Помоги проекту - поделись книгой:
Прервем пока судоплатовский рассказ, чтобы обратить внимание читателей на следующее обстоятельство. Павел Анатольевич невольно сам рушит только что возведенную им конструкцию грандиозных стратегических дезинформаций, якобы постоянно передававшихся немецкой стороне через Гейне-Демьянова. Вдруг летом 1944 года, накануне наступления Красной Армии в Белоруссии, обнаруживается, что Сталин недоволен как раз тем, что через Гейне практически не идет сфальсифицированных данных, которые могут помочь проведению советских наступательных операций. Однако, как можно понять из мемуаров Судоплатова, предложение направить от имени Демьянова дезинформацию о будто бы готовящемся ударе на Украине, одобрения не встретило. Вместо этого, как вспоминает бывший шеф разведывательно-диверсионного управления НКВД, Верховный Главнокомандующий отдал совсем неожиданный приказ:
«Сталин вызвал генерала Штеменко, начальника оперативного управления Генштаба, и тот зачитал приказ, подготовленный еще до нашего разговора. В соответствии с приказом мы должны были ввести немецкое командование в заблуждение, создав впечатление активных действий в тылу Красной Армии остатков немецких войск, попавших в окружение в ходе нашего наступления. Замысел Сталина заключался в том, чтобы обманным путем заставить немцев использовать свои ресурсы на поддержку этих частей и «помочь» им сделать серьезную попытку прорвать окружение. Размах и смелость предполагавшейся операции произвели на нас большое впечатление…
19 августа 1944 года генеральный штаб немецких сухопутных войск получил посланное абвером сообщение Макса (Гейне. – Б. С.) о том, что соединение под командованием подполковника Шерхорна численностью в 2500 человек блокировано Красной Армией в районе реки Березины. Так началась операция «Березино» – продолжение операции «Монастырь».
Операцию «Березино» разработал начальник 3-го отдела 4-го управления полковник И. В. Маклярский (как и Судоплатов, не чуждый изящной словесности, он написал сценарий всенародно любимого фильма «Подвиг разведчика». – Б. С.), я поддержал идею операции. Планировалась заманчивая радиоигра с немецким верховным командованием. О ее замысле во исполнение указания Ставки было доложено лично Сталину, Молотову, Берии. Санкция на проведение операции была получена.
Для непосредственного руководства этой операцией на место событий в Белоруссию выехали Эйтингон (организатор убийства Л. Д. Троцкого. – Б. С.), мой заместитель Маклярский, Фишер (впоследствии советский резидент в Америке Рудольф Абель. – Б. С.), Серебрянский и Мордвинов.
В действительности группы Шерхорна в тылу Красной Армии не существовало. Немецкое соединение под командованием этого офицера численностью в 1500 человек, защищавшее переправу на реке Березине, было нами разгромлено и взято в плен. Эйтингон, Маклярский, Фишер, Мордвинов, Гудимович и Т. Иванова при активном участии Гейне-Макса перевербовали Шерхорна и его радистов (прямо оторопь берет: столько матерых чекистов на одного Генриха Шерхорна – ну как тут устоишь! – Б. С.). В Белоруссию были отправлены бойцы и офицеры бригады особого назначения. Вместе с ними прибыли немецкие антифашисты-коминтерновцы. В игре также участвовали немецкие военнопленные, завербованные советской разведкой. Таким образом, было создано впечатление о наличии реальной немецкой группировки в тылу Красной Армии. Так, с 19 августа 1944 года по 8 мая 1945 года мы провели самую, пожалуй, успешную радиоигру с немецким верховным командованием. Однако оперативные работники, участвовавшие в операции «Березино», не были награждены ни тогда, ни в последующие годы, ни к 50-летию Победы, хотя представлялись к награждению.
Немецкая служба безопасности и генеральный штаб германских сухопутных войск всерьез замышляли нарушить тыловые коммуникации Красной Армии, используя соединение Шерхорна. С этой целью Шерхорну в ответ на его просьбы о помощи были посланы специалисты по диверсиям и техника. При этом нам удалось захватить направленную на связь с Шерхорном группу боевиков-эсэсовцев.
Шерхорн посылал в Берлин отчеты о диверсиях в тылу Красной Армии, написанные Эйтингоном, Маклярским и Мордвиновым. Макс получил приказ из Берлина проверить достоверность сообщений Шерхорна о действиях в тылу Красной Армии – он их полностью подтвердил. Гитлер произвел Шерхорна в полковники и наградил Рыцарским крестом, а Гудериан отправил ему личное поздравление. Шерхорну приказали прорваться через линию фронта и продвигаться в Польшу, а затем в Восточную Пруссию. Шерхорн потребовал, чтобы ему для обеспечения этой операции парашютом были сброшены польские проводники, сотрудничавшие с немцами, Берлин согласился, и в результате мы захватили польских агентов немецкой разведки. Гитлер, со своей стороны, планировал послать начальника службы спецопераций и диверсий Скорцени и его группу, но от этого плана немцам пришлось отказаться из-за ухудшения в апреле 1945 года военной ситуации на советско-германском фронте.
5 мая 1945 года, незадолго до завершения войны, командование вермахта и абвер в своей последней телеграмме рекомендовало Шерхорну действовать по обстоятельствам. Максу было приказано законсервировать источники информации и порвать контакты с немецкими офицерами и солдатами-окруженцами, которым грозило пленение, вернуться в Москву, затаиться и постараться сохранить свои связи. Шерхорна и его группу мы интернировали под Москвой, где они находились до тех пор, пока не были освобождены в начале 50-х годов.
Примечательно, что Гелен, возглавлявший после Канариса немецкую военную разведку, стремясь завоевать доверие американцев, предлагал Макса как надежного источника после войны. Однако разведка США отнеслась с недоверием к предложению Гелена».
В очерке Овчинниковой призыв Гейне (Демьянова) в армию в июле 1944 года прямо связывается с началом операции «Березино», что очень похоже на правду. Согласно легенде в поселке Березино под Минском он допрашивал пленного немецкого офицера, который сообщил, что в лесах скрывается подполковник Шерхорн с двумя тысячами солдат и офицеров. Об этом Гейне, на этот раз игравший роль офицера-переводчика, в середине августа радировал немцам. Овчинникова приводит также данные, что германское командование выделило для отряда Шерхорна в общей сложности 255 контейнеров с оружием, обмундированием и продовольствием и около 2 миллионов рублей советских денег. Чекистам удалось захватить 42 вражеских агентов, посланных на связь с Шерхорном.
Судоплатов утверждает, что замысел создания ложных групп немецких окруженцев в тылу Красной Армии исходил от Сталина и уже в рамках этого замысла его подчиненный И. Маклярский разработал, а он, Судоплатов, одобрил план операции «Березино». Однако очень сомнительно, что инициатива здесь исходила от Верховного Главнокомандующего. Ведь кроме группы Шерхорна, никаких других создано не было (во всяком случае, упоминаний о них нет ни в советских, ни в немецких публикациях). Неужели сталинский приказ о создании у немцев впечатления, что в советском тылу активно действует много отрядов из героев-окруженцев, породил всего-навсего один мнимый «полк Шерхорна»? Почему придуманные НКВД «партизаны фюрера» не росли, как грибы после июльского дождя? И отчего же столь успешно исполнившие приказ Верховного Судоплатов и его сотоварищи наград так и не получили?
Ответ на все эти вопросы, как мне кажется, один: на самом деле замысел операции «Березино» целиком принадлежал судоплатовскому управлению – никакого сталинского приказа не существовало. Вероятно, Ставка и Генштаб с идеей согласились, решив посмотреть, что же выйдет из нее, так сказать, на практике. Вышло же не очень здорово. Для того чтобы имитировать существование отряда Шерхорна численностью около полка, в лесах под Минском пришлось держать отборную бригаду особого назначения НКВД, да еще ряд старших офицеров разведки и немцев-антифашистов из распущенного к тому времени Коминтерна. Толку же от Шерхорна был мизер. Никакой дезинформации от имени партизанящего подполковника передавать было нельзя. Ведь по легенде, отряд прятался по лесам, имел дело только с тыловыми советскими частями и войсками НКВД и никакого представления о группировке Красной Армии на фронте иметь не мог. Получить какие-либо ценные сведения от немцев Шерхорну и стоявшим за ними чекистам тоже было затруднительно. Германское командование могло сообщать окруженцам только о том, где вданный момент проходит линия фронта, но об этом советская Ставка знала не хуже, чем руководство вермахта. Конечно, немецкое вооружение и особенно продовольствие было ценным подарком для участников операции «Березино», которые, по всей вероятности, снабжались почти целиком за счет вермахта (хорошо, если что-то перепадало и задействованным в операции немецким военнопленным). Однако не могли же Сталин или Судоплатов всерьез рассчитывать, что снабжение по воздуху в течение 8 месяцев одного полка существенно ослабит вермахт!
