Ночной смотрящий

Лузгин словно проснулся. Тряхнул головой. Народное ополчение шло по улице гуртом, и он вместе с ним.

— Момент! — сказал он Вите. Протолкался вперед, к Муромскому. И сделал то, что нужно было с самого начала, чтобы расставить точки.

— Вы же сообщили в город? — спросил он.

— Ха! Ну ты даешь. В том году еще. В охотинспекцию капнули. Хотели сначала ментам заявление написать, но те не приняли. Сказали, когда зверь человека сожрет, тогда, может быть, следователя пришлют. Я, понятное дело, поспрашивал кого мог. Оказалось, есть уже в городе и погибшие, и следствие полным ходом, и ментовка вовсю за зверем гоняется. Он по окраинам шастал. А потом к нам зоологи приезжали…

— Про это я слышал.

— Про то, что они пропали, — тоже?

— Представьте себе.

— Интересные были ребята. Скромные, интеллигентные, но очень уж неразговорчивые. Я их и так, и этак — ни в какую. Настоящие зоологи, мать их еб. Зоологи в штатском — понял, да? Жили тут неделю, днем все больше отсыпались, ночами по лесу бродили. Потом сказали — ушел зверь. Могли бы нас спросить, будто мы не знали. Он, понимаешь, когда от села далеко, сразу как-то легче дышится. Ну и, в общем, попросили меня господа секретные агенты отвезти их за Горелый Бор. Я что — отвез, сколько дороги хватило. Они попрощались, в лес ушли. А через месяц являются менты — и за жабры меня!

— Деда, который их сюда подвозил, тоже допрашивали. Может, знаете, он на желтом «запоре» ездит.

— Слыхали, жаловался. Но с него взятки гладки, а на меня чуть убийство не повесили. Я уже, не поверишь, со свободой простился, и тут менты отстали. Может, узнали что-то. Тела, допустим, нашли. Такая херня, Андрей. Вот ты взял бы и написал про это. А? Чего молчишь?

— А что писать-то, дядь Сереж? — искренне удивился Лузгин. — Ну как вы себе это представляете? «Антинародный режим скрывает от общественности таинственные события в провинции! Ужасный монстр терроризирует население!» Так, что ли? Факты нужны, факты. Хоть кто-то этого зверя видел?

Они подошли к громадному дому Муромского. Откуда-то из недр густо заставленного хозяйственными постройками участка пару раз тявкнула мелкая собачонка. Ополчение закурило и развесило уши.

— Зверя не гарантирую, но следы мы тебе покажем, следы наверняка сегодня будут свежие, — пообещал Муромский. — Можешь их сфотографировать, если есть чем. А нету — я «мыльницу» дам.

— «Звериный оскал грабительской клики Чубайса!» — выдал очередной заголовок Лузгин. — «Эксклюзивные снимки: еврейские олигархи-живоглоты наследили на русской земле!» Слушайте, не будем форсировать события. Дайте мне осмотреться, хорошо?

— Толку от вас, журналистов… — буркнул Муромский. — Скажи честно, тебя-то хоть не купили гады?

— Да кому я нужен… — отмахнулся Лузгин. — Даже не предлагали. А потом, у них все равно столько денег нет.

— У них — есть, — убежденно сказал Муромский. — Ну ладно. Я сейчас.

Он скрылся за домом и через пару минут вернулся с собакой на поводке.

— Пират, — гордо представил Муромский небольшую остромордую лохматую псину с загнутыми кончиками ушей.

— Жалко, — сказал Витя.

Муромский утвердительно хмыкнул и пошел к околице.

— Фонари-то у всех? — спросил он через плечо. — А то могу дать. Андрей, у тебя где?..

Лузгин достал из кармана миниатюрный, в пол-ладони, плоский фонарик и, не дожидаясь ехидных реплик, сдвинул регулятор. На улице смеркалось, до полной темноты было еще далеко, но узкий луч шибанул вдоль улицы.

— Энерджайзер, — сказал Лузгин. — Маленький, да удаленький. Светит отменно, правда, батарейки жрет.

— Модный парень Андрюха, — хмыкнул Витя. — Всегда был пижон. Весь в отца. Эх, Димка, Димка, дружок мой, рано ты помер…

Ополчение принялось вздыхать, Лузгин закусил губу. Отец его тоже, как и многие из местных, не пережил суровые девяностые. Сгорел. Андрей осиротел гораздо раньше, чем хотелось бы, частенько ощущал себя, будто ему в жизни чего-то очень важного недодали, и втайне осуждал знакомых, которые собачились с родителями. Полноценная, в три поколения, семья была, по его мнению, безусловным благом.

