С корабля на бал

Дескать, не такой уж он несчастный, бывает еще хуже. Вот он жив и может за себя постоять, а ведь кто-то, уже безответный, тех же десяти лет от роду, лежит по частям в колбах и пробирках, чтобы потом прижиться в теле какого-нибудь богатого америкашки.

Сказать, что я могла понять его, Пашу, — значит покривить против истины.

А он, вопреки моим ожиданиям, пришел в себя, вытер ребром ладони влажные глаза и сказал грубо, вероятно, желая этой грубостью показать, что он вполне контролирует себя, что он не раскис и что эти его откровения насчет несчастных детей — просто сброс информации:

— Ладно, слушайте. А то там эти менты, наверно, уже заколебались искать, кто им столько работенки подкинул.

И он рассказал…

* * *

Паша Иванов до шести лет был вполне нормальным ребенком из почти нормальной семьи. Его отец, инженер Иванов, хоть и любил выпить, все-таки знал какую-то меру. К тому же его жена, мать Паши, не поощряла, когда муж приходил домой пьяный.

Паша не очень хорошо помнил мать. Его память пробудилась позже, чем у большинства детей: многие помнят все, что с ними было, с двух-трех лет.

Паша начал запоминать с пяти. Свою мать он всегда помнил приходящей с работы очень поздно, смертельно усталой, с какими-то мертвыми глазами. Она была худенькая, болезненная, в одном и том же стареньком сером пальто, в котором она ходила и весной, и зимой, и осенью. И слова, с которыми она приходила с работы, были примерно одни и те же… Паша еще не понимал их смысла, но хорошо чувствовал, что это плохие и безнадежные слова: «Опять зарплату задерживают… седьмой месяц уже. Сколько можно… сегодня снова прихватило что-то… тебе тоже не дали, да, Андрей?»

Андреем звали отца Паши, инженера Иванова. И, как помнил мальчишка, зарплаты и соответственно денег у того тоже не было.

А жили в основном на пенсию бабушки. Это была большая шумная женщина с грубым голосом и добрыми руками. Но, несмотря на эти добрые руки, Паша не любил ее. Бабушку боялись… понимали, что без ее поддержки придется и вовсе невыносимо, но — не любили. Даже папа не любил свою мать. По крайней мере, так казалось Паше.

А сам Паша любил — маму. И лучшими моментами в его жизни становились те минуты, когда она, наскоро поужинав тем, что было в пустом холодильнике или приносила с собой, приходила к нему в комнату, клала в детскую руку яблоко или конфету и говорила: «Ну как, сынок? Ты у меня уже большой, скоро в школу. А мне бабушка сказала, что ты сегодня опять плакал. Что ты плакал?»

Паша и сам не знал, почему он вдруг плакал, но, глядя на выцветшие обои в желто-зеленую полоску и на их фоне — серое лицо матери и ее большие темные глаза, — ничего не мог говорить и снова плакал. Надо сказать, что его часто называли нытиком.

И в один день он перестал быть нытиком. В этот день… в этот день за окном осень срывала листья с деревьев, мокрое небо нависало над мокрой землей, большая черная ворона села на ветку против окна Пашиной комнаты, недоуменно уставилась на него сквозь мутное стекло черными глазками-бусинками, а потом каркнула два или три раза…

…и в этот момент в комнату Паши бесшумно вошел отец. Сел на кровать сына и, бросив на пол перепачканную в чем-то белом кепку, бессмысленно уставился в пол.

…На похоронах Паша не плакал. Плакал отец, плакала бабушка, плакали незнакомые родственники с чужими, белыми лицами. Кто-то над ухом противно хрипел и кашлял, а Паша неотрывно смотрел на гроб и пытался подняться на цыпочки, чтобы увидеть лицо матери — точно такое же белое и застывшее, как тогда, когда она приходила с работы и садилась к нему на кровать, пытаясь растянуть усталые губы в улыбке.

Потом, на кладбище, он посмотрел в ее лицо. Гроб поставили на две табуретки, все по очереди стали подходить к нему и прикладываться ко лбу лежащей в нем женщины. Пашу подтолкнули: «Иди, попрощайся с мамой».

Он посмотрел в ее лицо и, не увидев знакомых темных глаз, всегда, несмотря на самую жуткую усталость и безнадежность, чудесно-живых и любящих, громко произнес: «Откройте ей глаза!»