Поимка четырех десятков разведчиков и диверсантов (их число, возможно, преувеличено) – это, несомненно, серьезный успех, но совершенно не относящийся к разряду стратегических, тем более если учесть, что германская разведка ежемесячно засылала сотни агентов в тыл Красной Армии.
Судоплатов заблуждается и тогда, когда думает, чго германское командование планировало с помощью группы Шерхорна нарушить коммуникации советских войск. Немецкие генералы не были столь наивны и прекрасно понимали, что одним полком, к тому же испытывающим острую нехватку всего необходимого, нечего и думать нарушить линии снабжения Красной Армии. Из мемуаров Гелена и посвященной ему книги Уайтинга ясно одно: единственной целью немцев было попытаться вывести окруженцев Шерхорна в Восточную Пруссию, к своим, что, разумеется, не имело никакого стратегического и тактического значения, а только гуманитарное.
Судоплатовской фантазией является и утверждение, что Гелен до самых последних дней доверял Гейне-Демьянову и даже рекомендовал его американцам как ценного агента. В действительности, как сообщает Уайтинг, начальник ФХО с самого начала очень скептически относился к существованию «полка Шерхорна». Когда же посланные для его поиска специальные разведывательные группы либо погибли, либо вернулись обратно, не найдя никаких следов мифического подполковника, Гелен пришел к твердому убеждению, что все это – игра советской разведки. А поскольку первое сообщение о Шерхорне пришло от Гейне, доверие к этому агенту, если оно и существовало ранее у начальника отдела «Иностранные армии – Восток» (что, кстати, далеко не факт), оказалось окончательно подорванным. Именно из-за скептического отношения Гелена к истории с Шерхорном руководство операции по снабжению мнимых окруженных специальным распоряжением Гиммлера было передано от руководителя ФХО любимцу Гитлера, самому знаменитому террорйисту и диверсанту Третьего Рейха Отто Скорцени, прославившемуся освобождением из заключения Бенито Муссолини. Посланная Скорцени группа наконец-то установила связь с неуловимым подполковником (только в этот раз чекистам удалось склонить к сотрудничеству радиста).
Вот если бы удалось захватить самого Отто Скорцени, это, возможно, и оправдало бы все затраты, связанные с операцией «Березино». Но освободитель Муссолини в чекистский капкан не полез. В мемуарах, писавшихся уже в 1948 году, по горячим следам событий, сам Скорцени подробно описал историю с Шерхорном:
«Вскоре после чувствительного поражения в июньской камлании 1944 года на центральном участке Восточного фронта дал о себе знать «резервный агент», иначе говоря, сотрудник одного из подразделений контрразведки, какие существуют во всякой армии, еще в начале войны внедрившийся в тыл русских (несомненно, здесь речь идет о Гейне – Демьянове. – Б. С.).
Солдаты, неделями скитавшиеся по лесам на занятых русскими территориях и сумевшие пробиться к своим, сообщали о целых отрядах, находившихся в окружении. Тогда наш связной перешел линию фронта и передал разведчику приказ о «расконсервации» и само задание. И вот наконец радиограмма: «В лесной массив к северу от Минска стекаются группы уцелевших немецких солдат».
Около двух тысяч человек под командованием подполковника Шерхорна находились в районе, указанном весьма неопределенно. Разведчику сразу же приказали наладить радиосвязь с затаившимся отрядом, сообщили соответствующие частоты и код, но до сих пор все попытки оставались тщетными. По-видимому, у Шерхорна не было передатчика. Главнокомандующий уже посчитал невозможным найти и вернуть отряд. Ему посоветовали обратиться за помощью к моим «специальным частям».
«В состоянии ли вы выполнить подобное задание?» – спросили встречавшие меня в ставке фюрера офицеры.
Я с достаточным основанием дал утвердительный ответ и знал, что эти офицеры и их коллеги были бы счастливы вернуть своих друзей, затерявшихся в водоворотах русского цунами. В тот же вечер я вернулся на самолете в Фриденталь (где располагались подчиненные Скорцени части особого назначения. – Б. С.), и мы принялись за дело. В считанные дни мы разработали план под кодовым названием «Браконьер» и взялись за решение бесчисленных технических проблем… Наш проект предусматривал создание четырех групп, каждая из которых состояла из двух немцев и трех русских. Людей вооружили русскими пистолетами и снабдили запасом продовольствия на четыре недели. Кроме того, каждая группа брала с собой палатку и портативную радиостанцию. На всякий случай их переодели в русскую военную форму, обеспечили удостоверениями и пропусками и т. д. Их приучили к русским сигаретам, у каждого в вещмешке имелось несколько ломтиков черного хлеба и советские консервы. Все прошли через руки парикмахера, который остриг их почти наголо в соответствии с военной модой русских, а в последние дни перед вылетом им пришлось расстаться со всеми предметами гигиены, включая даже бритвы.
Двум группам предстояло прыгнуть с самолетов восточнее Минска, почти точно посередине между городами Борисов и Червень, продвинуться на запад и обследовать бескрайние леса в этом районе. Если не удастся обнаружить отряд Шерхорна, надлежало самостоятельно добираться к линии фронта. По замыслу две другие группы должны были десантироваться между Дзержинском и Витеей, приблизиться к Минску и обшарить обширный сектор вплоть до самого города. Если поиски окажутся бесплодными, им тоже следовало пробираться к линии фронта.
Мы отдавали себе отчет, что сей план является лишь теоретическим руководством, и предоставили всем группам достаточную свободу действий; изначальная неопределенность не позволяла предусмотреть все детали операции и потому им было дано право действовать по собственному разумению, в соответствии со сложившимися обстоятельствами. Нам же оставалось уповать на радиосвязь, которая позволяла в случае необходимости передать новые указания. После обнаружения отряда Шерхорна следовало соорудить в занятом им лесу взлетно-посадочную полосу. Тогда можно было бы постепенно эвакуировать солдат на самолетах.
В конце августа первая группа под руководством П. поднялась в воздух на «Хейнкеле-111» из состава 200-й эскадрильи. С лихорадочным нетерпением ждали мы возвращения самолета: ведь предстояло пролететь более 500 километров над вражеской территорией (к тому времени линия фронта проходила у Вислы). Поскольку подобный полет мог состояться только ночью, истребители не могли сопровождать транспортный самолет. В ту же ночь состоялся сеанс радиосвязи между разведчиком (то есть советским агентом Демьяновым. – Б. С.) и группой П.
«Скверная высадка, – докладывали наши парашютисты. – Попробуем разделиться. Находимся под пулеметным огнем».
Сообщение на этом закончилось. Возможно, пришлось отступить, бросив передатчик. Ночи проходили одна за другой, а из радиоприемника доносился лишь негромкий треск атмосферных помех. Ничего больше, никаких новостей от группы П. Скверное начало! (Группу П., несомненно, погубило то, что она вступила в радиоконтакт с Гейне и тут же была засечена чекистами. – Б. С.)
