. ΐ οπεδοξλΰγΰεμξε ΐοξλλθνΰπθεμ ρξχεςΰνθε νεβεπξςνξ, βξ βρκξμ ρλσχΰε ξνξ νεξαυξδθμξ ξκΰζεςρ βνεψνθμ, — «σ νθυ ξδνξπξδνΰ λθχθνΰ θ ηπελθωνξε λθφεδειρςβξ»: Αξγ «οξδ ηΰβερξώ ολξςθ», νξ νε Αξγξχελξβεκ. Ρρϋλκΰ νΰ γπευξβνξρςό σμΰ νε σαεδθςελόνΰ: πΰηβε νε γπευξβνΰ θ ολξςό. Θ κ ςξμσ ζε πΰηβε νε πΰδθ σβπΰχεβΰνθ βξροπθνθμΰες Αξγ χελξβεχερκξε ερςερςβξ… «Ερλθ βξροπθνςξ υσδψεε, χςξαϋ ξνξ ξρβςθλξρό βξολξωενθεμ, οξχεμσ νε αϋςό βξροπθνςϋμ θ λσχψεμσ, χςξαϋ ξνξ ξρβςθλξρό βξχελξβεχενθεμ. Ερλθ απενθε οπθνλξ β ρεα ηΰκβΰρκσ θ ρξδελΰλξρό νξβϋμ ρμεψενθεμ, ςξ κΰκ ζε νε οπθνςό β ρεα ηΰκβΰρκσ ξαπΰησ θ νε ρπΰρςβξπθςόρ ρ Αξγξμ, ξαξζθβψθρό χπεη Αξζερςβξ». Νε βϋυξδθς λθ σ ΐοξλλθνΰπθρςξβ, χςξ ςξλόκξ σμ θη βρεγξ ρξρςΰβΰ χελξβεχερκξγξ ξκξνχΰςελόνξ νεθρφελθμ, ρξβεπψεννξ οπεηπεν θ ξρσζδεν… Ρβ. Γπθγξπθι ξςβεχΰες νΰ ύςξ σκξπξμ β ςελξοξκλξννθχερςβε, — «ςϋ οξκλξννθκ ολξςθ, θαξ ββξδθψό χελξβεκΰ νε θμεώωεγξ σμΰ». Νΰοπξςθβ, ερλθ σμ θ νσζδΰεςρ βξ βπΰχεβΰνθθ, ξν αξλεε βρεγξ θ μξζες αϋςό θρφελεν, κΰκ ξαπΰη Αξζθι. «Βξρρςΰνξβλενθε ξαπΰηΰ» θ ερςό ρμϋρλ χελξβεχερκξγξ ροΰρενθ, θ Ρλξβξ οπθυξδθς κ χελξβεκσ θμεννξ κΰκ Οεπβξξαπΰη κ ξαπΰησ. Ηδερό Υπθρςξλξγθ ρμϋκΰεςρ σ ρβ. Γπθγξπθ ρ εγξ πελθγθξηνϋμ θδεΰλξμ. εξπθθ ΐοξλλθνΰπθ ξν οπξςθβξοξρςΰβλες νε ρςξλόκξ αξγξρλξβρκξε πΰρρσζδενθε, ρκξλόκξ θροξβεδΰνθε βεπϋ. Θ δλ ρβξει βεπϋ ξν νΰυξδθς ρςξλό χεςκθε ρλξβΰ, χςξ οπεδβξρυθωΰες οξηδνειψθε τξπμσλϋ V βεκΰ («δβε οπθπξδϋ» θ «εδθνξε λθφξ»)…

Спасение для человека в соединении с Богом. Однако, воплощением Слова еще не завершается спасение. Со всею силою св. Григорий подчеркивает искупительное значение Крестной Смерти. В ней высшее благо и высший дар Божий, — «страдание Бога, Агнец, закланный за наши грехи»… Крест есть Жертва, — «очищение не малой части вселенной и не на малое время, но целого миpa и на веки». Св. Григорий со всею силою подчеркивает жертвенный характер смерти Спасителя. Он подробно сопоставляет эту жертву с прообразовательными жертвами Ветхого Завета. Крест есть жертвоприношение, и Христос есть истинный Агнец и Жрец, Примиритель и Архиерей. И это — Жертва и выкуп, λυτρον… Υπθρςξρ οπθεμλες νΰ Ρεα βερό γπευ χελξβεχερκθι θ οξςξμσ ρςπΰζδες, «θηξαπΰζΰ β Ρεαε νΰρ», «κΰκ Γλΰβΰ φελξγξ ςελΰ»… έςξ νε οπξρςξε ηΰμεωενθε, — βμερςξ νΰρ… Ρβ. Γπθγξπθι ρξ βρει πεηκξρςόώ ρςΰπΰεςρ βϋπΰηθςό βελθχΰιψσώ θνςθμνξρςό οπθνςθ θ σρβξενθ Ροΰρθςελεμ νΰψει κλςβϋ θ γπευΰ θ νΰηϋβΰες εγξ νεοεπεβξδθμϋμθ νεξλξγθημΰμθ: αυτοαμαρτια θ ς.ο. Κξνεχνξ, βξροπθνςϋι γπευ νε ξρκβεπνλ Αεηγπεψνξγξ. Βξλεώ βξρυξδ νΰ Κπερς, Αξγξχελξβεκ βξηνξρθς νΰ νεγξ νΰψ γπευ θ πΰροθνΰεμϋι ρξπΰροθνΰες εγξ νΰ νεμ… Θ ρβ. Γπθγξπθι οερνξρλξβθς «κπερς θ γβξηδθ, κξςξπϋμθ  πΰηπεψεν ξς γπευΰ». Ξδνΰκξ, οξ μϋρλθ ρβ. Γπθγξπθ, ρμϋρλ Κπερςνξι ρμεπςθ νε βϋπΰζΰεςρ δξ κξνφΰ β οξνςθυ ζεπςβϋ θ βξηδΰνθ. «Ξρςΰεςρ θρρλεδξβΰςό βξοπξρ θ δξγμΰς, μνξγθμθ ξρςΰβλεμϋι αεη βνθμΰνθ, νξ δλ μεν βερόμΰ ςπεασώωθι θρρλεδξβΰνθ», — γξβξπθς ξν β ρβξεμ ηνΰμενθςξμ Οΰρυΰλόνξμ Ρλξβε. «Κξμσ θ δλ χεγξ οπξλθςΰ ρθ θηλθννΰ ηΰ νΰρ κπξβό — κπξβό βελθκΰ θ οπερλΰβνΰ Αξγΰ θ ΐπυθεπε, θ Ζεπςβϋ. Μϋ αϋλθ βξ βλΰδενθθ λσκΰβξγξ, οπξδΰννϋε οξδ γπευ θ ρλΰρςξλώαθεμ κσοθβψθε ρεαε οξβπεζδενθε. ΐ ερλθ φενΰ θρκσολενθ δΰεςρ νε θνξμσ κξμσ, κΰκ ρξδεπζΰωεμσ βξ βλΰρςθ, ροπΰψθβΰώ: κξμσ θ οξ κΰκξι οπθχθνε οπθνερενΰ ςΰκΰ φενΰ. Ερλθ λσκΰβξμσ, ςξ κΰκ ρθε ξρκξπαθςελόνξ! Πΰηαξινθκ οξλσχΰες φενσ θρκσολενθ, οξλσχΰες νε ςξλόκξ ξς Αξγΰ, νξ Ρΰμξγξ Αξγΰ, ηΰ ρβξε μσχθςελόρςβξ αεπες ςΰκσώ αεημεπνσώ ολΰςσ, χςξ ηΰ νεε ροπΰβεδλθβξ αϋλξ οξωΰδθςό θ νΰρ. ΐ ερλθ Ξςφσ, ςξ, βξ-οεπβϋυ, κΰκθμ ξαπΰηξμ? Νε σ νεγξ μϋ αϋλθ β ολενσ. ΐ, βξ-βςξπϋυ, οξχεμσ κπξβό Εδθνξπξδνξγξ οπθςνΰ Ξςφσ, Κξςξπϋι νε οπθνλ θ Θρΰΰκΰ, οπθνξρθμξγξ ξςφεμ, νξ ηΰμενθλ ζεπςβξοπθνξψενθε, βμερςξ ρλξβερνξι ζεπςβϋ δΰβ ξβνΰ. Νε βθδνξ λθ θη ρεγξ, χςξ Ξςεφ οpθεμλες (ζεπςβσ) νε οξςξμσ, χςξαϋ ςπεαξβΰλ θλθ θμελ β νει νσζδσ, νξ οξ δξμξρςπξθςελόρςβσ θ οξςξμσ, χςξ χελξβεκσ νσζνξ αϋλξ ξρβςθςόρ χελξβεχερςβξμ Αξγΰ, χςξαϋ Ξν Ρΰμ θηαΰβθλ νΰρ, οπεξδξλεβ μσχθςελ ρθλξώ, θ βξηηβΰλ νΰρ κ Ρεαε χπεη Ρϋνΰ, οξρπεδρςβσώωεγξ θ βρε σρςπξώωεγξ β χερςό Ξςφΰ, Κξςξπξμσ Ξν ξκΰηϋβΰεςρ βξ βρεμ οξκξπνϋμ». Μξζες οξκΰηΰςόρ, χςξ ρβ. Γπθγξπθι νε δΰες οπμξγξ ξςβεςΰ νΰ βξοπξρ. Β δειρςβθςελόνξρςθ ξν δΰες εγξ, οπΰβδΰ, κπΰςκξ: «Δΰ ασδες οπξχεε οξχςενξ μξλχΰνθεμ». Κπερς ερςό Οξαεδΰ νΰδ ρΰςΰνξώ θ ΰδξμ, νξ νε βϋκσο. Κπερς ερςό Ζεπςβΰ αλΰγξοπθςνΰ, νξ νε ολΰςΰ θ νε βϋκσο Αξγσ. Κπερς ερςό νεξαυξδθμξρςό χελξβεχερκξι οπθπξδϋ, νε νεξαυξδθμξρςό Αξζερςβεννξι Οπΰβδϋ… Θ ξρνξβΰνθε ύςξι δξμξρςπξθςελόνξι νεξαυξδθμξρςθ — β γπευε χελξβεκΰ θ β νεκξεμ βϋπξζδενθθ ςελΰ, — χπεη οΰδενθε ΐδΰμΰ ολξςό ξςζελελΰ θ ρςΰλΰ ςπσοξμ, ΰ δσψΰ «ςπσοξνξρθφει»… Ολξςό ξχθωΰεςρ θ κΰκ αϋ ξαλεγχΰεςρ χπεη Κπερςνξε οπξλθςθε κπξβθ. Κπερς ρβ. Γπθγξπθι β ξδνξμ μερςε νΰηϋβΰες Κπεωενθεμ, — «κπξβόώ θ μσχενθχερςβξμ». Β δπσγξμ μερςε ρβ. Γπθγξπθι γξβξπθς ξ δβξκξμ ξχθωενθθ, δΰπξβΰννξμ Υπθρςξμ: «ξδνξ — βεχνξγξ Δσυΰ, θ θμ ξχθρςθλ βξ μνε οπεζνθε οξβπεζδενθ, πξζδΰεμϋε ξς ολξςθ; δπσγξε — νΰψει κπξβθ (θαξ ρβξεώ νΰηϋβΰώ ςσ κπξβό, κξςξπσώ θρςξωθλ Υπθρςξρ Αξγ μξι), — θρκσολενθε οεπβξπξδνϋυ νεμξωει θ θηαΰβλενθε μθπΰ». Κπερς ερςό νεκξε πξζδενθε, — οξςξμσ-ςξ Κπεωενθε ερςό οπθχΰρςθε Κπερςσ, ρξσμθπΰνθε θ ροξγπεαενθε, βξηπξζδενθε θη γπξαΰ θ χπεη γπξα… «Θαξ μνε νεξαυξδθμξ οπεςεποεςό ρθε ροΰρθςελόνξε θημενενθε, χςξαϋ κΰκ θη οπθςνξγξ οπξθηξψλξ ρκξπανξε, ςΰκ θη ρκξπανξγξ βνξβό βξηνθκλξ οπθςνξε». Νΰ Κπερςε, οξ μϋρλθ ρβ. Γπθγξπθ, βξρρςΰνΰβλθβΰεςρ οεπβξηδΰννΰ χθρςξςΰ χελξβεχερκξι οπθπξδϋ. «Μϋ βξηϋμελθ νσζδσ β Αξγε βξολξςθβψεμρ θ σμεπψεμ, χςξαϋ νΰμ ξζθςό. Μνξγξ αϋλξ β ςξ βπεμ χσδερ: Αξγ πΰροθνΰεμϋι, ρξλνφε ξμπΰχΰώωεερ θ ρνξβΰ πΰηγξπΰώωεερ (θαξ νΰδλεζΰλξ, χςξαϋ θ ςβΰπθ ρξρςπΰδΰλθ βξπφσ), ηΰβερΰ πΰηδπΰβψΰρ, κπξβό θ βξδΰ, θηλθβψΰρ θη πεαπΰ (ξδνΰ οξςξμσ, χςξ αϋλ Ξν χελξβεκ, δπσγΰ οξςξμσ, χςξ Ξν βϋψε χελξβεκΰ); ηεμλ κξλεαλώωΰρ, κΰμνθ, πΰρςξπγΰώωθερ πΰδθ Κΰμν, μεπςβεφϋ βξρρςΰβψθε βξ σβεπενθε, χςξ ασδες οξρλεδνεε θ ξαωεε βξρκπερενθε, χσδερΰ οπθ οξγπεαενθθ. Νξ νθ ξδνξ θη νθυ νε σοξδξαθςρ χσδσ μξεγξ ροΰρενθ. Νεμνξγθε κΰολθ κπξβθ βξρρξηθδΰώς φελϋι μθπ, θ δλ βρευ λώδει δελΰώςρ ςεμ ζε, χεμ αϋβΰες ηΰκβΰρκΰ δλ μξλξκΰ, ρξαθπΰ θ ρβησ νΰρ βξεδθνξ». Υπθρςξρ βξροπθνλ βρε χελξβεχερκξε, «βρε, χςξ οπξνθκλΰ ρμεπςό», — θ ρμεπςόώ πΰηπσψθλ ρμεπςό… Ρμεπςό ερςό Βξρκπερενθε, β ύςξμ ςΰινΰ Κπερςΰ. Οξςξμσ θ γξβξπθς ρβ. Γπθγξπθι β δενό Οΰρυθ ξ ρςπΰδΰνθυ Αξγΰ. «Β ρει δενό βελθκθι Υπθρςξρ βξηηβΰν ξς μεπςβεφξβ, κ κξςξπϋμ οπθλξζθλρ. Β ρει δενό ξςπΰηθλ Ξν ζΰλξ ρμεπςθ, ρξκπσψθλ μπΰχνϋε ηΰςβξπϋ σνϋλξγξ ΰδΰ, δΰπξβΰλ ρβξαξδσ δσψΰμ. Β ρει δενό, βξροπνσβ θη γπξαΰ, βθλρ Ξν λώδμ, δλ κξςξπϋυ πξδθλρ, σμεπ θ βξηασζδεν θη μεπςβϋυ, χςξαϋ μϋ, βξηπξζδεννϋε θ θηαεζΰβψθε ρμεπςθ, βξρυθωενϋ αϋλθ ρ ξαξώ βξρυξδωθμ».

Для всего рода человеческого Христос, как и человек, есть некая «закваска для всего смешения». И дарованное во Христе спасение и «обожение» дано для всех. Для всех, кто соединяется с Ним чрез священное Таинство и чрез подвиг восхождения. Века этой жизни, века истории св. Григорий понимает как предварение. Ветхий Завет и подзаконная Пасха были «неясным прообразованием прообразования», — «осмеливаюсь сказать и говорю». Но и ныне еще только прообраз, как бы еще неполная Пасха. «Впоследствии и скоро причастимся чище и совершеннее, когда Слово будет пить с нами сие ново во Царствии Отца, открывая и преподавая, что ныне явлено им в некоторой мере: ибо познаваемое ныне всегда ново. Что же есть это питие и это вкушение? Для нас оно в том, чтобы учиться, а для Него, чтобы учить и сообщать ученикам Своим Слово, ибо учение есть пища и для питающего». Учить прежде всего о Троице. Там — глас празднующих, «видение Славы», а более всего — «чистейшее и совершеннейшее осияние Троицы, уже не скрывающейся от ума, связанного и рассеиваемого чувствами, но в полной мере целым умом созерцаемой и воспринимаемой и озаряющей наши души всецелым светом Божества». Здесь отзвук Оригена, но сразу вскрывается и отличие: для Оригена загробная жизнь праведных — школа космических тайн, не созерцание Троицы. — Григорий редко касается эсхатологических тем. Много и часто говорит он о призвании человека к «обожению» и проповедует подвиг. Грешников призывает к покаянию. Об участи нераскаянных грешников упоминает вскользь. Величайшее наказание для них — отвержение Богом. И в нем мука, «стыд совести», которому не будет конца. Для праведных Бог — свет, для нечестивых — огнь, и этот «ужаснейший огнь увековечен для злых». Может быть, св. Григорий и допускал загробное очищение. О грешниках он говорил: «Может быть, они будут там крещены огнем, — этим последним крещением, самым трудным и продолжительным, которое поедает вещество, как сено, и потребляет легковесность каждого греха». Впрочем, он имел в виду при этом прежде всего нераскаянных христиан. Ибо говорил он и иное: «Знаю огнь не чистительный, но и карательный, — его на грешников всех одождит Господь, присоединив жупел и дух, — это уготованный диаволу в ангелам его, или тот, который предходит лицу Господа и попаляет окрест враги его». Правда, все же делает оговорку: «Если только кому не угодно и здесь разуметь это человеколюбие и сообразно с достоинством Наказующего»… От крайностей оригенизма св. Григорий был во всяком случае свободен.

6. Григорий Нисский.

I. Жизнь.

Св. Григорий Нисский был младшим братом великого Василия. О молодости св. Григория почти ничего не известно. Предположительно можно его рождение отнести к 332 году. Учился Григорий, по-видимому, только на родине, — вероятно в Кесарии. Сам он называл брата Василия своим учителем и с особым благоговением говорил о нем впоследствии, равняя его с апостолами и пророками, — только по времени он после апостолов… Впрочем, по его собственному признанию, он «не много жил в сообществе брата и лишь настолько был наставлен его божественным языком, насколько то было нужно, чтобы понимать невежество непосвященных в тайны красноречия». Иными словами, он учился у Василия только риторике. Кроме брата в числе своих наставников Григорий назы вает сестру Макрину, и ей также посвящает благодарные воспоминания. Во всяком случае в родительском доме св. Григорий был окружен атмосферой аскетической и вместе высо кокультурной. Но о подробностях его образовательнаго пути трудно сказать что-нибудь определенное. В молодости он пере жил философские искушения. И уже принявший звание чтеца, за численный в клир, он делается учителем красноречия, увле кается изучением языческой литературы. Это вызвало смущение. «Что с собой сделалось, мудрый муж? — писал ему с дружеским укором св. Григорий Богослов, — не хвалят тво ей бесславной славы, твоего по немногу уклонения к худшему и этого честолюбия, которое, по слову Еврипида, злее демонов… За что прогневался ты сам на себя, бросил священные, полные сладкой воды книги, которыя некогда читал народу… а взял в руки книги, полные соленой воды, которую пить нельзя, и захотел более называться ритором, а не христианином». Св. Григорий призывал его опомниться, оправдаться перед Богом и пред верными, пред алтарями, пред таинствами, от которых удалился… Григорий Нисский несомненно прошел чрез какие-то умственные соблазны. К этому же времени, вероятно, относятся его усиленные занятия внешней философией и затем изучение Оригена. Ориген во всяком случае оказал на Григория исключительно сильное влияние. Во многом св. Григорий навсегда остался оригенистом. Кроме Оригена оказали на Григория влияние Филон и Феогност. Отчасти этот оригенизм был умерен влиянием св. Василия. Вряд ли случайно, что именно к Григорию обращено письмо св. Василия о троической терминологии. В нем чувствуется опасение, что и Григорий может впасть в неправые мысли. Соблазн внешней мудрости у Григория прошел. Впоследствии он резко говорил о ее бессилии, — она «все время томится муками рождения и никогда не разрешается живым младенцем». Но эллином он остался навсегда, — под влиянием именно Оригена.

Под семейным влиянием св. Григорий вернулся к церковному служению. И хотя вступил в брак, проводил жизнь девственную и аскетическую, — одно время, по-видимому, в монастыре св. Василия на берегах Ириса. Григорий не был сильным характером и не имел житейской опытности. Во время смут по поводу избрания Василия на Кесарийскую кафедру, он неудачно мирил его с дядей, написав дважды подложные письма, и Василий признавался, что ему хотелось, чтобы под ним расступилась земля. Впрочем, он с любовью принял раскаяние брата. Но понятно, что Василий считал его непригодным для ответственных поручений и впоследствии возражал против мысли поставить его во главе посольства в Рим, — «он неопытен в делах Церкви»… Однако в 372 г. (или 371 г.) он посвятил его в епископы городка Ниссы. В борьбе с ересями Григорий помогал брату не как деятель, но как писатель и богослов. Эта догматическая борьба навлекла на него преследования. Его призвали на суд в Галатию. Каппадокийский наместник Демосфен, «любитель еретиков», по отзыву св. Василия, приказал доставить его под стражей. Григорий бежал из под стражи. Это было в 375 году. В 376 он был осужден заочно и низложен по обвинению в растрате и в незаконном посвящении. Три года он провел в изгнании, только в 379 году со смертью Валента вернулся к своей пастве и был встречен с радостью. Вскоре затем скончался Василий и спустя короткое время сестра Макрина. Для Григория это было тяжелым ударом. О последних днях своей сестры, замечательной подвижницы, св. Григорий лирически рассказал в одном из своих писем, — к Олимпию монаху. Это — целое житие. Св. Григорий почувствовал себя преемником своего велико го брата и прежде всего взялся за его неоконченные литературные труды, — за Шестоднев и за полемику с Евномием. Друзья признали его достоинство. Антиохийский собор 146 отцов в 379 г. дал ему поручение обозреть Аравийские Церкви, так как были известия, что там распространились нечистые верования и обычаи. Может быть, тогда же он посетил и Святую Землю, — впрочем это путешествие относят и ко времени более позднему. Нравственное состояние палестинской паствы, долгие годы лишенной пастыря (св. Кирилл 13 лет пробыл в ссылке), было очень расстроенным. Св. Григория здесь встретили с подозрением. Св. Григорию пришлось здесь сталкиваться и бороться с Аполлинаризмом. Из Св. Земли он вынес тяжелые воспоминания и не одобрял обычая паломничать туда, особенно у женщин. Прежде всего, ввиду опасности для чистоты и целомудрия, связанных с такими путешествиями. В Палестине изобилует грех и всякое нечестие… Но Григорий указываег и другую причину: «зачем стараться делать то, что не делает ни блаженным, ни к Царствию небесному близким»? Ведь Господь не заповедывал путешествия в Иерусалим, как доброго дела… «Да и что большого получит тот, кто побывает в этих местах, — точно Господь доселе телесно в них обитает, а от нас удалился, или будто Дух святой обитает среди иерусалимлян, а к нам не может прийти… Перемена места не приближает к нам Бога. Где бы ты ни был, Господь придет к тебе, если обитель души твоей окажется такова, чтобы Господь мог вселиться в тебя и ходить… А если внутренний человек твой полон лукавых помыслов, то хотя бы ты и был на Голгофе или на горе Масличной, или под памятником Воскресения, — ты столь же далек от принятия Христа в себя, как и тот, кто не исповедывал и начала веры»… Напротив, «поистине в сердце того, кто имеет Бога, находится и Вифлеем, Голгофа, гора Елеонская, Воскресение». Что новаго узнаешь в Иерусалиме, — спрашивает Григорий. «Что явившийся Христос был истинный Бог, — это мы исповедывали прежде, чем были на месте и после сего эта вера не уменьшилась и не увеличилась. О вочеловечении чрез Деву мы знали и прежде, чем были в Вифлееме. И воскресению из мертвых мы веровали прежде, нежели видели гроб. Что истинно было Вознесение, исповедано прежде, нежели увидели гору Масличную». Эти размышления очень характерны для св. Григория: важнее «из тела путешествовать ко Господу, нежели из Каппадокии в Палестину».

В 381 г. св. Григорий присутствовал на 2-ом Вселенском Соборе. Его догматические труды определили его влиятельность. В императорском эдикте 30-го июля 381 года св. Григорий был включен в число тех епископов, общение с которыми обязательно для признания православным. В каждом округе были названы свои имена и для Понта св. Григорий вместе с Элладием Каппадокийским и Отрием Мелитийским. От Элладия он имел впоследствии много огорчений. В 382 и 383 годах он снова был в Константинополе на соборах и продолжал борьбу с арианами. Здесь он сблизился с знаменитой девственницей Олимпиадой, близкой и к Златоусту. В 394 году он снова был на соборе по делам Аравийских церквей. Это последнее известие о его жизни. Вероятно, вскоре он и скончался. Во времена Златоуста о нем уже ничего не слышно. Об этих последних годах его жизни сохранились только немногие отрывочные сведения, свидетельствующие, однако, о его высоком авторитете и влиянии. Он занимается в это время преимущественно общецерковными делами. Впрочем в Ниссе вряд ли у него было много дел. Современники видели в св. Григории великого защитника православия против ариан н аполлинаристов — «столп православия», «отца отцов». Позже, в эпоху оригенистических споров стали спорить и о Григории. И при определении круга «избранных отцов» он оставлен был в стороне. Его прямое влияние упало. Впрочем и VII Вселенский Собор называл Григория — «отцом отцов». Начиная с V века подымался вопрос о богословских мнениях св. Григория. И уже авва Варсонофий выразил общий принцип для их оценки. «Святые, сделавшись учителями, превзошли своих учителей и, получив утверждение свыше, изложили новое учение, но вместе с тем сохранили и то, что приняли от прежних учителей своих, т. е. учение неправое. Преуспев впоследствии и сделавшись учителями духовными, они не помолились Богу, чтобы он открыл им относительно первых их учителей, Духом ли Святым внушено было то, что они им преподали, но почитая их премудрыми и разумными, не исследовали их слов. Не вопросили Бога, истинно ли сие». За св. Григорием виделся образ Оригена. И в богословии Григория различалось школьное предание и церковное свидетельство. Оригеновское у него отвергалось, но его не винили за Оригена.

II. Труды.

Св. Григорий не построил богословской системы; и вместе с тем по своему духовному типу он был более других отцов систематиком. Схема его богословских воззрений определилась под влиянием Оригена. Нельзя отрицать так же и прямого влияния неоплатонической проблематики. В своих творениях св. Григорий Нисский охватывает весь круг богословских тем. При этом нужно различать его творения, писанные по полемическим обстоятельствами времени, и те, в которых он положительно раскрывал привлекавшие лично его темы.

Как экзегет Григорий Нисский продолжил труды св. Василия, с другой стороны, — заново перерабатывал темы Оригеновской экзегетики. К первому разряду относятся два трактата, дополнительных к «Шестодневу», — об «устроении человека» и о «Шестодневе, слово защитительное брату Петру». Здесь св. Григорий держится библейского текста, не вдается в аллегорезу. Эти труды составлены вскоре после кончины св. Василия (379 г.). Вслед за Василием Великим св. Григорий опирается здесь (как и в других творениях) на философскую традицию, — он широко воспользовался комментариями к Платонову Тимею, — прежде всего Посидония. — Остальные экзегетические труды Григория относятся к более позднему времени и в них он является односторонним алллегористом. В них во всех есть и единая тема, — о богопознании и о нравственно-аскетическом пути человека. Всего важнее трактат «О жизни Моисея Законодателя», составленный под сильным влиянием Филона, и комментарий на книгу Песнь Песней, в котором он следует за Оригеном. Во введении к этому комментарию, посвященному Олимпиаде, Григорий защищает аллегорический метод. В Песне Песней он видит таинственное предизображение духовнаго брака души человеческой и Церкви с превожделенным Женихом небесным, — Христом. В «Точном истолковании Экклезиаста Соломонова» св. Григорий говорит об отрешении от чувственнаго и восхождении к сверхчувственному. В беседах «О надписании псалмов» он изображает ступени нравственного совершенствования. Особо он толкует псалом VI-ой. Повидимому, св. Григорий объяснял и книгу Притчей. Характерно, что для толкования он выбирает преимущественно ветхозаветные тексты. Из Новаго Завета он объяснял только Блаженства и Молитву Господню. В ряду его экзегетических произведений особое место занимает беседа «О чревовещательнице», — тема, которой касался и Ориген. Против Оригена Григорий вслед за Мефодием Олимпским и Евстафием Антиохийским защищает мысль, что Саулу являлся не дух Самуила, но демон. — Экзегетических тем св. Григорий касается и в своих догматико-полемических сочинениях.

Среди полемических произведений св. Григория прежде всего нужно назвать его книги Против Евномия, числом 12 (по другому счету 13), — это подробный разбор возражений Евномия на книги св. Василия, — сюда включен разбор позднейшего исповедания, представленнаго Евномием императору Феодосию в 383 г. Написаны эти «возражающия слова» в 380 и 381 гг. Разбирая аномейскую доктрину, Григорий вместе с тем раскрывает учение св. Василия о Троице. На ту же тему написано объяснительное послание «К Авлавию о том, Что не три Бога». — «Против Аполлинария» в последние годы своей жизни св. Григорий написал две книги, — в них он разбирает учение о небесной плоти Христа и учение об отсутствии во Христе человеческого ума. Это — наиболее подробный разбор аполлинаризма. Св. Григорий имеет в виду не только учение самого Аполлинария, но и вульгарный аполлинаризм, с ним уже не вполне совпадавший. Кратко о том же он говорит в послании Феофилу Александрийскому, — Против Аполлинария. — Нужно еще отметить «Слово о Духе Святом, против Македониан Духоборов». Приписываемое св. Григорию «Слово против Ария и Савелия» ему не принадлежит. М. б., — Василию Великому.

В положительной форме, хотя с учетом еретических соблазнов, св. Григорий изложил основные догматы в своем «Большом Катехизисе», составленном не позже 385 года. Он предназначен в руководство для огласителей. На основании Писания и доводов разума св. Григорий объясняет здесь учение о вере, о святой Троице, о воплощении, искуплении, о таинствах, — крещении, и Евхаристии, о последней судьбе. Положительный догматический характер имеет ряд небольших трактатов — О св. Троице, к Евстафию Севастийскому, — послание к Симпликию, «О вере», где изложено учение о Божестве Слова и Духа, — «К эллинам, — на основании общих понятий»… — Особого внимания заслуживает «Диалог о душе и воскресении», написанный под несомненным влиянием Платоновскаго «Федона». Беседа ведется от лица сестры Григория Макрины. Это одно из самых интимных произведений Григория. Одного частнаго вопроса на ту же тему Григорий касается в трактате «О младенцах преждевременно похищенных смертью». — Нужно назвать еще диалог «О роке», происходящий между епископом и язычником-философом, — защита свободы против теории астрологическаго фатализма.

Темам нравственным и аскетическим посвящен большой трактат «О девстве или о совершенстве», написанный в ранние годы, и ряд небольших рассуждений: К Гармонию о том, что значит имя и название христианина, О совершенстве и О том каким должно быть монаху, к Олимпию монаху, О цели жизни по Богу… Особенно ярко аскетический идеал выражен св. Григорием в его письме «О жизни Макрины», — написано вскоре после ее кончины, в 380 г.

Проповедей от св. Григория осталось немного. Среди них наиболее интересны слова в великие праздники, — на Рождество, Богоявление, Пасху, Пятидесятницу, слова поминальные, — о св. Стефане, о мученике Феодорите, о Сорока мучениках Севастийских, О Ефреме Сирине, особенно о Григории Чудотворце, — слова надгробные о св. Василии, о Мелетии Антиохийском… У св. Григория не было проповеднического дара. Его стиль грузен и искусственен. Он оживляется редко, когда Григорий касается своих интимных аскетических тем…

Наконец, нужно назвать письма, — числом 26. Большинство из них имеют личный и биографический интерес. Особо нужно отметить письмо II-ое — о путешествующих в Иерусалим. Сверх того нужно назвать каноническое послание к Литоию епископу Мелитийекому, содержащее 8 правил и включенное в Кормчую и в Книгу Правил. Примечательно, что правила покаянной дисциплины здесь обоснованы и объяснены психологически. Вероятно, св. Григорий опирается при этом на церковный обычай и на собственную пастырскую практику. Послание писано ко дню Пасхи, — «вселенский праздник создания», совершаемый ради воскрешения падшего — от греха.

III. Путь и предел богопознания.

Душе человеческой свойственно «движение к красоте невидимой». — У человека есть сила духовного восприятия, «духовная и невещественная сила»… «Кто очистит свою душу хотя бы немного, тот в естестве ее во всей чистоте увидит любовь Бога к нам и намерение, какое Он имел при создании ее. Ибо он найдет, что с самой сущностью и природой человека соединено стремление желания к добру и совершенству, что с самим естеством его сопряжена бесстрастная и блаженная любовь к тому умопостигаемому и блаженному Образу, которого человек есть подобие»… Это влечение и любовь раскрываются в искании и в искании бесконечном. Бог есть предел всех желаний, успокоение всех созерцаний… Однако предел недоступный, никогда не достигаемый. «О добродетели да знаем мы от апостола», говорит св. Григорий, «что у нее один предел совершенства, — не иметь предела… У добродетели один предел, — беспредельность… И, быть может, иметь у себя прекрасное для того, чтобы всегда желать приобрести еще больше, — уже есть совершенство человеческой природы». И более того, — «небезопасна остановка в этом движении, ибо всякое добро ограничивается только тем, что противоположно… И как конец жизни есть начало смерти, так и остановка в пути добродетели становится началом движения к пороку»… Искание бесконечно и должно быть безостановочным потому, что есть искание бесконечного. Актуальная бесконечность Божественного бытия определяет динамическую (потенциальную) бесконечность человеческого пути и подвига, в котором все всегда есть начало дальнейшего, — даже за пределами земной жизни и самого времени, — «полнота, никогда не ограничиваемая насыщением», — говорит Григорий… Восстани и прииди, — непрестанно говорит Жених душе. Ибо «для того, кто действительно восстал, никогда не прекратится нужда восставать непрестанно и для того, кто поспешает ко Господу, не истощится путь к продолжению Божественнаго течения. Всегда надлежит восставать и даже приближающимся к цели никогда не подобает успокаиваться в движении»… И потому Господь сказал: Аще кто жаждет, да приидет ко Мне и пиет (Ио. 7:37). Григорий объясняет: «Господь не положил ни предела жажды, ни стремлению к Нему, ни наслаждению питием. Напротив, не указав определенного времени, Он дает совет постоянно и жаждать и пить, и к Нему стремиться»… Богопознание есть путь. Жажда стремление, порыв, — это первая характеристика истинного Богопознания. И этот порыв есть вожделение и даже страсть любви. Не случайно Писание в «Книге Тайн», в Песне Песней, в образе брака изображает «бесплотное, духовное и невещественное сочетание души с Богом». Ибо Бог есть любовь и «Он пускает в спасаемых избранную стрелу свою Единородного Сына, смазав тройное жало острия Духом жизни». Острие есть вера… И душа, возвысившаяся Божественными восхождениями, «видит в себе сладкую стрелу любви», «стрелу пламенной любви», — «и сладостным мучением увеличивает в себе страсть». Страсть любви и искания…

Бог непостижим. И человеку врождено по естеству стремление к Богопознанию, а в нем — полнота благ. Этой противоположностью определяется путь. Бог выше познания, но во всем открыт для познания. Он вне и выше мира, выше всякого естества… Но Он и Творец, Художник мира, — и потому в мире видим и познается: «когда посредством видимого оглашается в сердце премудрость и художническое Слово». Ибо, говорит Григорий, «и по видимой во вселенной Премудрости мож но гадательно видеть сотворившего все в Премудрости». И прежде всего видим и открывается в душе человеческой, носящей образ Божий, — хотя бы под грязью и нечистотой. «В тебе вместимая для тебя мера постижения Бога», говорит св. Григорий, — «ибо в составе твоем отпечатлел Он подобие благ собственнаго своего естества, точно на воске некое резное изображение». Нужно увидеть Бога в самом себе, в душе своей, и для того должна она быть чиста и зеркальна. Душа должна быть чиста от всего «чуждаго», т. е. от чувственных пристрастий, от мятежа страстей, бороздящих ее поверхность, и потому делающих невозможным отражение, — и от чувственных образов. Тело должно быть в неком сне и бездействии… Человек должен «выйти из всего видимого», «стать вне вещественнаго мира», «отрешиться от покровов плоти», «обточить дочиста на себе все излишнее и телесное», «чтобы всецело и вполне претворившись в мысленное и невещественное, соделат себя самым явственным изображением красоты первообраза». Душе очищенной «должно не иметь в себе ничего, кроме Бога, ни на что иное не обращать внимания». И это есть Богоподобие… И в очищенной подвигом и бдением душе отражается Бог. «Кто тогда видит себя, тот в себе видит и вожделеваемое, потому что смотря на собственную чистоту, в этом образе усматривает первообраз. Ибо как те, кто видит солнце в зеркале, хотя не устремляют взора на самое небо, однако же усматривают солнце в сиянии зеркала не менее тех, кто смотрит на самый круг солнца. Так и вы, говорит Господь, хотя и не имеете силы усмотреть свет, если возвратитесь к той благодати образа, какая сообщена была вам в начале, о в себе имеете искомое. Ибо чистота, бесстрастие, отчуждение от всякого зла есть Божество. И если все это есть в тебе, то без сомнения в тебе Бог. Когда помысел твой чист от всякого порока, свободен от страстей и далек от всякого осквернения, ты блажен по своей острозрительности, потому что, очистившись, усмотрел незримое для неочистивишегося, и, отняв вещественную мглу от душевных очей, в чистом небе сердца ясно видишь блаженное зрелище. Что же именно? Чистоту, святость, простоту, и все подобные светоносные отблески Божия естества, в которых видим Бог». Это не только видение, но действительное соприкосновение с Богом, «не как зрелище какое, — говорит Григорий, — пред лице очистившему душу предлагается Бог»… — В этих размышлениях св. Григорий близок к Плотину. Только чрез самопознание можно придти к познанию Бога, учил Плотин. Душа должна собраться, сосредоточиться в себе, придти в себя, — и придти в себя значит придти и к Богу. Это значит очиститься, — и очищенный ум становится богоподобным, возвращается к своему начальному богоподобию. Потому и познает он Бога, ибо «подобное познается подобным», как выражался еще Платон (Menon 80Е).