После этого все покатилось. Бабушка умерла через полгода, отец запил и все чаще являлся домой в сопровождении каких-то темных личностей, пахнущих перегаром. Они научили Пашку пить, и уже в неполные семь лет он мог, не морщась, выпить стакан водки. А перед глазами заваливался на бок, плыл маленький дурнотный мирок, и Паша падал на кровать, горло хрипло клокотало, выталкивая сухое рыдание, — и мальчик забывался…

Вскоре у экс-инженера Иванова стало вполне хватать денег на водку, которая в огромных количествах лилась каждый день в его квартире.

Впрочем, тут же выяснилось, что квартира уже перестала быть его.

Оказалось, что в пьяном угаре Иванов подписал какую-то бумагу, получил немерено денег — вот их-то он и пропивал, — а потом, когда деньги закончились, явились благодетели, показали документацию о продаже квартиры и, как итог всего, — предъявили ордер на выселение.

Так экс-инженер А.Н.Иванов стал бомжем. Вместе с сыном.

Теперь основным занятием Паши стало нищенство и воровство. Впрочем, воровал он необычайно ловко, и папа только дивился смекалке и криминальным талантам своего сынка — «нытика».

Сам же Иванов ограничивался тем, что пролеживал бока в старом сарае и пил — на деньги, «нажитые» сыном, — замечательные напитки «Свежесть», «Троя», «Боми», а также «Тройной» одеколон. Пил с дворником Герасимом, запойным пьяницей и, как нарочно, — глухонемым. Правда, собаки Му-му у него не было.

А если бы была — пошла бы на закуску, как болонка старухи из седьмой квартиры.

Со времени смерти матери в Паше словно что-то перевернулось. Перевернулось и затвердело.

Из плаксивого и забитого домашнего мальчика, стыдящегося своей бедности и никогда не знавшего игрушек, кроме того медведя, что подарила ему мать на трехлетие, он стал уличным волчонком. Жестоким, злым, сознающим, что стоит ему в чем-то уступить или проявить слабость — все, его затопчут.

И вот однажды он не вернулся в старый сарай, где пьяно мычал глухонемой и не более членораздельно выражался его, Паши, пьяный отец.

Он шел по улице, щупая в кармане только что стянутый у какой-то зазевавшейся женщины кошелек. Кошелек до того лежал в сумочке, которую он уже продал за полтинник скупщику Гене на базаре с сомнительным названием «Плешка». А в кошельке Пашка обнаружил три сотенные купюры и еще мелочи рублей на сорок.

Он шел и размышлял: сотню надо отдать папаше, пускай пропивает, скотина, а на остальные деньги… а на остальные деньги…

Что он приобретет на остальные деньги, Пашка решить не успел. Потому что прямо на него из-за угла вывернул питбуль, он стремительно пожирал короткими кривыми лапами разделяющее их расстояние.

Пашка остолбенел. Все, что он слышал об этих свирепых «новорусских» псах, не давало ему никаких надежд на хеппи-энд. Тем более что пес, по всей видимости, был откровенно нацелен на него, маленького бродяжку Пашку Иванова.

Впрочем, «волчонок» не стал ждать, пока его разгрызут, как аппетитную мозговую кость. Он с неожиданной силой вырвал из низкого, с полметра, заборчика увесистый кол и, когда пес рванулся, стелясь в длинном хищном прыжке, ударил его прямо по злобной оскаленной морде.

Да так, что пес рухнул на землю, визжа и обливаясь кровью.

Пашка ударил его ногой — раз, другой, третий. Пес отлетел к заборчику, поднялся… и вдруг снова пружинисто скакнул на дерзкого мальчишку.

Прыжок был таким неожиданным, что Павел успел только смягчить его силу, но не отвести вовсе. Собака и человек упали на землю, и возле своего горла Пашка увидел мощные клыки, с которых капала противная, едко отдающая псиной слюна.

Как ему удалось извернуться, он не понял. Вероятно, пес был сильно оглушен первым ударом, если позволил жертве вывернуться. Пашка вскочил на ноги и обрушил на короткое мускулистое тело пса всю свою ярость… кол свистел в воздухе, уже обагренный кровью, визг питбуля перешел в предсмертный хрип…

Но Пашка не слышал этого. Как не слышал и того, что в нескольких шагах от него тяжело прозвучало:

— Ты глянь, Слава, как он Майка разделал.

— Да, Майк попал под раздачу. Просто волчонок какой-то, мать твою!