Как так вышло, что собственный брак Лузгина оказался в фазе полураспада, Андрей сам до конца не понимал. И в Зашишевье его пригнала настоятельная потребность очистить душу, разобраться в себе, отрешившись от московской суматохи. Побыть наконец одному — в надежде, что именно временного одиночества ему не хватало последние годы и вскоре, отдышавшись, он сможет вернуться домой свежим и готовым любить дальше ту, которую по-прежнему хотелось любить, но уже не очень получалось.

А у них тут зверь.

— На всю жизнь запомнил, — буркнул Лузгин тихонько, Вите на ухо, — эту вашу историю про «камень надо передвинуть».

— Гы! — гордо сообщил Витя.

— У Козла потом доска не пролезала, а дяде Юре надо было срочно по-французски перевести, что на бутылке написано. И все в один день.

— Гы! — повторил Витя еще громче и удовлетвореннее.

— Я к вечеру протрезвел немного, вышел прогуляться, а отец на Крестах с какого-то мотоциклиста пытается шлем содрать, до дома, мол, дойти…

— Не-е, это Юра. Димка-то в шлем вцепивши, а Юра и говорит — ну чего тебе, жалко, одолжи дружку моему шлем, домой сходить, он без шлема уже не может…

Село осталось за спиной.

— Ну что, дедушка, куда живца? — спросил Муромский.

— А вон, — сказал отставной егерь Сеня, главный авторитет в охотничьих вопросах, указывая на одиноко стоящую полевую сосну. — Прямо туда. И не сомневайся, милок.

Муромский вздохнул и повел Пирата к сосне. Пес бодро семенил короткими лапами и слегка подпрыгивал. Ему было весело. Пока что.

— И не сомневайся, — повторил Сеня.

Сеню вообще-то звали, как и Муромского, Сергеем. О чем Лузгин, которого Сеня еще годовалого на коленях нянчил, узнал через четверть века, и то случайно. Как говорил отец: «Здесь имена выбирают людей, а не наоборот». Действительно, стал же Мурманский (по паспорту Иванов) — Муромским, Яшины — Яшкиными, и называли же одного плотника всю жизнь Козлом. Ничего, уважаемый был человек. Что интересно, вовсе не Козлов по фамилии…

Трудно не полюбить такие места. Это Лузгину тоже отец говорил, и с годами сын понял — да. Не захочешь полюбить — хотя бы оценишь по достоинству. Здесь человека принимали не каким он хотел казаться, а каким на самом деле был и, возможно, никогда себя не видел.

— Значит, ты, милок, туда иди, — распоряжался Сеня. — А ты, милок, вон туда…

— Встаем на номера, — буркнул кто-то.

— А ты, милок, — это уже Лузгину, — давай с Витей. И поперед него не стреляй, ты ж на зверя-то…

— Не ходивши, — перебил Лузгин. — Все нормально, дядь Сеня, я буду тих и скромен.

Вернулся к околице Муромский, хмурый и подавленный. Издали пару раз обиженно тявкнул Пират.

Витя послюнил указательный палец и ткнул им вверх.

— В самый раз ветерок, — сказал он. — Ни больше ни меньше. Бля буду, сюда зверь придет. И мы ему… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

— Сожрет Пирата — голыми руками словлю и яйца на уши намотаю, — сообщил, ни к кому не обращаясь конкретно, Муромский.

— Это если он кобель, — ввернул Витя. — А если сука?

— Тогда п…ду на нос натяну! — Муромский невесело хохотнул.

— Ну ладно, братка, ни пуха, — Юра хлопнул Витю по плечу и тяжело утопал вдоль околицы.

— К черту тебя, брательник! Эй, Андрюха, давай за мной.

Быстро темнело. Ополчение разошлось по номерам, и Лузгин уже через несколько минут понял, что расположение соседей знает, но самих людей не видит.

— Курить завязывай, милок! — прикрикнул на кого-то Сеня.

— Начальник, бля, нашелся, — ответили ему. — Не ссы, бычкую.

Витя сел прямо на землю под ивовым кустом, поставил ружье между колен торчком и сказал:

— А покурить-то совсем не лишне, пока можно еще.

Лузгин уселся рядом. Земля, прогревшаяся за день, оказалась приятно теплой, хоть засни тут.

Пират снова тявкнул, потом взвыл. Получалось у него вполне отвратительно.

