Игры с судьбой. Книга первая

— Туфельки хочу купить. Самые прекрасные туфельки на свете из сапфиров, бриллиантов и серебра.

— Что? — гремит голос Гая, отражаясь от стен, стекол и потолка.

— Туфельки, — повторяет Дагги и закрывает глаза. Сил поддержать беседу нет.

— Туфельки, — ошеломленно бормочет Гай, ничего не понимая.

…Она вошла в его жизнь, словно ураган, ворвалась, разметав все и вся. Босоногая. Невысокая. Быстрая. Гибкая. Женщина — змея. Женщина — мечта. Черные кольца густых волос, темная бронзовая кожа, карие глаза с россыпью золотых монет на дне. Жаркие губы, от которых он сходил с ума.

Жадная. Щедрая. Страстная.

Первобытная.

Женщина-стихия.

Та, что забыть нельзя.

А до встречи с ней он и не знал, что любовь может принимать разные обличья. Ее любовь была дурманным, тяжелым хмелем. Ее любовь была наваждением. Любовь — ненависть, любовь — борьба. Поцелуи-укусы. Взгляды, полные пламени.

Он сходил с ума. И вся вселенная значила меньше, чем сладкое, геенной огненной горящее, дарящее безумное наслаждение лоно. Весь мир мог провалиться в преисподнюю, лишь бы рядом была она.

Что это было, Судьба?

Кувыркаться на ложе расстеленного плаща под звездными небесами, наплевав на условности, позабыв все на свете, не слушая предупреждений приятелей, не ведая страха. Исследовать каждый изгиб совершенного сильного тела, словно выточенного влюбленными руками искусного скульптора.

И когда она трепетала в его объятьях, крича от наслаждения, ее крики были самой волшебной музыкой. Затуманенные взлетом на небеса, глаза. Искаженные судорогой черты. Ногти, что оставляли на его спине кровавые следы.

Вся она — нежная и жестокая одновременно. Кто виноват, что его она выбрала в отцы своего сына? Кто виноват, что он не смог пройти мимо, когда позвали, ударив в грудь стрелой амура полные желания и страсти ее глаза?

Эрмийка. Ведьма. Валькирия.

Его любовница. Его женщина. Звенящая, как удар меча.

И давно стала тленом плоть. Давно, так что за туманом прожитых лет, и не помнится — знал ли он когда закрылись полные пригоршней золота ее глаза.

А все равно не забыта встреча, слова, сказанные под сенью огромных ив, сквозь ветки которых просвечивает небо….

— Я куплю тебе самые распрекрасные туфельки, что существуют на свете, моя королева….

И посмеялась Фортуна, недовольно наморщив носик. Хочешь простого тихого счастья отцовства, познания семейного уклада — плати! Плати так, что захлебнется в боли душа.

Знать бы заранее, но разве существовал бы выход и тогда? Что он смог бы сделать, как обмануть Фортуну, которой надоело улыбаться его выходкам?

Фортуна — девочка ревнивая…. Самая жестокая возлюбленная — Госпожа Судьба.

Не из-за того ли, что, поманив не жемчугами и алмазами, не золотом, не властью, а продолжением рода, самой великой драгоценностью поманила Фортуна, он, презрев все и вся, рванул как безумец на Эрмэ? Не из-за сына ли рискнул предстать перед очами Императора?

Дерзкий мальчишка! Ты так верил в свою Судьбу, в свою удачу!!! В то, что светит тебе особенным светом твоя и только твоя звезда!

И как больно оказалось падать с высоты, с пьедестала, на который Судьба вознесла.

Империя! Мир темный. Мир, полный яда. Не мир — сплошной океан отравы. Сосредоточье страстей и зла. Не мир — его изнанка. Стоило послушать друзей, стоило прислушаться к их голосам… — не рванул бы никуда. Жил бы в холе, тепле и неге. Не зная боли, не зная страха, ненависти. Не нося в сердце яда. И осталась бы вольной птицей душа. И неслись бы в пронзительную синь неба песни, от которых огнем горела, плавилась белым воском душа.