— Бери его!

Пашу схватили сзади сильные руки, он попытался было извернуться, но тут к его лицу поднесли что-то тошнотворное, задыхаясь, он судорожно глотнул воздух, и от этого в голове тяжело замутилось, и он потерял сознание…

* * *

Пашка очнулся в большой светлой комнате. На кровати. Рядом кто-то сопел. Пашка повернул голову и увидел вытянувшегося на кровати мальчика тех же лет, что и он. С перевязанной головой.

А у Пашки была перевязана правая рука и плечо. Аккуратно, заботливо перетянуты. Пашка напряг память и смутно припомнил, да, именно там его зацепил пес. Наверно, серьезно зацепил, раз упекли сюда, в больницу.

В больницу? В больницу ли?..

Дверь отворилась, и в комнату вошел человек. Среднего роста, среднего телосложения, среднего… да и весь человек был какой-то средний, незапоминающийся, блеклый.

— Проснулся? — спросил человек и присел на край кровати. — Молодец. Здорово ты от пса отделался… молодчинка. Другого бы зверюга загрыз.

— А где это я, дядя? В… в больнице?

— Ты теперь тут будешь жить, — сказал дядя. — Твоего папу лишили родительских прав. Теперь будешь жить у нас. У нас хорошо.

— Это детский дом? — спросил уже умудренный жизнью Паша. Спросил не просто так. Он уже ничего не делал и не говорил просто так.

Дело в том, что у него был один знакомый, который сбежал из бюджетного детского дома, в который месяцами не начисляли деньги. Предпочел ему бездомную жизнь. Самое невинное, что Паша услышал об этом детском доме, это то, что воспитанники от голода ловили и ели крыс, а физкультурник, он же руководитель культмассового сектора, он же замдиректора, изнасиловал трех девочек из старшей группы.

Человек покачал головой и ответил:

— Нет, ты не в детдоме.

И это оказалось правдой: Паша действительно был не в детдоме.

Глава 10 Воспитатели

Это была школа выживания.

Юридически она действительно была оформлена как детский дом, но по крайней мере финансировалась точно не из бюджета. В бюджетных учреждениях не бывает «Пентиумов», тиров, татами, бассейнов, тренажерных залов, саун и прочих атрибутов сладкой жизни.

Впрочем, жизнь казалась сладкой только сначала. А потом, когда Пашка отъелся и окреп, его стали нагружать по полной программе. И физические нагрузки были такие, что порой ему хватало сил только на то, чтобы дотащить измученное тело до постели, рухнуть на нее и забыться в коротком, до семи утра, сне.

Впрочем, были и периоды отдыха. Так называемые теоретические занятия. Группы пацанов и девчонок выезжали на близлежащее озеро, и руководитель группы беседовал с ребятами о том о сем.

О жизни.

Пашка не стал подробно рассказывать нам технологию своего обучения в так называемом детдоме. Мне было достаточно нескольких упоминаний тех или иных особенностей физической подготовки ребят, чтобы понять: готовили специалисты. Специалисты высокого класса.

Павел, судя по всему, многого просто не понимал… но зато он прекрасно понимал теперь, куда девались ребята, которых отсеивали из детдома. Мальчика Ваню, не выполнившего какого-то теста, а потом нагрубившего Сергею Иванычу, своему воспитателю… этого Ваню потом отправили в Питер. Да, в тот самый скверик, куда ходили педерасты и педофилы. Вероятно, паренька просто продали, как раба.

Хорошо еще, что не на трансплантанты.

Из того, что рассказал нам Пашка, стало понятно: из ребят старательно вытравляли человеческое начало. Искривляли систему ценностей.

Безусловно, существовало многое, о чем Павел просто не мог догадываться: например, двадцать пятый кадр, втискивающий в подсознание определенную информацию и бередящий первородные звериные инстинкты, и психоделические препараты. Все эти технологии давно применялись в спецслужбах, но в несколько иных целях.

А с Пашкой работали, по всей видимости, выходцы из спецслужб.

Хотя вряд ли. По крайней мере, если бы подобные бесчеловечные разработки типа проекта «Киндеркиллер» осуществлялись спецслужбами, то Гром знал бы об этом. И не стал бы поручать мне расследовать это мутное тарасовское дело с таинственным убийством банкира Гроссмана, как две капли воды похожим на убийство другого воротилы банковского бизнеса — Даниила Демидова из Петербурга.