В начале сентября отправилась в полет вторая группа, под командованием аспиранта С. По возвращении пилот доложил, что парашютисты прыгнули точно в указанном месте и достигли земли без происшествий. Однако следующие четыре дня и ночи радио молчало. Оставалось единственное объяснение: еще один провал, еще одна катастрофа. Но на пятую ночь наше радио, от которого все неутомимо ждали проявления хоть каких-нибудь признаков жизни, уловило ответ. Сначала пошел настроечный сигнал, затем особый сигнал, означавший, что наши люди вышли на связь без помех (не лишняя предосторожность: отсутствие такого сигнала означало бы, что радист взят в плен и его силой заставили выйти насвязь). И еще великолепная новость: отряд Шерхорна существует и аспиранту С. удалось его обнаружить! На следующую ночь подполковник Шерхорн сам сказал несколько простых слов, но сколько в них было сдержанного чувства глубокой благодарности! Вот прекраснейшая из наград за все наши усилия и тревоги! (Эту «награду» Скорцени и его люди получили только благодаря тому, что С. оказался покладистее П., согласившись вступить в радиоигру и дав возможность Судоплатову продолжить операцию «Березино». – Б. С.)
Через сутки после группы С. вылетела третья пятерка, с унтер-офицером М. во главе. Мы так никогда и не узнали, что с ними случилось. Раз за разом наши радисты настраивались на их волну, повторяли позывные… Долгие, томительные недели… Ответа так и не последовало. Группа М. исчезла в бескрайних русских просторах.
Ровно через двадцать четыре часа вслед за группой М. на задание отправилась и четвертая группа, которой командовал Р. Четыре дня они регулярно выходили на связь. После приземления двинулись к Минску, но не могли строго держаться этого направления, поскольку то и дело натыкались на русские военные патрули. Иногда встречали дезертиров, которые принимали их за товарищей по несчастью. В целом же большая часть населения в этой части Белоруссии была настроена к нам довольно дружелюбно. На пятый же день сеанс связи неожиданно прервался. Мы даже не успели сообщить им координаты отряда Шерхорна (это вот и спасло группу Р.! – Б. С.). Вновь потянулось тревожное, нестерпимо долгое ожидание. Каждое утро Фолькерсам (начальник штаба Скорцени. – Б. С.) грустно объявлял: «Никаких вестей от групп Р., М. и П.». Наконец через три недели мы получили телефонограмму откуда-то из района литовской границы: «Группа Р. перешла линию фронта без потерь». Как и следовало ожидать, отчет Р. чрезвычайно заинтересовал разведывательные службы. Ведь случаи возвращения германских солдат с занятых русскими территорий были крайне редки. Р. особенно подчеркивал беспощадность, с которой советские командиры претворяли в жизнь принцип тотальной войны, мобилизуя все силы, а в случае необходимости используя даже женщин и детей. Если не имелось свободных транспортных средств, местному гражданскому населению приходилось за многие километры катить бочки с горючим, порой почти до линии огня, или по цепочке передавать снаряды прямо на артиллерийские позиции. Бесспорно, нам было чему поучиться у русских.
Переодетому лейтенантом Красной Армии Р. достало смелости проникнуть в офицерскую столовую и получить обед. Благодаря безукоризненному знанию русского языка он оказался вне подозрений. Несколькими днями позже Р. добрался до наших передовых частей, полностью сохранив свою группу.
Теперь нам предстояло удовлетворить наиболее насущные нужды отряда Шерхорна, более трех месяцев находившегося в полной изоляции и лишенного буквально всего. Шерхорн просил прежде всего побольше медицинских препаратов, перевязочных средств и врача. Первый прыгнувший с парашютом врач при приземлении в темноте разбился, сломал обе ноги и через несколько дней скончался (эта уловка потребовалась, чтобы выманить у немцев еще одного доктора. – Б. С.). Следующему повезло, и он приземлился целым и невредимым. Потом мы стали сбрасывать маленькой армии продовольствие и одежду. Из донесения врача следовало, что состояние раненых плачевно, и Шерхорну было приказано немедленно приступить к подготовке эвакуации.
В течение двух-трех ночей 200-я эскадрилья высылала по несколько самолетов для снабжения затерянного в лесу лагеря. Ксожалению, ночная выброска материалов не могла быть точной: зачастую спускаемые на парашютах контейнеры опускались в недоступных местах или оставались ненайденными в лесных зарослях, хотя солдаты Шерхорна вели непрерывные поиски. Тем временем совместно со специалистами эскадрильи мы подготовили план эвакуации, решив использовать в качестве аэродрома обширную лесную поляну, обнаруженную невдалеке от лагеря Шерхорна. Операцию решили проводить в октябре, в период наиболее темных, безлунных ночей, наметив в первую очередь вывезти на самолетах раненых и больных, а уж затем здоровых.
К Шерхорну направили специалиста по быстрому развертыванию взлетно-посадочных полос в полевых условиях. Но едва начались подготовительные работы, как русские мощным ударом с воздуха сделали выбранное место непригодным (ибо отряда Шерхорна в природе не существовало, и некого было чекистам эвакуировать – не отправлять же в Германию, под видом шерхорновцев, бойцов ОМСБОН и немцев-антифашистов, предварительно изранив их, чтобы обмануть людей Скорцени? – Б. С.). Пришлось изыскивать другой способ. После переговоров с Шерхорном решили, что отряду следует покинуть обнаруженный лагерь и совершить 250-километровый переход на север. Там, в окрестностях Дюнабурга (Даугавпилс), что возле прежней русско-латвийской границы, находилось несколько озер, которые замерзали в начале декабря. Когда лед достаточно окрепнет, озера превратятся в подходящие аэродромы для транспортных самолетов.
Проделать столь долгий путь в тылу врага – дело непростое. Шерхорн предложил разделить отряд на две маршевые колонны. Первой, под командованием моего аспиранта С., надлежало идти прямо на север, выполняя роль разведывательного авангарда. Вторая, под командованием Шерхорна, должна была идти параллельным курсом, но немного сзади. Следовало снабдить людей теплой одеждой и прочими необходимыми материалами. Для двух тысяч человек такая операция требовала огромного количества вылетов. Мы послали им девять передатчиков, чтобы при вынужденном дроблении отряда каждая часть имела связь с другими и с нами.
Поздней осенью 1944 года колонны медленно потянулись на север. Русских телег было мало, на них с трудом уместили больных и раненых. Кто мог, шел пешком. Переход оказался намного более длительным, чем мы предполагали. В среднем за день преодолевали 8-12 километров. Шерхорн был вынужден то и дело останавливать отряд для отдыха на день-другой, и тогда за неделю не удавалось пройти и сорока километров. С другой стороны, не обходилось без кровопролитных схваток с русскими военными патрулями, число погибших и раненых росло с каждым днем, и темп продвижения естественно, снижался. Мало-помалу все мы, успевшие хорошо узнать русских, теряли последние надежды. Шансы Шерхорна на возвращение в Германию были до ужаса малы.
По мере продвижения отряда к линии фронта маршрут самолетов снабжения укорачивался, но определить место выброски становилось труднее. По радио мы старались уточнить их координаты на карте, испещренной разными значками. Несмотря на предосторожности, несметное число тюков и контейнеров попало в руки русской милиции, которая, надо отдать ей должное, справлялась со своей задачей (можно сказать, отбивая хлеб и тушенку у людей Судоплатова, задействованных в операции «Березино». – Б. С.). Но даже не это было нашей главной заботой. С каждой неделей количество горючего, выделенного 200-й эскадрилье, неизменно сокращалось, тогда как наши потребности в нем отнюдь не уменьшались. Время от времени мне удавалось в виде исключения урвать дополнительные 45 тонн, но каждая новая просьба наталкивалась на все большие трудности. Несмотря на отчаянные мольбы Шерхорна, пришлось сократить число вылетов самолетов снабжения. Думаю, ни Шерхорн, ни его солдаты, в невероятно сложных условиях пробиравшиеся через русские леса, не в состоянии были понять наши проблемы (чекисты их совсем не понимали. – Б. С.). Чтобы поддержать их дух, их веру в наше стремление помочь всеми имеющимися у нас средствами, я на каждом радиосеансе старался выказать неизменный оптимизм.