Все было б иначе. Да только б не было сына. Оказалась бы оборвана ниточка продолжения. И разве можно было б жить, не вспоминая утерянной возможности светло и не скорбя?

Все вышло, как вышло. И если б было дано переписать минувшее набело, не те ли самые шаги повторил бы он вновь, ступая рядом с Анамгимаром, не зная, что за шутку приготовила судьба?

Давно осыпалось золото волос. Сгорела в адском пламени юность. Давно он разучился доверять безоглядно. И голос, прекрасный голос, которому было дано увлекать сердца, смолк. Забыла умение петь душа. Что б петь — нужно любить. Ненависть, искажающая черты, песен не рождает.

И вспоминается краткое замечание Анамгимара, заставляющее гореть кровь огнем.

— Через неделю уходит транспорт на Эрмэ.

Что ж, он готов сыграть. У него тоже есть подарок для Императора. Кое-что весомое. Долги должны быть оплачены, каковой бы не была цена.

Глубоко вздохнув, он открыл глаза, посмотрел на Гайдуни. Не хотели повиноваться запекшиеся губы. Но так хотелось подарить хоть тень утешения.

— Все наладится, — проговорил он, — верь мне. Все будет как надо.

— Твоими бы устами…

— Ваш Пайше работает на Разведку. И у Стратегов появилась какая-то тема для обсуждения. Возьми за шиворот мальчишку. Насколько известно Разведка всегда щедро оплачивала услуги сторонним лицам.

— Хочешь, что б Оллами дала повод Анамгимару?

— Не дрожи коленками, Гай. Скоро, очень скоро Анамгимару Эльяна будет не до тебя.

— Твоими устами….

И вновь расцветает на губах слабая, славная улыбка, которой не поверить нельзя. И плещется в серых глазах океан нежности и тепла, изгоняя осколки зимней стужи, растапливая старую толстую корку льда. Подступают к глазам слезы. Соль и вода.

И вновь, встрепенувшись в душе, расправляет слабые крылья надежда. Птица, что всегда ждет добра.

Тяжелый вздох Гайдуни разрывает тишину. Катятся с губ полновесные, хоть и приглушенные проклятья.

Но надежда уже расправила крылья. И кажется, что с неба, покрытого стеганым одеялом мохнатых туч, светит, сияет, переливается яркая и сильная, непутевая и дерзкая — его путеводная звезда. Его воскресшая звезда!

10

Суета космопорта. Шум. Гам. Толчея. Своеобразный мир, в котором несведущему легко сойти с ума. Мир, подчиненный строгому порядку.

— На Эрмэ? — усмехается диспетчер, которого удалось выловить средь суеты. — Это лично к Анамгимару. Сумеешь понравиться — возьмет. Даже задарма.

Насмешливый взгляд скользит по прядям волос, уложенных с тщательной небрежностью, присыпанных бриллиантовой пудрой, по правильным чертам молочно — белого лица, с искусно подведенными глазами, доброжелательной улыбкой на четко очерченных чуть пухлых губах. С плеч стекают дорогие ирнуанальские паучьи шелка, блистая бриллиантовым блеском. И смешит изысканный веер в руках с точеными пальцами, где каждый ноготок сияет капелькой сапфира. Но особо бросаются в глаза туфельки — стилеты каблуков, изысканное сплетенье сапфиров, сверкание бриллиантов, скромные ниточки серебра.

— Так и ни одного корабля? — в шелковом голосе насмешка. А в руке приличного достоинства купюра. Весьма и весьма весомый знак признательности.

— Ну, не хочешь искать Анамгимара, так обратись к его капитану. За хорошую плату подкинет хоть к Шайтану на рога. «Кариафа» стоит на краю поля. Сектор А. Заправлен и ждет команды на старт. Уходит сегодня во второй половине дня. Туда, куда тебе и нужно. Капитана зовут Иялла.