— Первое задание я получил полгода назад, — сказал Пашка. — Это был отмороженный гастролер из Казани. Приехал сюда стричь бабки с одной татарской фирмы, которая… они все в этой фирме были из Казани и переехали сюда от наездов тамошней… тамошней братвы. Вот мне и сказали… Он набожный оказался, сука. Приехал и прямо в мечеть. Так я его у мечети. Пока они метались, я и ушел. А мне дядя Миша подарил новый диск с компьютерными играми.

— Кто такой дядя Миша? — медленно спросила я.

Паша перевел на меня взгляд и ответил:

— Один из наших воспитателей. Он нас в тире обучал, и еще меня одного учил этому… ушу. По ин-ви-ди-ду-альной программе, — с трудом выговорил Пашка.

— Индивидуальной, — грустно поправила я. — Значит, все это устроил ты? Мне нужно было сразу догадаться. Да.

Выстрел со сцены, алогичные метания с «запаленным» на другом убийстве пистолетом. И особенно это загадочное исчезновение убийцы из квартиры Шикина. Конечно, Пашка вышел из нее, просунул руку между дверью и косяком — руку, которая гораздо меньше самой миниатюрной женской руки — и накинул цепочку.

Элементарно. Элементарно объясняется это отсутствие логики в действиях убийцы. То сильное и неуловимое звено, что не позволяло выстроить всю цепочку, всю схему этих преступлений.

Логики и не могло быть, потому что работал ребенок.

Значит, Паша сказал Шикину о том, что узнал меня в этой новой преподавательнице Елене Владимировне. И Шикин, уже сматывающий удочки из гимназии, решил просто-напросто убрать меня.

Пашка понял это. Впрочем, почему понял? Он знал это с самого начала. И он стрелял… не знаю, зачем он стрелял, может, ему было противно, что женщину, глазами и голосом похожую на его мать, убьет другой человек… Господи, до чего мы дожили! Детское милосердие… вот оно какое!

Не надо упрекать меня за непоследовательность задаваемых Пашке вопросов и приходящих в голову объяснений того, что раньше оставалось загадочным. Да, я спецагент Багира и повидала в своей богатой приключениями жизни многое, но, когда передо мной сидит мальчик и говорит такие вещи… это уж слишком.

Я схватилась за голову и едва сдержалась от ругательств, в которых выплеснулись бы снедавшие меня ненависть и ужас. Впрочем, я быстро пришла в себя.

— Хорошо, Паша. Хорошо. Ты спас мне жизнь. А долг платежом красен. Думаю, что этой-то пословице твои… воспитатели тебя научили, да? Очень хорошо. Как ты нашел мой адрес?

— Я отобрал у Сережи Гроссмана мобильник его папы. А там в памяти два твоих номера — мобильный и домашний. А по домашнему телефону не так сложно узнать адрес.

— А как тебя выследили?

— А это очень просто. Гроссман… Серый сказал им. Выбрался из пруда и накапал: к кому я поехал… зачем, от кого прячусь.

— Так он что, все знал?

В глазах Паши блеснуло что-то дьявольское, он хотел что-то сказать, но — непонятно почему сдержался.

— Сережа? Он… да, я ему рассказал. Он ненавидел своего отца.

Это новое заявление уже не привело меня в шок. Более того, после всего сказанного Пашей я уже не находила сил — и не видела смысла — оспаривать это заявление.

— Сережа… ненавидел Бориса Евгеньевича?

— Да. Он тоже занимался в нашей… школе. На выходные ездил. Он все знает. Все умеет. Вы на него… на него не смотрите, что он богатенький буратино. Он еще хуже… хуже меня.

— Господи… но почему он ненавидел Бориса Евгеньевича, Паша?

— Потому что… потому что Серый как-то раз случайно заглянул в кабинет своего папы и увидел, что… что его папа…

Паша замолчал.

— Что — его папа? — с нажимом спросила я. — Что такое сделал его папа, что Сережа его возненавидел? Что увидел Сережа? Да говори же!

— Что его папа трахает своего охранника Юру! — с отвращением выговорил Пашка. — Педик этот ваш банкир! — неожиданно выкрикнул он. — Серый пошел блевать и…

— И что, он знал, что его отца собираются убить? Что ты — его отца…

— Конечно!

— И… ничего не сделал?

И снова мне показалось, что Паша хотел что-то сказать, но опять сдержался.