В образе Моисея-законодателя св. Григорий видит пример духовного восхождения. И больше всего он останавливается на таинственном Синайском Богоявлении. Народу было повелено готовиться в чистоте, и гора была окутана мраком и озарялась огнем. Из мрака звучал голос Божий, — «воздух силою Божией без способствующих выговору орудий сам образовывал в себе членораздельное слово. И это слово не только было членораздельное, оно узаконивало Божественные повеления». Народ страшился восходить на гору и слушать Бога. Восходит один Моисей и вступает в таинственный мрак, — «ибо проникнув в неисповедимость Божественного тайноводства, там, и сам уже незримый, сопребывает с Незримым»… Богоявление начинается светом, и некогда в свете видел Бога Моисей, — в Купине неопалимой. Теперь, став выше и совершеннее, видит он Бога во мраке и под покровом мрака причащается присносущной жизни. Это значит, объясняет Григорий: первое удаление от заблуждений есть свет. Более внимательное изучение сокровенного вводит в некое облако, которое как бы затемняет собою видимое. И наконец, душа входит в святилище Боговедения, «отовсюду объята Божественным мраком, в котором, поелику все видимое и постигаемое оставлено вне, обозрению души остается только невидимое и непостижимое, и в сем то мраке — Бог». Ибо Божество, — «там, куда не восходит понятие»… По мере восхождения все яснее открывается «несозерцаемость Божественного естества», и «в незримом и непостижимом» разум видит Бога, — в «неком светозарном мраке»… В этом мраке душа познает, что от совершенства она столь же далека, как и не приступившая еще к началу… Ибо в этом истинное познание, говорит Григорий, — что не знаем, потому что искомое выше познания. Ибо Божество в самом естестве Своем то и есть, что выше всякого ведения и постижения. Это первая истина богословия: непостижимость Божественнаго естества, невыразимость созерцания в понятиях. И кто полагает, что Бог есть нечто познаваемое, тем самым свидетельствует, что уклонился от Сущего к чему то только воображаемому, — и несомненно не имеет в себе жизни, ибо жизнь не вместима в понятия… Затем Моисей вводится в нерукотворную скинию, — и это предел созерцаний. Вещественный образ этого нерукотворного храма Моисей воздвиг впоследствии по Божию повелению, чтобы чудо сие не изгладилось из памяти и могло быть передано дольним. Эта невещественная скиния, по объяснению св. Григория, есть Христос, Божия Сила и Премудрость. И в скинии Моисей созерцал премудрые силы, поддерживавшие вселенную. Св. Григорий вслед за Филоном подробно останавливается на символизме священнических облачений. — Затем Моисей нисходит к народу с Богоначертанными скрижалями, в которых все, — и вещество, и начертание, — было делом Божьим. Народ отступлением своим не допустил до себя этого дара. Моисей разбивает скрижали и получает повеление истесать новые, — на них, сделанных уж из вещества дольнего, Бог снова изображает закон. В этом св. Григорий видит иносказание о человеческом естестве, — некогда несокрушимом и бессмертном, устроенном Божьими руками и украшенном написанными начертаниями закона; потом — сокрушившемся от падения на землю, и восстановленном истинным Законодателем — Христом, как камнесечцем плоти своей. Характерно, что по мнению св. Григория на высотах созерцания открывается «совершившееся для нас Богоявление во плоти», Христос, Воплощенное Слово. И в ветхом Завете именно Его пророчески видели великие тайнозрители. О Нем написана Песня Песней. — В Моисее св. Григорий видит великого тайновидца. Он прошел путем очищения и достиг восхождения на гору и там был посвящен в божественные таинства. Это образ для каждой души. В неудобозримом мраке верою должна приближаться она к Богу и сделаться собственным камнесечцем, чтобы на ней, как на скрижали были начертаны словеса Божии. И тогда объемлется она «божественной нощию», во время которой приходит Жених, но не является. Ибо как явиться ночью? Он прикасается к дверям и зовет. Дает знак Своего присутствия, но еще не входит. Ибо приходит звать… И на вершинах снова начинается путь. «Ибо непостигнутое в бесконечное число раз больше постигнутого. Потому, хотя Жених уже многократно являлся душе, однако гласом Он возвещает невесте, что явится ей, как непредставший еще ее очам». Так на берегу текущего потока, если кто и долго простоит, всегда будет только в начале созерцания, — ибо вода все течет и все только начинает изливаться.

Св. Григорий с особенной подробностью останавливается на объяснении созерцания Моисея в расселине скалы (Исх. 33:18–23). Моисей просит Бога показать ему Славу Его, открыть ему путь Свой. «И глас свыше», объясняет Григорий, «соглашается уступить желанию просящего и не отрекается даже присовокупить ему благодати, но при этом и вводит в отчаяние, обявляя, что просимое не вместимо для жизни человеческой». Моисей видит только «задняя Божия», видит Бога только сзади… Разумеется, конечно, нечто иное и высшее. Это значит, что истинное Богопознание есть следование за Ним, «а идущий во след видит сзади»… — Таким образом, говорит Григорий, «Моисей, нетерпеливо желающий видеть Бога, научается теперь, как можно увидеть Бога, — что это значит идти вслед Бога, потому что мимохождение Божие означает ведение во след». И поэтому может видеть водимый Путеводителя. «А кто в движении уклоняется в сторону или направляет взор, чтобы видеть ведущего в лицо, тот пролагает себе иной путь, а не пролагаемый Вождем». Бог говорит Моисею: лицо Мое не явится тебе, — это значит, объясняет Григорий: «не становись лицем к лицу перед ведущим, потому что тогда шествие твое непременно будет в противоположную сторону, — доброе не в лицо смотрит доброму, но следует за ним». Потому и говорит Бог, что нельзя человеку увидеть лицо Его и остаться в живых. Ибо увидеть лицо Божие значит зайти Богу навстречу, т. е. идти не за Ним, а напротив, — и вопреки добродетели смотрит порок… Подобным образом Григорий объясняет и другие подробности библейского рассказа. Бог ставит Моисея на камне, — а камень есть Христос, всесовершенная добродетель. И Бог ставит Моисея не для стояния, но для движения. Ибо «кто восходит, тот конечно не стоит, и кто стоит, тот не восходит». Но восходит тот, кто тверд и непреложен в добродетели. И Бог благоволит к Моисею именно за то, что он «не имеет удовлетворения в добре, но всегда стремится к большему». Бог является Моисею, но не обещает успокоения или насыщения. И, прибавляет Григорий, — «Бог и не показал бы Себя своему служителю, если бы все видимое было таково, что могло бы успокоить вожделение взирающего»… В самой бесконечности стремления открывается уподобление Божественной бесконечности. И еще выше познание этой бесконечности, воля к бесконечности. Все о Боге умопредставляемое простирается в беспредельность и нескончаемость. Отсюда вечное искание. И «исхождение из того, в чем пребываем, делается вхождением в превысшие блага»… Однако не напрасное, но всегда находящее искание. «Душа по причастии превосходнейшего становится непрестанно выше самой себя, и, возрастая, не останавливается в возрастании». «Добро, которого она причастна, пребывает неразрывно с ней, — и душа, все более и более причащающаяся, наравне с тем находит оное в преизбытке»… Отсюда томление и муки любви, на высотах еще сильнее, чем в начале пути. «Ибо таково причастие божественного блага», замечает Григорий, «что в ком оно бывает, того делает большим и более восприимчивым, будучи им воспринимаемо в приращении силы и великости, так что питаемый всегда растет и никогда не прекращает расти». И в соединении с любимым душа томится вожделением большего, — «и сего достигши, снова сетует, как имеющая нужду в благе, огорчается и затрудняется, как не получившая еще предмета своего вожделения». Любимый все ускользает из «объятия помыслов», и напрасно старается удержать его душа. Взысках Его и не обретох, — «ибо непременно оказывался Он выше и вне образов и понятий, убегал от приближения мысли»… «Простирает руки к ключу, отверзает вход, ищет неуловимого, зовет недостижимого… И ищущая необретаемого, призывающая Того, Кто недостижим для всей значительности именований, узнает душа от стражей, что любит она недостижимого, вожделевает необъятнаго. Они то некоторым образом бьют и язвят душу безнадежностью желаемого, когда признает она, что вожделенное есть несовершенное и неуслаждающее добро. Но верхняя риза печали (и сомнения) снимается сознанием, что преуспевать всегда в искании и никогда но прекращать восхождения есть истинное наслаждение желанным, когда непрестанно пополняемым вожделением порождается новое вожделение высшего. Посему, как скоро снимается верхняя одежда безнадежности, и душа видит, что превосходящая чаяния и неописанная красота Возлюбленного во всю вечность веков обретается всегда все более совершенною, — тогда приходит в сильнейшее желание, и чрез дщерей иерусалимских открывает Возлюбленному расположение сердца, — что, приняв в себя избранную стрелу Божию, уязвлена в сердце острием веры, смертельно устрелена любовью». А по слову Иоаннову «Бог есть любовь»… Так говорит св. Григорий о томлении верующей любви в своих толкованиях на «Песнь Песней» — Вершина пути есть некое «божественное и трезвенное упоение», «иступление ума», — экстаз. И при том экстаз безмыслия, — созерцание вне понятий и вне образов, — экстаз без видений. Описание экстатических состояний у Григория Нисского находится в несомненной связи и зависимости от Филона и его теории богопознания. Но это не есть простое заимствование или подражание. Св. Григорий в филоновских терминах описывает свой личный и интимный мистический опыт, — опыт, подобный которому имел и Василий Великий, и другие аскеты IV-го и позднейших веков. И при том это мистика Христа, а не Логоса, — как то было у Климента Александрийскаго и у Оригена. Песня Песней для Григория книга о Христе. И это не только очерк мистической теории, но прежде всего интимный мистический дневник, в несоответственной форме экзегического трактата.

На высотах сверхумного созерцания душа соединяется с Богом, уподобляется ему, живет в Нем, «уподобляясь неприступному естеству чистотою и бесстрастием». Это некий таинственный брак души, ее «бесплотное, духовное, невещественное сочетание с Богом». И в нем полнота благ и блаженства». И когда сие совершилось начинается взаимное перехождение одного в другое, и Бог бывает в душе, и душа так же преселяется в Бога»… Эта жизнь в Боге неописуема и неизреченна. И великие тайновидцы не могли описать своих созерцаний, не могли рассказать о виденных ими таинствах рая, — «хотя услышит кто несказанные глаголы», замечает св. Григорий, «понятия о Боге пребудут невыразимыми»… О существе Божием, о самом Боге, «каков Он по природе», нельзя говорить в понятиях и словах. Они несоизмеримы с божественным бытием. Божественное бытие превосходит «всякое познавательное примышление», «выше всякого выше»… Ибо, говорит св. Григорий. — «подлинное сущее есть истинная Жизнь, — сие же недоступно ведению»… Логическое познание статично и именно потому недостаточно для «богословского таинства». И Григорий решается сказать: всякое понятие о Боге есть кумир, идол, обманчивый образ, έidolon. «Всякое понятие, составляемое по естественному уразумению и предположению, согласно с каким-нибудь удобопостижимым представлением, созидает Божий кумир, а не возвещает о самом Боге». Понятия человеческого ума слагаются на основе созерцания и изучения видимого, тварного мира, и они становятся пустыми, когда ум возвышается за пределами тварного естества. «Ибо велико и непроходимо расстояние, отделяющее несозданное естество от всякой созданной сущности». — Бог выше всякого имени. Бог не имеет собственного имени, «естество неопределимое не может быть объято никаким словом, имеющим значение имени», — говорит Григорий. Ибо всякое имя, всякое понятие предполагает ограниченность и определенность. Но Божественное бытие бесконечно и беспредельно, и потому неопределимо. «О бытии сего естества мы знаем, но, что касается до наименования, которым бы во всей силе обнималось неизреченное и беспредельное естество, мы говорим, что его или совершенно нет, или оно нам вовсе неизвестно»… Божественная сущность не может быть постигнута через выделение отличительных и характерных признаков. Божественная природа проста и бесконечна… Она выше всякого начала, не представляет признаков своего собственного естества: ибо наисобственнейший ее признак тот, что ее естество выше всякого представления об отличительных свойствах. В созерцании Божественного бытия уму человеческому не на чем остановиться, неоткуда начать: «как некое обширное море, оно не дает никакого знака, указующего на какое-либо начало». Потому здесь безусловная грань для умозаключений. «Ибо в рассуждении Его не представляется ничего, — ни времени, ни места, ни цвета, ни очертания, ни вида, ни объема, ни количества, ни протяжения, ни иного чего именующего, именования, вещи или понятия». Созерцательная мысль непрестанно движется, никогда не достигая. «Простота догматов», говорит св. Григорий, «предполагает, что Бог не может быть охвачен ни именем, ни понятием, не иной какой постигающей силой ума, что Он пребывает выше всякого не только человеческого, но даже ангельского и премирного постижения, что Он неизглаголен, неизречен, превыше всякого означения словом, — и имеет одно имя, которое служит к познанию его собственного естества, — именно, что Он один паче всякого имени»… В мышлении о бытии Божием должно простираться в бесконечность. Слов не хватает. «Одно есть имя, означающее божественную сущность, — говорит Григорий, — именно самое удивление, неизреченно возникающее в душе при мысли о Ней»… И душа умолкает, — «настает время молчать и содержать в тайне сознания неизъяснимое чудо оной неизглаголенной силы»… Было бы прелестью и обольщением домогаться и любопытствовать о неизреченном Естестве, искать собственное Имя Божее. Миро излиянное имя Твое (Песнь II. I. 2.), — о Божественном мире можно судить по благовонию испарений, но выше всякого имени естество таинственнаго мира. «Ведаем высоту славы Покланяемаго из того самого, что не можно обнять помыслами, заключая о несравнимом величии», заключает св. Григорий.

Нужно различать созерцательную жизнь души в Боге и знание о Боге. «Господь не знать что-либо о Боге, но иметь в себе Бога называет блаженством» — напоминает св. Григорий. На высотах духовной жизни человек нераздельно близок к Богу, в самом себе являет Божественные черты. И однако и тогда познание о Боге невозможно. «И всякая тварь обширностью своего воззрения не может выйти из самой себя, но всегда в себе пребывает и, на что ни смотрит, видит себя, хотя и думает, будто видит нечто высшее себя, однако не имеет по естеству и способности смотреть вне себя». Это относится и к Богопознанию. Богопознание есть образ Божий, начертываемый гадательной силою взыскующего ума. В созерцании умной природы, которое превышает чувственное разумение, разум «по догадкам» стремится уловить то, что убегает от чувств, и каждый иначе идет к искомому, и «соответственно рождающемуся у каждого разумению о предмете, сколько то возможно, выражает мысль, сближая как можно более значение речений с сущностью постигаемаго». Иначе сказать, язык и самое понимание становятся символичными. О Боге мы говорим не в именах, которые закрепляли бы твердые понятия, но в символах или в подобиях, которые только «указуют» на пречистое Естество. И потому эти слова не имеют смысла вне живого опыта, в котором означение или символизация раскрывается и осуществляется. «Человеческий многозаботливый и испытующий разум при помощи возможных для него умозаключений стремится к недоступному и верховному Существу и касается Его. Он не настолько проницателен, чтобы ясно видеть невидимое, и в то же время не вовсе отлучен от всякого приближения, так чтобы не мог получить никакого гадания об искомом. Об ином в искомом он догадывается ощупью умозаключений, а иное усматривает некоторым образом из самой невозможности усмотрения, получая ясное понятие о том, что искомое выше всякого познания. Ибо, что не соответствует Божескому естеству, разум понимает; а что именно должно думать о нем, того не понимает». Отсюда множественность имен и наименований, и только в совокупности этих имен ум человеческий приближается к раскрытию своего созерцательного ведения о Боге. Эти имена «кажутся какими то искрометными, воспламенениями, которые не могут сделать в точности видимым заключенного в них смысла»… «Но ты, прияв их в себя, чрез веру сделайся подъяремником Того, Кто по вселении в тебя, намерен у тебя воплотиться. Ибо ты — престол Его, а соделаешься и домом»… Вслед за Василием Великим Григорий Нисский различает два типа Божественных имен. Первый, — это имена отрицающие, дающие представление о Божественном бытии чрез прямое противопоставление свойствам бытия тварного, чрез освобождение мысли от тварных признаков. «Заключающееся в каждом из этих наименований значение указывает только на отстранение ближайшего к нашему разумению, но не изъясняет самого естества, от которого отстранено несвойственное ему». Сюда относятся не только имена отрицательные, апофатические по словесной форме, но и наименования по внешнему виду утвердительные, которые, однако, выражают скорее отсутствие или противоположность. Св. Григорий находит, что даже имя «Благий» выражает только непричастность и противоположность злому, что называя Бога Началом, мы утверждаем Его безначальность. «Эти имена составляют как бы перепись какую или перечень тех понятий худого, которые к Божеству не приложимы». Эти имена как бы отражают путь ума, чрез очистительное отвлечение восходящего к неизреченному Боговедению. И есть второй тип имен, производных от Божественных действий или энергий, — «ибо Невидимый по естеству делается видимым в действиях, усматриваемый в чем-нибудь из того, что окрест Его». Эти имена не касаются существа Божия. «Превысший всякого имени, — говорит Григорий, — получает от нас многоразличные именования по различию благодеяний». Эти имена не означают ничего кроме действий, «которые касаются нашей жизни». Эти имена закрепляют наши Богоприличные умопредставления. «Все рождающиеся у нас понятия о Божеском естестве мы выражаем в форме имен, так что никакое название не прилагается к Божескому естеству без какого-либо особенного понятия». Действие не дает однозначного представления о действующем. «Если бы хотелось мне узнать что-нибудь о ветре, — говорит Григорий, — и ты указал бы на груду песку, нанесенную ветром, или на кучу соломы, или на поднятую пыль, не дал бы ты дельного ответа на вопрос». По действиям Божьим мы можем судить только о том, что в Боге есть для них основание, есть нечто «соответствующее всем подобным понятиям», «Усматриваемые во вселенной чудеса доставляют содержание богословским понятиям, по которым именуем Божество премудрым, всемогущим, благим, святым, блаженным, вечным, также Судиею, Спасителем и подобным тому». Чудеса являют твари славу и величие Божие, — но не полно и не всецело. И действие Божие явлено в них лишь отчасти. «О самой же силе, от которой действие (не говорю уже о естестве, от которого сила), чудеса мира не дают ясного свидетельства. К тому же и дела Божие превышают меру человеческого восприятия»… Тварный мир слишком мал, чтобы вместить беспредельную Премудрость, Силу и Славу, чтобы быть точным и полным образом премирного Божества… Нужно прибавить, что св. Григорий различает еще имена Божии «отрешенные», и «относительные», — «одни содержат в себе указания высокой и неизреченной Славы, а другие указуют на многообразность промыслительного строительства, так что, если бы не было пользующихся благодеяниями, не приличествовали бы сии речения, указующие на благодеяния». — «Следуя внушениям Писания, заключает Григорий, — мы дознали, что естество Божие неименуемо и неизреченно, и утверждаем, что всякое имя, познано ли оно по человеческой сущности, или преданное Писанием есть истолкование чего-либо разумеваемого о Божием естестве»… Имена Божии суть создания самодеятельности человеческого ума, истолковывающего опыт Боговидения, описывающего и скрепляющего свои созерцания и догадки… И в этом смысле они боголепны и нужны. Они превращаются в обманчивые кумиры, если мысль видит в них нечто большее, если она преувеличивает, как бы обожествляет их смысл. Учителя лжи, говорит Григорий об евномианах, «почти явно творят из своего мнения идола, когда обожествляют смысл, являющийся в слове: нерожденность, так что она уже не есть качество, приписываемое в известном смысле Божескому естеству, но сама есть Бог или сущность Божия»… В полемике с Евномием Григорий подробно останавливается на объяснении отдельных имен Божиих и показывает, что ни одно из них не именует Божия естества. Не случайно Писание «понятие сущности, как такое, которое невозможно вместить, и которое не приносит пользы для пытливых, оставляет неизреченным и неисследимым»… Священные писатели «естество Его, как высшее всякого имени, и не означали именем и не заботились о том»… Не составляет исключения и таинственное Богооткровенное имя: Сущий. И более того, — именно это имя всего более свидетельствует о неименуемости и безыменности Божией. Ибо это бескачественный и тем самым ничего не выражающий предикат. «Иное — понятие бытия, и иное — образа бытия. Первое даже доныне неизреченно и не объяснено тем, что сказано, заключает св. Григорий, — о Боге ничего нельзя знать, кроме того, что Он есть, ибо на это указывают слова: Аз есмь Сый»…

Учение св. Григория об именах Божиих опирается на его общее учение об именах и понятиях вообще. Он раскрывает его в полемическом противоположении теории Евномия. Но было бы напрасно предполагать, что он по полемическим мотивам скрывал или не договаривал свои взгляды. Не верно также определять взгляд Григория, как скептический номинализм, и подчеркивать, что он в своей теории имен расходится с основными началами своей религиозной метафизики. В действительности мнимый «номинализм» Григория вполне последовательно вытекает из начал его апофатического миропонимания. К тому же в своей теории имен он в сущности только повторяет или развивает подлинное мнение на эту тему самого Платона, подобно тому, как теорию Евномия можно связать со взглядами Кратила, как они изложены Платоном в его диалоге под этим именем. Григорий Нисский видит в словах «изобретение человеческого рассудка». Поэтому понятно, что существует много языков. «Если бы закон природы повелел рождаться именам для нас из самих предметов, как из семян или корней рождаются растения», — замечает Григорий, — то все люди говорили бы единым языком. Вавилонское столпотворение не означало, что Бог создал несколько языков. Он только попустил разделение народов, раздельное созидание языков народами. В понимании Григория язык есть нечто творческое и живое. «Изобретение» языка человеком Григорий представляет себе не как произвольную выдумку, но как раскрытие и осуществление естественных сил разума. Дар слова дан человеку от Бога, как некая разумная способность. «Он дал естеству нашему силу, а уже мы сами делаем дом, скамью, меч, плуг и вообще нужное для жизни»… В таком же смысле «и сила, т. е. возможность, слова есть дело Создавшего наше естество таковым». Но эта возможность реализуется человеком творчески и свободно. Как Бог не управляет непосредственно каждым движением Им созданной твари, так не сидит Он, как некий грамматик занимаясь тонкословием имен. Слова, звуки и выражаемые в них понятия творят люди, — творят силою даннаго им «примышления», έpinoίa. «Примышление», определяет Григорий, подобно Василию Великому, — «есть способность открывать неизвестное, отыскивающая дальнейшее при помощи ближайших выводов о том, что составляет предмет занятий». Иначе сказать это творческая сила мысли, — «более тонкое и тщательное иссдедование мыслимого», определял Василий. Не случайно и Григорий иногда вместо έpinoίa говорит просто dianoίa, размышление, рассуждение, судящая сила разума… Конечно, размышление не есть измышление, не есть вымысел, выдумка или произвол. Именование предполагает именуемое, и именуются вещи для их точного обозначения, для закрепления нашего познания и знания о них. Поэтому в известном смысле имена непроизвольны, — иначе они не были бы именами, не были бы знаками, были бы пусты и лишены смысла, значения. Но имена предполагают умысел, предумышление… «Разумная сила души, происшедшая таковою от Бога, затем сама собою движется и взирает на вещи, а для того чтобы знание не потерпело слитности, налагает на каждую из вещей как бы некие клейма, обозначения посредством звуков». Григорий Нисский различает созерцание, восприятие предметов и их познание. «Поелику нам невозможно иметь всегда перед глазами все существующее, то нечто из того, что всегда пред нами, мы познаем (непосредственно), а другое напечатлеваем в памяти. Но сохраняться в памяти раздельно ничто не может иначе, как если обозначение именами заключающихся в нашем разуме предметов не даст нам средство отличать их один от другого». Именование связано с различением понятий, с изменчивостью нашего опыта. Поэтому, с одной стороны именование не нужно и даже невозможно для Бога, — «когда самая находящаяся в нем Мудрость и Сила неслитно и раздельно объемлет естество сущего»… Иначе сказать, потому что в Боге созерцание и постижение мира неизреченно совпадают. С другой стороны, природа человеческих имен и выражаемых ими понятий объясняет, почему не познается и не именуется даже в тварных предметах их естество, сущность. Вещи познаются в их отношениях, в их действиях и взаимодействиях. О них мы и судим и говорим, — изображая не естество описываемого, но некоторые отличительные черты, качества, усматриваемые в вещах. Мы не знаем существа вещей, — одному Богу открыты и ведомы основания вещей. Нам это и ненужно, — «потому и Писание не вдается в рассуждение о сущности созданного, как о премете излишнем и бесполезном». Подлинного знания о твари в ее существе и основаниях человеческая мысль и не вместила бы. Ибо оно сияло бы всем великолепием мощи и славы создавшего. Потому то, — заключает св. Григорий, — «мы познаем своими чувствами и самые стихии мира лишь настолько, насколько полезно для нашей жизни получить знание о каждой из них. А каково понятие их сущности, сему мы не научены, и незнание это не наносит нам вреда». — Имя по мысли св. Григория есть знак, или, отмета вещей, shmeion… Именно поэтому оно связано с вещью, — «примышление слов или усвоение имен имеет нечто общее с самими предметами». Вопрос, однако, именно в том, что есть эта общность или связь имени и предмета. Григорий Нисский на том именно и настаиваег, что это связь творческая и свободная, создаваемая силою разумения. Имя присоединяется, примышляется к вещам, но не возникает из самой вещи. Имя не совпадает с вещью, и в то же время не есть нечто самостоятельное, не имеет собственной ипостаси, — «всякое имя есть отмета и знак какой-либо сущности и мысли, сам по себе не существующий и не мыслимый». Здесь он следует Платону, поскольку его точка зрения выражена в «Кратиле», устами Сократа, во второй его речи. Вещи обладают определенной природою и потому имена вещей, для того чтобы быть целесообразными, должны этому естеству соответствовать. Имена существуют qέsei, не jύsei. Их создает законодатель, как некий художник имен. Но создает, конечно, целесообразно, воплощая общую идею имени, как орудия мысли, в соответственной материи звука. При этом, оговаривает Платон, художники бывают разные и их творения имеют разное достоинство. Не все имена равно удачны, бывают и неудачные имена, как бывают неудачны и живописные изображения. Имя есть подобие вещи. В диалоге «Кратил» Платон стремился ответить прежде всего на вопрос, учат ли нас чему-нибудь имена. И на этот вопрос он ответил во всяком случае отрицательно. Познать вещь можно только из ее созерцания, не из имен. Аристотель только договорил Платона и с большей ясностью подчеркнул, что имена есть человеческое установление, и нет естественных имен. Григорий Нисский воспроизводит именно эту Платоновскую теорию. От имен он обращает внимание к самим вещам, к неисчерпаемости опыта. В вещах есть своя определенность. Она установлена Богом, Творцом вещей, а не имен. Ее мы можем усмотреть и до известной степени выразить. Но никогда мы не можем создать точной копии мира в нашей мысли, — это недоступная задача и задача праздная: такое подобие заслонило бы от нас действительность. Логическое познание и слово есть средство от нашего бессилия, а не свидетельство нашей силы. Слова и понятия нужны для памяти и для разговора, для общения между людьми, разделенными по своей телесной природе… «Мы по необходимости, наложив на вещи как бы знаки, посредством их объясняем друг другу движение ума. А если бы как-нибудь иначе возможно было обнаруживать движение разума, мы перестали бы пользоваться периодической услугою имен, яснее и чище беседовали бы друг с другом, открывая стремлениями разума самую природу вещей, которой занимается ум»… И действительно, по мере восхождения и очищения ума слово немеет и оскудевает, — «препобеждается всякая выразительная сила слова и оказывается малою перед истиною»… Высшее созерцание превышает меру слова… Слово становится ненужным и немощным, когда самое бытие ясно раскрывается перед созерцательной мыслью. Созерцание выше слова, ибо слово есть орудие рассуждения.

Св. Григорий знает меру в своем пафосе неизреченности. Неизреченность и непостижимость для него совсем не означает сокровенности, неприступности Божественного бытия. Напротив, мотив «обожения» выражен в его богословской системе с предельной силой. Он только резко прочерчивает грань дискурсивного, рассуждающего, умозаключающего познания, — не признает за ним самодовлеющего достоинства, отсылает к опыту. Однако св. Григорий не отрицает и высокого познавательного достоинства слова. Во-первых, слова Писания. На этом основании он отклоняет евномианскую терминологию, подчеркивая незаменимость Богооткровенных Троических Имен: Отца, Сына, Духа Святого. Но Писание есть для св. Григория только символ, указующий на духовную реальность; потому и недостаточно, и обманчиво иудейское буквальное понимание Писания, — «представляющееся с первого взгляда толкование написанного, если не будет понято в надлежащем смысле, часто производит противоположное жизни, являемой Духом»… «Тело Писания», как некая завеса, часто закрывает «Славу, заключенную в Писании»… Закон и пророки, это были некие оконца в прообразовательной стене учений, чрез которые проникали лучи истины. «Позади этой стены стояла истина, тесно связанная с прообразом»… Ныне обильно льется Евангельский свет. Писание есть запись Откровения, «свидетельство открытой нам истины». «Всякое Писание потому называется Богодуховенным, что оно есть учение божественного вдохновения. Если снять телесный покров слова, остающееся есть Господь, Жизнь и Дух»… И Писание надлежит хранить до буквы… Это относится и ко всей вере, — «крайней хулою и нечестием признавая и малое изменение преданных речений»… «Поелику сия вера предана апостолом от Бога, не делаем в ней ни сокращения, ни изменения, ни прибавления», — св. Григорий настойчиво подчеркивает всегда достоинство предания, «древнего правила веры» и «наследия отцов». «В доказательство нашего слова достаточно иметь дошедшее к нам через отцов предание, сообщаемое, как некое наследство, от апостолов чрез последующих святых», заключает Григорий, — надо «благоговеть пред достоверностью тех, кто свидетельствован Святым Духом, пребывать в границах их учения и знания, а не дерзать на то, что не было доступно разумению святых»…

IV. Богословское таинство.

В созерцании св. Григория Нисского Бог есть прежде всего полнота, — полнота бытия, истинное и владычественное бытие, — единственное подлинное бытие, — единственное, что имеет бытие по самой своей природе. — «Нет ничего сущего в подлинном смысле, кроме превысшей всего сущности и причин всего, от которой все зависит», — замечает Григорий. Тем самым Божество безгранично и беспредельно. Это выражается прежде всего в вечности и в простоте. «Божественная природа по своей сущности», говорит Григорий, — «единопроста, единовидна, несложна»… Божественная жизнь — едина, непрерывна сама в себе, бесредельна, вечна и ни с какой стороны не встречает препятствия ни в каком пределе… Бог сам в Себе имеет движение жизни, или, точнее сказать, есть Жизнь, — «что есть, то и есть жизнь, в нем действующая, жизнь, которая не делается ни большей, ни меньшей от какого-либо приложения или отъятия»… Ибо ни прибавить что невозможно к бесконечному, ни отнять нечто от бесстрастного естества… Вечность Божественной жизни может быть означена символом круга. Окружность нигде не начинается, в ней нет первой и нет последней точки, она совершенно однородна, заключена в самой себе. Такова и Божественная вечность. «Ибо от настоящего мгновения, как от средоточия и какого-то знака, простираясь мыслью в беспредельность жизни и пробегая ее повсюду, как и в круге, равно и одинаково увлекаемся необъятностью, везде встречаясь с Божественной жизнью, которая не прекращается и сама с собою не разрывна, и бываем не в состоянии познать какой-либо предел и какую-либо часть»… Накоплением слов св. Григорий стремится выразить «непрекращающееся и бесконечное блаженство жизни»… «Это — Тот, Кто за пределами всего, для Кого нет ничего, что видел бы Он за пределами Себя. Кто не имеет конца, которым бы прекратилось Его бытие, но равно всегда отовсюду Сый, и беспредельностью жизни равно преступая как конечный предел, так и понятие начала, во всяком своем наименовании дает подразумевать вечность.». В этом пафосе божественной вечности Григорий близок к Оригену. И подобно ему отождествляет безусловное бытие и благо, — подлинно быть и есть природа блага… Бог по естеству своему есть всякое благо, какое только можно объять мыслью; или лучше, — Он выше всякого блага, и мыслимого и постигаемого, — как выше он красоты или доброты. Бог есть полнота и источник всего, — бытия и блага, и доброты. И потому Он выше всего, что есть. Бог есть полнота, и потому — блаженство, — «взирая на себя, все имеет, что желает, и желает того, что имеет, не приемля ничего отвне». И наконец Бог есть любовь и источник любви, — «жизнь Вышнего естества есть любовь». Ибо Бог в Своем Самопознании познает Себя, как Красоту. Потому Бог есть Любовь, что Он есть Красота. Св. Григорий, как эллин, связывает любовь не с добром, но с добротой, с красотой. Впрочем, понятие доброты не лишено этическаго содержания, как доказывает сродство слов kάlloς и kalός. — Такое ведение о Боге получает душа чрез самосозерцание, когда в ней, как в образе Божием, начертывается и выступает живой отпечаток божественных совершенств, к которым она и по природе своей причастна и подобна. О свойствах Божественного бытия мы не столько заключаем, сколько созерцаем их в умаленных отражениях, стремясь, как образы, к Первообразу.