— Никак судьбу чует! — произнес Витя невнятно, жуя папиросный мундштук.

Лузгин тоже решил закурить, осторожно щелкнул зажигалкой и упрятал огонек сигареты в ладонь. Табак показался вкуснее обычного. Сказывался зашишевский воздух. На этом воздухе и курилось по-особому, и пилось, и елось, и еще множество приятных вещей обретало неожиданные свойства, и хотелось всего побольше, желательно сразу. Лузгин однажды в Зашишевье неделю пропьянствовал и выглядел потом как огурчик. А в Москве он после трехдневного загула лежал пластом.

Из села Пирату ответила сначала одна псина, вскоре подключилась вторая.

— Всю жизнь интересуюсь, это они переговариваются, или как, — пробормотал Витя. — А может, поют?

— Или как. Если, конечно, верить зоологам.

— Видели мы тех зоологов, — сказал Витя. — Ну их в жопу. Чистые упыри. Хотя ничего ребята, обходительные, вот только…

— Что — только?

— Не знаю. Честно, не знаю. Ты с ним говоришь, а он сквозь тебя смотрит. Или они такие и должны быть?

— Выпивал я однажды с зоопарковскими, люди как люди. Веселые. Обещали крокодилом угостить, когда сдохнет. Бедняга долго не протянет, ему какая-то гнида по морде кирпичом навесила, он с тех пор в депрессии. Удивительная скотина — человек. Ну залезь к крокодилу в вольер и там хоть кувалдой его лупцуй, это будет по-честному. Нет, обязательно надо с безопасного расстояния кирпичом! Ты таких деятелей понимаешь, дядь Вить?.. Вот и я не понимаю.

Собачье трио выводило рулады. Лузгин снова огляделся и забеспокоился — совсем ничего не было видно. Где-то справа в темноте скрывался Юра Яшин, слева засел Муромский — по идее. Впрочем, сейчас полагалось не смотреть, а слушать.

— Давай теперь потихоньку, — шепнул Витя, будто угадав мысль Лузгина.

Прошло около получаса. Несчастный Пират то умолкал, то снова принимался за свое. Лузгин от души пожалел Муромского. Настроение постепенно менялось — расслабленное ощущение участия в каком-то трагифарсе уступило место знакомой с детства охотничьей настороженности. Вероятно, Лузгин внутренне согласился с правилами игры. И чувствовал себя примерно как на утином перелете — просто ждал развития событий, без лишнего напряжения, но готовый мгновенно среагировать на появление дичи.

Он вспомнил, как это было: отец, совсем еще молодой, сидит на заборе, в драной телогрейке и громадных валенках с галошами, а над головой у него пролетает стая — отец прямо с забора со страшным грохотом дуплит, и пара уток валится к его ногам… На самом деле «перелет» не всегда удавался. Однажды они битый час гоняли по кустам подранка, швыряя в него пустые гильзы и камни. А подранок оказался на поверку старой опытной уткой, обогнавшей стаю. Он пешком утопал от незадачливых охотников и, оказавшись на безопасном расстоянии, взлетел, громко крякая — как показалось тогда маленькому Андрею, ехидно. Через минуту появилась стая и, вместо того чтобы начать снижение, прошла высоко-высоко.

«Сделали нас, как маленьких, — сказал отец. — Понял? Толковая у них организация. Мотай на ус полезный опыт. Ничего, придем завтра. Не у каждой же стаи такой лидер впереди летит».

Следующим утром выяснилось, что хищная птица растерзала нескольких домашних утят на пруду у Вити. А вечером, придя на перелет, отец заметил ястреба.

«Видишь — на осине? — спросил отец. — Наверняка это он Витиных утят погубил. Сними его».

На суку будто мешок сидел. Андрей прицелился и выстрелил. Мешок сдуло. Они подошли к дереву, отец включил фонарь. На земле возился, громко шипя, раненый ястреб. «Добей», — сказал отец.

Ястреб был страшен — Андрей навсегда запомнил, с какой бешеной ненавистью птица смотрела ему в глаза, когда он опустил ружье, прицеливаясь. Эта ненависть пугала, но она же и подтолкнула скорее все закончить. До той ночи Андрею не приходилось совершать хладнокровного убийства, ему был знаком лишь охотничий азарт. Одно время мальчик сомневался — как это можно, стрелять по ни в чем не повинным животным, — но первый же «выход на утку» все расставил по местам. Они два часа колупались на плоскодонке вдоль заболоченного берега. И когда утка выскочила прямо из-под носа лодки, стремительно уходя назад — поди скажи, что птица дура, — Андрей развернулся и чуть ли не с наслаждением нашпиговал ей задницу дробью. Именно так: дроби сволочи в задницу… Но одно дело противоборство, а совсем другое — месть.