В феврале 1945 года мне самому пришлось командовать дивизией на Восточном фронте. Отбивая яростные атаки врага, я не упускаю из вида наши «особые миссии». Сообщения, все еще регулярно приходившие от Шерхорна, были полны отчаяния: «Высылайте самолеты… Помогите нам… Не забывайте нас…» (Я не знаю, кто составлял тексты радиограмм от имени Шерхорна – сам Судоплатов, его подчиненные Маклярский и Эйтингон или кто-то другой, но можно с уверенностью сказать: в авторе этих страстных призывов погиб настоящий драматург; впрочем, Маклярский после войны стал киносценаристом. – Б. С.) Единственная хорошая весть: Шерхорн встретил группу П., первую из четырех заброшенных групп, которую считали бесследно сгинувшей в августе 1944 года. В дальнейшем содержание радиосообщений стало для меня сплошной пыткой. Мы уже не в состоянии были посылать более одного самолета в неделю. Перелет туда-обратно превышал 800 километров. Да и количество отправляемых грузов таяло на глазах. День и ночь я ломал голову, изыскивая возможности помочь людям, которые не сломались, не сложили оружия. Но что было делать?
К концу февраля нам перестали выделять горючее. При одной лишь мысли об огромных его запасах, захваченных противником в ходе наступления, меня охватывало бешенство. На каждом из аэродромов Вартегау (территория Польши в районе реки Варты, присоединенная к Рейху. – Б. С.), занятых русскими, имелось по несколько сот тонн авиационного горючего!
Двадцать седьмого февраля аспирант С. прислал нам следующее сообщение: «Отряд прибыл в намеченный район возле озер. Без немедленной поддержки умрем от голода. Можете ли вы нас забрать?»(Очевидно, руководители операции «Березино» уже собирались ее свернуть, но рассчитывали под занавес разжиться парой-тройкой немецких транспортных самолетов, однако острая нехватка топлива у люфтваффе помешала им осуществить этот план. – Б. С.)
По мере расходования элементов питания передатчика призывы о помощи становились все более настойчивыми, а мы уже не в силах были помочь. В конце С. просил доставить хотя бы батареи для передатчика (чтобы не расходовать на радиоигру советские элементы питания, которые у наших были в дефиците. – Б. С.): «Мы больше ничего не просим… только говорить с вами… только слышать вас».
Крах и невероятный хаос, поразивший многие службы, окончательно добили нас. Не могло быть и речи о вылете самолета с помощью для несчастных, тем более об их эвакуации.
И все равно наши радисты ночи напролет не снимали наушников. Порой им удавалось засечь переговоры групп Шерхорна между собой, порой до нас долетали их отчаянные мольбы. Затем, после 8 мая, ничто долее не нарушало молчание в эфире. Шерхорн не отвечал. Операция «Браконьер» окончилась безрезультатно».
Конечно, если бы операция «Березино» привела к захвату Отто Скорцени, Судоплатов мог бы рассчитывать на Золотую Звезду Героя, а остальные ее участники – смело готовить дырочки на мундирах для новых орденов. Однако сам Скорцени в мемуарах ничего не говорит о своем намерении побывать у Шерхорна. Да и что ему там было делать? Ведь Скорцени не был ни врачом, ни специалистом по обустройству полевых аэродромов, а убивать или похищать кого-либо из врагов на этот раз не требовалось.
Снабжение «отряда Шерхорна» в необходимом объеме наладить не удалось, потому что к концу 1944 года англо-американская-авиация практически полностью уничтожила немецкие заводы по производству синтетического бензина, и самолеты люфтваффе оказались прикованными к земле. Когда после февраля 1945-го связь с Шерхорном прервалась, Скорцени обещал Рыцарский крест тому из своих людей, кто ее восстановит. И один из его агентов незадолго до конца войны прислал радиограмму от Шерхорна (вернее, из советского лагеря для военнопленных), заслужив тем самым высшую награду Рейха перед самой капитуляцией вермахта.
Скорцени, Гудериан и прочие руководители германской армии видели в случае с Шерхорном сильное средство укрепить моральный дух войск. По большому счету им было не так уж важно, существует ли отряд Генриха Шерхорна в действительности или во всем с самого начала выдуман чекистами. В любом случае полковник-герой выполнял отведенную ему роль в поддержании надежды на лучший исход войны у генералов, офицеров и солдат вермахта.
Ну а советское Верховное Командование в конце концов поняло, что овчинка выделки не стоит: повторять опыт с «партизанами фюрера» сложно, накладно и бессмысленно, поскольку советская сторона в лучшем случае остается, как говорится, «при своих» и, что уже нехорошо, способствует укреплению боевого духа противника. Так что награждать Судоплатова, Маклярского, Эйтингона и прочих было действительно не за что. И зря Павел Анатольевич обижался.
История с Шерхорном имела неожиданный эпилог. Вот что рассказывает Судоплатов:
«У меня созрел план использовать Шерхорна для вербовки немецкого адмирала Редера, командующего военно-морскими силами, отстраненного Гитлером от исполнения своих обязанностей в 1943 году. Будучи в плену, Редер находился в Москве. Позднее, по его просьбе, в Москву приехала его жена. Казалось, он настроен на сотрудничество с нами – в обмен на обещание не предъявлять ему обвинения как военному преступнику на Нюрнбергском процессе, хотя британская сторона и настаивала на привлечении его к суду за операции немецких подводных лодок против Британского флота и безоружных торговых судов.
Я поселил его с женой у себя на даче, но вскоре убедился, что мой план воздействия на адмирала через Шерхорна нереален, поскольку они оказались несовместимы друг с другом. Более благоприятно действовал на адмирала Серебрянский (сотрудник Судоплатова. – Б. С.), который был на моей даче под домашним арестом как «военнопленный» (он играл роль немецкого бизнесмена). Серебрянскому удалось убедить адмирала, чтобы он возобновил в Германии свои знакомства и связи. Редеру, «помнится, очень нравились прогулки вдоль Москвы-реки на трофейном лимузине «хорьх» – именно такой был у него в Германии.
В конце 1945 года мы отправили Редера в Германию. Британская сторона продолжала настаивать на предании его суду как военного преступника. Насколько я помню, мы достигли соглашения с англичанами и американцами по этому вопросу. Редер, несколько других высших офицеров немецких ВМС и еще группа офицеров были переданы союзникам в обмен на бывшего царского генерала Краснова, командовавшего в гражданскую войну казачьим войском, а во вторую мировую служившего в штабе вермахта, и советских офицеров, сражавшихся в армии Власова. Шерхорн был также возвращен в Германию, и мои связи с этими людьми прервались».
Насчет Шерхорна Павел Анатольевич абсолютно точен. Имя полковника есть в списке офицеров, досрочно репатриированных в Восточную Германию в конце 1940-х годов для работы в «народной полиции». А вот с Редером Судоплатов что-то путает. Краснова, Шкуро и других генералов-эмигрантов, равно как и Власова и значительную часть власовцев, союзники передали Сталину еще в мае 1945-го. Редера же отправили в Нюрнберг только в конце 1945 года. На обмен это как-то непохоже. Скорее, Судоплатов и другие руководители госбезопасности сообразили, что удержать Редера за собой все рав-но не получится. На Нюрнбергском процессе над главными нацистскими военными преступниками о нем неизбежно пойдет речь, и гросс-адмирала потребуют предать суду, тем более что его преемник Карл Дениц уже находился в руках западных союзников. Скрывать у себя человека, обвиняемого на таком процессе, Москва не могла.
Александр Петрович Демьянов ныне благодаря многочисленным публикациям известен всей стране и далеко за ее пределами. После войны, как пишет Судоплатов, его пытались использовать для внедрения в среду русской эмиграции, однако эмигранты в Париже не пошли с ним на контакт, возможно уже догадываясь о его связях с органами госбезопасности. Умер Демьянов в Москве в 1975 году в возрасте 64 лет от инфаркта. А вот насчет судьбы и подлинных имен других участников созданной НКВД организации «Престол» чекисты до недавнего времени молчали. Только 7 сентября 1999 года в демонстрировавшемся на ОРТ документальном фильме «Поводок для абвера. Дело 1944 года» со ссылкой на архивы Лубянки было подтверждено, что в Новодевичьем монастыре Гейне-Демьянов встречался с «неким Борисом Садовским». Не исключено, что у Судоплатова он фигурирует под псевдонимом Глебов, а у Коровина – как поэт Седов. Однако был ли Садовский на самом деле руководителем «Престола»? Здесь я хочу изложить одну гипотезу относительно того, кем же в действительности был человек, волею органов записанный в руководители «церковно-монархической организации».