Полнота Божественной жизни выражается в тайне Троичности, единосущной и нераздельной, — и здесь «всякое высокоглаголение и велегласие есть некая неясность н молчание»… Григорий принужден был говорить и старался говорить от Писания. Но именно о свидетельствах от Писания шел спор, нужно было объяснить их и все свидетельства свести в единство, устранить произвол и кривотолки в библейских ссылках, ограничить неопределенность слов. Оттого св. Григорий объясняет троическую тайну и «от общих понятий». Подобно св. Василию и Григорию Богослову он определяет путь троического богословия, как путь средний между иудейским догматом и заблуждением эллинствующих, т. е. между строгим монотеизмом и политеизмом… «Ибо догмат иудея низлагается исповеданием Слова и верою в Духа, а многобожное заблуждение эллинствующих уничтожается единством по естеству, отвергающим мысль о множестве. Но опять по надлежащем исправлении нечестивого предположения в том и в другом, пусть останутся из иудейского понятия единство естества, а из эллинства одно различие по ипостасям. Ибо как бы неким исправлением погрешающих о едином является число Троицы, а вдающихся в множество — учение о единстве»… Этот синтез разорванных истин связан для Григория с общим Каппадокийским различением понятий «сущности» и «ипостаси». Вместе с тем в борьбе с Евномием св. Григорий должен был с особенной точностью раскрыть понятие единосущия, прежде всего в связи с учением о совершенной неизменяемости и полноте Божественного бытия. Так определились темы его троического богословия, которое он никогда не излагал в систематической связи, но обычно полемически… Исходя из понятия о Боге Григорий старается вывести истину троичности. Бог не бессловесен, не άlogoς, и стало быть имееть Слово, Lόgoz. Это надо мыслить Богоприлично: — Естество нетленное и присносущное имеет вечное и ипостасное Слово, и Слово это нужно представлять живым, «в жизни», — иначе Оно уже не ипостась, не самосущее Слово… Невозможно мыслить какое-либо различие в свойствах между Отцом и Словом, как не инаково наше слово от нашего ума, который оно проявляет, — «нет ничего умосозерцаемого в Сыне, что не принадлежало бы вполне Отцу». Иначе нарушились бы единство и простота Божества. Оно слагалось бы из неподобного: Слово Божие показывает в себе тоже, что усматривается в Боге, от Которого Оно есть, — в этом единстве или тожестве определений сказывается единство естества. И вместе с тем, «Слово есть иное с Тем, Чье Оно Слово, — потому что наименование некоторым образом есть относительное и в речении: Слово, необходимо подразумевать и Отца Слову, — не будучи чьим-либо Словом, оно не было бы и Словом». Слово и Тот, от Кого Оно, — различаются по ипостаси. Св. Григорий предпочитает называть Вторую Ипостась Сыном, чтобы параллелизм и соотносительность имен ярче показывали неразлучность и неслиянность ипостасей, — «имя Отца указанием отношения к Нему совокупно с собою привносит понятие об Единородном», «с наименованием Отца познается ипостась Единородного»… Поэтому он возражает против «новых имен», вводимых Евномием («нерожденный»), который «скрадывает у слушателей то понятие взаимного свойства, которое с именами само собою входит в мысль». Подобным образом приводит Григорий к понятию о Духе, — по подобию нашего дыхания, которое обнаруживает собою силу слова и представляется нам вместе со словом. Так и в естестве Божием благочестиво мыслит Божий Дух, Дух Бога… Заметим, что св. Григорий избегает говорить, что Бог есть Дух. Дух есть имя ипостаси, а не естества. Конечно, Дух Божий, «сопровождающий Слово и обнаруживающий его действенность», не есть некое преходящее дуновение, от вне втекающее и изливающееся вон. Это не было бы Боголепным представлением. Надлежит разуметь под Духом «самосущую силу, которая сама по себе в особой ипостаси представляется, неотделима от Бога, в котором Она, и от Слова Божия, Которое Она сопровождает, не в бытие изливается, но подобно Слову Божию, существует ипостасно»…. И опять иное есть Тот, Кто имеет Слово и Духа… Эта Троичность ипостасей не нарушает Божественного единства, различаемого, но не разделяемого в подлежащем. Бог — един и единственный, единственное благо, самозаключенная и неразделенная монада, неизменяемый никаким прибавлением, но всецело Единица, En, нераздробляемая, всецелая, полная… Одно и то-же счислимо и избегает счисления, — счисление и порядок не означает различия по природе, вообще не касается природы, — так и в твари: человек остается человеком и после числа, как был им прежде. Ту же мысль св. Григорий развивает и иначе. Он исходит из анализа имен. Всякое имя Божие означает силы или действия Божии, — энергии. И вот, нет действий особенных у каждой ипостаси, — но все совершается Троицею нераздельно. Едино нераздельное действие Святой Троицы, — и эта сила принадлежит всем трем лицам. Эта назирающая деятельность (έnέrgeia) едина, — не только общая, но именно единая, одна и та-же. Ибо «всякое действие, от Божества простирающееся на тварь, и именуемое по многоразличным о нем понятиям, от Отца исходит, чрез Сына простирается и совершается в Духе Святом»… Дана нам жизнь, — дана от Отца и Сына и Духа. Св. Григорий очевидно разумеет крещение, рождение нетленное… И дана одна жизнь, не три, — «одна и та же жизнь приводится в действие Отцом, уготовляется Сыном, зависит от соизволения Духа». Это свидетельствует о единстве божественной Жизни, которой мы приобщаемся… Св. Григорий резко и решительно подчеркивает тождество триединых Божественных действий и этим ясно переходит за пределы родовой общности: энергии едины, как едино, а не только общо естество. Он стремится разрушить соблазняющую аналогию с человеческими действиями и деятельностями, когда в одном деле могут соединиться многие, не становясь одним, или когда действие многих можно обнять общим понятием, хотя каждый действует даже вне общения с занимающимися чем-нибудь подобным. Так три философа, три ритора не становятся одним, а единство занятия остается только общим именем… О Боге мы мыслим иначе. Здесь разумеем тожественное действие, — «одно движение и распоряжение благой воли, переходящее от Отца чрез Сына к Духу»… «Вся промыслительность, попечительность и бдительность над вселенной, говорит Григорий, — едина, едина, а не трояка, — святою Троицей совершается, однако не рассекается троечастию по числу созерцаемых верою Лиц, так чтобы каждое из действий, само по себе рассматриваемое, было или одного Отца, или особо Единородного, или отдельно Святого Духа». — Григорий формально следует за Оригеном, но по существу не согласен с ним. Во-первых, потому что отвергает допускаемое Оригеном распределение действий по ипостасям, отвергает несовпадение царств Отца, Сына и Духа по объему и составу, — он утверждает как раз обратное. Во-вторых, потому что он совершенно свободен от того субординатического уклона, который был у Оригена, — действие Божие по Оригену как бы затухает в порядке нисхождения по счисляемым ипостасям, — сила убывает, убывает мощь и власть. Правда, и у Григория путь Божественного Действия в мир соответствует порядку Лиц: от Отца через Сына в Дух, при чем различаются: έk, diά, έn. Однако, это есть различие во Внутритроической жизни, соответствующее неслиянному строю единосущной Жизни, — потому и ведет оно к уразумению троической тайны. — Нужно, наконец, прибавить, что в едином, но троическом действии, конечно, нет перерывов или какого-либо протяжения времени, — как нет никаких разделений и промежутков в самой Троице, — «ибо в предвечном естестве нет расстояния», нет никакой пустоты или «неосуществленной среды». Во всеблаженной жизни нет протяжений, нет ничего, что можно было бы измерить, — «у Бога и вне Бога нет ничего такого, из чего в продолжении прохождения одно уже проходит, другое будет проходить,… все равно всегда присуще, как настоящее». Различение времен исключается, всякое «некогда» и «когда», — ибо исключаются изменения: Бог ничем не становится, но есть, как полнота и «троическая простота»; в Боге ничто не возникает, — «что было, то и есть и будет; а если чего когда-либо не было, того нет и не будет»… На этом основании св. Григорий опровергает Евномия, который тщился вознестись «выше рождения Сына», точно можно отыскивать ступени в бесконечном… Если что было прежде Сына, то прежде не было и Отца, и во всяком случае окажется, что сам Бог «делается старше и моложе самого себя»… Невечность Сына предполагает небытие Отца. Благочестие требует отвлекаться от времени, — «и прежде веков и после них беспредельность Его жизни льется повсюду»… Время, — проникновенно говорит Григорий, — «течет собственным своим чередом или содержа в себе, или минуя естество постоянное, непреложное, пребывающее в собственных своих пределах»… — Все имена Божии и все представления о Нем «появляются вместе с вечностью Божией». Этим исключается и всякая длящаяся последовательность в действованиях Божьих, — они просты, как проста Божественная полнота. Здесь снова сходство и резкое отличие от Оригена, который сумел из вечности и простоты Божественного бытия сделать только субординатические выводы и потому самое Божество Второй (строго говоря, нельзя даже прибавить: и Третьей) ипостаси сводил на «причастие» (Божеству), как бы опасаясь, что даже вечное рождение нарушает простоту. Св. Григорий понял, что полнота не противоречит простоте, что, напротив, это объективно совпадающие и неслитно-неразделимые свойства, и потому из Оригеновских понятий выковал непреложную ризу подлинно-точных догматов.

В раскрытии троичности Григорий исходит из понятия силы: Сын и Дух — силы, но силы «существенно существующие», т. е. ипостаси. Понятие ипостаси Григорий определяет подобно Василию брату. «Ибо под сим названием (Отца, Сына и Духа) дознаем не разность естества, но одни свойства, служащие к познанию ипостасей, по которым знаем, что Отец не Сын и Сын не Отец, что Отец или Дух Святой не Сын, но каждое Лицо познается по особой отличительной черте ипостаси, в неопределенном совершенстве само по себе не представляемое и неотделяемое от Лица, с Ним соединенного»… Итак, ипостасные имена суть имена соотносительные, и при том скорее апофатические, чем утвердителные, — во всяком случае они не дают нам исчерпывающего разумения тайны Троической жизни тем более, что исключается всякая аналогия с тварным смыслом этих слов. Имена ипостасей означают «особенности», и отношения, образ бытия, — как, а не что… П ри определении ипостасных особенностей Григорий Нисский отклоняется от других Каппадокийцев, особенно от Василия. Отца и Сына он различает прежде всего как нерожденного единородного, άgέnnhtoς и mοnogenής. Это два образа бытия: быть нерожденно и быть единородно, — св. Григорий говорит не просто о рожденности Сына, но подчеркивает имя: Единородный, чтобы яснее отличить неисповедимый образ бытия Сына и Духа. Не удовлетворяясь определением ипостаси Духа, как «Святыни» у Василия, не находя достаточным термин: έkpόreusiς у Григория Богослова, Григорий Нисский видит отличительное свойство третьей ипостаси в том, что она — третья: от Отца чрез Сына, diўύioа. Это diά имеет онтологический, а не только икономический характер. Однако это diά не означает сопричинения, существенно отлично от έk, и Григорий резко подчеркивает единство начала… Собственно говоря, «чрез Сына» почти равнозначно «от Отца», — ибо Отец есть имя Первой ипостаси в отношении ко Второй. — Имена Отца, Сына и Духа не суть имена естества или природы, — по естеству ипостаси именуются равно Богом. Григорий это резко подчеркивает во исключение всякого субординатизма. Имя Бога равно для Трех, общее для них, так что нельзя говорить: Бог и Бог и Бог, — едино Божество, един Бог. Стало быть, неизреченное естество и ипостаси различаются, как общее и частное… Однако, это соотношение общего и частного нужно разуметь богоприлично. Это значит прежде всего, что надлежит вполне отвлечься от всякой изменчивости и изменения и разуметь особенное (или неделимое) в совершенной полноте завершенного и простого бытия, в котором нет среды и разделения. Эту оговорку св. Григория не всегда с достаточным вниманием учитывают. То верно, что вслед за Василием Великим и Григорий поясняет различение сущностей и лиц человеческим примером: человек (вообще) и три неделимых: Петр Иаков, Иоанн. Однако, это не значит, что общее есть только производное от частного, выделяемое в них чрез отвлечение от различаемого. Формально каппадокийская терминология напоминает Аристотеля, аристотелевский плюрализм и индивидуализм, — так что общее есть только понятие, под которым стоят индивиды. Однако, у каппадокийцев резче выражен затушеванный у Аристотеля мотив субстанциального единства, единство материального принципа, так же недоведомого (ибо бескачественного), как и у Аристотеля. Но если у Аристотеля эта бескачественность есть проявление бедности, то для Каппадокийцев в отношении к Божеству она означает полноту, сверхкачественность, — не смутность, но высшее совмещение уже не распадающегося на отдельные качества. Это единство «подлежащего» предполагается различением ипостасей… Отсюда резкий реализм (или онтологизм) у Григория Нисского. Ему приходилось отвечать на резко поставленный вопрос: почему не три Бога, раз три ипостаси. Ведь Петр, Иаков, Иоанн — три человека. Может показаться, что Григорий отвечает на это недоумение слишком много, — ибо он отвечает, что строго говоря и о людях нельзя сказать: три. Не стирает ли он при этом различия между Божественным и тварным естеством, равно подводя и то, и другое под понятие субстанциального единства? И к тому же не есть ли его ответ только словесный обход трудности, только оговорка… Григорий отвечает так: Строго говоря неточно и противоречиво сказать: три человека. Ибо три относятся к различному, а человек есть имя неразличаемой, но как раз отождествляемой сущности. Именем человека нельзя обозначить собственного различаемым, это не собственное имя, а общее, — счисляются же собственные имена, их только можно складывать и обозначать числом. При этом счисление уже предполагает единство, как основание сложения. «Человек» — один, ибо одно и то же тождественное содержание мыслится о каждой ипостаси. «Естество одно, сама с собою соединенная и в точности неделимая единица, не увеличиваемая приблавлением, ни умаляемая отнятием. Как есть одна, так и остается. Хотя и во множестве является, сущая, нераздельная, нераздробляемая, всецелая, не уделяемая причастникам по особой части каждому»… Численный порядок не производит разности естества, — исчисляемое таким же пребывает само в себе, каково есть, счисляется ли оно или не счисляется, и во всяком случае, неизменяемое временем. В отношении к сущности меньше ли Авраама имел явившийся на свет через 14 родов Давид? Меньше ли был человеком Давид, потому что во времени жил позже Авраама? Каждый тождественно с другими и равно есть человек, — «человек в точнейшем понятии может быть назван собственно один»… Св. Григорий напоминает о логической неизменности понятия: счисляется же внутри понятия, «что представляется в особом очертании»… «Человек» в трех один, как золото одно во множестве статиров, — «ни умаления, ни приращения не происходит, когда оно усматривается во многих или немногих»… Общее и частное соотносится таким образом, как что и как. Однако, в тварном мире неразделяемая и тождественная сущность (например человеческая) находится в постоянном становлении, в изменчивости, в процессе, — оставаясь сама собою, она реально является или осуществляется в разных и собственно случайных индивидах, — «иногда в тех, иногда в других, иногда в большем, иногда в меньшем числе». «Ибо если кто человек, то он не есть уже непременно и Лука и Стефан», прибавочные «особенности» безразличны для тождественного естества, они случайны (sumbebhkόteς). Именно в этом отношении Божественное бытие неподобно тварному. «В трех Лицах не бывает никогда никакого приращения или умаления, превращения и изменения». Здесь нет никакого повода к неточному словоупотреблению, — мы счисляем людей, несмотря на тожество естества, только потому, что здесь случайная и изменчивая множественность неделимых… «В рассуждении св. Троицы не бывает никогда ничего подобного, потому что именуются одни и те же, а не иные и иные лица, то же и одинаково содержания. И не допускает Она никакого приращения до четверицы, ни умаления до двоицы, — потому что не рождается и не исходит от Отца или какого из Лиц еще новое лицо, так чтобы Троица когда-либо стала четверицею, и не прекращает со времени бытия своего какое-либо из сих Лиц, чтобы Троица стала двоицей». Это значит, что Божественные ипостаси суть непреложные и как бы необходимые ипостаси, в которых безначально и неизменно осуществляется полнота неизреченного Божеского естества, — непреложные и вечные образы бытия Единого Бога. Ударение лежит именно на простоте и неизменности. «Ибо Лица Божества нераздельны между собою, ни по времени, ни по месту, ни в воле, ни в начинаниях, ни в деятельности, ни в том, чтобы претерпевать что-либо подобное усматриваемому в человеке»… Простота бытия открывается в некой сплоченности неслитных ипостасей. Св. Григория нельзя упрекать в натурализме, как бы формально не напоминал его язык даже западно-стоическое словоупотребление. Если он и употребляет Тертуллиановский образ трех огней, трех светильников, он устраняет основную неточность стоицизирующего языка: сравнение с золотом и монетами опасно потому, что из неопределенной материи произвольно чеканятся раздробляемые в существовании случайные монеты. Именно эту неопределенность, случайность, произвольность, равновозможность и текучесть Григорий категорически исключает. — И нужно прибавить, различение общего и частного для Григория, как и для всех Каппадокий цев, есть только вспомогательное логическое средство. Основное в его созерцании — таинственное Троическое единство, «Троическая простота», живое единство бытия, единая Жизнь. Это трехобразное единство Жизни и есть единство сущности, единосущие, — бытие в нераздельном единстве. В Божестве усматривается не косное единство или неподвижность, но полнота жизни: эта жизнь открывается, как Триединство. В этом существенное отличие богословского таинства Новозаветной веры от догмата иудейства.

V. Покров вселенной.

Для мира Бог есть начало и предел, источник существования и цель всех стремлений. Вначале Бог сотворил небо и землю. Это значить, что тварь имеет начало своего существования в Боге и что она начинает быть. «Начало миробытия, — говорит св. Григорий, — означает, что и поводам и причинам, и силам всех существ Бог вдруг и в одно мгновение положил основание». И это основание созданий знает один только Творец. Для нас возникновение твари непостижимо. Однако, знаем, что начало быгия она имеет «чрез изменение», — ее начало есть «некое движение и изменение несуществующего в существующее»… «Самая ипостась твари начата изменением», и потому тварь необходимо изменчива, по естеству своему есть нечто изменчивое, становящееся, — пока не достигнет исполнения, не совершится, не придет в полноту. Творческая воля Божия есть единственная опора твари в этом текучем существовании. Мир существует и стоит потому, и только потому, что «художественная и премудрая Божья сила, открывающаяся в существах и все проникающая», содержит и устрояет его, — «проницает Собою каждое из существ и растворением силы своей во вселенной содержит существа в бытии. Бог не только создал мир, — некогда. Он сохраняет, содержит его, — как Вседержитель, своим вездеприсутствием… — «Ибо ничто не может пребывать в бытии, не пребывая в сущем»… Бог пребывает в мире не смешиваясь с ним, — как душа не расплывается в оживотворяемом ею телесном составе. Это напоминает стоическое dioίkhsiς, но с той оговоркой, что это «растворение силы» не нарушает существенной трансцедентности и неприступности Божественного бытия. Тварь противоположна Богу, «созданное естество и Божеская сущность разделены и не имеют никакой связи по отличительным свойствам», — и однако всюду распростирается Божественная «неколичественная и неописуемая Сила, в себе самой содержащая века и все творение в них»… Как? не знаем, и да не любопытствуем, — ибо это превышает меру разума. Что было до сотворения? Какая нужда в сотворенном? Знаем только, что все созидается силою Слова, ибо не бессловесием (άlogίa) начинается мир.

В библейском рассказе о творении св. Григорий видел запись синайских созерцаний Моисея, — не домысел умозаключающаго разума. За буквой рассказа нужно вскрыть его внутренний смысл, как бы вслед за Моисеем взойти в таинственный мрак. Св. Григорий хочет идти дальше Василия… — Мир есть целое, стройное и согласное. И как целое создан он Творцом. Бог творит Премудростью и Премудрость есть воля, а с решением воли нераздельно для Бога дело, «в деле творения, замечает Григорий, надлежит представлять себе в Боге все в совокупности, — волю, Премудрость, могущество, сущность существ»… Не случайно приравнивает св. Григорий «могущество» Божие и «сущность существ». Он исключает при этом два предположительных допущения: Бог творит не из Себя, ибо разнороден твари, и не из каких «запасов», не из какого несозданного вещества. Это и значит: «самое устремление Божественного произволения, когда пожелает, бывает делом и хотение осуществляется (сущетворится), немедленно обращаясь в естество по власти Всемогущего, Которая чего только премудро и художнически ни пожелает, не оставляет изволения не приведенным в действие. Приведение же изволения в действие есть сущность»… Св. Григорий оговаривает, что вещество, как таковое, в основании своем невещественно, но «происходит от умопредставляемого и невещественного». Вещество есть совокупность качеств, вне которых ничто не мыслимо и не представимо, — их «совокупное стечение» и образует вещественность. «Все сии свойства сами по себе, — думает Григорий, — понятия и голые умопредставления», ибо ни одно из них само по себе не есть вещество, — легкость, тяжесть, плотность, цветность, очертание, протяжение… Эти невещественные качества Бог и творит в начале, — поводы, причины, силы существ… Начало, подчеркивает Григорий, означает «мгновенность и неразрывность», и вместе с тем «начало временного протяжения». Однако, начало времени еще не во времени, не есть еще время, — здесь Григорий повторяет Василия. Начало времени означает начало движения и изменения. Возникновение твари есть начало ее становления. Вселенная не сразу возникает в своей полноте. Она постепенно устрояется. Вдруг и сразу возникают элементы мира, — из ничего, и при этом Бог сообщает им силу самоосуществления. Мир начинает составляться… Сперва земля была «праздной и безразличной», ибо — объясняет Григорий, — «все уже было в возможности при первом устремлении Божием к творению, как бы от вложенной некой силы, осеменяющей бытие вселенной, но в действительности не было еще каждой в отдельности вещи». Иначе сказать, земля была и не была, — «но ожидала того, что дается устроением качеств, что и значит: прийти в бытие»… Пустота, по переводу Феодотиона, — ибо дана была «сила воспринять качества», но не было еще их. Мрак был надо всем, «когда каждое из наполняющих вселенную существ еще не оказалось самим собою»… Но создана была не только бескачественная материя, — напротив, именно этого св. Григорий и не допускает. Создано было смешение качеств, и оно должно было отстояться. И для этого, как некая скрепа и связь, вложено в создание естества «Божественное художество и божественная сила», сила движения и сила покоя.

Шестоднев, по мысли св. Григория, есть описание устроения земли, осуществление тварных потенций. «Если предварительным могуществом Создателя всему в совокупности положено вещественное основание», — говорит он, — «то частное проявление видимого в мире совершилось в некотором естественном порядке и в последовательности, в определенное продолжение времени»… За началом следует «необходимый некий ряд в известном порядке». Сперва является огонь, и вдруг, проторгшись из глубин тяжелого вещества, озаряет все светом, — и бысть свет … « Рече Бог», — это значить, что вложено в каждое существо «некое премудрое и художественное слово»… Бог не говорил членораздельно, но могуществом своим «вложил в естество светоносную силу», — и то, что происходит от закономерного действия Богом вложенных сил, Моисей прямо именует делом Божиим… В Божественном творчестве нет последовательности. Последовательность принадлежит осуществляющейся твари… К ней относится счисление дней, определяемое круговращением стихий. Первоначальный хаос вращается, и по различию плотности стихии размещаются, огонь устремляется на поверхность и стремится вверх, пока не встречает «предела чувственной твари». В Библии он назван твердью, а «за сим пределом», — замечает Григорий, — «следует некая умопредставляемая тварь, в которой нет ни образа, ни величины, ни ограничеиия местом, ни меры протяжения, ни цвета, ни очертания, ни количества, ни чего-либо иного усматриваемого под небом». Тогда путь огня изгибается и описывает круг. Весь этот процесс есть день первый, и смысл его — отграничение видимого и умопредставляемого. И дальнейший процесс мироустроения св. Григорий представляет, как выделение и разделение. В продолжение трех дней совершилось «взаимное отделение каждой вещи в мире», — все распределилось. Так разделились суша и вода, выделились светила, солнце, луна и звезды, размещенные в пространствах по свойству своей светлости. Все заняло свое место в премудром неком порядке, и сохраняет его «в непреложном постоянстве по силе своего естества»… Это не могло совершиться сразу, — «потому что все движущееся непременно движется во времени и для взаимного между собой сложения частей нужно некоторое продолжение времени»… Потому только в четвертый день слагаются небесные светила. — именно слагаются, а не созидаются заново. Можно думать, что мысль о естественном месте каждой вещи сложилась у св. Григория под влиянием Аристотелевой физики. — О последних днях творения св. Григорий не говорил подробно, считая разъяснения Василия Великого достаточными. Он только подчеркивает, что есть ступени в творении, некоторое восхождение к большему, к естественному совершенству. Сперва мертвое вещество, потом растения, наконец существа бессловесные. Сперва вещество, затем жизнь в него проникающая. И снова есть ступени жизни. Общая всем существам органического мира «жизненная и душевная сила» проявляется в трех видах: как «сила растительная и питательная» уже и в растениях; как «сила чувственная» или «сила восприятия» в животных; как «сила разумная» или сила рассуждения только в человеке. При том это не три формы единого начала, но именно три непереходящих ступени, предполагающие друг друга в восходящем порядке. Эту мысль об иерархическом строении природы, восходящую тоже к Аристотелю, св. Григорий проводит настойчиво. Потому и можно сказать, в шестой день все достигло своего конца или цели, — «все богатство твари готово было и на земле и в море»… Это сразу и покой и движение, — две взаимно противоположные силы в своем сочетании порождают симфонию мира; так что и в движении оказывается покой и в неподвижности движущееся. «Все существует одно в другом и поддержнвает друг друга, ибо прелагающая сила неким круговращением прелагает все земное из одного в другое и из того, во что оно преложено, снова приводит в то, чем оно было прежде… Так создается некий круг, обращающийся вокруг самого себя и всегда делающий одни и те же обороты, так что ничто не убывает и не прибывает, но все и всегда пребывает в мерах первоначальных». Это воистину есть гармония, — «мусикийская некая стройность», «первая, первообразная и истинная мусикия»… Мир есть некое «складно и чудно сложенное песнопение всем обладающей силе», — и это всестройное сладкопение может расслышать ум.

Особое место в творении занимает мир ангельский, мир духовный и бесплотный, но заключенный и временем и пространством, — ибо «ничто из приходящего в бытие через изменение не может быть иначе, как в месте и во времени»… Это не значит, что ангелы пребывают в пространстве так же, как тела, — но они связаны, ограничены пространством, не обладают вездеприсутствием, хотя и могут являться, где пожелают, не тратя на то времени. Со временем их бытие связано глубже, — в этом Григорий резко отличается от Василия Великого. Он считает естество ангельское удободвижным, называет его «неусыпающим», — это связано с его основной мыслью: все должно стремиться к Богу, и стремиться безостановочно и беспредельно, никогда Его не настигая. В духовной жизни в особенности не может быть остановки, она по существу своему есть путь, — и стало быть она есть жизнь во времени, в постепенности или последовательности. Этот динамизм особенно ярок в мире ангельском. «Природа ангелов некоторым образом непрестанно созидается, изменяясь вследствии приращения благ в большее, так что не видать никакого предела и возрастанию в лучшее пределов не положено»… Григорий Нисский допускал, что ангельское царство возникло постепенно, чрез некое таинственное размножение, так что число ангелов составилось, — и затем умалилось через падение. Вместе с тем и иерархия чинов ангельских по его мнению возникла, — она определяется по степеням достигнутого совершенства. Число ангелов Григорий определяет по притче о потерянной овце, — оставляете девяносто девять ради одной… Григорий объясняет: оставляет ангелов и приходит к человекам… Бытие ангелов есть вечное славословие. Нужно прибавить, что ангелы не обладают полнотой ведения. Можно думать, что самая их бесплотность ограничивает их ведение, — во всяком случае тайну воплощения уразумевают и узнают только чрез Церковь, как открывает Апостол (Еф. 3:10–12). И, может быть, в Церкви «яснее они видят Невидимого», замечает Григорий. — Судить о естестве ангельском мы можем по «одноплеменности» души нашей с ними, хотя и облечена она телом.

Творение мира завершается созданием человека. Это действительное исполнение и завершение. Однако, человек не только часть мира, но и владыка его или царь, — потому он вводится в творение последним. Мир устрояется и украшается Богом ради человека, как некий царский дворец; и человек вводится в эту полноту не для того, «чтобы приобретать то, чего нет, но чтобы наслаждаться тем, что уже есть», — отчасти как зритель, отчасти как владыка. — Есть двойственность в устроении человека. С одной стороны, он — средоточие вселенной, полнота природы, микрокосм, «некий малый мир, содержащий в себе те же стихии, которыми наполнена вселенная», — потому и сотворен человек последним, что «объемлет собою всякий род жизни». Однако не в этом достоинство человека. «Что важного в том, — спрашивает Григорий, — чтобы почитать человека образом и подобием мира? Ведь и земля преходит и небо изменяется, и все, что в них содержится, преходит прехождением содержащего». И иронически замечает об языческих мудрецах: «Говорили: человек есть микрокосм… но громким этим именем воздавая такую хвалу человеческой природе, не заметили, что почтили человека свойствами комара и мышей»… Космичность человека только потому получает смысл в глазах Григория, что он создан по образу Божию и чрез это становится проводником Божественных действий во всякую тварь. В человеке срастворяются природа умная и природа чувственная. Так понимает св. Григорий взятие персти земной для образования человека; и в эту персть вложена жизнь собственным Божественным дуновением, «чтобы земное сопревознеслось с Божественным, и единая некая благодать равночестно проходила по всей твари, при растворении дольнего естества с Естеством премирным». Через человека и земная стихия получает участие в жизни духовной. В человеке смыкается весь мир. Потому и создан человек так торжественно, — не спешно, не одним могуществом, не совокупным повелением, но по совету, «как бы с рассмотрительностью»… Бог творит человека по единой любви, чтобы стал он участником божественного блаженства. Именно поэтому Бог творит человека по образу Своему и по подобию, «чтобы был он одушевленным подобием Божественной и превечной силы»… Ибо подобное познается подобным, и «для того, чтобы соделаться причастником Божьим, необходимо, чтобы в естестве приобщающегося было нечто сродное тому, чего оно причащается». И Бог дает человеку некую несказанную полноту благ… Разгадку бытия человеческого, св. Григорий видит в этом основном понятии: образ Божий. В нем грань между миром (природой) и человеком.

Образ Божий в человеке нужно искать в той стороне человеческого бытия, по которой он отличается от природы, т. е. в «разумной стороне» его, в уме (noυς). Вместе с тем, образ предполагает отображение: образом Божиим в человеке должно быть признано все, что отображает Божественные совершенства, т. е. вся совокупность благ, вложенная в человеческое естество»… Так онтологически мотив переплетается с этическим: образ Божий есть фактор динамический, допускающий приращение и умаление, имеющий большую или меньшую точ ность и полноту. Образ тем более осуществлен и явлен, чем полнее человек отображает Божественное совершенство, чем полнее является он «отображением Божеского естества». Тогда богообразность открывается во всем человеческом составе, — из его средоточия, из ума… «Как часто в малом осколке стекла, когда случится ему лежать под лучом, бывает видим целый круг солнца, показываясь в нем не в собственной своей величине, но в каком объеме круга вмещает в себе его малость осколка, — так и в малости нашей природы сияют образы невыразимых оных свойств Божества». Образ Божий в человеке предполагает живую связь человека с Богом, уподобление человека Богу, — ибо только чрез такое уподобление человек становится причастен Божественных благ. «Ум, как созданный по образу Наилучшего, пока причастен, сколько для него возможно причастие Первообразу, и сам пребывает в лепоте. Если же сколько нибудь уклонится от сего подобия, лишается красоты, в которой пребывал. Ум украшается подобием первообразной красоте, подобно некоему зеркалу, которое становится изображающим черты видимого в нем». И красота ума отображается во всем человеческом составе, — так что «во всем соразмерно происходит общение истинной красоты, —посредством высшего украшается непосредственно следующее за ним»… В известном смысле, быть образом Божиим значит жить в Боге, иметь возможность и начаток этой жизни, «возможность быть прекрасным»… Эта возможность выражается в определенных свойствах человеческого существа. И прежде всего, — в свободе… Свобода означает «несвязанность никакой природной силой», способность самодеятельной решимости и избрания. Свобода есть необходимое условие добродетели. «Ибо добродетель есть нечто неподвластное и добровольное, а принужденное и подневольное не может быть добродетелью»… С другой стороны, вне свободы нет разума: «словесное и разумное естество, если перестало действовать свободно, утратило вместе и дар разумности», т. е. дар различения и суда. Наконец, «если бы какая необходимость возобладала человеческою жизнью, то с этой стороны стал бы неверен образ, по сему несходству сделавшись далеким от Первообраза. Ибо как естество, подчиненное и порабощенное каким-либо необходимостям, могло бы именоваться образом естества царственного?» Со свободою в человеке связано его влечение к благу, иными словами, — любовь. «Бог есть любовь и источник любви, — подчеркивает Григорий. Это Зиждитель и для нашего естества соделал отличительной чертою… Следовательно где нет сей любви, там претворены все черты образа»… Наконец, в естество человеческое вложено бессмертие, — «чтобы по врожденной ему силе могло оно познавать превысшее Существо и вожделевать вечности Божией». Таким образом царственное достоинство и призвание вводимого во вселенную человека, как ее царя и владыки, связано с его Богоподобием… — Понятие образа Божия, в человеке, св. Григорий всегда раскрывает в связи с учением о Богообщении. Онтологическую сторону вопроса он оставляет как бы в тени. Мало того, по его мысли непостижимость естества человеческого принадлежит именно к образу Божию в человеке. «Образ, пока не имеет недостатка ни в чем из умопредставляемого в Первообразе, в собственном емысле есть образ. Но как скоро лишает в чем-либо подобия с первообразом, в этом самом не есть уже образ. Посему, так как одним из свойств, усматриваемых в Божем естестве, является непостижимость сущности, то по всей необходимости и образ в этом имеет сходство с первообразом… имеет точное сходство с превыше-Сущим, непостижимостью своею отличая свое непостижимое естество»… Эта непостижимость не исключает возможности познавания и определения, как и о Боге можем мы говорить, несмотря на непостижимость Его существа. Однако последние онтологические глубины для нас закрыты. Образ Божий в человеке онтологически неопределим — иначе и быть не может, по непостижимости естества Отображенного. Можно говорить только об отображении совершенств Первообраза или, что тоже, о причастии его благ. Св. Григорий выводит это из призвания к Богообщению. «Человеку, приведенному в бытие для наслаждения Божественными благами, должно было иметь в естестве что-либо сродное с тем, чего он причастен. Посему то он украшен и жизнью, и словом (разумом), и мудростью, и всеми Боголепными благами, чтобы по причине каждого из сих даров иметь вожделение сродного… Сие то и книга Миробытия многообъемлющим словом выразила в одном речении, когда говорит, что человек сотворен по образу Божиему»… Вот почему нельзя свести богообразность человека к одной определенной черте. Одно остается бесспорным. Образ Божий нужно отыскивать в духовной стороне, а не в чувственном составе человека. Однако, образ Божий включен в чувственное срастворение, чтобы он проявлялся и в чувственном. В этом смысл двусоставности человеческого существа.