Утята были очень милые, светленькие, доверчивые, забавные. Может, и не этот ястреб убил их. Тем не менее Андрей снес ему голову выстрелом в упор и никогда не жалел о содеянном. Много позже, через годы, он понял — ему в принципе несимпатичны животные-убийцы. Тигры и львы не будили в Лузгине никаких восторженных чувств. Леопарды с гепардами оставляли его равнодушным. Волки раздражали. Фольклорная лисичка-сестричка при ближайшем рассмотрении оказалась довольно противной тварью. Лузгину по жизни нравились еноты и барсуки. Впервые увидев скунса, он вспомнил, что на Западе можно купить это чудо природы с ампутированной железой, и всерьез задумался, не подкопить ли деньжат. Еще Лузгин мог часами смотреть на кенгуру, а над капибарой просто медитировал.

Изо всех хищников он почему-то уважал одних крокодилов.

— Андрюха…

— А? — Лузгин от неожиданности дернулся и тут же мысленно себя обругал. Надо же так далеко унестись на крыльях воспоминаний — чтоб их переломало… И где, на охоте! Хотя какая это охота — пародия одна.

— У тебя часы не светятся? — спросил Витя.

— Не-а.

— Ладно, справимся, — Витя накрылся курткой. Чиркнула спичка. — Полпервого. Долго ждем. Пора бы уже. Давно пора. Это нас кто-то сглазил, бля буду. На-ка…

Лузгин протянул руку и получил в ладонь что-то шершавое.

— Корочка сухая, — объяснил Витя. — Пожуй.

«Народное средство от сглаза на охоте», — вспомнил Лузгин и послушно сунул корочку в рот. Откровенно говоря, он был не против сглаза. Ему совсем не хотелось, едва выбравшись на волю, угодить в центр непонятных событий. Лузгин резонно предполагал, что он, с его журналистским удостоверением и репутацией «городского», то есть человека ушлого и пронырливого, окажется крайним в любой истории, какая тут приключится. Его непременно о чем-то попросят. И попробуй откажи. Да он и не собирался отказывать, не мог, только вот планы на лето у него были — ну совсем другие. Мечталось найти вокруг тишь, гладь, божью благодать…

На другом конце села истошно заорала скотина.

— Ах, сучара… — выдохнул в сердцах Витя.

Вторя скотине, дико взвизгнула женщина.

Когда Лузгин в последний раз так бегал, он и вспомнить не мог. Не факт, что ему вообще случалось носиться подобным образом, сломя голову. Мужики шпарили по улице, бухая сапожищами, и сквозь запаленное дыхание там и сям прорывался отборный мат. Против ожиданий, никто не оступился, не влетел в забор и не выпалил случайно. Лучи фонарей хаотично вырывали из темноты куски пространства. В домах загорались огни, на Крестах кто-то уже колошматил железом по железу, внося в происходящее дополнительный элемент сумятицы. Вокруг надрывались уцелевшие собаки, а далеко, в самом конце улицы, дурным голосом ревела корова, блеяли овцы, тарахтели куры, и все это многоголосие накрывал женский визг.

«Орет баба — значит, живая», — подумал Лузгин.

Ополчение проскочило Кресты. «Рельсой» в Зашишевье служил лемех от старого плуга, и сейчас какой-то парнишка, от силы лет десяти, упоенно лупил по нему монтировкой.

— Домой пошел, мать твою ети! — рявкнул Витя, и ребенка как ветром сдуло.

Лузгин почувствовал, что отстает от толпы, и прибавил ходу. Странно было в свои тридцать с небольшим догонять пенсионеров, траченных крестьянской работой и крепко проспиртованных, однако же… Зато не страшно за их спинами. Похоже, Лузгин всерьез заразился общим настроением и уже немного опасался неведомого зверя.

Впереди бухнул выстрел, потом еще один.

— От-ста-вить! — проорал Муромский.

К прочей живности в придачу заголосила кошка. Вероятно, поймала картечину не самым жизненно важным местом.

Пострадавший дом был третий с краю, последний жилой на улице. С заднего двора кто-то опять выпалил, и сквозь шумовую завесу Лузгин отчетливо расслышал характерный звук, который не спутаешь ни с чем — тресь! — это пуля вошла в живое дерево.