Сразу возникает соблазн отождествить его со стариком Глебовым, о котором говорится у Судоплатова. Однако автор книги «Разведка и Кремль» нигде не говорит, что бывший предводитель нижегородского дворянства – поэт. Молчит об этом и Овчинникова. Среди членов организации Судоплатов, правда, называет одного поэта – Садовского, но совсем не как руководителя. Между тем если верно сообщение Коровина, что руководитель созданной с благословения чекистов «церковно-монархической организации» Седов был поэтом, то на эту роль в Москве 1941 года можно было найти – без ведома кандидата – вполне подходящую кандидатуру. Это – сын знаменитого писателя поэт Даниил Леонидович Андреев, замечательный человек, автор опубликованного уже в наши дни философского, мистического трактата «Роза Мира», снискавшего теперь большую популярность в России. В предвоенные и военные годы он действительно был главой религиозно-философского кружка, участники которого отличались приверженностью монархии и прогерманскими настроениями.
Отец Даниила писатель Леонид Андреев – внебрачный сын орловского помещика Карпова и дворовой девушки Глафиры. Поэтому род автора «Русских богов», «Железной мистерии» и «Розы Мира» действительно можно возводить к дворянину-помещику, как и род Седова у Коровина.
Правда, с женой Даниила Андреева явная неувязка: она никогда не была фрейлиной. Но вспомним, что жена Глебова, как свидетельствует Судоплатов, «была своим человеком при дворе последней российской императрицы Александры Федоровны». А может быть, «фрейлина императрицы» – это чекистская выдумка для придания солидности версии с операцией «Монастырь» в глазах журналистов и читателей?
Кстати сказать, судя по фотографиям, Даниил Андреев рано поседел, что, возможно, и навело чекистов на мысль присвоить ему соответствующий псевдоним.
О своем кружке Андреев рассказал в незаконченном романе «Странники ночи», изъятом при аресте в 1947 году как «вещественное доказательство» и бесследно исчезнувшем в недрах Лубянки (впрочем, как знать, может, еще отыщется, сказано ведь: «рукописи не горят»). Само название романа символизировало ночь, опустившуюся над Россией, и русских людей, бредущих в этой ночи на свет далекой звезды. Вдова поэта, Алла Александровна, так передает содержание «Странников ночи»: «В застывшей от ужаса Москве, под неусыпным взором всех окон Лубянки, ярко освещенных всю ночь, небольшая группа друзей готовится к тому времени, когда рухнет давящая всех тирания и народу, изголодавшемуся в бескрылой и страшной эпохе, нужнее всего будет пища духовная. Каждый из этих мечтателей готовится к предстоящему по-своему. Молодой архитектор, Женя Моргенштерн, приносит чертежи храма Солнца Мира, который должен быть выстроен на Воробьевых горах. (Кстати, на том самом месте, где выстроен новый университет.) Этот храм становится как бы символом всей группы. Венчает его крест и присуща ему еще една эмблема: крылатое сердце в крылатом солнце.
Руководитель, индолог Леонид Федорович Глинский (дань страстной любви Даниила к Индии), был автором интересной теории чередования красных и синих эпох в истории России. Цвета – красный и синий – условны, но условность эта понятна: синий как главенство духовного, мистического начала, красный – давление материального (позднее эта теория воплотилась в «Розе Мира»)".
Но не только в прозе Даниила Андреева прорисовываются его душевные настроения, надежды и чаяния. Конечно, чужая душа – потемки. Но настойчивое обращение Андреева к одной и той же теме в стихах довоенных и военных лет позволяет предположить, что для будущего автора «Розы Мира» один из важнейших – вопрос о том, как избавиться от «давящей тирании» в войне с другой, не менее ужасной, но «чужой» тиранией – тиранией Гитлера. Вот что, например, писал Даниил Андреев еше до начала Великой Отечественной войны в стихотворении 1941 года, озаглавленном «Враг за врагом», о роли Германии и Гитлера в тех катаклизмах истории, современником которых оказывается поэт:
Срок настал, и народ-таран попытался вдвинуть углем пожарищ свой коран в империю лжепророка Сталина. Даниил Андреев откликнулся на германское вторжение стихотворением «Шквал»:
Здесь поэт размышляет, действительно ли Гитлер «вместилище Духа народа» или обыкновенный азартный игрок – узурпатор? Суждено ли его легионам одержать победу или они бесславно сгинут в пучине русских полей «без края и меры»? А вот в следующем стихотворении, «Беженцы», Андреев дает развернутую панораму драматических событий, последовавших за германским вторжением в Россию. И эта панорама укрупняется на наших глазах, высвечивается символическими отсветами:
Поэт бесконечно любит Россию, и связанный с германским вторжением исход беженцев на восток видит как преддверие Страшного Суда. Но каков этот Страшный Суд в судьбе Родины? Неужто «чужой тиран» будет властителем России? Так что же, оставаться в бездействии, примириться с тем, что «родина-острог отмыкается рукой врага»? Какая сложная и, в сущности, безысходная коллизия: ведь на смену одной тюрьме, сталинской, придет другая, гитлеровская. Даниил Андреев понимал, что Гитлер тоже несет не свободу, а рабство – оттого так трагичны, мрачны, хотя и величавы, андреевские стихи военной поры.
После того как поэту пришлось до дна испить чашу судьбы в виде многолетнего лагерного срока, после того как история доказала нежизнеспособность государства, построенного на людоедской расовой теории, и Третий Рейх исчез с лица земли, в «Розе Мира» характеристика «мирового императора» уже иная: империя Гитлера для Андреева стала теперь «тиранией демона великодержавия», где Соборная Душа оказалась погребена под глыбами государственности. Однако и в этой книге Андреев неизменно оценивает личность Гитлера выше, чем личность Сталина. Он, в частности, утверждает: «Даже Гитлер и Муссолини не были лишены личной храбрости. Они появлялись на парадах и праздниках в открытых машинах, они во время войны не раз показывались на передовой, и однажды Гитлер на русском фронте, застигнутый, внезапным появлением танковой колонны врага, едва избежал пленения. Сталин за все время своего правления ни разу не проявил ни проблеска личной храбрости. Напротив, он вечно трясся за свое физическое существование, воздвигнув до самых небес вокруг себя непроницаемую стену». Наверняка подобные оценки Гитлера бытовали в андреевском кружке в предвоенные и военные годы.
Трудно представить, что Андреевым и его товарищами не интересовались компетентные органы и не озаботились подослать к ним своих осведомителей. А последние уж точно не могли не счесть ведущиеся в кружке разговоры антисоветскими и прогерманскими и не доложить об этом куда следует. Подобная информация могла подсказать Судоплатову и его коллегам идею легендирования сочувствующей Германии подпольной организации «Престол».
Надо сказать, в своих мемуарах чекисты подробно говорят только о Гейне-Демьянове, крайне скупо и противоречиво характеризуя других участников организации – как своих секретных агентов, так и настоящих, убежденных противников советской власти. По всей видимости, в дальнейшем некоторые из осведомителей, нужда в которых уже отпала, были арестованы как излишние свидетели вместе с другими участниками андреевского кружка и получили лагерные сроки, о чем ни Судоплатов, ни Коровин вспоминать, понятно, не горели желанием. Вполне вероятным кажется предположение, что агентом НКВД по кличке Старый в действительности был… Глебов, которому к началу войны перевалило за семьдесят. Не исключено также, что Судоплатов назвал членов организации «Престол» не подлинными именами, а теми псевдонимами, под которыми они фигурировали в документах НКВД. Если это так, то есть возможность сопоставить названных Судоплатовым лиц с конкретными членами андреевского кружка. Например, поэт Садовский, хорошо знавший Александра Блока, мог в действительности стать близким другом Даниила Андреева через входящего в андреевский кружок троюродного брата Блока, поэта Александра Викторовича Коваленского. А Блок, кстати, был одним из любимых поэтов Даниила Леонидовича.