В создании человека св. Григорий различает два момента, впрочем хронологически совпадающих. Сказано: сотворил Бог человека… «Неопределенностью выражения, — объясняет Григорий, — указует на все человечество, ибо твари не придано теперь сие имя: Адам, как говорит история в последующем; напротив того, точное имя сотворенному человеку дается не как какому-либо одному, но вообще роду»… Божественным предведением и могуществом в первом устроении объемлется все человечество. Для Бога в сотворенном Им нет ничего неопределенного, а напротив того, для каждого из существ полагается некий предел или мера… Это не значит, что создан был некий всечеловек или всеединый человек. Создано было человечество во всей полноте и объеме, но так, как сразу был создан и весь мир, что, однако, совсем не предполагает эмпирической осуществленности сразу всего… Это значит только, что первый человек был создан не как единичная и обособленная личность, но как родоначальник человечества, и что Божественная творческая воля объемлет всю полноту имеющих произойти человеков, единосущных между собою, и для каждого полагает основание и цель (tέloς, — предел). Нужно заметить, что по мнению св. Григория, Богом изволено конечное число человеческих личностей и этим предопределяется конечность исторического процесса, — пока не исполнится мера рождений… Бог «предусмотрел соразмерное устроению человеков время, чтобы появлению определенного числа душ соответствовало и продолжение времени, и тогда остановилось текучее движение времени, когда прекратится в нем распространение человеческого рода»… Всеединство относится скорее к Божию мановению, нежели к естеству, возникшему «при первом устроении», — «по силе предведения, как бы в одном теле сообъята Богом всяческих полнота человечества», говорит Григорий. Он хочет только подчеркнуть, что образ Божий был дан не только первозданному Адаму, «но на весь род равно простирается таковая сила». И объясняет: «потому целое наименовано одним человеком, что для Божия могущества нет ничего ни прошедшего, ни будущего, но и ожидаемое наравне с настоящим содержится всесодержащей действенностью; посему все естество, простирающееся от первых людей до последних, есть единый некий образ Сущего»… Каждый человек «имеет в себе полную меру человеческого естества», вот что прежде всего хочет подчеркнуть св. Григорий; и потому Адам, как первозданный, имел в себе все то, что и каждый из его потомков, — однако, «в рассуждении естества». Естество во всех едино и тожественно, но отличительные свойства раздельны, — Григорий никогда не говорит о их совмещении в Первозданном. Он подчеркивает, напротив, «предсуществование» потомков в «предках, — по общей сущности, которая не рождается вновь и не разделяется по числу рожденных. И при том, не предсуществует (как и вообще не существует) вне ипостасей. Во всяком случае св. Григорий различаете создание человека «по общей сущности» и создание мужа и жены. Различие полов не относится к образу Божию, ибо не может быть возведено к Первообразу. «Посему, — заключает Григорий, — устроение естества нашего есть некое двоякое: одно, — уподобляемое естеству Божественному, и другое, — разделяемое на разные полы». Это второе «устроение» соединяет человека с природой бессловесной и скотской… Для человека, созданного по образу Божиему, не было и нужно разделение на полы, ибо размножение совершалось бы тем же недоведомым способом, «каким ангелы возросли до множества»… Только в грехопадении, выпадая вообще из равноангельского состояния, человек, утрачивает и этот образ бесстрастного размножения. В предвидении этого падения, «поелику прозрительной силою предусмотрел, что произволение человеческое не пойдет прямым путем к прекрасному, и потому отпадет от равноангельской жизни», Бог «примышляет» к Своему образу различие и разделение полов, которое не имеет никакого отношения к Божественному первообразу, — «примышляет для стества способ размножения, сообразный для поползнувшихся в грех, вместо того, что прилично ангельскому величию, насадив в человечестве способ взаимного преемства скотский и бессловесный». Св. Григорий оговаривает, что это его частное мнение и догадка… В этих рассуждениях несомненны громкие отзвуки Оригенизма. Однако, во многом Григорий решительно расходится с Оригеном. Во первых, он отвергает предсуществование и перевоплощение душ, — «будто некие племена душ прежде жизни в теле составляют особое гражданство», — признает рамножение даже в мире ангельском и с особой силой подчеркивает динамизм временного процесса, как процесса, в котором осуществляется и существорится полнота человеческих ипостасей. При этом св. Григорий с особой резкостью подчеркивает, что ни душа не происходит без тела, ни тело без души, но одно у обоих начало. Человек не слагается из двух, но по силе рождения сразу происходит и по душе и по телу. Развитие человеческого семени есть единый органический процесс, все производится «силою сокрытой в семени», — «так же и душа есть в семени, но неприметно»… От одушевленных рождается одушевленное, — живая, а не мертвая плоть. «Признаем невозможным, чтобы душа приноравливала к себе чужие жилища» — заключает Григорий. — Во вторых, у св. Григория нет того брезгливого принципиального спиритуализма, что у Оригена. Все созданное Богом было, по библейскому слову, — добро зело. Это значить, «что в каждом из существ должно быть усматриваемо совершенство добра», — «каждая стихия, каждая сама по себе, по особенному для нее закону исполнена добра», — «будет ли то многоножка, зеленая лягушка, или животные, родящиеся от гниения нечистот, — и они добро зело»… Вещественное, как такое, для Григория не есть нечто нечистое, и возникает первично. И животное не есть нечто нечистое, оно нечисто только в человеке, — «ибо, чем бессловесная жизнь ограждена для самосохранения, то будучи перенесено в жизнь человеческую стало страстью»… И мало того, в самом человеке низшие движения бессловесной души под властью разума «превращаются каждая в вид добродетели», — в этом св. Григорий повторяет Василия. Наконец, «второе устроение» человека в понимании Григория есть дело Божие. «А порядок естества, установленный Божием изволением и законом», — замечает он — «далек от укоризны в пороке». И продолжает: «Ибо все устроение органических членов направлено к единой цели и цель сия — человеку пребывать в жизни». Потому и самое скотское и страстное размножение не есть нечто низкое, — оно «вводит преемство естеству», чрез него «естество борется со смертью». «Родотворные члены — соблюдают человечество в бессмертии, так что смерть, всегда против нас действующая, некоторым образом бездейственна и безуспешна, потому что природа возобновляет себя, вознаграждая недостаток рождающимися». Это — мотив чуждый и далекий Оригену. Остается впрочем неясным, к какому времени относит св. Григорий это «второе устроение» человека и актуальное разделение полов. И можно думать, что раз только под «кожаными ризами» Григорий разумел телесную материальность, облекающую падшего человека, человек безгрешный в своем равноангельском состоянии был свободен от сходства с боссловесными в своей телесности и актуально не разделялся на полы. Божественное предведение только предопределяло предстоящее огрубение и разделение, изволяло его возможность. К половому различию это во всяком случае относится. Вообще же вряд ли св. Григорий признавал полную невещественность первозданного устроения человека, — это противоречило бы его основной мысли о срединном положении человека в мире, как связующего звена между бесплотным и земным, о его царственном призвании и положении в природе. Скорее Григорий разделял мнение, выдвинутое еще Мефодием Олимпийским и повторенное Григорием Богословом, что кожаные одежды означают только огрубение и омертвение тела человека, чрез что именно и становится он скотоподобен. Не телесность, но смертность, «возможность смерти». И эта мертвенность есть «риза, совне на нас налагаемая, служащая телу на временное употребление, нечто не сродняющееся с естеством», — именно риза, оболочка, «мертвенный хитон»… Во всяком случае св. Григорий с особой силой настаивает (и вряд ли не против оригенистов) на целостности теперешнего человеческого состава, на совершенной современности душевного и телесного развития… Следует прибавить, что мнение Григория Нисского, что брака не было до падения, что, следовательно, «закон супружества» есть порождение греха, так что не может быть безгрешного брака по природе, разделяли среди древних учителей и те, кто всего дальше стоял от Александрийских влияний. Прежде всего Златоуст и Феодорит Кирский, — впрочем впоследствии Златоуст изменяет свой взгляд. Позже ту же мысль мы встречаем у Максима Исповедника, у Дамаскина, у византийских богословов, вплоть до ответа патриарха Иеремии тюбингенским богословам уже в 1576 г.

В падшем человеке трудно узнать первозданного, не легко согласиться, что есть в нем образ Божий. «Ибо где Богоподобие души? Где неподлежащее страданию тело? Где вечность жизни? Человек смертен, страстен, скорогибнущ, по душе и телу расположен ко всякому роду страстей». Богоподобие видно только в преуспевших, — в них снова просиявает подобие Божественных красот. И по ним можно разгадать первозданный закон человеческой жизни, — закон иерархической стройности. Все должно подчиняться духу или уму и выражать его достоинство и совершенство. В этом состоит бесстрастие, — άpάqeιa, — впрочем этот термин определяет норму от обратного, чрез противопоставление страстям. Смысл страстности — в обращении или низвращении иерархии, в подчинении высшего низшему, в «передаче гнусности вещества самому уму». Бесстрастие совпадает с нетлением, άjqarsίa, — ибо при здравой иерархичности человеческой жизни во весь состав человека через ум втекают животворящие лучи Божественных действий. Это избавляло первозданного человека от изменчивости и текучести, делало его состав стойким и прочным, — в этом состоит бессмертие, нестареющая жизнь. Заповедь, данная Богом первозданному человеку, — господствовать над землею, — в понимании Григория означала не только призвание человека к царственной власти над природой, но и повеление господствовать над бессловесным вообще, т. е. именно власть разума над неразумным. И в этом завершалась бы иерархическая стройность, первозданная мусикия сотворенного мира. Этим было бы оправдано место человека во вселенной. Человек призван к господству над природой, для этого должен быть независим от нее, и эта независимость, невовлеченность в ее круговорот и текучесть и была осуществлена в райской жизни. Это была жизнь чрез вкушение духовных благ, чрез причастие присносущной Жизни. Св. Григорий не разрешал сказания о рае в иносказание или притчу, — он не отрицал природы, но из нее выделял, освобождал человека, призванного по самому составу своему стоять не в ней, а над ней.

VI. Судьба человека.

Судьба человечества определяется Божественным предназначением и свободным избранием воли. Человек создан свободным и ему поставлена динамическая задача. Эта задача не была решена. Напряжение воли ослабело, инерция природы превозмогла над стремлением к Богу. Это вызвало распад человеческого существа и разлад во всем мире. Вселенная перестала быть зерцалом Божественных красот, ибо вписанный в мир образ Божий помутился. Так вошло в мир зло. Зло — из несущих, и не имеет для себя основания в Божественной воле. И потому, есть несущее, — «само по себе не существует, но — чрез лишение добра»… Как говорит Григорий, «зло есть название того, что вне мысли о добре»… Именно как «несущее», зло прежде всего противоположно сущему Благу, — тому в мире, что имеет свое основание в творческой воле Божией. Однако, — говорит Григорий, — «парадоксальным образом зло в самом небытии имеет свое бытие»… Зло не есть призрак, хотя и имеет лишительную природу, — есть лишение, недостаток добра… «Вне свободного произволения нет никакого самобытного зла», вся реальность зла в превратном произволении. Это — трава несеянная, лишенная корней… И, однако, зло реально, хотя и неустойчиво, «не имеет ипостаси»… Это некая тень, появляющаяся по удалении луча. Из этого св. Григорий заключает к последнему упразднению зла, которое как нарост и кора должно спасть с доброго и добротного естества. Но это упразднение зла не есть в его глазах рассеяние призрака, это есть трудное изживание злой действительности. Этим определяется содержание исторического процесса. В этих взглядах Григорий близок скорее к Оригену, нежели к Платону, у которого он берет только слова.

Источник зла — в изломе воли, — в том, «что переменчивость естества поползнулась у человека в противоположную сторону». Этот поворот воли противен естеству и потому его повреждает, разрушает. «Отпадение от истинно Сущего», говорит Григорий, — «есть порча и разрушение существующего»… Но как возможен этот поворот воли от сущего к несущему? Как может воздействовать на волю и мотивировать ее то, чего не было и чего нет? Разгадка этой тайны первого греха и отпадения — в том, что первому человеку была поставлена динамическая задача. Врождено человеческому естеству стремление к добру, но не различение добра; и опознание блага есть для человека задача. Что именно есть добро и благо, — это надлежало узнать. И смысл падения — в обмане: обманутый внешней личиной, «ошибившись в пожелании истинного добра», человек принял «призрак хорошего» за истиное благо, по безрассудству признал прекрасным то, что веселит чувства. Это — обман суждения, суждение по несоответственному мерилу… «Ибо ложь есть какое-то рождающееся в уме представление о несущем, будто бы существует то, чего нет, — а истина есть несомненное понятие о Сущем»… — Человек не только обманулся, но был обманут, — обманут из зависти… Некий высший ангел оскорбился созданием человека по образу Божию… Таков второй корень зла и греха, — в мире ангельском. И соблазнившийся ангел, как некий камень разорвав естественные связи с добром, собственною тяжестью катится по скату. Он вводит человека в обман, — «коварно приступает к человеку с обманом, убеждая самому себе нанести смерть и стать самоубийцею»… Змий прельщает Еву «призраком добра», чувственным удовольствием, «что прекрасно для взора и приятно для вкуса». Трудно сказать, как понимал св. Григорий запретное древо, реалистически или иносказательно; но ясно, в чем видел он смысл райского запрета: «повелено было прародителям вместе с познанием добра не приобретать и познания о том, что противоположно ему, но удаляясь от того, что является вместе и добрым и злым, наслаждаться чистым благом, не смешанным и не причастным зла»… Зло по природе своей двойственно, обманчиво, — яд, смешанный с медом. И древо познания добра и зла так названо потому что «оно произращало некий слитый и смешанный плод, срастворенный из противоположных качеств»… Познание добра и зла означает не различение, но влечение, — влечение к смутному, ко злу в обличие добра. Плод запрещенного древа не есть ни отрешенное зло (ибо цвел красотою), но и не чистое добро (потому что сокрывал в себе зло), — это смесь того и другого. Иначе сказать — двусмысленность… Чувственный соблазн родился в человеке из низшей сферы души, из ее вожделевательной силы, отвлекшейся к вещественному и при том ускользнувший от сдержки ума, — ум тем самым утрачивает свою царственную власть. И нарушается запрет. Это значит, что грех есть еще и преслушание воли, т. е. зло имеет не только объективный, но и этический смысл. Не чувственное, как таковое, но влечение к чувственному, «страсть удовольствия», «вещественное и страстное расположение» есть грех и зло, корень и начало греха и греховности. Ум подобно зеркалу, обращенному в противоположную сторону, «оставляет неизображенными светлые черты добра, отражает же в себе безобразие вещества». Впрочем, вещество оказывается безобразным именно через обособление от высшего… — Через грехопадение человек подпадает законам вещественного мира, становится смертным, тленным, умирает. Смерть, умирание, смена форм и поколений, рождение и возрастание, — все это изначально и естественно в природном мире, и в природе не есть ни порочность, ни болезнь. Смерть противоестественна, и потому болезненна, только в человеке; впрочем, по мнению св. Григория, и для человека, она есть в то же время и некое благодетельное врачевание, путь к воскресению и очищению. Потому исцеление греховной порчи совершится в воскресении, которое есть вместе с тем восстановление первозданной нетленности.

Это восстановление, исцеление и обращение человека невозможно, неисполнимо естественными силами. Есть необратимость в зле, инерция ложного движения. Для спасения требуется и необходимо новотворческое действие Божие. Правда, св. Григорий допускает некое самоисчерпание зла, невозможность для зла быть нескончаемым, бесконечным, беспредельным, — ибо это есть свойства бытия, предполагающие причастность Сущему, причастность благу. Он хочет сказать, что только для стремления к добру есть бесконечная среда, делающая возможным бесконечное движение. Ибо предел недоступен. В противоположном же направлении нет бесконечного протяжения. «Так как порок не простирается в беспредельность, но ограничен необходимыми пределами, говорит Григорий, то по сему самому за пределами зла следует преемство добра»… Это рассуждение связано с мнением св. Григория об исчерпывающей полноте грядущего восстановления, о невозможности последнего упорства во зле, устойчивости зла. Однако, при этом Григорий уже предполагает пришествие Христово, явление Искупителя, предполагает искупление совершившимся, и как раз не может допустить ограничения в объеме этого искупительного действия. Помимо Богоявления во Христе он не говорит о самоисчерпании зла. Напротив, в Воплощении Слова он видит единственный выход из «черного и мрачного моря человеческой жизни». В искупительном деле Христа он, подобно св. Афанасию видит прежде всего возвращение жизни, победу над смертью и смертностью. Это невозможно иначе, как чрез соединение Божественной жизни с составом человеческим, — жизни свойственно истребление смерти… «Присноживущий принимает на себя телесное рождение, не в жизни имея нужду, но нас возвращая от смерти к жизни… и собственным телом Своим дает естеству начало воскресения, силою Своей совоставив целого человека», т. е. все человеческое естество… Св. Григорий предлагает и другое обоснование необходимости Божественного вмешательства в мир человеческих зол, вслед за Оригеном говорит о выкупе диаволу, точнее о выкупе у диавола. Человек согрешил добровольно, — постольку диавол справедливо властвует над ним, как отдавшимся ему в рабство. Потому, с одной стороны, неполезно и несправедливо насильственное врачевание», — это значило бы нанести естеству (нашему) ущерб в величайшем из благ», в свободе… Это было бы «лишением Богоподобной чести». С другой стороны, было несправедливо употребить насилие и полновластие против диавола, приобретшего падшего человека в рабство… Отсюда единственный способ освобождения, — выкуп по договору… Очевидно, что лукавый демон не обменял бы лучшего на худшее. Во Христе он привлечен и как бы очарован (а не устрашен) необычайностью жизни и чудесами. Он спрашивает цену и получает в надежде, что «если чрез смерть он овладеет плотью, то овладеет и всею находящейся в ней силой». Расчет обманщика был обманут, — «проглотив приманку плоти, пронзается удою Божества»… В этой неудачной «юридической» теории св. Григорий следует Оригену и даже сгущает краски. Не говоря уже о том, что она плохо согласуется с основным строем богословской системы Григория, она внутренне противоречива. Основная мысль, что только Бог может справедливо избавить человека от греха оборачивается выводом об обмане; и Григорий доказывает, что обманщика только обманывать и подобает, — «так и здесь по закону справедливости обманщик воспринимает то, чему семена вложил по собственно му произволению, и обманувший человека приманкой удовольствия и сам обманывается человеческим видом». Григорий впадает здесь в неуместный и недоказательный антропопатизм. Нужно припомнить, что эту теорию со всею резкостью опровергал св. Григорий Богослов. — Во всяком случае основная цель воплощения Слова есть «воскресение и обожение человека». Он «вступил в единение с нашим (естеством), чтобы оно чрез соединение с Божеством стало Божественным, изъято было от смерти, избавлено от мучительства сопротивника»… Это язык Афанасия и Иринея.

Св. Григорий предчувствует; «домостроительство Бога Слова по человечеству» и иудей и эллин равно найдут «невероятным и неприличным». Иудейский и эллинский соблазны повторяются в христианских ересях, — в арианстве и аполлинаризме. Учение о Богочеловеческом единстве св. Григорий и раскрывает в противоположность этим ересям и под сотериологическим углом зрения. «Ибо одному только давшему жизнь в начале возможно и вместе с тем прилично было бы и воззвать жизнь погибающую». И вместе с тем, «что было бы за исправление нашей природы, если бы… Божество восприняло в единение с Собою какое-либо иное небесное существо»… Так от реальности искупления надлежит заключать о двояком единосущии Христа, во «единстве ипостаси» Богочеловека. Выражения «две природы» Григорий видимо избегает и даже выражается так: «двоякое познаем во Христе, — Божеское и человеческое, по естеству — Божеское, а по домостроительству — человеческое». Для описания Богочеловечеекого единства он не имеет определенной терминологии, — говорит и о sunάjeia, и о mίxiz или krasiz, — называет Христа «Богоносцем», иногда ограничивается голым: έnwsiς… Это только известная словесная беспечность или небрежность: как «смешение», он определяет и органическое единство тела; как sunάjeia определяет он и Троическое нераздельное единство. Образ соединения естеств, конечно, остается для нас непостижимым, отчасти его уясняет сопребывание души с телом. В полемике с аполлинаризмом св. Григорий с большой полнотой излагает учение о человечестве Спасителя. И, прежде всего, подчеркивает полноту воспринятого человечества. «Никто из христиан не говорит, что соединившийся с Богом человек был половинный, но во всей целости вступил в соединение с Божескою силою»… Ведь «нельзя назвать человеком того, у кого не достает чего-либо такого, без чего не полна его природа»… Это бесспорно под сотериологическим углом зрения. Господь пришел и воплотился ради спасения, — «погибало же не тело, но гиб всецелый человек, срастворенный душею; если надлежит сказать слово справедливое, то прежде тела гибла душа»… Господь приходит спасти погибшую овцу, — «и находит погибшее, и восприемлет на собственные рамена целую овцу, а не одну только кожу овцы», ибо «не в части овцы последовало заблуждение, но вся совратилась, — и возвращает ее всю». Моющие одежду никогда так не поступают, приводит Григорий другое сравнение, — чтобы одни пятна оставить, а другие свести, но всю ткань с одного конца до другого очищают от загрязнения, чтобы одежда стала одинаковой цены, во всех частях своих от мытья получив равную чистоту. «Так, поелику жизнь человеческая осквернена грехом в начале и в конце и во всех средних частях, омывающая сила должна была коснуться всего и не делать так, чтобы одно уврачевано было очищением, а другое оставлено без уврачевания»… Нужно припомнить, что для Григория «человек» есть имя естества… Св. Григорий подчеркивает целостность человеческого состава: «Тело без души есть мертвец, а душа без разума есть скот»… В частности Григорий (снова против аполлинаристов) подчеркивает тождественность плоти Христа «с остальным человечеством», — «ибо мы знаем, из чего было составлено тело Его, когда по человечески жил Он между людьми». Телесное домостроительство смущает многих, замечает Григорий — «человеческое рождение, возрастание от младенчества до совершеннолетия, вкушение, питие, утомление, сон, печаль, слезы, оклеветание, судилище, крест, смерть, положение во гроб, — все сие, входя в таинство, ослабляет как то веру людей низкого рода мыслей». И в ответе он развивает апологию человеческой природы. Во всем перечисленном нет ничего порочного, — постыдны только порочные страсти… «Бог же рождается, — говорит Григорий, — не в пороке каком, но в естестве человеческом», а в составе человеческом нет ничего противного добродетели. В самом рождении нет ничего нечистого. Нечисто сластолюбие и вожделение, а не рождение человека в мир. И «что же неприличного содержит в себе наше таинство, когда Бог вступил в единение с человеческой жизнью посредством того, чем естество борется со смертью», замечает Григорий. Не воспринята Господом только страсть, — в узком смысле этого слова. Григорий так подробно и часто говорит о телесности Спасителя в обличение учения аполлинаристов о «небесной плоти Христа», которым они старались обойти соблазн воплощения, — напрасно и неудачно старались, ибо все тварное равно бесконечно удалено от Творца, а обожествление плоти неприлично для Божества.

Человечество Спасителя, во-первых, развивается по первозданной норме естества. Во-вторых, — обожествляется в соединении с Богом. Это и есть спасение естества, — спасение, оживотворение и восстановление в начатке. По выражению Григория, Бог Слово затем и «сделался плотью по человеколюбию… и принял на Себя все наше естество, — чтобы чрез срастворение с Божеским обожествилось человеческое, и начатком оным освятился вместе весь состав нашего естества». Соединенное с Божеством человеческое естество подъемлется на равную высоту; и возносится именно то, что подъемлется из уничиженности. «И все вообще, что ни есть в естестве нашем немощного и тленного, срастворившись с Божеством, соделалось тем, что есть Божество». Вслед за Оригеном Григорий резко различает два фазиса в развитии или обожении человеческого естества во Христе. Первый — до воскресения, — время врачевания и врачевания послушанием. Смерть, вошедшая чрез преслушание первого человека, изгоняется «послушанием второго человека», говорит он. «Истинный Врач» освобождает от болезни одержимых недугом за то что отступили от Божьей воли, — «единением с Божьей волей». Вместе с тем Божество врачует и тело и душу. «По соединении Божества с каждою из частей человека, — говорит Григорий, — в обоих явились признаки всепревосходящего естества. Ибо тело обнаруживало (находящееся в нем) Божество, совершая исцеления чрез прикосновение, а душа показывала Божественную силу могущественною силою». Однако предстояло еще страдание и смерть, крестное жертвоприношение, когда Спаситель «в неизреченном и невиданном людьми священнодействии Самого Себя принес в жертву и в приношение за нас, будучи вместе и священником и агнец Божиим, взъемлющим грех мира»… Это значит, что немощь плоти не была еще оживотворена Божеством. И в Гефсиманском молении сказывается «немощь, одинаковая с человеческой». Впрочем, Григорий вслед за Оригеном объясняет: «смиренные речения, выражающие человеческий страх и состояние страха, Господь усвояет себе, чтобы показать, что Он имел истинно нашу природу, чрез приобщение к немощам заверяя действительность своего человеческого естества». Григорий подчеркивает особенность смерти Спасителя. Смерть вообще есть разлучение души и тела, причем, потерявши в душе свою «жизненную силу», тело разлагается. Смерть Спасителя есть действительная смерть, — душа и тело разделились. Однако, «Соединивши в Себе то и другое, т. е. душу и тело, не отделяется ни от той, ни от другой». И в этом начало воскресения. Ибо и душа, и тело остаются в общении с Божеством, т. е. с Жизнью. В самой смерти обоженное тело Спасителя остается нетленным, и чрез нетление тела уничтожается смертность. Душа же входит в рай и вселяется в дланях Отчих… Воссоединение души и тела становится необходимым «Ибо единством Божеского естества, равно присущего и в теле и в душе, разрозненное снова соединяется вместе. И таким образом смерть происходит от разъединения соединенного, воскресение же от соединения разделенного»… И это было воскресением всего естества. Господь дает человеческому естеству «силу (или возможность) воскресения», dύnamiς. Господь сошел во ад, в «сие велеречивое сердце земли», — «чтобы уничтожить там великий во зле ум и просветить тьму, чтобы смертное было поглощено жизнью, а зло обратилось в ничтожество»… В тридневие смерти Господь уничтожает «все скопление зла, собиравшееся от устроения мира», уничтожает не в борьбе, но одним нисхождением своим, — «одно простое и непостижимое пришествие Жизни и присутствие Света для сидящих во тьме и сени смертной произвело полное уничтожение и исчезновение смерти и тьмы». Так смерть Господа оказалась воскресением и совоскресением всего человеческого естества. Начинается второй фазис Богочеловеческой жизни, — окончательное обожение и прославление человеческого естества. «Явившая в себе Бога плоть после того, как чрез нее исполнилось великое таинство смерти, чрез растворение претворяется в высшее и божественное, соделавшись Христом и Господом, преложившись и изменившись в то, чем был Явившийся в сей плоти». Человек становится превыше всякого имени, что свойственно Божеству (Ср. Фил. 2:10). «Тленное естество чрез срастворение с Божественным, претворившись в преобладающее, соделалось причастным силы Божества, подобно тому, как капля уксуса, смешанная с морем, при чем естественное качество этой жидкости уже не сохраняется в беcпредельности пребывающего вещества»… Так совершилось спасение: «пришло царство жизни и разрушилась держава смерти, — явилось новое рождение, другая жизнь, претворение самой природы нашей». В своем воскресении Христос «совоскресил все лежащее», разрешил узы и болезни смерти, чтобы проложить нам «путь к рождению чрез воскресение», путь «к возрождению от смерти». В этом смысле Христос есть Путь, Воскресение и Жизнь. Так Бог творит новое небо и новую землю. «Ибо устроение Церкви есть мироздание».

В смерти и воскресении Спасителя человек действительно участвует не по кровному сродству и единосущию, но чрез веру. «Пакибытие свершается двояко» — крещением и воскресением. Крещение есть новое рождение, «не растлением начинающееся, и не истлением оканчивающееся, но вводящее рожденного в жизнь бессмертную». Крещение есть начинающееся воскресение, выход из «лабиринта» этой жизни, — «лабиринтом же называю иносказательно безысходную стражу смерти, в которой заключен жалкий род человеческий». Символика крещения указывает на «тридневную мертвость и оживление во Христе», — «подражание смерти», «подражание тридневной благодати воскресения»… В смерти разъединяемое очищается от порока, чтобы в воскресении воссоединиться в чистоте. Так и в крещальном «подражании смерти», «в образе умерщвления, представляемом посредством воды», как стихии наиболее близкой к земле, которая есть собственное и естественное место для всего умершего, — Божественною силою, «изволением Божьим и наитием Духа, таинственно нисходящего для нашего освобождения», производится, «правда, не совершенное уничтожение, но некоторое пресечение непрерывности зла»… Здесь полагаются «начала и причины» того, что исполнится в «великом воскресении», — «начало восстановления в состояние блаженное, божественное и далекое от всяких печалей». Вода заменяет огонь,— «омытые таинственной водою от скверны зла не имеют нужды в ином роде очищения. А не освященные сим очищением, по необходимости очищаются огнем»… Видимое не меняется, — старец не становится отроком, и морщины не разглаживаются. Но обновляется внутреннее, — «запятнанное грехом и состарившееся в злых навыках царскою благодатью возвращается к невинности младенца», «восстанавливается та первоначальная красота, которую запечатлел в нас при создании Бог, этот величайший художник». От крещаемого требуется вера и покаяние, т. е. отвращение от порока, поворот воли. Вера свободна, — «одних неодушевленных и бессловесных можно чужою волею приводить к чему угодно»… Благодать призывает, но произволение должно отозваться. И крещальная благодать должна быть усвоена и претворена волей: признаки новорожденного человека «состоят в наклонности к лучшему» — в «свободных движениях души», движущейся по новому пути. Ветхий человек исчезает только в делах правды… Крещальная благодать свидетельствует о помиловании, но не о добродетели прощенных… «Приявший баню пакибытия подобен молодому воину, только что внесенному в воинские списки, но еще ничего не выказавшему ни воинственного, ни мужественного»… От него ждут подвигов. И только за подвиги подобает воздаяние и награда, — блаженство. «Вера требует сопутствия сестры своей, — доброй жизни»… Крещение есть рождение в сыновство Богу; и в рожденных должно раскрываться подобие Родителю, «родство должно быть оправдано жизнью»… «Если же кто не оправдывает отеческое благородство делами, то это дурной признак, — он незаконнорожденный, подкидыш»… Св. Григорий дерзает сказать, что для тех, чья жизнь после тайнодействия сходна с жизнью до таинства, чья душа не свергла с себя страстных нечистот, — «вода остается водою, потому что в рождаемом ни мало не оказывается дара святого Духа, ибо Христос, соединивший Собою с Богом человека, соединяет только то, что достойно соединения с Богом». Новая жизнь должна раскрыться и раскрыться в свободном творчестве: «в обновленном рождении мера и краса души, даруемые благодатью, зависят от нашего желания, ибо, — насколько простираем мы подвиги благочестивой жизни, настолько же простирается и величие души». Благодать одействотворяется в свободе и сама свободу одействотворяет, — здесь нет противоборства, но синергизм… Путь подвига определяется призванием к сыновству, — «предписав в молитве говорить, что Бог есть Отец наш, не иное что повелевает Господь, как боголепною жизнью уподобляться небесному Отцу». В этом смысле можно сказать, «христианство есть подражание Божьей природе»… Начало подвига — в любви к Богу; и любовь изливается в молитве: «кто пламенеет любовью, тот никогда не находит насыщения в молитве, но всегда сгорает желанием блага»… Заповедь уподобления и «подражания» не превышает смирения и меры нашего естества, ибо первое устроение человека было именно по подражанию подобию Божию… Однако, актуальное Богоуподобление возможно только для человека обновленного, в котором очищен и восстановлен образ, и при том только через Христа, в котором и совершилось это обновление. Вместе с тем, это — процесс бесконечный, «ибо есть подражание или сообразование бесконечному». Путь восхождения можно определять с разных сторон. Во-первых, — это победа над плотским и чувственным, освобождение «от всякого чувственного и неразумного движения», восстановление царственного господства ума, этого «кормчего души»… «Не иначе можно возвыситься до Бога, как только всегда взирая горняя и имея непрекращающееся вожделение высшего». Эта победа есть бесстрастие, и говорит Григорий, — «бесстрастие служит началом и основанием добродетельной жизни». Нужно подчеркнуть, по мысли св. Григория, — бесстрастие есть путь средний и «срединность есть свойство добродетели»; это — по Аристотелю. Добродетель должна быть соразмерною и благовременной. Путь добродетели вьется как узкая тропинка над склонами двух бездн. Душа должна побеждать чувственные пристрастия, но в борьбе с ними не должна впадать в чрезмерность, — слишком настойчивое «наблюдение за телом» отвлекает душу от лучшего, вовлекает ее «в круг мелочных забот и попечений»; и увлеченные борьбою люди «уже не в состоянии возноситься умом и созерцать горнее, будучи погружены в заботу о том, чтобы удручать и сокрушать свою плоть». Подлинная задача воздержания — не в том, чтобы удручать тело, но чтобы обращать его на служение душе. Ни робость, ни дерзость не суть добродетели, но среднее меж ними мужество. Ни хитрость, ни простота, — но мудрость. Ни чувственность, ни гнушение, — но целомудрие. И даже благочестие есть среднее между суеверием и безбожием. Струна должна быть натянута в меру, иначе не будет издавать чистого и хорошего звука. Св. Григорий предпочитал девство и воспевал его чистоту, но не гнушался и браком. И при том подчеркивал, что главное не в физическом девстве, но в «благочестивом образе жизни», который равно обязателен для всех, и при отсутствии которого и самое девство оказывается как бы «серьгою в носу свиньи»… «Ни на каком основании нельзя отвергать требования природы и осуждать почетное, как бесчестное», говорит он. И резко осуждает брезгливых энкратитов, — «наученные демонами, они на сердцах своих выжигают некоторые знаки, гнушаясь творениями Божьими, как нечистыми»… Задача подвига не в умерщвлении тела но в умерщвлении страстей и греха, в подчинении тела закону разума, в умиротворении души и тела, — в том, чтобы «междоусобный мятеж естества в самом себе приводить в мирное согласие». Добродетельная жизнь есть собирание и упрощение души, — простоту Григорий разумеет не в смысле бескачественности, но в смысле целостности. В победе над развлекающими и разлагающими страстями человек «делается чуждым сложения из двойственного, в точности возвращается во благо, становясь простым, неописуемым, и как бы подлинно единым, так что в нем одно и то-же есть видимое с тайным, и сокровенное с видимым»… Эта цельность выражается в любви, особенно в любви всепрощающей и милостивой. Кого и за что Господь обещает ублажить на общем суде? «Ни за то что облеклись одеждою нетления, ни за то, что омыли грехи свои, — но за то, что совершали дела любви. И тотчас же следует список напитанных, напоенных, одетых»… Яко же и мы оставляем должником нашим, — это верх добродетели, уже за пределами естества… Ибо прощать свойственно единому Богу, и кто прощает, тот, «повидимому, и сам делается вторым Богом». В милости сказывается сознание общности, сознание общих долгов и грехов человеческого естества, преодоление самолюбия и обособления… Все созданы по образу Божию, все носят на себе образ Спасителя нашего и о всех благоволит Бог. Любовь к ближним неразделима с любовью к Богу. Одно не возможно без другого. И любовь есть некая внутренняя связь или срастворение с любимым. Эта связь осуществляется в Церкви, — в символике Песни Песней Церковь обозначается «подобием верви», «так что вся делается единой вервию и единой цепью»… Совершенная любовь изгоняет страх и страх претворяется в любовь, — «спасаемое оказывается тогда единицею по взаимном между собою соединении всех в сродстве с единым Благом». Это сродство с единым Благом, в единстве Святого Духа, и есть основание человеческого единства любви. Только в духоносной жизни человечество воссоединяется и единство личной жизни укрепляется единством жизни братской. — Вершина христианской жизни — в таинстве Евхаристии. И вместе с тем, это есть пища нетления, противоядие против смертоносной отравы, «целебная сила» — «вкусив разрушающего естество наше, по необходимости возымели мы нужду в том, что разрушаемое снова совокупляло бы в нетление»… Это противоядие есть то Тело, «которое оказалось сильнее смерти», воскресло и прославлено… Как возможно, что это единое тело, раздробляемое и разделяемое верующим, не разделяется и, напротив, разделенных воссоединяет, «в каждом из части делается целым, и само в себе так же пребывает целым?» Св. Григорий отвечает сравнением с пищей, из которой составляется и естественное тело. «Слово Божие, — продолжает Григорий, — вступило в единение с естеством человеческим, и быв в нашем теле, не иной какой новый состав устроило естеству человеческому, но обыкновенными и приличными средствами продолжало существование Тела своего, снедью и питием поддерживая его ипостась… И иное тело в действительности было хлеб, освещалось обитанием Слова… Посему, от чего хлеб в оном Теле претворившись, приял Божественную силу, оттого же самого равно бывает и ныне. Ибо то благодать Слова святым делала тело, которого состав был из хлеба и которое само некоторым образом было хеб. И здесь так же хлеб, по слову Апостола, освящается словом Божьим и молитвою (1 Тим. 4:5), не ядением и питием входя в Тело Слова, но прямо претворяясь в Тело Слова». Богоприемная плоть Бога Слова приемлет новые частицы «в состав свой», и чрез них «сообщает себя всем уверовавшим, срастворяясь с телами их, чтобы единением с бессмертным и человек соделался причастником нетления»… Так в таинстве Евхаристии осуществляется и воссоединение человечества — во Христе, и воскресение… Впрочем, только начаток воскресения. Только во всеобщем воскресении исполнится всецело совершенная Спасителем победа над тлением и смертью.