Купюра перекочевывает из руки в руку.

— Эй, — голос диспетчера срывается, дрожа. — Только не суйся ты на Эрмэ. Тебе не нужно туда! Найдешь приключений!!! Слышь, или тебе голова не дорога?

— Спасибо за совет, — откликается посетитель. — Но я не нуждаюсь в них. Сам могу дать кому угодно.

— Вот каналья! Да говорят же тебе, назад не вернешься никогда!

На бледных, четко очерченных губах возникает тень улыбки, но в серых глубоких глазах — ни тени страха. Ни тени интереса. Ни одного вопроса.

Развернувшись, странный посетитель следует к выходцу на летное поле. Диспетчер удивленно смотрит вслед, запоминая.

Мягкие движения сглажены летящими шелками, гордо поднята голова, дерзок разворот плеч. Полное отсутствие багажа.

Куда ты летишь? Зачем? Правда ли, что не ведаешь страха?

Остановиться бы. Остаться. Плюнуть на все. Затаиться, забившись в щель, откуда никто не достанет испуганного зверька. Но как смотреть в глаза Гаю? Как жить тогда? Обещано — немало. Ты всегда исполнял свои обещания, Дагги Раттера. Выполни и в этот раз. Ну что тебе стоит?! Тебе же улыбается, тебя любит Судьба, эта жестокая девочка — Леди Фортуна.

Чем ты заслужил ее милость?

А какая в этом, по сути, разница?

Давно спеты все песни.

Кто не знает — не узнает твоей тайны никогда. Нет Ареттара, словно и не было. Остались лишь звуки, сбереженные у сердца людьми. Голос, что не забыть никогда. Остались стихи — россыпи серебряных строк — слова, нанизанные в бусы. Остался свет, озорство, печаль. А имя давно отделилось от человека, который его носил.

И какая разница, что жива оболочка, зрячи глаза и проворны мысли. Нет Ареттара. И это — правда. Давно сгорела душа поэта, оставив ему воспоминания. А он… нет. Он не Аретт.

Но ему светит все та же окаянная звезда. И тверд шаг. Нельзя дрожать, ступая по лезвию меча. Развеваются ирнуанальские шелка, подобно взмахам крыльев бабочки.

И какая, в сущности, разница? Разве имя что-то меняет? Раз продолжается игра….

А над головою — черное небо. Не небо — бездонный провал. Дыра! И корпус «Кариафы» блестит надраенным щитом в свете прожекторов. Не определить с первого взгляда — крейсер или просто торговая баржа. Внушительны габариты, и ощерился корпус десятками пушек. Что ж, настоящий пиратский корабль, не хватает лишь флага с черепом и костями, под которыми издавна нападали на торговые суда головорезы под множеством небес — синих, черных, нежно — голубых, загадочных зеленых.

— Я хочу видеть капитана.

И только хохот в ответ. И как обычно звонкий смех стирает словно ластиком купюра, зажатая меж пальцев. Главное — не ошибиться с достоинством. Она выхватывается в момент и звучит на весь корабль звонкое, мальчишеское:

— Кэп! К вам тут какой-то чудак…. Нет, дело серьезное!!! Крупное! Да, веду, да!

Он ступает по серому покрытию дорожек, спеша на неназначенную встречу. Мрачны глаза, поджаты губы. Сколько может стоит полет на Эрмэ? Да, сколько б ни стоил, все равно эта цена будет ему по карману, пусть даже придется придушить капитана.

А капитан молод. У капитана нездоровая худоба, хищный нос, глубоко посаженые глаза под редкими бровями. Молод, ничего не скажешь, молод Иялла. Но и в юности его чудится нечто свойственное голошеим стервятникам.