Наше предположение о знакомстве Садовского с Андреевым может подкрепить версию о том, что чекисты «включили» обоих в состав одной и той же легендируемой организации. К сожалению, жизнь и творчество как Даниила Андреева, так и Бориса Садовского изучены еще недостаточно. В частности, не выявлены их основные знакомства (в советский период этим, естественно, никто из исследователей не занимался). Быть может, в будущем связи двух поэтов прояснятся. Пока же и здесь – туман неведения.
Имя поэта Садовского не может не остановить нашего внимания. Это, без преувеличения, личность легендарная. И вполне возможно, что Судоплатов наделил главу мифической антисоветской и пронемецкой организации, поименованного им Глебовым, чертами реального и очень известного в свое время человека, оставив, однако, его самого в легенде среди рядовых членов «Престола». Садовский – это его подлинная фамилия, а как поэт и прозаик он выступал под псевдонимом Садовскуй.
Борис Александрович Садовский действительно был родом из нижегородского города Ардатова, из столбовых дворян. А перед войной он жил в келье Новодевичьего монастыря, маленьком полуподвальном помещении. Только вот к 1941 году Садовскому было только 60 лет, а не больше 70, как пишет Судоплатов о Глебове. Родился Борис Александрович 10 (22) февраля 1881 года, а умер ровно за год до смерти Сталина, 5 марта 1952 года, все в той же монастырской келье. На роль руководителя антисоветской организации в «империи зла» Садовский явно не подходил. Дело в том, что он, известный до революции поэт, близкий А. Блоку и А. Белому, сам себя называвший не без гордости «последним символистом», был парализован еще с начала 1920-х годов. Страшная болезнь – сухотка – то отпускала его, то усиливалась. В 1930-е годы он уже не вставал с инвалидной коляски. На этой коляске Садовский совершал прогулки по аллеям Новодевичьего, но ни разу не покинул стен монастыря.
О недуге Бориса Александровича было хорошо известно и эмиграции и, разумеется, властям. За границей даже распространился слух о смерти Садовского, и близко знавший его поэт Владислав Ходасевич почтил коллегу весьма сочувственным некрологом, вышедшим в парижских «Последних новостях» 3 мая 1925 года (их переписка 1912—1920 годов была издана 63 года спустя в Америке). В некрологе В. Ходасевича, в частности, говорилось, что «очень важной причиной его (Садовского) неладов с литераторами (еще в дореволюционной России. – Б. С.) были политические тяготения Садовского. Я нарочно говорю – тяготения, а не взгляды, потому что взглядов, т. е. убеждений, основанных на теории, настрого обдуманном историческом изучении, у него, пожалуй, и не было. Однако ж любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность».
Действительно, идеям революции – и Февральской, и Октябрьской – Борис Александрович нисколько не сочувствовал. В1921 году он написал небольшое оригинальное сочинение «Святая реакция (опыт кристаллизации сознания)", представляющее собой поток афоризмов. По убеждению Садовского, «аристократия кристаллизуется на почве церковно-государственной монархии. Здесь и только здесь ее могущество и цельность. Вне этих начал она разлагается и быстро гибнет». Напротив, «демократический строй безусловно враждебен кристаллизации. Он призывает не к общему, а к всеобщему счастью, недоступному для жителей Земли. Оттого всегда во всех республиках – прогрессивный хаос, брожение и распад. А под эгидой монархической власти сословия образуют ряды кристаллов, возникших по законам органического развития».
Борис Александрович искренне верил в то, что «Россия исконно была оплотом святой реакции. Вот почему к ней так слабо прививается прогресс». Он считал, что «любовь к царю – чисто русское стихийное чувство. Объяснить его нельзя, оправдывать не надо». Главную причину гибели страны в результате революции он видел в давнем нарушении органической связи между православной церковью и самодержавным государством: «Россия погибла не оттого, что церковь была частью государства; она погибла бы и в том случае, если бы государство сделалось частью церкви. Необходимо, чтобы церковь и государство, подобно душе и телу, слились в единый кристалл».
Ясно, что Садовский к прогрессу относился очень настороженно, если не вовсе его отрицал, а реакцию рассматривал как некое положительное состояние. Несмотря на близость к символистам, он сохранил внутреннее тяготение к традиционным культурным ценностям. Его книга стихов «Самовары», например, содержала оды этому предмету русского быта – символу самобытности Руси. Многие произведения Садовского были посвящены русской истории, в том числе и пьеса об убийстве (так считал Борис Александрович) царевича Дмитрия в Угличе. А вот о германофильстве Садовского никаких сведений нет. Правда, его последний опубликованный в СССР в 1928 году историко-фантастический роман «Приключения Карла Вебера» рассказывал о легендарном немецком великане, служившем сперва в армии Петра I, a потом – в армии Фридриха Великого, но оснований для заключения об особых симпатиях Садовского к Германии и немцам этот роман не дает.
Судя по всему, Садовский хотя внутренне и не примирился с существованием советской власти, но, естественно, никак не боролся с ней. В январе 1941 года он писал Корнею Чуковскому: «Знаете, что сказали одному поэту, предложившему мне переводы Мицкевича: «Садовский – слишком одиозное имя: нельзя». Кланяюсь благодарному потомству. Заслужил. А ведь я «последний символист», со мной умрут все предания, сплетни и тайны, известные только мне…» Борис Александрович ощущал себя хранителем прежней, дореволюционной культуры, но едва ли имел в мыслях насильственную смену существующего в стране строя, тем более с помощью германских штыков.
В оценке его личности и судьбы удивительно сходились и советские и зарубежные литературоведы. С. Шумихин в 1990 году в послесловии к однотомнику Садовского «Лебединые клики» писал: «Житие свое… прожил он достойно, мудро и мужественно». А автор послесловия к изданию переписки Ходасевича и Садовского и Андреева семью годами раньше констатировала: «Борис Садовский был человек чистой души, на редкость цельным, никогда не приспосабливался к власти. и судьба его сложилась трагически, хотя он не сидел в лагерях, а дотянул до старости в Новодевичьем монастыре».
Не мог человек «чистой души» и помышлять о сотрудничестве с бесчеловечным, антихристианским режимом нацистов даже ради свержения большевиков, коли думал вот так:
«Поход свой на Церковь антихрист начинает под разнообразными личинами лжевозрождения. Выводит Лютера и утверждает протестантскую ересь. По его же наущению Сервантес осмеял благочестивое крестоносное рыцарство. Первые ростки рационализма пустил Шекспир, подменив незаметно Бога роком. В философии зарождаются попытки обнять необъятное. И художники кощунствуют над Мадонной… Прогресс обольщает исканием, сулит новизну. И личность, покидая себя, рассыпается тучей праха. Ей в голову не приходит, что все уже найдено, что Царство Божие в сердце».
Вождь Третьего Рейха должен был казаться Садовскому новым антихристом, поднявшимся из германской «протестантской ереси», подменяя Бога провидением и обратя в прах «химеру, именуемую совестью».
Да и убежать из советской страны Садовский особо не стремился. В 1921 году, когда ему удалось подняться после четырехлетнего паралича, он начал хлопотать о выезде за границу – на лечение. В 1922 году эти хлопоты окончились неудачей, и более Садовский попыток эмигрировать не предпринимал. А загадка, почему столь одиозную фигуру чекисты не тронули ни в 1937-м, ни во время послевоенных арестов, возможно, имеет неожиданное, но очень простое объяснение. Стихи Садовского нравились… Сталину. Сам Борис Александрович не раз рассказывал, как однажды, прогуливаясь по аллеям Новодевичьего кладбища, встретил Иосифа Виссарионовича, пришедшего на могилу жены Надежды Аллилуевой, покончившей с собой в ноябре 1932 года. Узнав, что перед ним поэт Садовский, Сталин вспомнил, что когда-то читал его стихотворение в сборнике «Чтец-декламатор» и высоко оценил его. Всесильный диктатор, в молодости сам писавший стихи – одно еще до революции попало даже в популярную хрестоматию «Сборник лучших образцов грузинской словесности», – поинтересовался, не нуждается ли в чем Садовский, но Борис Александрович с достоинством ответил: «Благодарю вас, у меня есть все, что мне нужно». Тем не менее Сталин распорядился провести в его келью-подвал радио, чтобы парализованный поэт мог следить за происходящими в мире событиями.