Воскресением Христа Смерть побеждена, но не прекращена… Побеждена, — ибо все воскреснут. Не прекращена, ибо все умирают, и будут умирать, пока не завершится круг чувственного времени. И тогда прекратится смена. Остановится это скоротекущее и преходящее время, ибо «минует потребность приходить в бытие и не будет уже разрушаемого», — «не будет уже силы, приводящей в бытие и в разрушение». Тогда совершится воскресение, — естество претворится в некое иное состояние жизни. До этого срока, до истечения великой седьмицы дней, продолжается действие смерти. Смерть есть разлучение души и тела, и оставленное душею тело разлагается на составляющие его стихии, — каждая составная часть тела возвращается в однородную стихию, но ни одна частица не уничтожается, не обращается в ничто, не выходит за предел мира, но остается в нем… Это — разложение, но не гибель, не переход в небытие. «Тело не исчезает окончательно, но разлагается на части, из которых оно составлено и эти его части существуют в воде, в воздухе, в земле и в огне… И в этих стихиях совершенно остаются целыми и возвратившиеся в них части человеческого тела». При этом частицы тела сохраняют особые знаки, свидетельствующие о их принадлежности к данному определенному телу, — душа оставляет на них, как на воске, свою особую печать. Вслед за Оригеном Григорий называет эту печать, налагаемую душею на телесные элементы, соединяемые ею в ее тело, «видом» или «обликом», είδος, это — внутренний образ, идея или форма тела. Она не меняется в превращениях жизни, — это неповторимое и различающее, идеальное лицо человека. Только в тяжелых, страстных падениях оно искажается или вернее «закрывается чуждой личиной», безобразием болезни. По этому «облику» в воскресении душа «узнает свое тело, как отличную от других одежду»… — В смерти, в этом процессе распада живой цельности человека, не затрагивается душа, ибо будучи простой и несложной, она не может разлагаться… Душа бессмертна и простирается в вечность. В смерти меняется только образ ее существования. Прежде всего, не прерывается ее связь с разлагающимся телом, — душа находится своею «познавательною силою» при всех своих элементах, — как некий страж, «без всякого труда знает место нахождения каждой частицы из некогда принадлежавшего ей целого тела»… И в душе остаются некие «знаки соединения», некий «телесный признак», запечатленный в душе, как некий оттиск печати. Это новый образ связи души с телом, однако, — подобный тому образу соединения, который существует при жизни, когда душа, как некая «живая сила», проникает равномерно и однообразно все части тела и оживотворяет их. Душа во время земной жизни имеет какую-то естественную дружбу и любовь к своему сожителю, телу, и эта дружеская связь и «знакомство» тайно сохраняется и в загробной жизни. И эта живая связь для нас непонятна, — конечно это не пространственное распределение души, — душа не находится ни в каком особом месте тела, — она не пространственна, — и потому пространство ее не ограничивает, — «душа движениями мысли свободно простирается по всей твари», иногда восходит и до небесных чудес. «Общение ума с телесным, — говорит св. Григорий, — состоит в каком-то невыразимом и непримыслимом соприкосновении: оно и не внутри происходит, потому что бестелесное не удерживается телом, и не объемлет извне, потому что бестелесное не окружает собою чего-либо». Ум нигде, ни в одной части тела, ни во всех и не вне, — «но так, что сие сказать или представить невозможно»… Поэтому и пространственное рассеяние частиц умершего тела не мешает знанию и связи души с ними, — «духовная и непротяженная природа не испытывает последствий расстояния»… Эта связь души и тела имеет строго индивидуальный характер, — поэтому св. Григорий считает нелепым учение о переселении душ. — Смерть есть особый этап человеческого пути, момент в становлении или лучше сказать в восстановлении человека. «Ведь Создатель предназначил нам оставаться не в виде зародышей», говорит Григорий. «И целью нашей природы не является ни младенческое состояние, ни следующие за ним возрасты, которые нас последовательно облекают, изменяя с течением времени наш вид, ни, наконец, происходящее по причине смерти разрушение тела, — но все это и подобное суть части того пути, которым мы идем… А цель и предел этого странствия — восстановление в древнее состояние»… Смерть есть путь и путь преложения в лучшее… В смерти душа, освобожденная от тела, удобнее уподобляется родственной ей красоте. Тело как бы переплавляется и очищается в земле, — очищается от порочных страстей и пристрастий, освобождается от потребностей, связанных с условиями этой жизни, вообще изменяется, чтобы быть воссозданным для иной жизни. «Художник всего переплавляет глыбу нашего тела на оружие благоволения», заключает св. Григорий. Это — время ожидания и приготовления, — к воскресению и суду. И — уже некий суд. Ибо не все имеют равную участь, не все проходят один и тот же путь… Различие относится к душам. Праведные приемлют хвалу, грешные — наказание. Но есть и такие, кому уделяется некое среднее место, — ни с почитаемыми, ни с наказуемыми… К этому нерешенному разряду Григорий относит приявших крещение пред смертью и потому не имевших времени плодоносить, «младенцев, преждевременно похищенных смертью» и потому не приносящих с собою ничего и никакого воздаяния не премлющих, — « к тому же по неразвитости своей и по неведению они и неспособны участвовать в благах истинной жизни»… Кстати заметить, это новое проявление того, насколько ценил Григорий Нисский динамизм и подвиг эмпирической жизни… Им предстоит еще развиваться… — Праведные восходят в небеса, грешники нисходят в ад. Хотя Григорий и говорит о небе и об аде, как о неких местах, и даже различает разные виды небесных селений, в последнем счете он считае понятие «места» только метафорой, — ибо «душа будучи по своей природе бесплотной, не имеет никакой нужды пребывать в каких-либо местах»… Это скорее образы существования, — и образы бытия, неподдающиеся описанию и определению, — «не подчиняются силе слов и недоступны гаданию разума»… В учении о загробном мире, Григорий говорил языком Оригена, — от Оригена у него и эта география загробного мира. У Оригена он заимствует и представление о загробной жизни, как о пути. Впрочем, оно согласуется с его основной мыслью о жизни человека, как о пути, — за гробом странствие продолжается, — и продолжается в бесконечность… Небесные блага, которых тля не тлит, «не только пребывают всегда, но подобно семенам, всячески увеличиваются». Во-первых, — «нет предела, который мог бы пресечь наростание небесного блаженства», и взыскуемые блага «всегда в равной мере выше и превосходнее силы возвышающихся»… Во-вторых, душе свойственно стремиться, а за гробом ничто этому влечению не противостоит, — оно становится легким и свободным, душа подымается все выше. «И всегда будет совершать полет к вышнему, постоянно обновляя усилие к полету тем самым, чего она уже достигла». В этом восхождении есть порядок и последовательность, сообразный с мерою вместимости для каждой души, т. е. с мерою ее стремления к Благу. Это — рост подобный возрастанию младенцев… Эти блага — созерцание Бога… Нечестивым оно не доступно, они духовно слепы, и потому неизбежно оказываются вне жизни и блаженства, — изгоняются во тьму кромешную… Они приносят с собою плотское зловоние, которым они пропитались от долговременной жизни в плотских страстях… Конечно, речь идет о нераскаянных грехах, — но только на земле имеет силу исповедь, а в аду ее нет… В частности св. Григорий говорит о душах некрещенных, незапечатленных, «не носящих никакого знака Владычного». «Естественно, — думает он, — что такая душа будет кружиться в воздухе, блуждая, несясь туда и сюда, никем не взысканная, как не имеющая Господина, желающая успокоения и приюта, и не находящая, тщетно скорбящая, бесплодно раскаивающаяся»… Мука грешника, по мысли св. Григория, прежде всего, — в его наготе и в голоде, в лишении благ. Вместе с тем, это — огонь, «пещь геенская», «червь неумирающий», — сразу и огонь неугасимый, и «кромешная тьма». Все это метафоры и символы, указующие на духовные реальности. Это — тоже процесс, продолжение земного пути, и снова путь, — путь очищения. Таинственный адский огнь, по мнению св. Григория, есть огнь чистительный и крещальный, — «есть в огне и в воде некая очистительная сила», неудостоившиеся очищения чрез таинственную воду «по необходимости очищаются огне»… Есть врачевание и в будущей жизни. Загробный путь нечистых и нераскаянных душ, есть такое врачевание, очищение от зла… В огне горят пустые предначертания жизни. Это — не внешний и не насильственный процесс. И в адском врачевании соблюдается владычественная свобода человека. Огнем пробуждается раскаяние, — душа, привязанная к вещественному, вдруг видит нежданное и познает напрасность всего, к чему она стремилась, и с плачем кается… Она, как говорит Григорий, со всею очевидностью «узнает различие добродетели от порока, — из невозможности быть причастником Божества». Ибо душе естественно стремиться к Богу. И при отвращении от зла ее встречает Бог, «присвояющий и влекущий к себе все, что только по его милости пришло в бытие»… Иначе сказать: за порогом смерти рассеивается греховный обман. И откровение истины сотрясает душу. И она «со всею необходимостью» обращается, — ослабевает и истощается упорство злой воли. Св. Григорий не может себе представить, что злое упорство тварной воли, обращенной в небытие окажется бесконечным. Он считает исключенным и невероятным такое предельное безумие воли, — в особенности, когда падут или облегчатся узы вещества, — ему кажется это несовместимым с богообразным естеством человека. «Не навсегда, — говорит Григорий, — остается в природе страстное вожделение того, что ей чуждо… Каждого пресыщает и обременяет ему несвойственное, с чем вначале природа сама по себе не имела общения. Одно только сродное и однородное остается желанным и любимым навсегда»… «Зло не настолько могущественно, — рассуждает Григорий, — чтобы оно могло осилить добрую силу и безрассудство нашей природы не выше и не прочнее Божественной Премудрости… Да и невозможно превратному и изменяемому оказаться выше и прочнее того, что всегда тождественно и крепко утвердилось в добре»… В этом необходимость процесса, «необходимость» свободного обращения. И обращение открывает возможность врачевания, огненное обжигание от греха, «от примесей» и «вещественных наростов», «от остатков плотского припая»… Это — мучительный процесс, но процесс врачевания. Св. Григорий сравнивает это очищение со срезыванием бородавок или мозолей. Но это слишком бледный образ. Очищение есть разделение и суд, — Божия любовь неудержимо влечет к себе Богоподобное естество. Но это влечение легко только для чистых. Мучение в раздвоении: душа, опутанная пристрастием к вещественному и земному, «страдает и бывает в напряженном состоянии, — когда Бог влечет к себе свою собственность, а чуждое ей, как в известной мере сросшееся с нею, уничтожает силою, и причиняет ей невыносимые болезненные страдания»… Очистительной задачей мучения определяется его продолжительность и мера, — «продолжительность врачевания»… «Мера страданию есть количество находящегося в каждом человеке зла». И отсюда следует с необходимостью, что мучение окончится, — ибо «количество» зла, «количество вещества» в душе грешника не может быть бесконечным, так как злу не свойственна беспредельность. Рано или поздно, в течении долгого времени, истребляющая сила огня истребит всякую примесь и зло. Это врачевание «огнем и горькими лекарствами» может оказаться очень продолжительным «соразмерным целой вечности» или «вечному времени», — но всего это — время. Григорий Нисский определенно различает выражения: άιώνιος от άιών и άίδιος от άεί и никогда не прилагает второго к мучениям, как не прилагает первого к блаженству и к самому Божественному Благу. ̉Αεί означает сверхвременность и вневременность, «неизмеримость веками и недвижность во времени»… Это область Божественного. А тварь пребывает во времени, «измеряется расстоянием веков»… Άιών означает именно временность, нечто во времени. Именно в этом разгадка мнимого самопротиворечия Григория, когда он временность мучений доказывает текстами Писания, говорящими о «вечности». Это — вечность времени, всевременность, но всевременность не есть сверхвременность. И не нужно приписывать Григорию мысли, что Писание только пророчествует о вечных мучениях, на случай нераскаянности. Это было бы для него не достаточно, ибо конечность очищения для него есть основная и самоочевидная истина, — оно и не может не закончиться. Не решает вопроса и педагогическое толкование. Основное для Григория — необходимая конечность всего тварного в его только тварном. — Таким образом, — время, как область смерти (ибо только во времени и в смене может быть умирание) есть в то же время область очищения, — очищение человека чрез смерть для вечности. Очищается тело чрез разложение на стихии, очищается и созревает душа в таинственных обителях и путях. И когда исполнится время, оно прекратится, придет Господь, свершится воскресение и суд. Это будет первым восстановлением.

Время некогда окончится, — когда исполнится внутренняя мера вселенной, и дальнейшее возникновение будет уже невозможно, и потому течение времени окажется не нужным. «Когда естество наше в некотором порядке и связи совершит полный оборот времени, — говорит св. Григорий, — непременно остановится и сие текучее движение, совершаемое преемством рождаемых»… Смысл поступания времени именно в человеческих рождениях, в которых осуществляется предопределенная Богом «полнота человечества». «В увеличении числа душ, — говорит Григорий, — разум необходимо предвидит остановку, чтобы не получилось бесконечного течения в природе, всегда текущей в рождениях и не останавливающейся», — мера и предел принадлежать к совершенству природы… «А когда прекратится это рождение людей, тогда с ним окончится и время, и таким образом совершится обновление вселенной». Это не только исчерпание, — что началось, то и кончится, — но именно исполнение, выполнение, собирание, — осуществление полноты, собирание и воссоединение полноты. Окончится седьмица текучего времени, и наступит день осьмый, «великий день будущего века», — наступит новая жизнь, — «постоянная и ненарушимая, неизменяемая ни рождением, ни тлением»… Придет Христос снова и совершится всеобщее воскресение. Господь и придет ради воскрешения, — «чтобы восстановить мертвых в нетление». Он придет во славе, дориносимый тьмами ангелов, поклоняющихся Ему, как Царю, — Ему «поклонится вся премирная тварь», «полнота всех ангелов, радующихся призванию людей снова в первоначальную благодать». Это призвание и есть воскресение, восстановление и осуществление полноты, собирание твари, — «и соединится в единое ликостояние вся тварь из дольних и горних стран»… Это собирание начнется воскресением мертвых. Воскреснут именно тела, — ибо душа не умирает, но тела разлагаются. Душа не воскреснет, но возвратится, — «души снова возвратятся из невидимого и рассеянного состояния в видимое и самособранное». Это есть восстановление целого человека, «возвращение разлученного в нерасторжимое соединение». При этом тела восстанавливаются в первобытной красоте у всех людей, и не будет никакого телесного различия между добродетельными и порочными. Однако, это не значит, что не будет различия между очистившимися и неочистившимися, — но это различие их внутренней участи и состояния. Загробная участь людей есть очищение. Воскресением для всех заканчивается очищение, обновление и восстановление тела. Но очищение душ для иных еще продолжится. Здесь в мысли св. Григория вскрывается некая двойственность, — повидимому потому, что он сохраняет Оригеновские схемы, отказавшись от основных идей Оригена. По его мысли воскресение есть именно восстановление, «восстановление Божественного образа в первобытное состояние», новое введение в рай… Однако, главное еще не восстанавливается, — нечистота еще остается, пресекается только мертвенность, порожденная грехом. Душа не во всех уже исцелена, а в ней именно образ Божий… Подлинный апокатастазис отделяется от воскресения и отодвигается куда то вперед; и это оказывается противоречивым и неожиданным — ведь время окончилось и течение времени остановилось. Человечество еще не введено в рай, введены только праведные люди, а неочищенные души не могут туда войти, потому что рай и есть чистота. Если ожидать во исполнении времен всеобщего восстановления, нельзя разделять его на части, ибо этим разделением нарушается цельность и полнота. У Оригена не было противоречия, так как для него «воскресение мертвых» не было последним восстановлением, не было исполнением вселенской судьбы, но только переходным и поворотным моментом в длящемся течении веков. И телесная судьба для Оригена еще не решается воскресением, за которым последует эмпирическая жизнь в будущих веках. Телесная и душевная судьба у Оригена не разрывается. Григорий повторяет Оригена, хотя смысл основных эсхатологических моментов в его понимании иной. Время кончилось, последнее совершилось; и вот оказывается, — не совершилось… Неделимая судьба человека рассекается; и при этом остается непонятным, как может оказаться нетленным и сияющим тело, если оно одушевляется и оживотворяется еще не очищенной (если и обратившейся), а потому еще мертвенной и как бы тлеющей душой: через такую душу не может действовать сила Божественной жизни, а тело само по себе, без души, мертво и есть труп. Кстати заметить, Ориген последовательно различал тела праведных и грешных, — правда, это связано с его мыслью о прогрессивном преодолении всякой телесности… Одно из двух. Либо воскресение есть восстановление полноты, есть «кафолическое воскресение», — как говорит св. Григорий; и тогда процесс прекращается, — все равно, все ли очищены или не все, и грешники подпадают вечному (т. е. вневременному) мучению, — так думал впоследствии преп. Максим Исповедник. Либо воскресение еще не есть восстановление, — так думал Ориген. Св. Григорий повторяет Оригена и в том, что уже логически не совместимо с изменившимися предпосылками. Оригеновская схема дает трещины и распадается противоречиями. Григорий Нисский напрасно старался соединить в едином синтезе эсхатологию Оригена и эсхатологию Мефодия Олимпийского, у которого он заимствует учение о воскресении… — Воскресение есть некое произрастание тел из праха… Св. Григорий сравнивает воскресение с прорастанием семян, с расцветанием деревьев, с происхождением человеческого организма от семени, — это аналогия, давно уже вошедшая в христианский оборот. «Так по слову Апостола, — напоминает он, — тайна воскресения уже разъясняется через то, что происходит удивительного в семенах»… «Колос» и «семя», это любимые образы св. Григория. Григорий подчеркивает при этом два мотива. Во-первых, всякое развитие начинается с бесформенного состояния, — «семя будучи вначале бесформенным, устрояемое неизреченным искусством Божьим, образуется в очертание и возрастает в плотное тело». Подобно этому нет ничего исключительного в прорастании семян умершего тела и в восстановлении прежней формы, «из всецелого человеческого вещества»… Во-вторых, всякое проростание совершается чрез разложение и смерть, и есть некое воскресение, — победа над смертью. Связь души и тела в индивидуальном органическом единстве делает возможным воскресение, но воскрешает сила Божия, — как сила Божия и всей природе сообщает способность рождения, обновления и жизни. Воскресение есть чудо Божественного всемогущества, но чудо, согласное с основными законами естества, — новое проявление всеобщего таинства жизни. Поэтому воскресение есть некое исполнение, осуществление естества. И, с одной стороны, воскреснут те же тела, — иначе было бы не воскресение, но новотворение. Воскресшие тела составляются из прежних элементов, отовсюду собранных оживотворяющей силой души. «Так по причине влечения единою силою души различных стихий… соплетется тогда душою цепь нашего тела»… С другой стороны, воскресение не есть возвращение к прежней жизни и к прежнему образу существования, — это было бы величайшим несчастьем и тогда лучше было бы не иметь надежды воскресения. Воскресение есть восстановление всецелого человека, и потому обновление, переход к лучшему и полному, — однако, переходит то же тело. Сохраняется не только единство субъекта, но и тождество субстрата, — не только индивидуальное тождество личности, но и непрерывность вещества. Этого не нарушает его обновление и его преображение. «Телесное покрывало, разрушенное смертью — говорит Григорий, — снова будет соткано из того же вещества… Но не в этом грубом и тяжелом составе, а так, что его нить будет состоять из чего-то легкого и воздушного, почему оно восстановится в лучшей и самой желанной красоте». Возвращается в жизнь тот же, лежащий во гробе, а не кто иной, — тот же сам с собою… Но возвращается иным… Ведь и жизнь земная есть постоянное изменение и обновление, — «человеческая природа подобна какому то потоку», — замечает Григорий. И это не превращает человека в «толпу людей». Человек воскреснет не в каком одном возрасте, но и не во всех сразу. Ибо самое понятие возраста снимается воскресением и не принадлежит к первозданному естеству. «Во время первой жизни не было вероятно ни старости, ни детства, ни страдания от разнообразных болезней, ни какого-либо другого бедственного телесного положения, потому что Богу не свойственно создавать что-либо подобное… Все это вторгнулось в нас вместе со входом порока»… И потому все это не подлежит, но и не препятствует целостному воскресению. Воскресает только естество, но не приражение порока и страсти. В этом и состоят обновление, освобождение от наследия и следов злой жизни, жизни во зле. Воскресение есть преображение в нетление и в бессмертие, — потому оно и есть победа над смертью. Вырастает колос рослый, ветвистый, прямой и простирающийся в небесную высоту… Не воскресает ничто, связанное с болезнью, дряхлостью, уродством. Не воскресают ни старческие морщины, ни увечья, ни младенческая незрелость. И притом в воскрешенных телах не будет органов и частей, связанных с потребностями здешней грешной жизни, — «смерть очистит тело от излишнего и ненужного для наслаждения будущею жизнью»… Это относится к органам питания и вообще к функцям растительной жизни, связанной с круговращением вещества и ростом. Прежде всего, — к различию полов. Вообще преодолевается вся грубая материальность и исчезает тяжесть плоти. Тело становится легким, стремлящимся вверх… И вообще все свойства тела, — цвет, вид, очертание и т. д., — «претворяются в нечто Божественное»… Исчезает непроницаемость, снимаются акцидентальные различия, «какие теперь по необходимости имеет наше естество от последовательной смены его состояний». В этом смысле Григорий говорит о том, что в воскресении все примут один вид, — «все мы станем одним Христовым телом, принявши один образ и вид, потому что во всех одинаково будет сиять свет Божественного образа»… Это значит, что облик будет определяться изнутри, — «отличительный облик будут сообщать каждому не стихии, но особенности порока и добродетели». Но это не значит, что все будут на одно лицо. — Таким образом, воскресение есть, с одной стороны, восстановление в первозданное состояние, с другой, — не только возвращение, но еще и собирание всего совершившегося в прошлой жизни. Не только άποκατάστασις но и recapitulatio… Нужно подчеркнуть, для Григория Нисского понятие апокатастазиса не имело того смысла, что для Оригена, — именно потому, что он не признавал предсуществования душ. Восстановление не есть возврат к бывшему, но осуществление неосуществившегося, или, точнее, — завершение недовершенного, — исполнение, а не забвение. Это относится прежде всего к телу: оно не отменяется, но преображается, — и тем достигает своего назначения; быть зеркалом души.

За воскресением следует суд. И суд всеобщий, суд над вселенной. Для суда снова придет Сын Божий. Ибо суд дан Сыну. Но чрез Сына судит и Отец. И к нему собственно «относится все совершаемое Единородным во время Страшного суда». Однако, судит Сын человеческий, и как бы на основании своего личного опыта измеряет обстоятельства и трудности человеческой жизни, — «и долгое ли время испытывал каждый много благ или зол, или же совсем не коснулся и начала тех и других, так как окончил жизнь еще в несовершенном разуме»… Это суд Божественной любви скорее, чем Божией Правды. Однако, суд справедливый, т. е. точно соразмерный достоинствам каждого; и Христос есть «Правда Божия, открываемая благовествованием»… В известном смысле каждый будет сам себе судьей. Пробудившись в воскресении, каждый припомнит всю свою жизнь и сам даст ей справедливую оценку, — каждый явится на суд с полным сознанием и заслуг, и вины. На суде, как в точном зеркале, все отобразится… — В суде откроется равночестная слава Сына. Суд будет всеобщим, пред царским престолом Сына соберется и предстанет «весь род человеческий, от первой твари до всей полноты приведенных в бытие»… И с ним приведен будет на суд и диавол со ангелами своими, — «тогда, — говорит Григорий, — виновник мятежа, возмечтавший о достоинстве Владыки, явится пред очами всех рабом непрестанно бичуемым, влекомым ангелами на казнь, и все служители и пособники его злобы подвергнутся приличным для них наказаниям и казням». Откроется последний обман и явится единый действительный Царь, которого признают и воспоют и побежденные и победители. — О страшном Суде Св. Григорий говорит сравнительно мало, хотя и рисует яркие образы страшного дня, — но это скорее гомилетическая поэзия, а не богословие в собственном смысле. В эсхатологических перспективах св. Григория суд не занимает средоточного места. И это понятно. Суд не есть окончательное решение судьбы. Это только предварительный итог истории, зеркало прошлого, — и только начало восьмого дня, в котором все-таки продолжается процесс. Окончательно только воскресение, с одной стороны, — явление Христа во славе, с другой. Суд Сына не столько решение, сколько откровение всех дел и дум человеческих. Нового на самом суде мало. Блаженство праведников определяется уже воскресением. Мучения грешников начинаются уже до воскресения и продолжатся и после суда. Весь смысл идеи суда в его ожидании. Мысль о суде есть фактор нашего нынешнего религиозно-нравственного преуспеяния, — «будущий суд для слабых людей есть угроза и увеличение печали, дабы страхом болезненного воздаяния умудрить нас к избежанию зла». «Это строгое судилище живо изображено словом не для чего-либо другого, как для того чтобы научить нас пользе благотворительности», замечает Григорий. В учении о страшном суде Григорий повторяет Оригена.

Св. Григорий учил о «всеобщем восстановлении». «Всех ожидает участие в благах», говорил он. Одни достигают этого уже подвигом земной жизни. Другие должны пройти чрез огнь очищения. Однако, в конце концов «после долгих вековых периодов порок исчезнет и ничего не останется вне добра. И это будет совершенным возвращением всех разумных существ к тому первозданному состоянию, в котором они были сотворены, когда еще не было зла»… Некогда случится, что «зло исчезнет из области существующего и снова станет несущим»… Не останется и следа зла; и тогда, полагает Григорий, — «воссияет снова во всех богоподобная красота, которою мы были образованы от начала»… «Было некогда, — говорит Григорий, — разумная природа представляла собою единое собрание и через исполнение заповедей приводила себя в согласие с той стройностью, какую Начальник его устанавливал Своим движением. Но после того, как вторгшийся грех расстроил Божественное согласие собрания, и как он подлил под ноги первых людей, составлявших единое ликостояние с ангельскими силами, нечто, сделавшее их склонными к обольщению, этим привел их к падению, и человек лишился общения с ангелами, так что через падение прекратилось их единомыслие, — после этого падшему понадобилось много трудов и пота, чтобы, поборов и освободившись от простершего на него власть во время падения, снова восстать — и получить в качестве награды за победу над противником право на участие в Божественном ликостоянии»… В этом ликостоянии соединятся вместе человеческая и ангельская природы и составят некий «Божественный полк»… Откроется великий и общий праздник, на котором ничто не будет разделять разумную тварь; и общим веселием возрадуются низшие и высшие, и единодушно поклонятся все и восхвалят Отца чрез Сына. Все завесы подымутся, единая радость и слава во всех воссияет. Это последнее восстановление обнимет всех: всех людей или весь род, все естество человеческое. Но, более того, — и злых духов; и к торжествующему собору присоединится напоследок и сам «изобретатель зла»… И он будет уврачеван, ибо в тридневие смерти своей, Господь исцелил все три сосуда зла: диавольскую природу, женский пол и пол мужеский. Изгоняет зло, наконец, и «из рода змий, в которых в первых нашла себе рождение природа зла»… В учении о всеобщем восстановлении, о восстановлении всего в первичное состояние, св. Григорий повторяет Оригена. И мотивы у него те же. Основной довод — от всемогущества Блага, как единственно Сущего, как единственного устоя и цели всякого существования. «Совет Божий всегда и во всем непреложен», — говорит св. Григорий… «Напрасно вы, люди, негодуете и с неудовольствием смотрите на эту цепь необходимой последовательности вещей, не зная, к какой цели направлено все отделное в домостроительстве вселенной, — ибо всему необходимо в известном порядке и последовательности, согласно с истинной Премудростью Управляющего, придти в согласие с Божественною природою»… Противоположность добра и зла в понимании св. Григория есть противоположность бытия и воли, — иначе: необходимого и случайного. Зла нет; оно не есть, но только случается, бывает. Бывающее неизбежно имеет конец, — «то, что не всегда было, то не всегда и будет»… Возникшее может вечно сохраниться только чрез вечное о нем изволение, только в вечном и сущем, чрез участие в Сущем, чрез причастие Блага. Так и сохранится тварь; но так не может сохраниться зло, — ибо оно не от Бога, и есть именно — «лишение блага», неблаго, т. е. небытие. «Ведь, если зло не обладает свойством быть вне произволения, — рассуждает Григорий, — то, когда все произволение будет в Боге, зло достигнет своего полного уничтожения, ибо для него не окажется где быть»… Вслед за Оригеном св. Григорий напоминает апостольские слова: Бог будет всем во всем… «Этим Писание учит о совершенном уничтожении зла, — объясняет Григорий, — ибо если во всех существах будет Бог, очевидно что не будет в существах зла, или порока»… Изъятие кого-либо из общего числа сделало бы недостаточным объем всех… Бог во всем, — значит и все в Боге, в причастии Добра. — Св. Григорий обходит одну из трудностей Оригена. Время для него не есть выпадение из вечности, не есть среда только для греха и для падших. Он не допускает предсуществования вечной твари, — тварь впервые осуществляется в едином историческом процессе. Это радикально меняет смысл апокатастазиса, — и спасает положительный смысл истории. Но у св. Григория это ослабляется другим мотивом: Бог есть единственный достойный предмет созерцания и искания, и потому ничто тварное в сущности не имеет цены. Потому он учит о последнем забвении… «Воспоминание о том, что было после первоначального благоденствия и от чего человечество погрузилось во зло, изгладится тем, что наконец по истечении времени свершится. Ведь прекратится воспоминание об этом, когда то наконец совершится. Это значит, что последним восстановлением во Христе Иисусе совершенно изгладится память о злом»… Вряд ли — только о злом, ибо не может быть без воспоминания о злом и памяти о подвиге, о победах над злом… Св. Григорий явно или скрыто предполагает, что в Боге грядущая тварь найдет все, всю полноту, — до некоего самозабвения, — во всяком случае, до самозабвения обо всем, что не входит в состав подобия Божия, так что друг в друге люди будут видеть только Бога, и во всех будет единый образ Божий. В этих верных соображениях есть, однако, некий оттенок исторического докетизма. Он связан с недооценкой человеческой воли. В этом — причина, почему св. Григорий не допускает устойчивости зла. Человеческая воля не может упорствовать пред откровением Блага. Она немощна и в противлении. К этому присоединяется интеллектуалистический мотив, — воля однозначно определяется разумом. Разум может ошибиться только в обмане, и не может упорствовать в заблуждении разоблаченном: ясное видение истины, по мысли Григория, неоходимо определит волю к истине. Так он соединяет пафос свободы и мотив необходимости, — в понятии необходимого обращения свободной воли. Для него это — основной вопрос эсхатологического богословия. При этом воля подчинена закону благого естества. Содержание эсхатологического процесса определяется изживанием последствий порождения зла, — в этом смысл очистительного огня. В этом отношении св. Григорий следует Александрийской традиции и расходится с Василием Великим. Следует заметить, что неясные черты оригенизма можно заметить у Григория Богослова, — мысль об огненном крещении, но не апокатастазис. — Современники не высказывались об эсхатологии Григория Нисского. Первое упоминание мы встречаем у преп. Варсонофия (сконч. около 550 г.),— он полагал, что Григорий некритично следовал Оригену. Позднее преп. Максим Исповедник объяснял учение Григория об апокатастазисе в том смысле, что «восстановление» относится только к «совокупности душевных сил», так что всякая душа обратится к созерцанию Бога, — «ибо надлежит, чтобы, как вся природа в ожидаемое время через воскресение плоти получает нетление, так и поврежденные силы души в течении веков удалили находящиеся в ней порочные образы, и чтобы душа, достигши предела веков, и не нашедши покоя, пришла к Богу беспредельному, — и таким образом в признании, но не в причастии благ, возвратила себе силы, восстановилась в первобытное состояние и стало бы ясно, что Творец не есть виновник греха». Преп. Максим различал: έπίγνωσις и μέθεξις — для последнего необходимо обращение воли. Таков был его взгляд, но иначе думал св. Григорий. Он не отличал очевидности сознания и склонения воли… Во всяком случае объяснение преп. Максима не удовлетворило современников. Спустя несколько десятилетий патриарх Герман говорил об оригенистических вставках у Григория. Его мнение приводит и принимает патриарх Фотий. Предположение неприемлемое, — слишком органически связана в себе система св. Григория. Но от обратного оно показывает, как понимали Григория в VIII и IX веках. Умолчание Юстиниана в известном послании к патр. Мине о Григории (как и умолчание отцов V-го собора) вполне объясняется из исторической обстановки: речь шла о заблуждениях оригенистов, исходивших из той оригеновской предпосылки, — о предсуществовании душ и об изначальной чистой духовности всех тварей, — которую св. Григорий отвергал. Может быть, не случайно отцы собора выразились в своих анафематизмах: «кто утверждает предсуществование душ и находящийся с ним в связи апокатастазис»… Можно думать, что общепризнанный авторитет и святость Григория Нисского предрасполагала противников оригенизма в VI-м веке умалчивать о его взглядах, не совпадавших, но напоминавших о «нечестивом, непотребном и преступном учении Оригена». Во всяком случае оригенизм св. Григория отразился на его авторитете, — его читали и на него ссылались реже, чем на других, «избранных отцов»…

7. Меньшие богословы IV-го века.

I. Св. Евстафий Антиохийский.

1. О жизни св. Евстафия мы знаем немного. По указанию блж. Иеронима он был родом из памфилийского города Сид. Но год его рождения установить трудно, — неизвестен год его епископского посвящения и потому нет вовсе данных даже приблизительно судить о его возрасте. Приблизительно в 319–320 году он был епископом в Веррии, в Сирии, — в эти годы, как сообщает Феодорит, в качестве Веррийскаго епископа он получил от Александра Александрииского список с его известного послания против Ария к Александру Солунскому. Перед самым Никейским собором Евстафий был избран на Антиохийскую кафедру. Уже разогрелась арианская смута и Евстафий сразу был вовлечен в борьбу. Он, по-видимому, не всеми был признан в Антиохии… На Никейском соборе св. Евстафий был одним из главных защитников единосущия. Этим и объясняется последующая борьба с ним антиникейцев. В Антиохии Евстафий вел напряженную борьбу с арианами и арианствующими, — между прочим и литературную. Древние авторы высоко ценили его догматическую деятельность и Афанасий называл его «исповедником». Вокруг него кипела вражда и вскоре над ним нависло подозрение. в савеиланстве. В 330 году в Антиохии собрался довольно многочисленвый собор с возвратившимися из ссылки Евсевием Никомидийским и Феогнисом Никейским во главе, и на нем Евстафий был низложен, — «на самом деле, — говорит Созомен, — за то, что одобрял никейскую веру». Трудно решить, какой предлог был выставлен для прикрытия. Евстафий был сослан «в западные пределы государства» и отправился в ссылку со множеством клириков. Место ссылки точно неизвестно. В 337 году, когда все сосланные никейцы были возвращены из ссылки, Евстафия уже не было в живых.

Евстафий был плодовитым писателем. Из его многочисленных творений полностью сохранился только обширный экзегетический трактат: «О чревовещательнице» (против Оригена). От других его книг сохранились только немногие отрывки, о подлинности которых к тому же все еще идут споры. Феодорит говорит о составленном Евстафием толковании на пререкаемый текст Притчей (см. 8:22) и приводить отрывок из введения. У других писателей сохранилось еще 15 отрывок из этого толкования. Сохранились отрывки из объяснения на некоторые псалмы. Евстафию принадлежит обширное обличение против ариан, не менее, чем в 8 книгах, из которого сохранилось только несколько выдержек у Факунда и в библиотеке Фотия. По-видимому, в большей части это обличение имело тоже экзегетический характер. Иероним называл еще книгу: «О душе», из которой сохранилось у разных писателей одиннадцать фрагментов, — написана она, по-видимому, против ариан. Иероним говорит о «великом множестве писем», — они не сохранились. Вряд ли можно считать принадлежащей Евстафию недавно изданную беседу на воскрешение Лазаря. Все остальные творения, приписываемые св. Евстафию, ему не принадлежат. По-видимому, литературная деятельность Евстафия была связана более всего с противоарианской полемикой. К этому он был хорошо подготовлен, — со знанием Писания он соединял серьезную философскую эрудицию.