— Чем обязан? — преувеличенно вежливые слова. Пока корабль не покинул порта, даже Иллнуанари блюдет законы. Насколько может. Впрочем, все переменится — дай только волю.

— Вы уходите на Эрмэ. Возьмете пассажира?

— На Эрмэ? — этот даже не пытается скрыть насмешки. — Покажи мне того сумасшедшего, который собрался к Шайтану на рога!!!

— Сколько возьмете с меня?

И вновь звучит издевательский смех.

— С тебя? Возьму даром! Сойдешь за редкую игрушку, каналья!

— Я не игрушка….

— Ты в зеркало когда смотрелся? И, — смех стихает, превращаясь в негромкий шепот, слышимый лишь им двоим, — если думаешь, что на Эрмэ что-то решаю я, то ошибаешься. Подручным Дьявола закон не писан. Могут не тронуть, могут перерезать половину команды. Там не волен над собой никто.

— И ты?

— И я. И Катаки, и Анамгимар — лишь собаки хозяина. Что, не раздумал? Тогда ступай в трюм.

— Мне нужна каюта.

— Каюта?

Смотрят исподлобья глубоко посаженые глаза, внимательно и ничего не упуская. И не может не дивиться черная, сарычья душа. То ли разыгрывают его, то ли нашелся кто-то сумасшедший, больной или отчаянный, добровольно готовый ступить на тропу скорбей.

— Хив! — хрипло кричит Иялла в переговорник. — Отведи чудаку каюту. Он с нами. А? Это — его забота!!! Не моя!

Каюта — не верх совершенства, но «Кариафа» — не отель. Не самая узкая кровать с чистым матрацем, полка с книгами, стол, табурет. Тут же, рядом, дверь, какие — никакие удобства. А еще одна дверь шкафа, утопленного в стене. Небогатая обстановка, но на корабле и она кажется роскошью.

— Вот, — говорит юнга, прежде чем развернуться и уйти. — Можете здесь провести полет. — Если нужны будут книги — я принесу. Еду тоже. По кораблю лучше не шляться. Ребята в команде нервные. Не куда-нибудь летим. В город Страха.

Голос мальчишки срывается. Видно, его, как и всех, пугает рейс на изнанку мира. В город боли. В столицу ужаса.

И трудно, ох как трудно не поддаться общему настроению. Не скулить от животного страха, но держаться с достоинством. Спокойно. Легко. Будто и не ведая.

Он благодарит взглядом, присаживаясь на кровать.

Стрелки часов обегают круг за кругом, словно вращая мельницу времен. Минута за минутой. Час, к уже прошедшему часу, складывая дни в месяцы, месяца подшивая к годам. И до старта осталось немного. А после старта — ничего не вернуть и не переиграть.

Дергается щека. А по плечу ли игра? Хватит ли сил? Помнишь ли с чего начиналось?

Он закусил губу, встав, прошел по каюте. Три шага в одну сторону, в другую пять. Взял с полки книгу, открыв наугад.

И врезались золотой финифтью в память строчки "Аюми Файэ", Саги о Странниках, воскрешая в душе целую бурю огня. Когда-то веруя, надеясь, любя, он сам складывал строки в куплеты поэмы. И как же невмочь их видеть, слыша внутренним слухом сейчас.

" И все вернется на круги своя"….

Все вернется…. Да разве возвращается то, что уже было вчера? Разве прирастают к стволу опавшие листья?

Аюми!

Сила света, сказка жизни, да были ли вы когда? Всемогущие, словно боги, ясноокие, несущие в мир знание света и сияние разума. А если были, то сгинули — куда? Верны ли старые легенды множества миров, что однажды, вы закрыли своими телами сияющее ожерелье Лиги от жадных рук Империи, от дыхания скверны, от зла? От холодного ветра смертей. Правда ли, что поменяли вы предназначенное людям на собственную смерть. Совершенные, словно сияние звезд, не ведающие зла! Убивая, вы погибали сами. Угасали навсегда.