Конечно, Садовский мог эту историю встречи со Сталиным просто выдумать, потому как вообще был склонен к мистификациям. Он не без успеха подделывал стихотворения Блока и публиковал мнимые письма Есенина, Некрасова и даже убийцы генерала Мезенцева Степняка-Кравчинского. Это был один из немногих источников его заработка: ведь после 1928 года оригинальные тексты Садовского почти не появлялись в печати. Подделки оказались столь удачны, что и десятилетия спустя после смерти Бориса Александровича публиковались как подлинные тексты тех, кого он имитировал. Только вот дочь Сталина Светлана Аллилуева утверждала, будто ее отец на могилу матери никогда не ездил (проверить это утверждение невозможно). Однако достоверно установлено, что в 1935 году в подвале Садовского была оборудована радиоточка – вполне возможно, по распоряжению Сталина. Если встреча всемогущего вождя и опального поэта произошла на самом деле, то это многое объясняет в судьбе Садовского. Теперь его нельзя было арестовать без санкции самого Сталина. Столь же спасительно Иосиф Виссарионович беседовал (правда, только по телефону) с Михаилом Булгаковым и Борисом Пастернаком, выдав им тем самым своего рода охранную грамоту (булгаковские «Дни Турбиных» он точно любил, а о том, как относился к пастернаковскому творчеству, – неизвестно). Выходит, чекисты вряд ли напрямую рискнули бы действительно вовлечь Бориса Александровича в вымышленную ими монархическую организацию прогерманского толка. Даже по легенде «руководить» ею парализованный Садовский никак не мог (немцы никогда бы этому не поверили). Несомненно, поэт и не подозревал, что зачислен чекистами в подпольщики. На роль одного из рядовых членов «Престола» он подходил, тем более что никогда не покидал пределов Новодевичьего монастыря, куда немецкие агенты уж точно бы не проникли, и насчет него Гейне-Демьянов мог фантазировать сколько угодно.
Не исключено, что Судоплатов наделил руководителя «Престола» чертами биографии Садовского, чтобы отвести внимание исследователей и читателей от реальной фигуры того человека, которого В. В. Коровин знает под псевдонимом Седов. Да и сам псевдоним явно не подходит к совершенно лысому к тому времени Борису Александровичу, хотя и имеет некое созвучие с его фамилией.
И Даниила Андреева, и Бориса Садовского НКВД в своей игре с германской разведкой использовало «втемную». Если Андреев своим творчеством и убеждениями давал хоть какие-то основания для того, чтобы заочно «назначить» его лидером прогерманской монархической организации, то Садовский, похоже, привлек чекистов только своей богатой родословной. Если первый, как мы уже видели, сопоставляя Гитлера со Сталиным (в отношении их личной храбрости), был невысокого мнения об Иосифе Виссарионовиче, то второй, удостоенный знаком внимания самого диктатора, думается, особой ненависти к Иосифу Виссарионовичу не питал, да и политикой всерьез не интересовался.
Скорее всего, Садовский вообще не участвовал ни в каких кружках, тогда как Андреев мог, по крайней мере с друзьями, вести «антисоветские» разговоры. Кстати, его рассуждение о трусости Сталина и храбрости Гитлера вряд ли основательно. Все-таки у Сталина был жестокий опыт гибели Кирова, после которой он и отгородился от внешнего мира плотной стеной охраны. Гитлер же подобное потрясение испытал гораздо позднее, лишь 20 июля 1944 года, и после покушения Штауффенберга столь же жестко усилил охрану и ограничил контакты с внешним миром (так, стали обыскивать всех офицеров, прибывающих в гитлеровскую ставку). Покушение на Гитлера, как мы знаем, едва не удалось. Судьба отвернулась от Клауса Штауффенберга: цепь случайностей привела к провалу заговора. Не отставь один из офицеров портфель с бомбой подальше от Гитлера, фюрер вряд ли бы уцелел. А вот со Сталиным ничего подобного не могло произойти в принципе, какие бы неблагоприятные случайности ни вмешивались в ход событий: слишком надежна была система его охраны.
Называемый Овчинниковой среди членов «Престола» некий известный профессор-искусствовед – это, возможно, проходивший по одному делу с Даниилом Андреевым и освободившийся раньше других искусствовед Владимир Александрович Александров. А упоминаемый Судоплатовым скульптор Сидоров вполне мог быть вторым Витбергом (Женя Моргенштерн в «Странниках ночи»), которому и принадлежал проект нового храма Христа Спасителя (храма Тела, Души и Духа) на Воробьевых горах (в романе Андреева – храм Солнца Мира, как его предпочитал называть сам автор). Не исключено также, что Даниил Андреев знал и Гейне-Демьянова, – только совсем необязательно под его подлинной фамилией. Сохранилась книга, написанная Даниилом Леонидовичем в соавторстве с географом С. Н. Матвеевым – «Замечательные исследователи горной Средней Азии», с дарственной надписью от 16 декабря 1946 года некоему Александру Петровичу Брудесу(?). Как знать, не скрывался ли под этой с трудом и предположительно читаемой фамилией хорошо известный нам Александр Петрович Демьянов?
Подавляющее большинство участников андреевского кружка (кроме, конечно, сексотов) даже не подозревали, что «состоят» членами мощной конспиративной организации, и дальше антисоветских разговоров никогда не шли. Немецких заданий по установлению разветвленной подпольной сети по всей стране Гейне, вне всякого сомнения, доводить до их сведения не стал. Думается, далеко не случайно Даниила Андреева мобилизовали в Красную Армию именно во второй половине 1942 года, когда операция «Монастырь» вошла в свою активную фазу и в Москве появились курьеры абвера. Очевидно, чекисты опасались, что немцы могут направить своего агента по неизвестным НКВД каналам прямо к «руководителю» несуществующей организации, и не подозревающему о возложенной на него роли, и раскрыть обман. Вернулся же из армии в Москву Даниил Леонидович только осенью 1944 года, когда Гейне-Демьянов давно уже был в Белоруссии, куда и была перенесена операция «Монастырь», но под другим названием – «Березино».
Вероятно, после войны руководство госбезопасности все еще питало надежду, что преемники абвера вновь выйдут на связь с Гейне и тогда организация «Престол» еще пригодится. Не исключено также, что Демьянов продолжал поддерживать знакомство с Андреевым (если именно ему была подарена книжка в конце 1946 года). Однако контроль над оставшейся в СССР немецкой агентурой оказался в руках Гелена, справедливо считавшего Гейне двойным агентом и информировавшего об этом американскую разведку, с которой тесно сотрудничал в первые послевоенные годы. Очевидно, неудачная миссия Демьянова в Париже подтолкнула Судоплатова и других руководителей советской разведки к выводу, что «Престол» никакой пользы более не принесет. И тогда была дана санкция на арест Даниила Андреева и членов его кружка. Это произошло в апреле 1947 года. Недавно опубликованные материалы следственного дела Андреева доказывают, что его обвиняли в прогерманских симпатиях. Решением Особого совещания Андреев и некоторые другие из его знакомых получили по 25 лет – высшая в ту пору мера наказания, поскольку смертная казнь была на короткое время отменена. Отбывать срок Даниилу Андрееву пришлось не в лагере, а во Владимирской тюрьме, где содержали самых опасных государственных преступников. По иронии судьбы сюда позднее угодил и генерал Судоплатов, несправедливо осужденный по сфальсифицированному делу о заговоре Берии.
К сожалению, о немецких шпионах в годы Великой Отечественной войны опубликованы пока документы и материалы столь противоречивые, что дают основание для взаимоисключающих версий. Я сознательно не пытаюсь сгладить эти противоречия. Тут уж, читатель, ничего не поделаешь. Свидетели событий более чем полувековой давности почти все уже умерли. Документы частью уничтожены, частью хранятся в недоступных для простых смертных архивах спецслужб, которые не спешат делиться ими с широкой общественностью. Наводит на размышления, например, тот факт, что ни одна публикация как в нашей стране, так и на Западе не является публикацией документов в строгом смысле слова. Донесения и протоколы допросов приводятся, как правило, без ссылок на архивы, где они хранятся. Только в книге Кукриджа есть точные указания на архивные единицы хранения. Однако здесь все цитаты приведены в переводе на английский, и нам трудно судить, в чем именно при переводе мог быть искажен смысл подлинника. Кроме того, западные авторы, подобно советским, вполне могли присочинить какие-либо подробности или вообще дать ложную картину событий, особенно если это диктовалось интересами спецслужб, с которыми многие из них, вроде Кукриджа, были связаны в течение долгого времени.