Как экзегет, Евстафий был решительным противником аллегоризма и опирался прежде всего на «букву повествования». Он широко пользуется библейскими параллелями и в частности показывает, что речь явившегося в Аэндоре Самуила составлена из раннейших его пророчеств о Сауле. Текст он разбирает подробно и чутко. Об Оригене Евстафий отзывается иронически: вместо того, чтобы начертать образ многострадального Иова, как пример терпения, «он по старушечьи проводил время обратившись легкомысленно к именам его дочерей»…

С совершенной ясностью можно судить еще только о христологии Евстафия. Странным образом о его Троическом богословии у нас нет подробных данных. В христологии Евстафий с особой силой останавливался на раскрытии полноты человеческой природы. Он говорит о двух природах. По Божественной природе Христос единосущен Отцу, и будучи «отдельным лицом» пребывает неизменно со Отцом. Он есть Божественное Слово и Премудрость, и чрез него сотворено все, — «Божественнейший Сын Бога Живого», рожденный из несозданной сущности Отца, преискренний Образ Отца. Против докетов Евстафий говорил о действительности воплощения, против ариан — о человеческой душе Христа: «разумная душа Иисуса единосущна душам людей, совершенно так, как и плоть, происшедшая от Марии, единосущна плоти людей». О человеческой природе Воплощенного Слова он говорит обычно: «человек Христос» или «человек Христа»… Человек-Христос есть «образ Сына», храм Божественной Премудрости и Слова, его «человеческое обиталище или скиния»… Бог Слово «несет» на Себе Свое человечество, «непрерывно» в Нем обитает… Человечество Христа в воскресении «возвышается и прославляется». Это «приобретенная слава», которой прежде «богоносный человек» Христа не имел. В сотериологии, по-видимому, Евстафий подчеркивал нравственный момент: Спасителя в одном отрывке он называет «началом прекраснейших путей праведности». — Все это сближает Евстафия с позднейшим «антиохийским богословием, с Диодором Тарсским, прежде всего, — неясности в языке св. Евстафия были отмечены уже в древности. Однако, на Ефесском соборе его авторитет противополагали Несторию, что ясно говорит против всякой попытки приписывать Евстафию крайности Антиохийскаго диофизитизма.

II. Дидим слепец.

Дидим прожил долгую жизнь, до 83 или 85 лет. Приблизительно годы рождения и смерти можно установить, как 313 и 398. В детстве он потерял зрение, но это не помешало ему пройти обычный круг наук и пройти с таким успехом, что уже в молодые годы ему было поручено руководство Александрийской школой (вероятно, Афанасием). Дальнейшая жизнь Дидима протекала тихо и спокойно. Арианские бури как то не коснулись его. Он жил не в самой Александрии, но в пригороде, и вел здесь уединенную жизнь аскета. Телесная слепота предрасполагала к задумчивости. Дидим был близок к Египетским отшельникам, среди которых имел не мало учеников и почитателей, — в частности Палладия, автора Лавсаика, и Евагрия. Аскет и богослов интимно сочетались в Дидиме: в его книгах богословские рассуждения часто переливаются в молитву; и живое чувство церковности и соборности всегда согревает его мысль. От богослова он требует добрых дел, сосредоточенности, благочестия… Жизнь Дидима текла однообразно, — в аскетических упражнениях и ученых трудах. Ученики к нему стекались отовсюду, в частности с Запада: в их числе нужно назвать блж. Иеронима, проведшего впрочем, у Дидима только месяц, (в 386 г.) и Руфина Аквилейскаго. — Самостоятельным мыслителем Дидим не был. Он был прежде всего эрудитом; но свою эрудицию претворял не в спекулятивный синтез, но в исповедание веры. О характере учительной деятельности Дидима мы знаем мало. По-видимому, как учитель, Дидим был прежде всего экзегетом. В богословии он примыкал непосредственно к Оригену, многие мнения которого он разделял. Однако, в учении о Троиде Дидим далек от Оригена и свободен от его нелепостей и неточностей, — даже Иероним категорически признавал это… В Троическом богословии Дидим был под влиянием Каппадокийцев и особенно близок к Григорию Богослову. Знал Дидим, конечно, и творения Афанасия, — по-видимому, еще и Кирилла Иерусалимского, Тертуллиана и Иринея. Был он начитан и в еретической литературе. Современников поражала его начитанность и память. Разносторонними, но не глубокими были его познания в общих науках. Он часто ссылается на античных поэтов. К философии у него не было особого вкуса, метафизическими проблемами не волновался, — для него (как, впрочем, и для Оригена) философия была только богословской пропедевтикой. Это — только Агарь. Злоупотребление философией Дидим считал корнем ересей, — вряд ли Дидим много занимался философией, вряд ли изучал творения философов. У него много философских мотивов, но он мог усвоить их через богословскую традицию. Из философов он высоко чтил Платона, но к неоплатонизму относился сурово. В общем Дидим был прежде всего ученым Александрийского типа. — Скончался он в мире, в последние годы IV-го века. И только позже вокруг его имени поднялся спор. На него пало подозрение в оригенистическом неправомыслии. Впервые об этом заговорил блаженный Иероним, — впрочем, с оговоркою о чистоте его Троической веры, — и Дидим всегда оставался для него экзегетическим авторитетом. Репутация Дидима в это время не была поколеблена, даже на западе. Амвросий в своем богословии почти что повторял Дидима. На блж. Августина Дидим оказал большое влияние в учении о Троице. В Александрии за Дидимом следовал св. Кирилл. Только в VI-м веке во время оригенистических споров вопрос о Дидиме был поставлен прямо и резко. И на V-ом Вселенском Соборе его эсхатология была предана анафеме, — остается неясным, был ли анафематствован сам Дидим. Во всяком случае, его имя было опорочено. И это повлекло за собою почти полное исчезновение его литературного наследия, из которого уцелели немногие остатки и по большей части, только отрывки в разных сборниках и целях.

Дидим писал очень много. Из книг Дидима полностью и в подлиннике сохранился только его большой труд о Троице, — в единственной и не очень исправной рукописи ХI-го века, открытый только в 1759 году. Составление этой книги относится к старческим годам Дидима, ко времени уже после II-го Вселенского Собора. К ней примыкает трактат «О Духе Святом», сохранившийся только в латинском переводе Иеронима, — перевод этоть при всей точности не позволяет судить о терминологии Дидима. Составлен он ранше 381 года. До ХVIII-го века это была единственная уцелевшего книга Дидима. С известным основанием можно приписывать Дидиму 4-ую и 5-ую книги о Святом Духе, сохранившиеся под именем святого Василия; может быть также и «Слово против Ария и Савеллия», сохранившееся с именем Григория Нисского. — По ссылкам древних авторов можно восстановить названия многочисленных утраченных сочинений Дидима: О догматах, О смерти малых детей, Против ариан, еще какая то книга («первое слово») и т.д. Из сохранившихся фрагментов многие не поддаются твердому определению. Особо нужно назвать книгу Дидима об Оригене, опыт комментария к Оригеновым «Началам». По сообщению Иеронима, Дидим здесь старался объяснить Оригеново учение о Троице, в православном смысле; но неосторожно принимал другие нечестивые мнения учителя: о падении ангелов, о падении душ, о воскресении, о мире, о всеобщем восстановлении. Руфин пользовался комментарием Дидима при своем переводе: О началах. — От экзегетических трудов Дидима сохранились только отрывки, рассеянные в позднейших катенах, где не всегда можно их опознать с уверенностью,— знак: «Δι» может означать не только Дидима, но и Диодора или Дионисия. По свидетельству Палладия, Дидим объяснил всю Библию, — и Ветхого и Нового Завета. По-видимому, так это и было. Во всяком случае, сохранились указания или отрывки из комментариев Дидима на Бытие, на Исход, на Книги Царств, на пророка Исаию, на Иеремию, Осию, Захарию, на Псалмы, на Книгу Притч, на книгу Иова, на Экклезиаст и на Песнь песней, еще на пророка Даниила. Из книг Нового Завета Дидим объяснял Евангелие Матфея и Иоанна, из посланий Павла — к Римлянам, оба к Коринфянам, к Евреям. Комментариями Дидима обильно пользовался Иероним. И он сравнивает его, как образцового экзегета, с Платоном, Аристотелем, Цицероном, Оригеном… Дидим и был прежде всего экзегетом, он мыслил библейскими образами и оборотами. Его система есть прежде всего система библейских истин. Библия для него Божественная и духовная книга, «Богом помазанная» книга. И потому Ветхий и Новый Завет различаются только, как аспекты, только «в примышлении». Ветхий Завет есть временная скиния, тень истины, приготовление к Евангельской полноте. Говорившие в тенях, однако, не не ведали истины, которой они были символом, — в частности, это относится к Псалмопевцу, к пророку Исаии. Этим определяется метод Дидима всегда аллегорический. Задачу экзегета вслед за Оригеном Дидим видит в том, чтобы вскрыть в Писании высший и духовный смысл, — сквозь букву, тени, образы проникнуть в истину. Это путь иносказания или восхождения αναγωγή… В этом отношении он был верным учеником Оригена. Однако, гораздо внимательнее относился к буквальному смыслу, — в особенности в Новом Завете. Очень часто он останавливается на филологическом анализе и на разночтениях.

Дидим был прежде всего Троическим богословом, — это объясняется не только из исторических обстоятельств его времени, но из его личного опыта. Только тот, кто непорочно исповедует Троицу, есть для него истинный христианин. В Ветхом Завете истина Троичности не было открыта, но только таинственно указана, — может быть, только в Пс. 109 она выражена явственно и не загадочно. И в этом главное несовершенство Ветхаго Завета в сравнении с Новым. В учении о Боге Дидим исходит из оригеновскаго трансцендентизма. Бог превыше всего и недоступен даже серафимским взорам. И о Нем можно говорить только в отрицаниях и в образах. Когда говорится о сущности Божией или о природе, всегда нужно подчеркивать, что это — пресущественная сущность. Среди апофатических определений Божественнаго бытия Дидим особенно часто называет «безколичественность», — это определение кроме Дидима встречается только у Кирилла Александрийскаго… Поэтому, разум может только изумевать пред Богом, и познание возможно только чрез откровенное Писание. Однако, Дидим не удаляет Бога от мира: Он вечнодвижен и действен в мире; в этом всепроницающем провидении Божием Дидим видит оправдание молитвенных прошений о мирских вещах и делах. — Троическая терминология Дидима определяется Каппадокийским влиянием: он говорит твердо о трех ипостасях и единой сущности. Однако, у него остаются следы прежнего отождествления понятий: ουσία и ύπόστασις, — в частности он повторяет Никейское: «из сущности Отца». Но вместе с тем, нередко он говорит по рождении Слова «из ипостаси Отца», — это значить: рождение Сына есть ипостасное свойство Отца… Вместе с тем, понятие ипостаси Дидим прежде всего подчеркивает момент реальности. Менее ясно проводится им каппадокийское отождествление: ύπόστασις и ιδιότης. Термин: πρόσωπον Дидим вообще не употребляет. Таким образом, сквозь каппадокийское влияние у него сказываются воспоминания о прежней неопределенности богословского языка. И вообще Дидим не стремится к четкости формул, — это общеалександрийская черта. — С особой резкостью выражен у Дидима мотив Троическаго единства и для этого он накопляет изобилие определений. Он говорит о едином Царстве, о единой Державе, о едином Господстве, единой Воле и Хотении. Особенно подчеркивает он единство действия и отсюда заключает о единосущии. Это общая мысль отцов IV-го века. Все эти определения смыкаются в понятии об едином Божестве, о тожестве Божества. 0 единосущии Дидим говорит постоянно и не только о взаимном единосущии ипостасей, но и об единосущии Троицы, и от ομοούσιος образует: όμοουσιότης. Единосущие для него означает именно тожество сущности, — όμοούσιος он нередко заменяет через: ταυτούσιος. По историческим обстоятельствам (против ариан) Дидим ясно подчеркивает равночестность Троических ипостасей. Потому он отвергает несимметрическую формулу славословия: чрез Сына, как дающую повод к неверному пониманию, — нужно соединять имена ипостасей предлогом. С этим связано, и то, что Дидим постоянно подчеркивает «владычественность» Сына и Духа. — Ипостасные свойства Сына и Духа Дидим, вслед за Григорием Богословом (к которому он вообще всего ближе из Каппадокийцев), определяет, как «рождение и исхождение». Различие этих образов бытия недоведомо даже ангельским силам. При этом Дидим подчеркивает несоизмеримость Божественного рождения с тварным. Отец есть единое начало или корень Божества. У Дидима нет оборотов аналогичных «чрез Сына» у Григория Нисского, — он ясно говорит об исхождении Духа из безсмертнаго источника Отца… Это не вносит никакого неравенства в Троическую жизнь, и Дидим с последней резкостью подчеркивает мотив совершенного равенства. В уста Слова он влагает такую речь к еретикам: «Отец есть Бог, — говорят они, — и Я также: ибо Я Сын его Единородный, истинный, возлюбленный. Отец есть Господь и Я тоже, — Господь всего, наследник Отца живого, владыка наследия, ибо Я обладаю Моим и как Творец, и как Сын истинный. Чрез воплощение Я стал наследником. Отец есть Создатель и Царь, — и Я тоже. Ибо Я вам сказал: был Царь и он сотворил браки Сыну своему Царю… Отец неизменен и Я тоже. Ибо обо мне сказано: Ты пребываешь во веки и годы Твои не прейдут… Отец бесстрастен, и Я тоже, и Я даю Моим причастие этого бесстрастия. Отец безначален, и Я тоже, — ибо не было времени, когда бы Отец не обладал своим именем, личным сиянием славы своей, образом ипостаси, образом Своего Божества, — и это Я. Отец есть Жизнь, Свет, Благо и Сила, и Истина, и Премудрость, и все, что достойно Бога. И Я тоже, как вы слышали. И Я еще Спаситель, сияющее солнце на праведных и грешных, не воздающий злом за зло. Отец любит человеков, и Я люблю, предаю Самого Себя за вас, принимая зрак раба и претерпевая от вас осмеяние, оплевание и крест»… Нельзя с большею силою и подъемом свидетелствовать о единосущии Сына. — В своем Троическом богословии Дидим совершенно свободен от Оригеновсвих соблазнов. Он совпадает с каппадокийцами. И это не внешнее совпадение, не богословское согласие. В книге Дидима о Троице чувствуется непосредственность и яркость созерцания, молитвенная твердость. Это — один из самых ярких памятников Троическато богословия.

В христологии Дидима, прежде всего, поражает, с какой настойчивостью говорит он ο действительности и полноте человеческой природы Спасителя, — это объясняется опять таки историческими обстоятельствами, необходимостью полемики с манихейским докетизмом и с арианским отрицанием человеческой души во Христе, наконец, борьбою с аполлинаризмом. Вместе с тем, Дидим подчеркивает совершенную нераздельность естеств, соединившихся навсегда в воплощении или, лучше, вочеловечении Слова. Образ соединения природ Дидим не определяет точно, он только подчеркивает, что соединение неслитно и неизменно, — любопытно, что почему то он не употребляет ни одного из терминов: μίξις, κράσις, συνάφεια. Он ограничивается неопределенным: «Единый Христос», — об Одном и том же говорится двоякое, богоприличное и человеческое, — об одном лице… И этим определяется единство поклонения Христу в двух естествах. Нужно прибавить, что Дидим постоянно говорит О Деве Марии, как Богородице (термин Θεοτόκος, по-видимому, уже у Оригена и Ария) и подчеркивает Ее приснодевство (αεί παρθένος уже у Афанасия). Второе рождение Слова по человечеству от Девы есть тайна, которую по мнению Дидима, можно сравнивать только с Его предвечным рождением от Отца. — Чаще всего Дидим называет Христа Спасителем. В спасении он подчеркивает, прежде всего, освобождение от греха и победу над диаволом, как имеющим державу смерти, — по-видимому, это Оригеновский мотив. С другой стороны, Дидим противопоставляет преслушанию Адама послушание Второго Адама, — и послушание даже до смерти крестной, до жертвы крестной, в которой он видит центральный момент искупления. Первый дар искупления — победа над смертью, жизнь вечная. Об обожении Дидим не говорит, говорит только ο возвращении или восстановлении образа и подобия. Момент выкупа в сознании Дидима преобладает. — Остается неясным, учил ли и в каком смысле учил, Дидим об апокатастазисе. Он говорит ο «всеобщем спасении», но это достаточно неопределенное выражение. В вопросе ο спасении падших ангелов он как будто бы колебался, ограничивая искупление чрез воплощение и вочеловечение родом человеческим. Отрывочность сохранившихся данных не позволяет решить вопрос, но вероятнее всего, что Иероним был прав, обвиняя Дидима в учении ο восстановлении диавола. По-видимому, Дидим допускал предсуществование душ, а в загробной жизни видел процесс очищения. Он настойчиво подчеркивает, что все, что имеет начало, тем самым изменчиво и должно иметь конец. И заключает отсюда ο конечном разрушении чувственного мира. Метемпсихоз и метасоматоз Дидим решительно отрицает. О воскресших телах учит вполне ясно, как о телах небесных… Дидим полагал, что в будущем мире не будет нечестивых, — не в том смысле, что их существо уничтожатся, но в том, что уничтожится злая «качественность». День Господень он понимает, как внутреннее озарение душ… Все это бесспорные оригенистические черты. Нужно прибавить, что у Дидима было чувство близости последних времен и ожидание Антихриста.

Дидим с большою силою подчеркивает необходимость подвига. Мало безгрешности, — нужна добродетель — и при том, как состояние или привычка жизни… Христианская жизнь начинается крещальным тайноводством, освобождающим от грехов и возвращающим свободу, — из крещального возрождения верующие выходят безгрешными и свободными… Затем открывается путь доброделания. На первом месте среди добродетелей Дидим называет мудрость или знание, гнозис… Это не отвлеченное и рассудочное знание, но именно добродетель, аскеза души. Пример философа для Дидима Иов, — Иова Дидим несколько стилизует под стоика. Для приобретения мудрости необходимо отречение от плоти, умерщвление плоти. Всю жизнь истинного христианина Дидим представляет под образом брака со Христом, — это излюбленный образ египетской аскетики. И по мере очищения святые души становятся причастниками Слова, и на высотах настолько тесно соединяются со Христом, что можно говорить о них, как о христах и о богах. Выражения Дидима напоминают Мефодия больше, чем Оригена. Девство Дидима высоко ставит, но как путь для немногих, — и подчеркивает, что рождением Христа освящен и почтен и брак… — Из частных мнений Дидима нужно отметить прежде всего ясность его ангелологии. Ангелы бесплотны, — «умные существа»… Однако Дидим приписывает им «небесные тела», подобные телам праведников, достигших совершенства. Это — тварные силы, созданные для служения. И Дидим подчеркивает участие ангелов в судьбах видимого мира. В этом основание для призывания их в молитвах, для посвящения им храмов. — Вслед за Оригеном Дидим противопоставляет гностиков и простецов, не разумеющих духовного смысла Писания и бессильных в отражение еретиков дать отчет в своей вере. Гностики обладают Божественной философией. Впрочем это разделение у Дидима очень смягчено по сравнению с прежними Александрийцами.

III. Св. Амфилохий Иконийский.

Св. Амфилохий тесно связан с великими Каппадокийцами, — по-видимому, был даже в родстве с Григорием Богословом. Родился около 339–345 г. в Кесарии Каппадокийской, был сыном ритора. Учился у Ливания в Антиохии. Затем был ритором и адвокатом в Константинополе. В начале семидесятых годов он возвращается на родину и несколько лет живет в родительском доме. Его влечет монашеский идеал. В конце 373 г. вопреки воле Амфилохий был избран епископом Иконийским, — вероятно, под влиянием Василия Великого. Амфилохию пришлось управлять обширною областью. В своей пастырской деятельности он всегда прибегал к совету и помощи св. Василия. В споре с духоборствующими он обращался к нему и в ответ получил знаменитую книгу: О Святом Духе, которую он и предложил во вразумление несогласным. Подобным образом, он получил от Василия Канонические Правила. Со своей стороны Василий высоко ставил и ценил Амфилохия. Уже в епископском сане Амфилохий начал систематически изучать богословие. Он начал с Библии. Вряд ли он занимался много проблемами спекулятивного богословия. У него не было ни философских интересов, ни философской подготовки. Это сказывается в его богословских писаниях. Он богословствует просто, не без наивности, и всегда на библейской основе. — В 381 году Амфилохий был в Константинополе на Вселенском соборе. Здесь он был признан «свидетелем веры» для Азии… В последующие годы Амфилохий не раз бывал в Константинополе. Это было время наряженной борьбы с еретиками: кроме ариан и аполлинаристов Амфилохию пришлось бороться с мессалианами (или евхитами), — против них он собрал собор в Сиде. Вообще у Амфилохия был дар и и призвание церковно-общественного деятеля. Может быть, не без его влияния государством были приняты в эти годы суровые меры против энкратических сект. — Последние годы своей жизни Амфилохий был близок к кружку Олимпиады в Константинополе. Скончался по-видимому вскоре после 384 года.

Из творений Амфилохия сохранилось немногое. Прежде всего 8 гомилий, в том числе на день Сретения Господня, — древнейшее слово на этот день. Интересно отметить также слово на Преполовение или в неделю о расслабленном. Это связано с литургической работой Каппадокийцев над организацией годичного богослужебного круга. В словах Амфилохия чувствуется опытный ритор, умеющий говорить выразительно, ярко и живописно. По стилю Амфилохий напоминает Григория Богослова. Характерно, что Амфилохий стремится к историческому реализму в объяснении Евангельских текстов. Прежде всего он старается оживить пред взорами своих служителей исторический образ Христа. С полным основанием подчеркивают видное место Амфилохия в истории проповеди и видят в нем предшественника Златоуста, на которого может быть он оказал и прямое влияние. Кроме гомилий сохранилось писанное Амфилохием послание Иконийскаго собора 376 года ο Духе Святом и «Ямбы к Седевку», дидактического содержания. Из других сочинений Амфилохия сохранились только фрагменты, числом 22. По-видимому он писал много: между прочим, против ариан, ο Духе Святом, об апокрифах, употребляемых еретиками. Особо нужно отметить толкование на Притч. (см. 8:22) и ряд толкований христологических текстов. В последние годы открыт большой отрывок из книги против энкратитов.

Амфилохий не был мыслителем. Он богословствовал, как пастырь и учитель, противополагающий учение Церкви лжеучению еретиков. Это не лишает его богословия оригинальности. В нем чувствуется ясность горячей и спокойной веры. В Троическом богословии он ближе всего к Григорию Богослову. Вслед за ним он определяет ипостасные свойства Сына и Духа, как рождение и исхождение. Резко подчеркивает всегда Троическое единство. С этим связано ето терминологическое нововведение: ипостаси он определяет, как «образы бытия», τρόποι της ύπάρξεως. Это выражение у великих Каппадокийцев еще не имеет значение термина. Такой смысл оно получает у Амфилохия впервые. Для Амфилохия Троические имена не имена сущности, но имена отношении или «образов бытия»… Чрез это понятие получает симметрическую определенность и понятие ипостаси. В начале V-го века термин Амфилохия стал общепринятым. Это свидетельствует, во всяком случае, ο его богословско-филологической чуткости. И тоже сказывается в его христологии. Здесь ему удается четкость формул. «Две природы во едином Лице», это для него исходная точка. Отсюда он заключает ο «двойном существе» Христа и ο двойном единосущии. Он опережает богословский язык своего времени и вводит в христологию термин: ипостась. Со всею решительностью говорит он ο полноте человеческого естества во Христе. И от полноты заключает ο двух волях… Твердо говорит Амфилохий ο нераздельном и неслиянном единении естеств: «Говорю ο едином Сыне из двух природ, неслиянно, неизменно, нераздельно»… Это определяется для него сотериологическими мотивами: страдал за человека человек, и потому страдание спасительно, как со-страдание. От смерти человек освобожден не властью, но именно состраданием… И по сколько, только Бог мог снять проклятие… И ипостасное средоточие Богочеловеческого лика Амфилохий видит в Божественном естестве, «вселившемся» в человеческом, как в храме.

IV. Св. Епифаний Кипрский.

Епифаний был уроженцем Палестины, родился около 315 года. Мы не знаем, где он учился. Но по его творениям видно, что был он человек начитанный, — знал пять языков: греческий, еврейский, сирский, коптский, немного латинский. С ранних лет определилось его аскетическое призвание. Он был близок к преп. Иллариону. Затем посетил египетские пустыни и обители. По возвращении он основал близ своего родного города, Элевтерополя, монастырь, которым и управлял долгие годы. Он стал известен далеко за пределами Палестины, и в 367 году его выбрали епископом Констанции (древнего Саламина), на Кипре. Здесь он прославился, как подвижник и чудотворец, и еще как ревнитель правомыслия. В семидесятых годах он борется с аполлинаризмом. Затем он сближается с блж. Иеронимом, на почве общих аскетических увлечений. Через Иеронима он вовлекается в палестинские оригенистическиa споры. В 394 году он едет в Иерусалим на поклонение и здесь сталкивается с Иоанном Иерусалимским, из-за Оригена. Разгоревшиеся споры затянулись. Епифаний держал себя вызывающе и надменно. Вскоре он покинул Палестину. Но спор об Оригене снова вспыхнул уже в Египте. Феофил Александрийский снова привлек к нему Епифания и убедил, что его борьба со Златоустом в сущности есть борьба против Оригена. Епифаний отправился в Константинополь. Златоуста встретил с подозрением, уклонился от общения с ним. Но, кажется, здесь сумели объяснить Епифанию истинное положение дела. Епифаний решил вернуться домой, — передают его последние слова при отъезде: «Я оставляю вам столицу, двор и лицемерие»… По пути на корабле он скончался. Это было в 403 году. — У Епифания был крутой и властный темперамент, не смягченный чуткостью и благоволением, и при всем своем благочестии он не умел служить делам мира. Он не был богословом, но любил судить ο вере. В историю богословия он входит именно как подозрительный критик и обличитель. И в этом качестве заслуживает внимания, — более всего по своему участию в оригенистических спорах.

У св. Епифания был особый вкус и ревность к преследованию и обличению ересей. Раскрытие лжеучений он ставил своею главною задачей, считал своим призванием. Главные сочинения св. Епифания посвящены ересеологии. Прежде всего, это — «Панарий», «Книга противоядий» (дословно «ящик с противоядиями»), составленная в 375–377 годах. Это обзор всех ересей, сопровождаемый не столько разбором, сколько обличением. В своем труде Епифаний собрал все об ересях из прежней обличительной литературы (у Иустина, Ипполита, особенно у Иринея), — и к этому он многое прибавил из личного опыта. К сожалению, пользовался своим богатым материалом св. Епифаний без проверки и разбора, и слишком часто поддавался подозрительности и страсти. В греческой философии он плохо разбирался, и смешивал, например, пифагорейцев и перипатетиков, Зенона Элейца и Зенона Стоика… К дурным слухам он был слишком доверчив. Догматическая ограниченность заставляла его настораживаться при всяком разногласии даже в мелких вопросах. К великим богословам IV-го века он относился с недоверием, и в особенности неприязненно смотрел на александрийцев. К Оригену Епифаний относился с ужасом и отвращением и в его учении видел заблуждение, «худшее всех ересей»… Многое он пишет по памяти и по слухам. Отсюда постоянные неточности, особенно в хронологии. Обличительная часть творений св. Епифания всего слабее. Он совершенно лишен исторического чутья. В древнейшие времена не было ни ересей, ни язычества, ни иудейства, — отсюда он заключает, что «вера первых людей имела образ христианства, была такою же, как открылась впоследствии». Адаму и всем праведникам до Авраама он приписывает ведение св. Троицы. И потому еще до потопа Епифаний начинает счисление христианских лжеучений, превращая всех нечестивцев в еретиков. Ересей должно оказаться ровно восемьдесят, ибо ο них говорится в «Песни песней», — «есть у меня шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа» (см. 6:8.). Первая ересь — варварство, огрубение нравов перед потопом. Вторая — скифство, до столпотворения Вавилонского. Затем — эллинизм (с его философскими сектами) и иудейство… Теоретические взгляды еретиков у Епифания изложены неясно, главное внимание обращено на нравственную сторону, причем обычно образ жизни еретиков представлен мрачно и вряд ли без пристрастия. «Панарий» очень важен, как свод ересеологических фактов; но пользоваться сообщениями св. Епифания нужно с большой осторожностью. — Еще раньше Панария Епифаний составил книгу «Анкорат», Άνκυρωτός (374), названием которой хотел выразить мысль об истинной вере, как надежном якоре при плавании по житейскому морю среди прельщений бесовских и еретических. Изложение правила веры направлено здесь против современных лжеучений, но нередко затрагиваются и взгляды древних еретиков. Всего подробнее Епифаний говорит ο Троическом догмате, особенно ο божестве Св. Духа. В заключении приведено два изложения или символа веры, — один из них, обозначенный как «вера, преподаваемая в церкви во святом граде» (т.е. в Иерусалиме), почти буквально совпадает с Константинопольским символом. История этого последнего символа до сих пор остается неясной.

К последним годам жизни Епифания относятся его библейские работы. Во первых книга «о мерах и весах» (древних евреев). В действительности это опыт библейского введения, — Епифаний говорит здесь ο ветхозаветном каноне и переводах, о географии Палестины, «о мерах и весах» он говорить между прочим. По-гречески сохранилась только часть книги, остальное известно только в сирийском переводе. Во-вторых, аллегорическое рассуждение «о двенадцати камнях» (в нагрудии ветхозаветного первосвященника), посвященное Диодору Тирскому (не Тарсскому). Греческий текст короче сохранившегося латинского перевода, Может быть, Епифаний и еще писал на библейские темы, но эти произведения до нас не дошли. Эти работы Епифания представляют известный интерес для археолога и библеиста. Как библеист, Епифаний не был сторонником буквального толкования; он скорее склонялся к символизму, если и не к аллегоризму, в объяснении ветхозаветных текстов.

Особого упоминая требуют приписываемые Епифанию произведения против иконопочитания. На них ссылались иконоборцы, в частности на соборе 754 года, — а защитники иконопочитания считали их подложными. Так судил VII-ой вселенский собор. «Писания отвергаем, а святого отца считаем учителем вселенской Церкви», говорили отцы собора. Патриарх Никифор писал специально против этих книг Епифания. Судить об этих книгах мы можем на основании немногих отрывков, сохраненных главным образом у Никифора. Почти с полной уверенность можно сказать, что они не принадлежат Епифанию, что это иконоборческий подлог. По-видимому, позднейшую вставку представляет и известный эпизод, рассказанный будто бы самим Епифанием в его письме к Иоанну Иерусалимскому (давно известно в переводе Иеронима, у Никифора греческий текст). В Палестине, в городе Анаблате Епифаний, рассказывается здесь, увидал в храме человеческое изображение на завесе, — не то Христа, не то какого то святого, — в раздражении он сорвал завесу и отдал на погребальные покровы для нищих, а взамен отдал в храм чистый плат… Однако, не случайно подложные книги против иконопочитания были приписаны Епифанию. Он не был сторонником иконопочитания и даже употребления икон. И в своем «Завещании» он заповедует «не вносить» икон ни в церкви, ни в усыпалницы, Воспоминание нужно хранить в сердце, а не закреплять их в чувственных образах. В этом Епифаний не был одинок. Он сходился, напр., с Евсевием Кесарийским, который тоже отрицал и возможность, и допустимость изображения Христа. Это было отрицанием исторической и изобразительной иконографии. В рассуждениях Епифания об идолах, с которыми мы встречаемся в его подлинных творениях, скрыто содержится отрицание всяких изображений. Образы всегда антропоморфичны, действуют на чувство, отвлекают мысль от Бога к твари. Гностиков Епифаний обличает уже за то, что они имели у себя изображения, — тем хуже, что изображали Христа, так как этим они представляли его, как простого человека. Епифаний не был реалистом, он скорее тяготел к символике. И отрицание чувственных изображений вполне соответствовало его психологической установке. Конечно, это было плохое богословие. Такое «богословское мнение» нисколько не опорочивает церковного авторитета св. Епифания. Оно до известной степени понятно из исторических условий IV-го века, — в эпоху борьбы с язычеством, в эпоху борьбы за «единосущие» Слова. Переход от символизма к реализму в иконографии легко мог показаться соблазнительным.

8. Иоанн Златоуст.

I. Жизнь и творения.

Жизнь Златоуста была трудной и бурной. Это — жизнь подвижника и мученика. Но подвизался Златоуст не в затворе и не в пустыне, а в житейской суете, среди мира, на епископском престоле, на кафедре проповедника. И мучеником был он бескровным. Он был гоним не от внешних, но от лжебратий, и кончил жизнь в узах, в изгнании, под отлучением, гонимый христианами за Христа и за Евангелие, которое он благовествовал как Откровение и как закон жизни. Златоуст был прежде всего благовестником, проповедником Евангелия. И вместе с тем он был всегда очень современным и даже злободневным учителем. Последний смысл его учительства понятен только из живого исторического контекста. Это был евангельский суд над современностью, над тем мнимым воцерковлением жизни, в котором, по свидетельству Златоуста, слишком многие находили преждевременное успокоение в христианском обществе IV-го века. В этом объяснение той резкости и суровости, с какой учил этот вселенский проповедник любви. Ему казалось, что он проповедует и свидетельствует пред мертвыми. Неправда и нелюбовь христианского мира открывалась для него в катастрофических, почти апокалиптических чертах… «Мы погасили ревность, и тело Христово стало мертвым». И легкое иго любви для нелюбящего мира оказывалось бременем неудобоносимым. Этим объясняется и скорбная судьба Златоуста, изгнанного правды ради… «Сего ради ненавидит вас мир».

Св. Иоанн был родом из Антиохии, и по своему духовному складу, по своему религиозному мировоззрению он был типическим антиохийцем. Год его рождения в точности не известен, приблизительно сороковые годы IV-го века, между 344 и 354 годами. Происходил святой Иоанн из богатой и знатной христианской семьи, по рождению и по воспитанию принадлежал к эллинистическим культурным кругам малоазийского общества. Этим объясняется его высокая личная культурность, аристократическое благородство его облика, известная светскость его обхождения. От культурности Златоуст не отказывался и тогда, когда отрекался от мира и от всего, что в мире. О Златоусте можно говорить, как об истом эллине. Он получил блестящее и широкое образование. Он учился у знаменитого Ливания. Мыслителем или философом Златоуст не был. В категориях античного мира его можно определить как оратора или ритора. Античный ритор — это учитель, моралист, проповедник. Таким учителем был и Златоуст. Эллинизм Златоуста сказывается прежде всего в его языке и стиле. Как оратора и стилиста его можно сравнивать с Демосфеном и даже с Ксенофонтом и Платоном, в стиле Златоуста оживают вновь сила и блеск классических Афин. Аттициста видели в нем и его современники. Нельзя сказать, что эллинизм Златоуста был только формальным и внешним — это не только форма, но стиль… То верно, что Златоуст никогда не был, по-видимому, взволнован внутренней и философской проблематикой эллинизма и никогда ему не приходилось мирить в себе эллина и христианина. Но это характерно для всего антиохийского культурного типа, для «исторической» культуры Малой Азии, это была скорее «филологическая», нежели «философская» культура… Во всяком случае эллином Златоуст всегда оставался… Это чувствуется уже в его морализме. Морализм был как бы естественной правдой античного мира. Этим объясняется и оправдывается преображающая рецепция стоицизма христианской этикой, сублимация естественной правды до благодатных высот. И у Златоуста очень ярки черты такого преображенного стоицизма. Он учил всегда о нравственной мудрости, о моральном благородстве. Он мыслил всегда в категориях нравственной оценки. Но исполнение естественной правды он видел только в откровенном евангельском идеале. Неверно думать, будто Златоуст не был мистиком. «Морализм» не исключает «мистицизма». И самый мистицизм Златоуста имел прежде всего моральный смысл. Это — мистика совести, мистика добра, мистика доброделания и добродетели… Гораздо слабее выражены у Златоуста эстетические мотивы. И прекрасное было для него скорее этической, чем эстетической категорией. Красоту видел он прежде всего в деятельном добре. Евангелие было для него книгою о красоте добра, явленного в образе Богочеловека. Этим определилась тема его жизни… Моральный характер Златоуста сложился очень рано, уже в юные годы. Пример и уроки матери были закреплены и усилены уроками священных наставников — Мелетия Антиохийского, Диодора, аскета Картерия… Светское призвание не удовлетворяло Златоуста. И прежде, чем он смог уйти из мира, он в самом родительском доме предается аскетическим подвигам. Только по смерти матери, в 374 или в 375 году, св. Иоанн получил возможность удалиться в монастырь неподалеку от Антиохии и провел здесь четыре года, а потом еще два года в пустыне… Это был для Златоуста временный искус. Он возвращается в мир, чтобы подвизаться среди мира. Аскетизм для Златоуста означал скорее духовную установку, нежели определенные внешние и бытовые формы. Аскетизм для Златоуста означал прежде всего отречение, т.е. внутреннюю свободу и независимость от мира, от внешней обстановки и условий жизни. В этом смысле аскетом он остался на всю жизнь. В мир он вернулся проповедником аскетизма. Не для того, чтобы призывать к внешнему уходу из мира, из городов, в этом уходе он видел только временную меру… «Я часто молил, — говорит Златоуст в эти годы, — чтоб миновалась нужда в монастырях, и настал и в городах такой добрый порядок, чтобы никому никогда не нужно было убегать в пустыню». Златоуст стремился преобразовать и жизнь городов на евангельских началах, в духе «высшей философии», ради этого стал он пастырем и проповедником.

Диаконское посвящение св. Иоанн принял в 381 году от Мелетия Антиохийского, пресвитерское — от его преемника Флавиана в 386 году. О своем новом призвании Златоуст говорил в знаменитых книгах «О священстве» (в действительности об епископском служении). Трудно сказать, когда он писал их, но не позже пресвитерского рукоположения. Он исходил из идей св. Григория Богослова. Два основных мотива Златоуст подчеркивал. Во-первых, говорил о высоте священного звания, как призвания к тайнодействию. «Священное служение проходится на этой земле, но занимает место среди властей небесных». Ибо священство установлено Самим Утешителем. И разве на земле мы остаемся, когда видим снова Господа, приносимого и мертвого, и как бы обагряемся Его кровью. А священник предстоит у жертвенной трапезы… Престол священника поставлен на небесах. Ему дана небесная власть ключей, которая не дана и ангелам… Во-вторых, в священнике Златоуст видит, прежде всего, учителя, наставника, проповедника, пастыря душ. И об учительном служении священства он говорит всего больше. В этом отношении он ставит священника выше монаха — в пастырском служении больше любви, чем в монастырском уединении, и пастырство есть служение деятельной любви, служение ближним… «То именно и извратило всю вселенную, что мы думаем, будто только монашествующим нужна большая строгость жизни, а прочим можно жить беспечно», — замечал Златоуст… — Сам Златоуст как пастырь и пресвитер был прежде всего проповедником. Трудно перечислить те темы, которых он касался. Из Антиохийских проповедей особо следует отметить знаменитые беседы «о статуях» и затем длинный ряд экзегетических бесед на Матфея и на Иоанна, на Послание к коринфянам, к галатам, к Титу, может быть, к ефесянам и к римлянам, вероятно, и на Бытие. К этому же времени относятся слова против иудеев, против аномиев… Златоуст никогда не говорил на отвлеченные темы. Его беседы всегда жизненны и живы, он говорит всегда к живым людям. По его беседам можно как бы наблюдать за его слушателями и за самим проповедником. Свою речь он всегда ведет к волевым выводам, к практическим призывам и прежде всего учит любви. Вместе с тем всегда требует цельности, призывает к ответственности. Златоуст говорил со властью, но это была власть веры и убежденности. И он сам подчеркивал, что это есть преображающая власть, сила духа. Но более всего это была власть любви. И любовь связала Златоуста с его паствою.

В 398 году Златоуст был призван на Константинопольскую кафедру. И был призван именно как признанный пастырь и учитель. Такова была воля и клира, и церковного народа, и двора. В Константинополе Златоуст продолжал проповедовать. Созомен отмечает, что Златоуст имел обыкновение садиться среди народа на амвоне чтеца, и слушатели теснились вокруг него. Это были беседы скорее, чем речи… К этому времени относятся толкования Златоуста на Деяния, на псалмы, на многие Послания апостола Павла. Многие из его бесед были стенографически записаны за ним, это сохранило всю живость устного слова. Задача нравственного перевоспитания общества и народа встали перед Златоустом в это время с особою силою. У него было впечатление, что он проповедует людям, для которых христианство стало лишь модной одеждой. «Из числа столь многих тысяч, — говорил он, — нельзя найти больше ста спасаемых, да и в этом сомневаюсь». Самая многочисленность христиан его смущала, — «тем больше пищи для огня». И с горечью говорил он о наступившем благополучии: «Безопасность есть величайшее из гонений на благочестие, — хуже всякого гонения. Никто не понимает, не чувствует опасности, — безопасность рождает беспечность, расслабляет и усыпляет души, а диавол умерщвляет спящих. И голос проповедника становился суровым и обличающим, — кругом себя он видел сено, годное только для огня… Златоуста смущал нравственный упадок — не только разврат, но больше всего молчаливое снижение требований и идеалов не только среди мирян, но и в клире… Златоуст боролся не только словом обличения, но и делом, делами любви… «Никто не остался бы язычником, если бы мы были действительными христианами», — говорил он… Он заботился о благотворительности, учреждал больницы и убежища. Он старался привлечь все силы к созидательной работе, требовал подвига ото всех. Это вызывало противодействие и недовольство не только в Константинополе, но и в других диоцезах. Вражда к св. Иоанну прорывалась не раз. И столкновение с императрицею Евдоксией было только последним поводом для взрыва. Враги у Златоуста были везде. Прежде всего в среде клира, особенно среди бродячих монахов. Затем при дворе и среди богатых. Слишком сложно рассказывать всю мрачную историю низложения и осуждения Златоуста на позорном соборе «под Дубом». Нашлись предатели среди епископата, во главе их стоял Феофил Александрийский. Среди других активно враждовали оскорбленные Златоустом Акакий Верийский, Севериан Гавальский, Антиох Птолемаидский. Обвинений против Златоуста было много, среди них и подозрение в оригенизме. Златоуст был низложен, и император утвердил приговор. Ссылка Златоуста была недолгой. Очень скоро был он возвращен и встречен народом с ликованием. Однако, вражда не улеглась. И против Златоуста был обращен самый факт его возвращения без отмены соборного приговора. За это по IV-му правилу Антиохийского собора следует лишение прав, если бы даже приговор был несправедлив. Златоуста не признавал судивший его собор законным, не признавал (и не он один) и Антиохийского правила, но требовал собора для оправдания. Епископы вторично осудили Златоуста. Он продолжал свое служение. Волнение возрастало. И в июне 404 года Златоуст был изгнан вторично и отправлен сперва в Кукуз в Малой Армении, затем в Пициунт. Он не вынес тяжести пути и в дороге почил 14-го сентября 407 года. Очень скоро открылась вся неправда осуждения Златоуста. В 417 году Константинопольский епископ Аттик восстановил его имя в диптихах, ссылаясь на голос народа. Кирилл Александрийский резко протестовал: «Если Иоанн в епископстве, почему Иуда не с апостолами. И если есть место для Иуды, то где Матфей». В 419 году уступили и в Александрии. А в 438 году останки Златоуста были перенесены в Константинополь и положены в храме св. Апостолов. Приговор собора «под Дубом» был отменен общим свидетельством церкви.

Литературное наследие Златоуста громадно. Нелегко определить его точный объем. Со временем имя Златоуста стало настолько славно, что им надписывали и чужие беседы и слова. Можно выделить бесспорные творения Златоуста, иные заведомо ему не принадлежат, но многие остаются под вопросом, особенно тогда, когда не удается установить точно другого автора. Большая часть творений Златоуста, это — беседы или слова, гомилии. Среди них особенно важны экзегетические. Остальные беседы имеют самое разнообразное содержание. Особо нужно назвать слова на праздничные дни и в память святых. Все это — сказанные слова. Другой разряд творений Златоуста — это наставления, предназначенные для чтения. Особо нужно назвать сочинения на аскетические темы и книги о священстве, относящиеся к ранним годам. Кроме того, сохранилось около 240 писем, все из второй ссылки. Они очень важны, как материал для характеристики святой личности Златоуста. Очень сложен вопрос о Литургии Златоуста. В древнейшем списке, в Барбериновом Евхологии (VIII в.), нет его имени, хотя о Литургии Златоуста есть уже упоминание в VI веке. И нелегко выделить, что именно может быть усвоено Златоусту в позднейшем чине, связанном с его именем. В этом отношении очень поучительно сопоставление литургических данных из его бесед, особенно ранних. Но решения вопроса и это не дает. Однако не может подлежать спору самый факт его забот об упорядочении Богослужения, в частности евхаристического. Влияние Златоуста было громадным. Он очень скоро стал «вселенским учителем и святителем», на деле раньше, чем по имени. С VI-го века его называют Златоустом, в VIII-ом это имя становится общепринятым. В особенности в экзегетике Златоуст стал навсегда образцом и авторитетом. За ним именно шли почти все позднейшие византийские толковники, в особенности Феофилакт болгарский. История литературного влияния Златоуста — это одна из самых ярких глав в истории христианской письменности и отеческого предания.

II. Златоуст как учитель.

Златоусту был дан дар слова, дар живого и властного слова. У него был темперамент оратора, в этом разгадка его покоряющей силы. Он любил проповедовать: «Я убедил душу свою исполнять служение проповедника и творить заповеди, доколе буду дышать, и Богу будет угодно продлить эту мою жизнь — будет ли кто меня слушать или не будет». Пастырское служение Златоуст понимал прежде всего как учительное служение, как служение слова. Пастырство есть власть, но власть слова и убеждения — и в этом коренное различие власти духовной от власти мирской. «Царь принуждает, священник убеждает. Один действует повелением, другой советом». Пастырь должен обращаться к свободе и к воле человека, «нам заповедано совершать спасение людей словом, кротостью и убеждением», — говорил Златоуст. Ибо весь смысл христианской жизни для Златоуста был в том, что это жизнь в свободе, а потому — в подвигах и делах. О свободе и о самодеятельности человека он говорил и напоминал постоянно. Именно в свободе видел он «благородство» человека, образ Божий, данный ему. Нравственная область для Златоуста есть прежде всего область воли и произволения. В этом отношении Златоуст был последовательным волюнтаристом. В движениях воли видел он как начало и опору греха, так начало и путь добродетели. И, по его мнению, Христос «приходил не разрушить природу, но исправить произволение». Всякое действие Божией благодати в человеке так совершается, «чтобы не нанести ущерба нашему самовластию». Иначе сказать, Сам Бог действует убеждением, а не принуждением, «Он увещевает, советует, предостерегает от худых начинаний, но не принуждает». И пастырь должен подражать этому Божественному примеру… Златоуст был максималистом по складу, по темпераменту, бывал резок и строг. Но всегда был он против всякого принуждения и приневоливания, даже в борьбе с еретиками. Златоуст был всегда противником внешних и мирских мер борьбы в делах веры и нравов. «Христианам в особенности запрещается исправлять впадающих в грех насилием, — говорил он, — наша война не живых делает мертвыми, но мертвых живыми, ибо полна кротости и смирения… Я гоню не делом, но словом, и преследую не еретиков, но ересь… Мне привычно терпеть преследование, а не преследовать, быть гонимым, а не гнать. Так и Христос побеждал распятый, а не распиная, не ударяя, но приняв удары». И, более того, Златоуст удерживал и торопливого осуждения инакомыслящих, в этом отношении характерно его знаменитое слово «О проклятии и анафеме». Силу христианства видел он в кротости и терпении, не во власти, и суровым каждый должен быть к самому себе, не к другим…

Златоуст был прежде всего нравственным проповедником. Но было бы неверно слишком это подчеркивать и говорить, что он был учителем нравственности, а не веры. И не только потому, что он нередко, особенно в ранние антиохийские годы, касался прямых догматических тем, но прежде всего потому, что свой нравственный идеал он выводил из догматических предпосылок. Это с особой силой видно в его экзегетических беседах, в частности, в толкованиях на Послания Павла. У Златоуста были свои любимые догматические темы, к которым он постоянно возвращался. Во-первых, учение о Церкви, связанное для него неразрывно с учением об искуплении, как Первосвященнической жертве Христа, чрез Крест взошедшего на небеса. Отсюда раскрываются учение о Церкви, как новом бытии, не только новой жизни. И, во-вторых, учение о Евхаристии, как о таинстве и жертве, — с основанием называют Златоуста «евхаристическим учителем». У Златоуста не было богословской системы. Напрасно было бы искать у него догматических и богословских формул, в частности, в христологии и в мариологии он не всегда свободен от неточности и односторонности обычного антиохийского богословского языка… Златоуст был свидетелем веры, этим объясняется, почему его суждениям в древности придавали такое большое значение, особенно на Западе. У него слышали голос Церковного Предания… Пред Златоустом стояли особые задачи: он ревновал не об опровержении неправых мнений, но прежде всего о том, чтобы нареченные христиане поняли, что истины веры суть истины жизни, заповеди жизни, которые должны раскрываться в личной жизни. Об этом тогда слишком многие забывали. Златоуст требовал жизни по вере и предполагал, что истины веры его слушателям известны. Идти дальше было бы преждевременно, пока сердце беспечно и даже начатки веры не оживотворены в душах. Конечно, остается верным, что у самого Златоуста не было призвания к спекулятивному Богословию. Но всего менее был он адогматическим моралистом. Он исходил в своем богословском исповедании прежде всего из апостола Павла, и это была проповедь о Христе и спасении, не проповедь морали. И самый «евангелизм» Златоуста имеет догматический смысл, вся жизнь связана для него с образом Христа не только как пророка, но прежде всего как Первосвященника и Агнца. С этим связана вся сакраментальная мистика Златоуста. К этому нужно прибавить, для Златоуста только чистота жизни свидетельствует о чистоте веры. Более того, только чрез чистоту жизни впервые достижима чистота веры, а нечистая жизнь обычно рождает неправые учения. Ибо вера осуществляется и исполняется только в любви, без любви правая вера просто невозможна — ни вера, ни созерцание, ни ведение тайн… И без любви рассудочное Богословие оказывается безвыходным лабиринтом… Златоуст видел перед собою мятущиеся и спящие человеческие сердца. Он хотел их пробудить к духовной жизни и любви. С этим связан известный индивидуализм Златоуста. Он мало чувствует реальность мирского общества и общения, пред ним всегда отдельные люди. Они соединяются для него только в Церкви. В этом индивидуализме — корень чуткости Златоуста. Он никогда не сбивается на общие места. Он всегда конкретен и нагляден, учит в примерах, применяется к частным случаям. Всего менее у него условных риторических схем, в этом он превосходит даже Григория Богослова. Он никогда не забывал, что он пастырь душ, а не оратор, и что его задача не в том, чтобы раскрыть или развить до конца ту или другую объективную тему, но в том, чтобы тронуть живое сердце, склонить волю и разум. Логическая и формальная стройность его речей от этого нарушалась. Но они приобретали внутреннюю дальность. Это — своеобразный диалог с молчащим собеседником, о котором проповедник иногда кое-что и сообщает. Но никогда это не монолог без аудитории.

Кажется, всего чаще говорил Златоуст о богатстве и о бедности. Для этого поводы постоянно давала сама жизнь — жизнь больших и шумных городов… Нужно подчеркнуть, для Златоуста это были нравственные вопросы, социальные темы имеют для него прежде всего моральный смысл. Он говорит прежде всего о правом поведении христианина… И с нравственной точки зрения он судит об окружающей жизни. Вокруг себя он видит слишком много неправды, жестокосердия, страдания, горя. И хорошо понимает, насколько это связано с духом стяжания, с социальным неравенством. Он скорбит не только о бесплодной роскоши, но и о богатстве, как о соблазне. Богатство соблазняет прежде всего владеющего. Само по себе богатство не есть ценность; это только театральная маска, скрывающая подлинный образ человека. И вместе с тем владеющий приучается невольно дорожить им, впадает в опасный самообман, привязывается к мнимым благам. Опасно не только богатство, неправедно и нечестно приобретенное, но и всякое имение… Однако, не само по себе, а как стимул для воли, как повод дорожить тленным и мнимым. «Любовь к богатству есть неестественная страсть, — говорит Златоуст, — желание богатства не естественно, не необходимо, но излишне»… Опасен этот уклон воли, богатство есть опасное бремя… «Не потому вредно для вас богатство, что оно вооружает против вас разбойников и совершенно помрачает ум ваш, — говорил Златоуст, — но более всего потому, что делает вас пленниками бездушного имения, удаляет вас от служения Богу»… Здесь вскрывается противоречие: дух стяжания привязывает к вещам, а Бог научает презирать их и отрекаться. «Не только попечение о снискании богатства вредно, но и излишняя заботливость о вещах самых нужных», — напоминает Златоуст. «Христос, показав всяческий вред от пристрастия к богатству, простирает свое повеление и дальше. И не только повелевает презирать богатство, но запрещает заботиться и о лучшей пище: не пецытеся душею вашею, что ясти»… Этим не исчерпывается вопрос: «Не достаточно презирать богатства, — говорит Златоуст, — а нужно и напитать нищих, а главное — последовать за Христом»… Так вскрывается новое противоречие: мирскому пафосу стяжания, накопления, пафосу хранения вещественных благ противостоит евангельская заповедь: раздай нищим… В таком плане с особой яркостью открывается неправда мира, неправда социального неравенства: пред лицем нищеты и горя всякое богатство неправедно и мертво, как свидетельство о косности сердца, о нелюбви… С этой точки зрения Златоуст не одобряет и великолепия в храмах. «Церковь не для того, чтобы в ней плавить золото, ковать серебро, — говорил он, — она есть торжествующий собор ангелов. Потому мы требуем в дар души, ведь ради душ принимает Бог и прочие дары. Не серебряная тогда была трапеза, и не из золотого сосуда Христос преподавал питие, — кровь Свою ученикам. Однако же все было там драгоценно и возбуждало благоговение, ибо было исполнено Духа. Хочешь почтить тело Христово? Не презирай, когда видишь Христа нагим… И что пользы, если здесь почтишь Его шелковыми покровами, а вне храма оставишь терпеть холод и наготу… Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а Сам Христос томится голодом… Ты делаешь золотую чашу, но не подаешь в чаше студеной воды… Христос, как бесприютный странник, ходит и просит крова, а ты, вместо того, чтобы принять его, украшаешь пол, стены, верхи столбов, привязываешь к лошадям серебряные цепи, — а на Христа, связанного в темнице, и взглянуть не хочешь»… Златоусту казалось, что всякая сбереженная вещь отнята у нуждающегося, ибо не может быть один богат без того, чтобы другой не был от этого бедным. «Начало и корень богатства должны непременно таиться в какой-нибудь несправедливости», — думал он. Бедность Златоуст вовсе не считал добродетелью. С одной стороны, бедность его привлекала, как нужда, как страдание, — и постольку среди бедных Христос. И приходить Он к нам в образе нищего, а не под видом богача… С другой стороны, бедность, когда она избрана добровольно ради Бога, или принята с радостью, есть путь добродетели. Прежде всего потому, что неимущий свободнее имущего, у него меньше привязанностей, меньше заботь… Ему легче жить, легче подвизаться. Златоуст знал, конечно, что и бедность может оказаться тяжким бременем — не только внешним, но и внутренним, как источник зависти и злобы или отчаяния… Поэтому он старался бороться с нищетою. Его внимание занято всегда нравственной стороною дела. Он совсем не был социальным реформатором, но только пастырем душ. Это не значить, что у него не было социального идеала. Но его социальный идеал был прежде всего нравственным идеалом. Это был, прежде всего, идеал равенства. Ибо неравенство исключается подлинной любовью… Златоуст исходить из мысли, что в строгом смысле слова собственности нет и быть не может. Ибо все принадлежит Самому Богу, и только одному Ему, а от Него подается в дар, как бы заимообразно. Все — Божие, — собственным может быть у человека только доброе дело… И при этом Бог подает все в общее владение… «Если наши блага принадлежат общему Владыке, то они в равной степени составляют достояние и наших сорабов: что принадлежит Владыке, то принадлежит вообще всем. Разве мы не видим такого устройства в больших домах… И все царское принадлежит всем: города, площади, улицы принадлежать всем; мы все в равной мере пользуемся ими. Посмотри на строительство Божие. Он сотворил некоторые предметы общими для всех, чтобы хотя таким образом устыдить человеческий род, как-то: воздух, солнце, воду, землю, небо, море, свет, звезды разделил между всеми поровну, как будто между братьями… И другое соделал Он общим, как-то: бани, города, площади, улицы. И заметь, что касательно того, что принадлежит всем, не бывает ни малейшей распри, но все совершается мирно. Если же кто-нибудь покушается отнять что-либо и обратить в свою собственность, то происходят распри, как будто вследствие того, что сама природа негодует, что в то время, когда Бог отовсюду собирает нас, мы с особым усердием стараемся разъединиться между собою, отделиться друг от друга, образуя частное владение, и говорить эти холодные слова: «То твое, а это мое». Тогда возникают споры, тогда огорчения. А где нет ничего подобного, там ни споры, ни распри не возникают. Следовательно, для нас предназначено скорее общее, чем отдельное владение вещами, и оно более согласно с самой природой. Отчего никто не заводит никогда тяжбы о владении площадью. Не потому ли, что она принадлежит всем?»… И Златоусту кажется, что даже животные лучше… «У них все общее — и земля, и источники, и пастбища, и горы, и леса, и ни одно из них имеет больше другого. А ты, человек, кротчайшее животное, делаешься свирепее зверя, заключая в одном своем доме пропитание тысячи и даже многих тысяч бедных, между тем, как у нас одна общая природа и многое другое, кроме природы: общее небо, солнце, луна, хор звезд, воздух, море, огонь, вода, земля, жизнь, смерть, юность, старость, болезнь, здоровье, потребность пищи и одежды. Так же общие и духовные блага: священная трапеза, тело Господа, честная кровь Его, обетование Царства, баня возрождения, очищение грехов, правда, освящение, искупление, неизреченные блага… Поэтому не безумно ли тем, кто имеет так много общего между собой — и природу, и благодать, и обетования, и законы — быть так пристрастными к богатству, не соблюдать и в этом равенства, но превосходить свирепость зверей, и при том тогда, когда предстоит необходимость скоро оставить все это»… Источник неравенства Златоуст видит в человеческой воле и свободе, в воле к собственности. От свободной воли человека зависит, как распоряжаться данными ему дарами, в этом распоряжении, по Златоусту, существо вопроса. Он совсем не требует всеобщей бедности или нищеты. Он обличает роскошь и излишество, только несправедливое неравенство. Он ищет справедливости. Материальные блага подаются от Бога, нельзя ими гнушаться. Не нельзя очуждать их в своекорыстную пользу одних, в ущерб другим. Решение вопроса Златоуст видел в любви, ведь«любовь не ищет своего» (1 Кор. 12:5). Ему казалось, что вопрос был решен в первенствующей Церкви, как рассказано в книге Деяний. «Отказывались от имущества и радовались, и велика была радость потому, что приобретенные блага были больше… Не было холодного слова: мое и твое, поэтому была радость при трапезе… Это жестокое и произведшее бесчисленные войны во вселенной вырежете: мое и твое было изгнано из той святой Церкви, и они жили на земле, как ангелы на небе: ни бедные не завидовали богатым, потому что не было богатых, ни богатые не презирали бедных, потому что не было бедных… Не так было тогда, как бывает ныне. Ныне подают бедным имеющие собственность, а тогда было не так… Во всем у них было равенство и все богатства смешаны вместе»… Характерно, что именно на этот пример прежде всего ссылались всегда идеологи монашеского общежития, отвергавшие до конца право частной собственности. Златоуст хотел бы монашеский пример повторить в миру. Он имел в виду при этом небольшую сравнительно общину в Антиохии или в Константинополе. И в своих беседах он рассчитывал, как при добровольном отказе от имущества и при справедливом его распределении все были бы обеспечены. Именно так было тогда организовано церковное имущество, оно было общим, распределял его епископ. Отчасти оно тратилось на нужды храма, за его счет жил клир, но прежде всего оно было «достоянием бедных». Однако Златоуст подчеркивал, что такое обобществление имений может быть полезно лишь в том случае, когда оно добровольно, когда оно является выражением любящего самоотречения и любви, и потому оно предполагает высокую степень нравственного преуспеяния и совершенства. Иначе сказать: это предельный или идеальный случай христианского милосердия. Потому Златоуст ограничивается требованием щедрой милостыни. Милостыню он понимает очень широко — есть вещественное подаяние, но есть и милостыня советом… «Разве не велика будет милостыня, — спрашивает он, — если душу, объятую унынием, находящуюся в крайней опасности, одержимую пламенем (страсти), кто освободить от этой болезни»?.. Для Златоуста всего важнее единодушие, чувство общности, чувство общей ответственности и заботы. Именно поэтому он считал милостыню необходимым и существенным моментом христианской жизни: «Если кто не творит милостыни, останется вне брачного чертога, — говорил Златоуст, — и непременно погибнет. Не за воздеяние рук можно быть услышанным, простирай руки твои не к небу, но к рукам бедных»… Объясняя эсхатологическую беседу Спасителя, Златоуст замечает: «Ни о какой другой добродетели не упоминает Он, кроме дел милостыни», ибо милостыня от любви, а любовь есть сосредоточие и смысл христианской жизни… В своей проповеди милосердия Златоуст подымается до подлинных мистических высот: «Хочешь ли видеть жертвенник Милосердного? Не Веселеил соорудил его и не другой кто, но Сам Бог. Не из камней, но из вещества, которое светлее неба, — из разумных душ… Жертвенник этот создан из самых членов Христовых. И тело Самого Владыки служит тебе жертвенником. Благоговей перед ним: на Теле Владычнем ты совершаешь жертву. Этот жертвенник страшнее и нового, а не только древнего жертвенника… А ты между тем почитаешь тот жертвенник, потому что он принимает Тело Христово, и унижаешь этот жертвенник, который есть Само Тело Христово, и не обращаешь внимания, когда он разрушается. Такой жертвенник ты можешь видеть везде — и на улицах, и на площадях — ежечасно можешь приносить на нем жертву, потому что и здесь освящается жертва»…

Заслуживают внимания мысли Златоуста о гражданском строе. Он не раз был принуждаем говорить о власти, особенно в Константинополе. Власть, в его понимании, есть вид порабощения и предполагает неравенство, она установлена Богом, но вследствие греха. В раю не было власти, ибо не было неравенства, и человек был свободен. Греховность делает власть необходимой, как некую скрепу общественной жизни, без власти началась бы всеобщая борьба… Однако властвуют те же греховные люди, и потому слишком часто власть бывает жестокой и несправедливой. При этом она не становится незаконной, и всякой власти надлежит повиноваться. Предел свой власть имеет только в Церкви, мирская власть не распространяется за церковную ограду. И служители Церкви призваны утешать обиженных и скорбящих. «Судии устрашают, — так пусть утешают священники… Начальники угрожают, — так пусть ободряет Церковь», — говорил Златоуст… «Посредством того и другого Бог устрояет наше спасение. Он и начальников вооружил, чтобы устрашали дерзких. Он и священников рукоположил, чтобы утешали скорбящих»… Во-вторых, священство призвано вразумлять и обличать властвующих. «Последняя власть священника выше царской, — говорил Златоуст, — потому и царь преклоняет главу под руки священника, и в Ветхом Завете царей помазывали священники». Однако, священнику дано только право на слово и дерзновение, и ему не дозволено применять силу. Власть остается в глазах Златоуста неприкосновенной, но она подсудна суду церковного разума и совести. В этом отношении особенно характерны знаменитые речи Златоуста «О статуях». Столь же характерно его предстательство за Евтропия. Он сам считал этот случай «блестящей победой» Церкви, «самым славным трофеем», у порога Церкви разбивается вражда и ненависть, останавливается сила… У Златоуста не было планов внешнего общественного переустройства. Он признавал и принимал существующий строй и порядок и стремился не к преобразованию общества, но к преображению людей. Он верил а побеждающую силу духа. Этим объясняется его отношение к рабству. Он видит всю его противоестественность, но не отрицает его, не требует его отмены. И не только потому, что такое требование было неисполнимо, — Златоуст часто требовал неисполнимых вещей, и его строгие нравственные призывы не были легче. Но он видел более прямой и скорый путь к преодолению рабства в его неправде — проповедь кротости, внимания и любви… Он напоминает рабовладельцам о достоинстве человека, о всеобщем равенстве людей перед Христом. А рабов призывает к высшей свободе, к послушанию Христа ради, в котором облегчается всякая мирская зависимость… Здесь снова сказывается свойственное Златоусту перенесение ударения с морской жизни на жизнь духовную. Никакие внешние условия не могут помешать жизни во Христе и со Христом, и в ней — вечной радости и блаженству.

III. Златоуст, как экзегет.

Как проповедник и как учитель, Златоуст был прежде всего экзегетом. И с какой-то резкостью указывал всегда на Писание, как на основной, достаточный и обязательный источник и вероучения, и нравственного назидания. «Кто согласен с Писаниями, тот христианин, — говорил он, — а кто с ними не согласен, тот далек от истины»… Всех и каждого Златоуст постоянно и настойчиво призывает к прилежному чтению Библии. «Не ожидай другого учителя… Есть у тебя Слово Божие — никто не научит тебя, как оно»… И в особенности мирские люди нуждаются в чтении священных книг. «Ибо монахи вдали от городов пользуются большей безопасностью. Но мы, живущие среди моря греховных пожеланий и искушений, мы нуждаемся в Божественном лечении, чтобы исцелиться от обременяющих нас язв и предохранить себя от будущих ранений, чтобы уничтожить Писанием огненные стрелы сатаны»… В Священном Писании все назидательно и целебно, «и в кратком изречении Божественного Писания можно найти великую силу и несказанное богатство мыслей»… И для ревностного читателя в Писании открываются все новые и новые глубины. И слышится голос Божий, властно говорящий к каждой человеческой душе. «Даже один вид Евангелия делает нас более воздержанными от греха, — замечал Златоуст, — а если присоединится и внимательное чтение, то душа, как бы вступая в таинственное святилище, очищается и делается лучше, ибо с нею чрез эти Писания беседует Бог»… Священные книги — это некoe послание, писанное Богом из вечности в людям. Отсюда такая сила в чтении Библии. Когда человеколюбивый Владыка видит, как ревнуем мы о постижении Его Божественных слов, Он просвещает и озаряет наш ум и открывает истину нашей душе… Златоуст был близок к буквальному пониманию богодухновенности Писания. И распространял ее на весь текст Священных книг, будет ли то перечисление имен, приветствие или даты. В Писании нет ничего лишнего и напрасного — ни единой йоты, ни единого слога, — и часто прибавление одной буквы меняет смысл, как то показывает переименование Авраама… В самой человеческой слабости священных писателей Златоуст видит только знак Божественного снисхождения или приспособления. И даже в обмолвках или разногласиях старается вскрыть Божественный смысл. Он считает как бы преднамеренными «разногласия евангелистов»… «Ибо если бы они во всем были до точности согласны, и относительно времени, и относительно места, и относительно самих слов, то никто из врагов не поверил бы, что они писали не согласившись и не сговорившись между собою и что согласие их искренно. Теперь же тот самый факт, что в Евангелиях замечаются несогласия в малых вещах, должен отклонить всякое подозрение и торжественно оправдать доверие к написавшим». Священные писатели писали и говорили «в Духе», — или говорил в них Дух. Однако это наитие Духа Златоуст решительно отличает от одержимости: сознание и ум остается ясным и уразумевает внушаемое. Это скорее озарение. И в этом существенное отличие профетизма от мантики. Поэтому священные писатели не теряют лица. И Златоуст всегда останавливается на личности писателя, на обстоятельствах написания отдельных книг. В частности образ апостола Павла всегда ярко вычерчивался перед ним, и он оставил в похвалу великого апостола языков семь особых слов. И все же Библия едина, ибо все в ней от Бога. А писатели только трость книжника скорописца.

В молодости Златоуст учился не только у Ливания, но еще и у Диодора. И в школе Диодора сложилось его библейское мировоззрение, определился его экзегетический стиль. О Диодоре Тарсском Златоуст вспоминал впоследствии с большим чувством и признанием, «он проводил жизнь апостольскую в нестяжании, в молитве и в служении слова», «это язык, текущий медом и млеком», труба и лира… Златоуст не быль новатором как экзегет, он продолжал уже сложившуюся традицию. — В истории Антиохийского богословия очень многое остается неясным. Несомненно, очень рано Антиохия стала крупным христианским центром. Мы можем отметить только разрозненные звенья непрерывной традиции. Прежде всего нужно вспомнить о Феофиле Антиохийском — не только писателе, но и мыслителе. Позже мы встречаемся с именем пресвитера Малxиона, стоящего во главе эллинской школы, он был одним из главных обличителей Павла Самосатского. Приблизительно к тому же времени относится учительная деятельность знаменитого, известного Лукиана. Одновременно с Лукианом учил в Антиохии пресвитер Дорофей, — Евсевий, который слышал его толкование на Писание в церкви, характеризует, его, как ученого мужа, знатока еврейского языка, читавшего еврейские книги, но не чуждого и эллинского образования. Таким образом, уже в III веке Aнтиохия была очагом библейской работы. И уже тогда определяется своеобразие экзегетического стиля. Для антиохийцев становится характерно сдержанное и часто враждебное отношение к экзегетическому аллегоризму. В этом отношении очень ярок образ св. Евстафия Антиохийского, пришедшего со стороны и боровшегося с арианствующими лукианистами… Вообще полемика и противопоставление были одним из главных факторов в сложении того антиохийского богословского типа IV века. Самым ярким представителем был Диодор Тарсский. С Лукианом он был связан чрез посредство его ученика Евсевия Емесского, который учился и в Едессе. Диодор был ревностным аскетом и борцом за Православие, — сперва против apиaн, позже против аполлинаристов. Он очень много писал и на самые разнообразные темы. Но прежде всего он был экзегетом, он объяснил из Ветхого Завета Пятокнижие, Псалмы, Книги Царств, трудные места из Параллипоменон, Притчи, Екклезиаст, Песнь Песней, пророков, из Нового — Евангелия, Деяния, 1 Иоанна. Обо всем этом мы можем судить только по скудным отрывкам. Впрочем, сохранилось его небольшое рассуждение «О созерцании и иносказании», в котором он кратко излагает свои основные экзегетические предпосылки. Диодор различает: историю, созерцание и иносказание, — ιστορια, θεορια, αλληγορια. — Οξ μνενθώ Δθξδξπΰ, β Οθρΰνθθ νες θνξρκΰηΰνθι, — θνΰχε ρκΰηΰςό, Οθρΰνθε νε ερςό οπθςχΰ… Αθαλειρκθε πΰρρκΰηϋ θ πεχενθ βρεγδΰ πεΰλθρςθχνϋ, οπμξ ξςνξρςρ κ ςξμσ, ξ χεμ θδες πεχό. Οξύςξμσ αθαλειρκξε ςξλκξβΰνθε δξλζνξ αϋςό «θρςξπθχνξ», δξλζνξ αϋςό «χθρςϋμ θηλξζενθεμ ξ αϋβψεμ». Νΰοπξςθβ, ΰλλεγξπθημ ξςπϋβΰεςρ ξς οπμξγξ ρμϋρλΰ, «μενες οξδλεζΰωεε», δλ ΰλλεγξπθημΰ ξα ξδνξμ γξβξπθςρ, νξ δπσγξε οξδπΰησμεβΰεςρ. Ξς θνξρκΰηΰνθ νσζνξ ξςλθχΰςό «ρξηεπφΰνθε». Ρξηεπφΰνθε β ρΰμξι θρςξπθθ ξςκπϋβΰες βϋρψθι ρμϋρλ, —θρςξπθχερκθι πεΰλθημ ύςθμ νε ξςπθφΰεςρ, νξ οπεδοξλΰγΰεςρ. ΰκ θμεννξ ξαϊρνλ αθαλειρκθε μερςΰ ΰοξρςξλ Οΰβελ. Δθξδξπ, ρςΰλξ αϋςό, οπεζδε βρεγξ ξαπΰωΰεςρ νΰ ηΰωθςσ αθαλειρκξγξ πεΰλθημΰ οπξςθβ «ύλλθνθημΰ», κξςξπϋι ξν βθδθς β ΰλλεγξπθχερκθυ ςξλκξβΰνθυ. Νξ βμερςε ρ ςεμ ξν ξςμεζεβϋβΰεςρ θ ξς «θσδΰθημΰ», ξς γπσαξγξ βεπαΰλθημΰ, νε οπξνθκΰώωεγξ δΰλόψε ρλξβ. Ξχενό μνξγξε β Αθαλθθ γξβξπθςρ γθοεπαξλθχερκθ, — πΰρρκΰη θ βϋπΰζενθε βνξ οπεβϋψΰώωεε μεπσ βπεμενθ. έςξ ρνξ σκΰηϋβΰες νΰ δπσγξι, νΰ βςξπθχνϋι ρμϋρλ, βρεγξ χΰωε ύςξ ρμϋρλ οπξτεςθχερκθι θλθ οπξξαπΰηξβΰςελόνϋι. «Ρξηεπφΰνθε», ξ κξςξπξμ γξβξπθς Δθξδξπ, ερςό οπεζδε βρεγξ ύκηεγεςθχερκΰ δθβθνΰφθ, πΰρκπϋβΰώωΰ οπξξαπΰηϋ. Δθξδξπ αϋλ δΰλεκ ξς βεπαΰλθρςθχερκξγξ πΰφθξνΰλθημΰ. Αθαλθ αϋλΰ δλ νεγξ ρβωεννξι κνθγξι. Θ Αξζερςβεννξι αλΰγξδΰςθ ρξξαπΰηνξ ξςκπϋβΰςόρ μνξγξβθδνξ… πσδνξ ρσδθςό, κΰκ Δθξδξπ οπθμενλ ρβξθ ξρνξβνϋε οπΰβθλΰ νΰ δελε. Βξ βρκξμ ρλσχΰε, β θρςξπθκξ-γπΰμμΰςθχερκξμ μεςξδε ςξλκξβΰνθ αϋλθ ρβξθ ξοΰρνξρςθ, νε μενόψθε, χεμ β ΰλλεγξπθημε. «ΐλεκρΰνδπθιρκξι ψκξλε μξγλΰ σγπξζΰςό ξοΰρνξρςό ρξχθνθςό ρβξε Ρβ. Οθρΰνθε, — ξρςπξ ηΰμεχΰες Αξλξςξβ, — ΰνςθξυθιρκξι — ξρςΰνξβθςόρ ξχενό αλθηκξ κ ασκβε, οξηΰαϋςό, χςξ ηΰ «θρςξπθει» δξλζνΰ ρλεδξβΰςό «ςεξπθ». Β ύκηεγεςθκε Τεξδξπΰ Μξορσεςθιρκξγξ», σχενθκΰ Δθξδξπΰ, ύςΰ ξοΰρνξρςό ξρσωερςβθλΰρό. Ηλΰςξσρς ξς κπΰινξρςει Τεξδξπΰ αϋλ δΰλεκ. Οξ βθδθμξμσ, ξν αλθζε ρςξλ κ Δθξδξπσ. Μξζνξ δσμΰςό, χςξ ςξλκξβΰνθμθ ρβξεγξ σχθςελ ξν οξλόηξβΰλρ β ρβξθυ ύκηεγεςθχερκθυ ξοϋςΰυ. Νερξμνεννξ, χςξ ξν οξλόηξβΰλρ ςξλκξβΰνθμθ Εβρεβθ Εμερρκξγξ. Νξ, ρ δπσγξι ρςξπξνϋ, ξν οξλόηξβΰλρ θ ςβξπενθμθ κΰοοΰδξκθιφεβ, κξςξπϋυ ρκξπεε μξζνξ ραλθζΰςό ρ ΰλεκρΰνδπθιρκξι ςπΰδθφθει. Β ξαωεμ νσζνξ ρκΰηΰςό, Ηλΰςξσρς ξρςΰεςρ β ρβξθυ ςξλκξβΰνθυ βρεγδΰ πεΰλθρςξμ. Νξ ρΰμϋε ρξαϋςθ οξσχΰώς θλθ οπξπξχερςβσώς — β ύςξμ ξαξρνξβΰνθε «ςθοξλξγθχερκθυ» ξαϊρνενθι, οξ ρσωερςβσ ξςλθχνϋυ ξς θνξρκΰηΰνθ. Β σχενθθ ξ «ςθοΰυ», ς.ε. ξαπΰηΰυ, θ ηΰκλώχΰεςρ ρσωερςβξ ύκηεγεςθχερκθυ βξηηπενθι Ηλΰςξσρςΰ. έςξ ρβηΰνξ οπεζδε βρεγξ ρ βξοπξρξμ ξ πελθγθξηνξμ ηνΰχενθθ ρβωεννϋυ κνθγ δλ κΰζδξγξ βεπσώωεγξ, ς.ε. δλ μνξζερςβΰ χθςΰςελει, θ οπθ ςξμ δλ μνξζερςβΰ νεξοπεδελεννξγξ, νε ξγπΰνθχεννξγξ νθ βπεμενεμ, νθ μερςξμ. έςξμσ δξλζνΰ ρξξςβεςρςβξβΰςό μνξζερςβεννξρςό ρμϋρλΰ ρΰμξγξ Οθρΰνθ. Β χΰρςνξρςθ, ξρξασώ ξρςπξςσ οξλσχΰες ύςξς βξοπξρ οπθ ςξλκξβΰλθ Βεςυξγξ Ηΰβεςΰ. Ηδερό χθρςϋι «θρςξπθημ» νεθηαεζνξ ξκΰηϋβΰώςρ «θσδΰθημξμ». Θ θμεννξ ηδερό «ςθοξλξγθ» οξλσχΰες ξρξασώ βΰζνξρςό. Νξ οξδλθννϋι «ςθοξλξγθημ» βξημξζεν ςξλόκξ νΰ πεΰλθρςθχερκξι ξρνξβε. Νε σδθβθςελόνξ, χςξ θμεννξ β ΰνςθξυθιρκξι ύκηεγεςθκε σχενθε ξ οπξξαπΰηΰυ θ οπξξαπΰηξβΰνθυ οξλσχθλξ οξλνξε πΰρκπϋςθε. Σ Ηλΰςξσρςΰ ύςξ ρβηΰνξ ρ εγξ αλθηξρςόώ κ αξγξρλξβθώ ΰοξρςξλΰ Οΰβλΰ. Νξ θ βρε ΰνςθξυθιρκξε ύκηεγεςθχερκξε αξγξρλξβθε αϋλξ β θηβερςνξμ ρμϋρλε «οΰβλθνθημξμ».

В Писании, как в слове Божием, есть некая трехмерность, есть глубина… И потому толкователь должен проникать далее поверхностного слоя, далее иди глубже буквы. Это основное правило, основной прием Златоуста. Прежде всего, это связано с известной неполнотою или даже темнотой библейской буквы. Бог говорил к человеку, стало быть, — замечает Златоуст, — «приспособительно к слабости слушающих»… Так он объясняет библейские антропоморфизмы и антропопатизмы, — «Отец не взирает на свое достоинство, когда лепечет вместе с детьми». Так объясняет он недосказанность и в Новом Завете, Спаситель не сказал Никодиму о Своем Божественном достоинстве, «потому что для слушателя это было еще недоступно и преждевременно»… И апостолы по этой же причине часто говорили о Христе, как о человеке, не открывая прежде времени большего… Поэтому становится необходимым распространительное и применительное толкование подобных мест. Особенно это относится к Ветхому Завету. Однако, не только потому, что тогда не настало еще время для полного откровения, впрочем, Златоуст может быть и чрезмерно подчеркивал дидактическую «темноту» Ветхого Завета. Главная причина этой темноты в том, что Ветхий Завет обращен к грядущему, есть некое единое пророчество… Златоуст предпочитает говорить: образ, τυπος. И замечает: «Не ищи в образе полной действительности, смотри только на сходство образа с действительностью и на превосходство действительного пред его образом»… Ветхий Завет исполнился в Новом, поэтому только исходя из Нового Завета мы можем распознать «истину» или смысл Ветхого. «Образ, — объясняет Златоуст, — не должен быть совершенно отличен от истины, иначе он не был бы образом. И не должен быть совершенно равен истине, ибо тогда бы он был самою истиной. Он должен заключаться в своих пределах, не заключая в себе всей истины и не удаляясь от нее вполне. Ибо если бы он имел все, то был бы самою истиною. А если бы не имел ничего (от истины), то не мог бы быть образом. Нечто он должен иметь в себе, и нечто оставлять истине»… Предображение иди прообразование состоит в том, что отдельные события указывают на некоторые другие события будущего. От иносказания «типология» отлична в том, что объясняет события, а не слова. Аллегорическое понимание видит в библейских рассказах только притчи, только чистые символы, различает не два плана действительности, но два понимания одного и того же символа. Ветхий и Новый Завет для аллегориста суть две системы толкования, два мировоззрения, но не два этапа домостроительной истории. В этом и заключается ирреализм аллегорического метода. Исторический реализм не превращает Библию в мирскую историю. Даже Феодора Мопсуестийского не следует принимать за историка-позитивиста. И для него Библия в целом есть христологическая, мессианская книга, — события Ветхого Завета прообразуют грядущее, пророчествуют. Библия полна намеков и предчувствий. Еще более это для Златоуста. В известном смысле аллегорический мотив включается в типологическое толкование. Однако символичны не слова, но факты. Так жертвоприношение Исаака означает и Крест… Так агнец ветхозаветный прообразует и Христа… Так переселение в Египет и исход оттуда предуказуют бегство Иосифа в Египет с Младенцем и возвращение в Палестину… Легко понять, что при этом остается та же условность и произвол в толковании, что и у аллегористов… Другой ряд прообразов Златоуст усматривает в самих словах, в образе выражения, особенно в речах пророческих. Пророки говорили образным языком, здесь область символизма в собственном смысле. Однако самые предсказания многозначны, относятся к ряду свершений, раскрывающих одно другое. При этом часто сюда относится уже и бывшее, прошедшее, так Моисей пророчествовал, когда повествовал о небе и земле… Иаков пророчествовал о Иуде, но в то же время и о Христе. Псалмы имеют двоякий смысл». То же относится и к Новому Завету. Евангелия и историчны, но вместе с тем самые евангельские события как бы прообразуют будущую судьбу и путь верующих душ, приходящих ко Христу. К тому же Спаситель часто говорит в притчах. Именно этим оправдывается нравственное приложение евангельских текстов. Из сказанного объясняется религиозный смысл «историко-граматической» экзегетики. Это не было рассудочное, эмпирическое толкование Писания. Не следует преувеличивать и «научности» антиохийских толкований. Эрудиция антиохийских экзегетов не была больше и не была строже, чем у александрийцев. Во всяком случае Златоуст не знал еврейского языка, как не знал его и Феодор Мопсуестийский. Поэтому оба они следовали греческому тексту, которому и придавали решающее значение, и вопросы о разногласии еврейского и греческого текстов оставались неразрешенными. Не была достаточно широкой и та историческая перспектива, в которой Златоуст развертывал свои библейские объяснения. Он ограничивался краткими справками о писателе книги, об обстоятельствах ее писания, о целях писателя, — и затем следил за планом, за движением мысли. Толкования Златоуста на Новый Завет принадлежат к лучшим среди его творений, как то отмечали уже в древности. Это зависит от той зоркости, с какой он схватывает малейшие оттенки греческой речи… Филолог чувствуется в Златоусте, когда он ставит вопросы: кто говорит, к кому говорит, что и о чем говорит… Он раскрывает оттенки синонимов, равновозможных оборотов речи… Смысл Писания он всегда старается вывести из самого Писания, сравнительно мало и редко ссылаясь на Предание. Для него Библия была как бы самодостаточною. В этом Златоуст близок к Оригену. И александрийцы, и антиохийцы равно стремились схватить и вскрыть «внутренний» или «духовный» смысл Писания, — и расходились только в методах, а не в постановке задачи. Это методологическое расхождение отчасти связано с различием тех античных филологических традиций, к которым они примыкали, ибо различие и даже борьба «аллегорического» и «историко-грамматического» методов восходит уже к античной экзегетике классических текстов. Но, прежде всего, оно связано с различием в религиозном восприятии истории. Недаром Диодор Тарсский обвинял александрийских аллегористов в непонимании истории… Это было, однако, различие тенденций, скорее нежели решений. И основной задачей всегда оставалось объяснение, раскрытие смысла, — все равно, слов или событий… В плане нравственных приложений александрийцы и антиохийцы очень близко подходили друг к другу. Всего дальше от александрийцев ушел Феодор Мопсуестийский, но у него библейская экзегетика почти теряла свой религиозный смысл. Это было связано с его общим богословским уклоном, с его своеобразным гуманизмом… В этих своих крайностях антиохийское направление было осуждено. Но была удержана правда антиохийского экзегетического реализма: отношение к Писанию, как к истории, а не как к притче… Именно в этом была и сила Златоуста.

Учители Крайнего Востока.

I. Иаков Афраат.

О жизни Афраата немногое известно, — мы знаем о нем только по его творениям. В древности его назвали «персидским мудрецом»… Жил он в Персии, во времена Сапора II-го, — он упоминает о тогдашнем гонение на христиан. Афраат был епископом, Иаков было его епископское имя. Где он был епископом, сказать трудно. Как епископ, он обращается от имени где-то собравшегося собора к клиру Сельскаго и Ктесифона. Это было в 344-м году. Год смерти Афраата неизвестен.

С именем Афраата связана книга «Слов» или «гомилий», их двадцать два, по числу согласных сирийского алфавита. Это есть именно книга, — систематическое изложение веры. В известном смысле, это — аскетическая книга. Автор касается и философских вопросов. Но греческого влияния не чувствуется. В этом главный интерес слов Афраата. Это — исповедь древнейшего сирийского христианства, еще вовсе не затронутого влиянием эллинизма… Написана книга в два приема: первые десять гомилий относятся к 336–337 годам, остальные — к 343–344. В последней говорится о гонениях в Персии, — она писана приблизительно в августе 345-го года.

Афраат говорит не от себя, но от Церкви, — и говорит по Писаниям. Ибо в священных писателях говорит Христос и Дух. Афраат говорит прежде всего о Христе, о пришедшем Мессии. Его проповедь коротка: «Мы знаем только, что Бог Един, и Един пришедший Мессия, и Един Дух, и едина вера, и едино крещение. Говорить больше нам не дано. Если скажем больше, — ошибемся; если будем наследовать, — окажемся беспомощными». И в другом месте: «Вот вера. Если человек верует в Бога, Господа всего, сотворившего небо и землю… Который Адама создал по образу своему, дал закон Моисею, послал апостолам Духа своего, послал в мир своего Мессию, и если человек верует в воскресение мертвых и в тайну крещения… Это есть вера в Церковь Божию»… Из веры рождается любовь и надежда, — человек очищает себя, творит дела света, дела веры, чтобы стать обителью Мессии, чтобы в нем вселился Дух… Однако, не следует стилизовать Афраата под адогматического моралиста. Его вера реалистична, хотя язык неотчетлив. И в его гомилиях не трудно собрать свидетельства о догматах веры. Афраат говорит о крещении во имя Трех, «с призыванием трех великих и славных имен». О Христе он учит, как о Сыне Божием, как о Боге, рожденном от Бога, от его сущности, как о света от света, как о Царе и Сыне Царя. Дух есть Дух святости, спрославляемый со Отцем и Сыном, и Он открывался в обоих Заветах и обитает в нас. Характерно, что Духа Святаго он называет Матерью нашей, — рядом с Отцем небесным. Это связано конечно с тем, что ruah женского рода (среднего рода нет в семитических языках)… Христос приходил нас избавить от греха, и, Сам кроме греха, за наши грехи умер, как жертва живая. Мы усваиваем плоды крестной смерти, потому что он принял нашу природу. И восходя ко Отцу, Он вознес ее с собою… Афраат ясно различает Божеское и человеческое во Христе, но видит в нем одно лицо. Об Евхаристии он говорит реалистически и называет ее жертвоприношением. Своеобразны эсхатологические представления Афраата. Он различает в христианах тело, душу и Дух, который они получают в крещении и который пребывает в них до греха или до смерти, когда Он восходит к Богу, от которого исходит… О грешных он является обвиняющем свидетелем перед Христом. О праведных умоляет Спасителя, чтобы воскресит их и снова соединит душу с телом. Бессмертная душа в смерти тела впадает в сон и спогребается с телом. Умершие только спят и в смутных грезах предчувствуют, что их ожидает, — поэтому одни спят радостно, другие мучительно. Через 6000 лет после сотворения мир достигнет предела существования, мертвые воскреснут, и воскреснут в погребенных телах. Праведных Дух ожидает у гробницы и с последней трубой соединится с ними, преобразить их тела, поглотит души и сделает их всецело духовными. Тела грешников останутся земными. На последнем суде будут судимы только обыкновенные грешники, — великие грешники, как напр. идолопоклонники, не призываются на суд, но сразу по воскресении возвратятся во ад, где и теперь уже пребывают. Во ад низойдут и осужденные на последнем суд, — и каждый подучит соразмерное воздаяние, — навсегда. Навсегда получат блаженное воздаяние и праведники, — и тоже в меру дел своих. Будущий рай Афраат ярко живописует. — В целом исповедание Афраата просто, наивно, почти сказочно.

Афраат был проповедником морального ригоризма и прежде всего проповедником девства. Он не отрицал брака вообще, но, по-видимому, отрицал возможность брака после крещения. И супруги после крещения как-будто должны были разлучаться. Точно в крещальные обещания входят обеты девства, воздержания, постничества… Любопытно своеобразное понимание Афраатом слов: «оставит человек Отца своего и матерь свою » (Быт. 2:24). Это значить: вступающий в брак оставляет Отца своего Бога и Матерь свою, Духа святого… Поэтому, — заключает он, — «чье сердце расположено к брачному союзу, пусть вступает в такой союз прежде крещения, чтобы не отречься во время борьбы. И кто боится и содрогается пред жребием борьбы, пусть возвращается вспять, чтобы не разбить сердец братьев своих, как сокрушил он сердце свое»… В одной из своих гомилий Афраат говорит о «сынах завета», b'nai Q'yama. Из древних сирских мученических актов мы знаем и о «дщерях завета» b'naith Q'yama. Во всяком случае это не монахи в собственном смысле слова. Скорее это своего рода регулярные миряне. Можно даже спрашивать, не совпадают ли для Афраата понятия «Завета» и Церкви. Здесь нужно вспомнить о древне-христианских девственницах, о чине вдовиц, и о других подобных низших чинах клира. Афраат стремится раздвинуть рамки этих чинов до пределов Церкви. Пусть лучше немощные медлят с крещением, но не следует понижать суровой дисциплины для верных. Эти регулярные миряне, по-видимому, жили вместе, имели свои храмы, состояли под особым руководством епископа или клира вообще. Особых требований Афраат к ним не предъявляет кроме обета девства, и ограничивается общими назиданиями. Образ и пример для них дал во Христе, — и истинный «сын Завета» наслаждается Единственным от лона Отца. «Завет» есть некое обручение с Женихом небесным. И первая заповедь — подражание уничижению Христа. Афраат призывает боле всего к внутреннему бдению и деланию, — к хранению души. Затем советует труд, как средство помогать нуждающимся. Особо советует чтение Писания. — »Сыны Завета» продолжали существовать в сирийской церкви, как особая организация, и тогда, когда здесь распространилось монашество в тесном смысле слова. И в начале V-го века Раввула составляет для них особые правила. Это особый род аскетов в миру. По правилам Раввулы видно, что они не порывали семейных связей и не давали обета бедности, хотя и отдалялись от мира. К VI-му веку этот архаический институт растворяется в обще-монашеской организации, так что Иоанн Ефесский именем «сынов завета» обозначает или низших клириков или новоначальных иноков.

II. Препод. Ефрем Сирин.

В жизнеописаниях преп. Ефрема не легко разделить историю и легенду. Достоверно установить можно лишь немногие факты. Прежде всего хронологию: приблизительно 306–873. Родом преп. Ефрем был из Нисивина и происходил скорее от христианских, а не от языческих родителей. С самых ранних лет его охватило аскетическое воодушевление. Он стал близок к знаменитому Иакову Нисивинскому. Он вступил в клир, но далее степени диакона не продвинулся. Однако он играл видную роль в жизни своего родного города. В 363-м году Нисивин отошел к Персии, и Ефрем переселился в Едессу. Здесь он предавался литературным трудам и учительствовал, — в «школе персов», как ее называли. По-видимому, именно преп. Ефрем основал это библейское училище в Едессе. Впрочем, и раньше Ефрема здесь были учителя библейской мудрости. В Едессе, у некоего Макария, учился Лукиан. Здесь же учился Евсевий Емесский. Но только Ефрем организует школу. О преподавании в ней можно судить по библейским комментариям преп. Ефрема. Других достоверных данных об этих начальных годах впоследствии знаменитой Едесской школы мы не имеем. То, что мы знаем о ней, относится к более позднему времени, к другой уже исторической эпохе, когда греческое влияние стало сильнее. Вряд-ли, впрочем, изменился тип школы. Это была школа семитского типа, в роде еврейских школ, — школа-общежитие, некое братство. Главным предметом преподавания и впоследствии оставалось Священное Писание. Нужно было научиться читать и объяснять Библию. Ученики записывали и заучивали объяснения учителя, — так создавалось «школьное предание». Так было, вероятно, и во времена преп. Ефрема. Во всяком случав, до средины V-го века именно его творения признавались таким «преданием»… Строго говоря, больше ничего мы и не знаем с достоверностью о жизни преп. Ефрема. Его позднейшее житие очень ненадежно. Похвальное слово в его память, известное под именем св. Григория Нисского, несомненно ему не принадлежит. Предания о присутствии преп. Ефрема на Никейском соборе, о его путешествиях в Египет и в Понт, об его встречах с Василием Великим и т.д. — недостоверны. Немногое можно извлечь и из творений самого преподобного. К тому же до сих пор еще не удалось окончательно разделить подлинное и неподлинное в массе сохранившихся под его именем творений. Его именем слишком злоупотребляли позднейшие переписчики… Год смерти преп. Ефрема трудно определить.

Преп. Ефрем был, прежде всего, аскетом, человеком аскетического склада, — и в тоже время он обладал бесспорным и сильным лирическим дарованием. Менее всего был он мыслителем. Он оставался лириком и в своем богословии, певчем и певучем. Это сообщает его творениям особую интимность и проникновенность. Лириком он оставался и как проповедник. Он всегда скорее пел, нежели говорил. Яркие, иногда слишком сложные образы легко слагались у него, и часто развертывались в драматические картины… И прежде всего у преп. Ефрема был великий дар слез, — «плакать для Ефрема было тоже, что для других дышать воздухом, — день и ночь проливал он слезы»… Слезы умиления скорее, чем слезы страха или горя… Суровая личная аскеза не делала преп. Ефрема суровым к ближним, — и даже как проповедник покаяния он не столько обличал, сколько стремился смягчить и тронуть душу. Очень сильны у него космические мотивы. Именно этим поэтическим даром и объясняется прежде всего исключительное влияние преп. Ефрема, быстрое и широкое распространение его творений. Во время блаж. Иеронима «в некоторых церквах читались они всенародно после книг Св. Писания», — речь идет, конечно, о Востоке. Феодорит замечает, что от песней Ефрема праздники в честь мучеников делаются более торжественными. Очень рано, — по свидетельству Созомена, еще при жизни преподобного, — его творения были переведены по гречески. Сам он по гречески не знал.

В литературном наследии преп. Ефрема прежде всего нужно отметить его библейские толкования. Они относятся к поздним, к Едесским годам его жизни. По-видимому, он объяснил все канонические книги. Из этих толкований полностью и в подлиннике сохранились только толкования на Бытие и на Исход (до 32:26). Из других толкований сохранились только извлечения в сирийских катенах Севира Едесскаго (XI-го века), при этом библейский текст изменен по Пешитто. В армянском переводе сохранился комментарий на Диатессарон и на послания апостола Павла (кроме послания к Филимону). К этому нужно прибавить еще его экзегетические гомилии на отдельные библейские темы, преимущественно ветхозаветные, — о рае первозданном, о Иосифе, проданном братьями, о пророке Ионе, проповедующем ниневитянам, и т.д. Это скорее гимны, нежели проповеди. Кроме библейских комментариев в прозе преп. Ефрем составил несколько догматико-полемических книг. Но большинство его творений имеют поэтическую (точнее метрическую, мерную) форму. Сирийское стихосложение основано не на долготе слогов, но исключительно на числе. Гласные долгие не отличаются от кратких, но слова раздельно и отчетливо распадаются на слоги. Получается мерная речь. Вместе с тем сирийская поэзия пользуется средством, аналогичным «параллелизму» еврейской поэзии, — стихи соединяются по два и более в строфы, часто разделяемые более короткими стихами, как припевами. Наконец, постоянно употребляется акростих. Эта форма соответствует общему дидактическому характеру сирийской поэзии. По-видимому, первым сирийским поэтом был Вардесан, который и воспользовался этой метрической формой для проповеди. Преп. Ефрем решил бороться с ним его же оружием — так сообщает Феодорит. «Так как Гармоний, сын Вардесана, еще задолго сочинил некоторые песни, и чрез соединение нечестия с приятным напевом доставлял удовольствие слушателям, ведя их в погибели, то Ефрем заимствовал от них гармонию напева, присоединил к нему свое благочестие, и тем доставлял слушателям сколь приятное, столь полезное врачество». Одни из поэтических творений преп. Ефрема предназначались для чтения вслух, для мерной декламации, — memre, слова; другие, напротив, для хорового пения под звуки арфы, — mad (h) rase (дословно: наставления). В стихотворных формах преп. Ефрем и спорил с еретиками, и песнословил Бога в праздничные дни. Он много писал на догматико-полемическия темы, — против Маркиона и Манеса, против Вардесана, против Юлиана Отступника, против «исследователей» (т.е. против ариан)… К ранним годам жизни относятся его «Нисивинские стихотворения». Особую группу образуют его покаянные и погребальные гимны, замечательные по своему лирическому подъему. Наконец, нужно отметить его «Завещание», сохранившееся, впрочем, в позднейшей переделке.

Для характеристики преп. Ефрема, как учителя, нужно указать прежде всего на его библеизм. К Писанию преп. Ефрем приступает с благоговением, как к книгам Божиим и Божественным, данным от Духа Святого, как некое врачество для нашего спасения. Только для взоров веры раскрываются тайны священных книг и их дивное согласие. На двадцати двух потоках произрастает древо многоплодное, ветви котораго простираются до пределов земли… Св. Ефрем пользуется текстом Пешитто для Ветхого Завета, очень редко ссылается на текст Семидесяти, вероятно, либо чрез посредство сирийского перевода или при помощи голосс на бывшем у него экземпляре. Иногда ссылается он и на еврейский текст, и на еврейские объяснения, — но без прямых ссылок. Исходить св. Ефрем из прямого и буквального смысла библейского текста, но затем раскрывает типическое, прообразовательное значение ветхозаветных лиц и событий, — Адама и Евы, Патриархов, потопа, служения левитов… Рассказ о шестидневном творении св. Ефрем толкует в буквальном смысле, и под «Духом Божиим» в Бытии (см. 1:2) понимает, вслед за еврейской экзегезой, мощный ветр, двигавший и согревавший воды. Творение человека совершается не простым повелением Божиим, как создавался весь прочий мир, — но по совету и как бы обмену мыслей во св. Троице. Человек, как и бесплотные духи, создан Богом со свободною волей, со свободою выбора между добром и злом. Для того, чтобы человек сознавал Бога своим Создателем и Владыкой, Бог дал ему первую заповедь запрета. Запретное древо, по мысли преп. Ефрема, было простым деревом. Бог не мог дать другой заповеди, не мог сказать первому человеку: не убий, не укради, не прелюбы сотвори, люби ближнего своего, — ибо не было еще других людей… В свободе человека открывается образ Божий. И по образу Божию человеческая мысль обладает неким вездеприсутствием, обнимая все места. Первозданный человек был украшен «одеждою славы» и «небесным одеянием». Блаженство и величие первозданного рая превышали всякое описание. Утраченные чрез похоть очес, вожделение и горделивое непослушание первой Евы, они возвращаются нам чрез вторую Еву, Деву Марию. Первый рай восстанавливается в Церкви, Евхаристия замещает здесь древо жизни… Мессианские места св. Ефрем толкует прообразовательно, вплоть до отдельных мелких черт. — Для преп. Ефрема вообще характерно неметодическое соединение толковательного буквализма с поэтическим символизмом, когда Библия из книги истории превращается в книгу притч. Нужно прибавить, — преп. Ефрему приходилось подчеркивать органическую цельность об их Заветов, как «единого тела истины». Это единый глагол, «изреченный одними устами для разных родов», — слабые лучи и полный свет, — подобие и исполнение. Или еще: две арфы, на которых играет единый Художник… Единый путь домостроительства, но тройственный: от рая до Сиона, от Сиона до Церкви, от Церкви до Царства небесного.

Поэтическая форма не благоприятствовала логической ясности. К тому же сирский язык во времена преп. Ефрема еще не доразвился до богословской терминологии. И, наконец, преп. Ефрем подчеркивал всегда апофатические мотивы, воздерживался от подробного исследования: «добровольно сознаю ничтожество естества своего и не хочу входить в изыскания о Создателе моем, ибо страшен Непостижимый по естеству»… Изыскание он ограничивает открытым и не простирает на скрытое, т.е. что не выражено ясно и явно в Писании и правиле веры — Из творений преп. Ефрема, можно извлечь богатый догматический материал. Прежде всего, он подчеркивает основоположное значение Троического догмата, — «без него невозможно жить истинной жизнью». Троическая жизнь есть тайна. Но мы научены свидетельством Божиим сразу и различать имена, и познавать нераздельное единство и равенство Божия естества. В Троице нет разделения, но нет и смешения, — «ибо есть великий порядок». Имена не только имена, но означает действительные лица, — «если нет лица, то имя пустой звук». В Божественных именах созерцаются лица. Сын Божий есть собственный Сын Отца; и все, что принадлежит Отцу, принадлежит и Сыну. Неизследимое рождение Сына есть рождение естественное и вечное, как из сущности явил Отец и Духа, вечно исходящаго. Нельзя не признать ясности этого Троического исповедания, при всей его простоте и краткости. Возможно, что это объясняется участием епископа Нисивинскаго Иакова на Никейском соборе. «Истина написана в кратких словах, — замечает преп. Ефрем, — не пускайся в длинное исследование»… — Не менее выразительна христология преп. Ефрема. Он прежде всего защищает действительность воплощения против докетов. И с этим связано у него яркое учение о Богоматери и Матери-Деве, — «излишнею была бы Мария, если бы Христос пришел в призраке, — посмеялся бы Бог, показав людям рождение при яслях». Христос был сразу и Бог и человек, — «весь в нижних и весь в вышних, весь во всем, и весь в одном»… Преп. Ефрем особенно подчеркивает нераздельность соединения, единство Лица, говорит о «смешении». О смысле искупления он говорит мало. Основная идея ясна: «Он сделался нам подобным, чтобы нас сделать себе подобными. И бессмертный сошел к смертным, соделал их бессмертными, и восшел опять к Отцу»… С особым ударением преп. Ефрем останавливается на страданиях Спасителя и на сошествии во ад, откуда Он изводит Адама, — и мертвые восстали от праха и прославили Спасителя Своего… Евангельская история последних дней оживает в поэтических описаниях преп. Ефрема. Особенно ярко описано установление новой Пасхи, Евхаристии, — преп. Ефрем с предельной силою говорит о реальном преложении Евхаристических даров, — в пищу нетления. Реализм преп. Ефрема от обратнаго резко оттеняется его замечанием, что Иуде Спаситель подал хлеб, сперва обмокнувши в воду, и тем снял благословение… Конечно все это скорее мистическая поэзия, нежели богословие. — В антропологии преп. Ефрем прежде всего подчеркивает свободу человека, — в ней видит он основание ответственности, основание подвига. Ибо подвиг ест победа над необходимостью, победа над природой, освобождение от «власти звезд» и стихий. И самый вопрос, — есть ли свобода, — доказывает ее существование, — ибо «вопросы и исследования рождаются от свободы»… «Природа, лишенная свободы, не может спрашивать. Вопросы суть дело свободы. Только свободная природа может спрашивать»… И о свободе человеку свидетельствует его внутренний опыт… Мир создан Богом, «и нет на земле ничего невозглавленного, ибо начало всему Бог»… Потому зло не от природы, не от вещества, — «не было бы зла, если бы не воля»… В грехопадении повреждена свобода, но не уничтожена. Есть возможность выбора, — и «естество свободы одинаково во всех людях», так что если может победить один, то могут победить и все… Человек был создан по образу Божию, и это открывается в его свободе, в его способности воспринимать дары Божии. Он был создан бессмертным, мудрым, ведущим, облеченным светом. И в грехопадении стал смертен, — как эхо, первое грехопадение отражается в нас. Только Христос освобождает человека от осуждения смерти. — Очень ярко раскрыто у преп. Ефрема учение о Церкви. О Церкви он всегда говорит с подъемом. Это — невеста Христова, двор великого Пастыря, дом Божий. Этот дом утвержден на двух столпах — от мира видимого и от мира невидимого. Преп. Ефрем подчеркивает непрерывность домостроительства от Адама до Христа, непрерывность апостольского предания, связанного с непрерывностью рукоположений… Церковь для преп. Ефрема есть прежде всего дом освящения. Оно осуществляется в таинствах. Среди них первое — крещение, таинство прощения и усыновления. И купель есть некий Иордан, предел между жизнью и смертью, и кто переходит на тот берег, только тот становится «гражданином мира духовного». В крещении человек «именем Троицы изводится на свободу». Крещение завершается миропознанием, которое преп. Ефрем сравнивает с Евхаристией. С согрешивших скверна снова может быть смыта покаянием — преп. Ефрем имеет в виду прежде всего плач и сокрушение: «одеваюсь плачем и украшаюсь», — слезы увеличивают красоту одежды. Но вместе с тем он напоминает о власти ключей, данной Церкви. «Вся Церковь есть Церковь кающихся, вся Церковь погибающих», — это основное чувство преп. Ефрема. — Много говорит Ефрем на эсхатологические темы, — они явно поражают его поэтическое воображение… Он говорит много о суде и здесь напоминает Афраата: праведники выше суда, обычные люди будут подсудны, нечестивцы вне суда. Воскреснут все, — догмат воскресения представлялся преп. Ефрему основным, без веры в воскресение нельзя быть христианином и не к чему быть участником таинств. Именно таинства, и более всех Евхаристия, свидетельствуют истину воскресения. Все в воскресении переложатся в нетление, но тела грешных будут темны и исполнены смрада. После воскресения все пройдут чрез огонь, — праведные безопасно, грешные в нем и останутся. Только после воскресения праведные души вступают в блаженство. Вне тела они как бы бесчувственны и не проникают далее края райской земли. На этом краю и останутся прощенные грешники после суда. А праведники подымутся тогда на вершину. И это будет последняя и вечная судьба. — У преп. Ефрема много смелых образов, но мало оригинальных и смелых мыслей. В передаче общецерковного учения он достигает большой яркости, достигает художественного синтеза, и в этом вероучительное достоинство его творений.