Поэтому, дорогой читатель, я вынужден давать тебе не строго выверенную и ясную картину немецкого шпионажа в СССР в военные годы, а привожу хотя и обработанный, пропущенный через сито исторической критики, но все же только материал, из которого ты сам волен отбирать то, что покажется тебе более правдоподобным и заслуживающим доверия, и отбрасывать факты, на твой взгляд, фантастические и не имеющие никакого касательства к истине. Только помни при этом, что правда подчас оказывается фантастичнее любого самого смелого вымысла.
В целом создается стойкое впечатление, что в своих воспоминаниях чекисты сильно преувеличивают масштабы своих успехов в деле дезинформации противника с помощью радиоигр и двойных агентов, равно как и число таких шпионов. Несомненно, абверу и другим разведслужбам Германии, по крайней мере, несколько раз во время войны удавалось получить достоверную информацию от своих источников в высших советских штабах. Но вот кто именно были эти агенты – нам и сегодня остается только гадать. Что ж, ни одна разведка в мире не любит раскрывать биографии «своих людей». Пока что мы имеем очень отрывочные и противоречивые сведения только о жизнен ном пути «агента 438» (он же Владимир Минишкий или Мишинский). О неизвестном информаторе из штаба Рокоссовского радисте Александре, как и о многих других, нельзя вообще сказать ничего определенного, кроме того, что ряд приписываемых им сообщений оказался вполне достоверным.
Часто в поддержку тезиса, что почти все агенты, работавшие на абвер в Москве, в действительности были завербованными НКВД двойными агентами, выдвигают следующий аргумент. Не могли агенты такого уровня и связанные с ними радисты работать в высших советских штабах и учреждениях в течение многих месяцев и даже лет: их очень быстро разоблачили бы. Ведь обычно их раскрывают в течение нескольких недель, реже – месяцев, как только обнаруживается утечка информации или пеленгуется активно работающий радиопередатчик. На это можно возразить: НКВД, по крайней мере, в первые годы войны, не располагало хорошими пеленгаторами К тому же некоторые радисты, вроде упомянутого Александра, могли работать на штатных армейских радиостанциях и таким образом вообще оказаться вне поля зрения радио-пеленгационных подразделений контрразведки. Мы также не знаем, в течение какого времени работали те или иные агенты и принадлежит ли информация, содержащаяся в том или ином донесении, одному или нескольким лицам. Минишкий-Мишинский, например, если верить Кукриджу, трудился в ГКО всего три месяца, а за такой короткий период времени вполне мог остаться нераскрытым.
Столь же мало, как о настоящих немецких агентах в СССР, мы знаем и об агентах мнимых, двойных агентах, водивших за нос немецкое командование. Пожалуй, единственное счастливое исключение здесь – А. П.Демьянов, о судьбе которого мы столь подробно рассказали читателям. Между тем даже в немецких источниках встречаются описания операций, почти наверняка проходивших при деятельном участии советской контрразведки. Я расскажу только об одной из них, начавшейся в одно время и в том же самом месте, что и воссозданная в романе Владимира Богомолова и, скорее всего, рожденная фантазией писателя, операция советских военных контрразведчиков по ликвидации немецкой разведывательной группы под условным названием «Неман».
Итак, время действия – август 1944 года. Место – Белоруссия. Действующие лица – агенты немецкой разведки под кличками Игорь и Грегор. Их историю и «боевые подвиги» на поприще служения вермахту довольно подробно описывают Кукридж и Уайтинг.
Игорь – это Василий Антонович Скрябин, родившийся 13 мая 1920 года в Нижнем Новгороде. Родителей его, по Кукриджу, звали Петр Давыдович и Мария Иосифовна. Тут сразу возникает неразрешимая пока загадка: почему будущий немецкий агент носил отчество, отличное от имени отца? Кукридж вообще безапелляционно утверждает, что этот Скрябин был не больше не меньше, как родной племянник заместителя Председателя Совнаркома и наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова, чья настоящая фамилия была Скрябин. Он и не объясняет, каким это образом отец агента – Петр Давыдович Скрябин стал родным братом Вячеслава Михайловича Скрябина. Уайтинг вот не решается на столь сенсационное сообщение. Скорее всего, агент Игорь был однофамильцем могущественного члена Политбюро, да и то если только Скрябин – подлинная его фамилия. Сходятся Кукридж и Уайтинг в одном: родители Василия Антоновича были репрессированы «за контрреволюционную деятельность», отчего советскую власть он сильно невзлюбил. Учился он в Московском университете, по другой версии – в политехническом институте (куда сыну репрессированных родителей тогда попасть было очень непросто). Из университета (института) его призвали лейтенантом в 38-й гвардейский полк, и при первой возможности 17 августа 1941 года Василий Антонович сдался противнику. Заметим, что к тому времени советских гвардейских дивизий еще не существовало. Единственным исключением были части реактивных минометов, славных «катюш», которым еще при формировании присваивался статус гвардейских. Возможно, в одном из полков «катюш» и служил Скрябин. Он прошел специальную подготовку как агент абвера и, по Кукриджу и Уайтингу, несколько раз с успехом выполнял разведывательные миссии за линией фронта.
Под агентурной кличкой Грегор скрывался немец Альберт Мюллер, родившийся 11 ноября 1909 года в Санкт-Петербурге. Его отец, Лео Мюллер, представлял в России интересы одной крупной германской текстильной компании. Мать же, по уверению Кукриджа, была русской, Евгенией Павловной Столяр, принявшей позднее фамилию мужа. Заметим, что девичья фамилия матери агента сильно напоминает еврейскую, и не исключено, что, как и руководитель резидентуры» Макс», Грегор имел в своих жилах толику еврейской крови, что не мешало ему сотрудничать с немецкой разведкой.
Альберт учился в Ленинграде на инженера-электротехника, а когда в 1928 году после смерти отца они с матерью эмигрировали в Германию, продолжил образование в Лейпцигском университете. За несколько лет до начала войны благодаря свободному владению русским языком он стал сотрудником абвера.
9 августа Игорь и Грегор – эта «сладкая парочка» – начали подготовленную по приказу Гелена операцию «Дрозд». Сперва агенты в роли офицеров Генштаба Красной Армии должны были разведать дислокацию советских войск в районе Витебска, а затем, под видом демобилизованных из армии, проникнуть в Москву и поступить работать на военный завод, в Госплан или какой-нибудь наркомат, чтобы собрать сведения о военном производстве и переброске на фронт войск и боевой техники. Очень странно, однако, почему Гелен такое пристальное внимание уделил Витебску, который к моменту начала операции «Дрозд» был уже в глубоком тылу наступающих советских армий. Так или иначе «дрозды» были ночью благополучно сброшены с парашютами в советский тыл и утром явились в штаб 11 – й гвардейской дивизии генерала Козлова в городе Острове. Остров, надо сказать, совсем не в Витебской, а в Барановичской области, недалеко от тогдашней линии фронта, так что Кукридж здесь от истины как будто не отклоняется. Свежеиспеченные генштабисты майор Посухин или Посючин (Грегор) и старший лейтенант Красин (Игорь) встретили в штабе дивизии, как писал позднее Грегор в Донесении, столь теплый прием, с обильной выпивкой, что сразу вспомнились сцены бессмертной комедии Гоголя «Ревизор». От Козлова агенты направились в Витебск в любезно предоставленной генералом машине с шофером. Из Витебска они передали по радио собранную информацию и, сменив документы, двинулись в Москву. Теперь они превратились в офицеров, откомандированных из армии для работы в народном хозяйстве как имеющих ценные технические специальности. Игорь устроился на работу в Госплан, а Грегор – на электрозавод. Они поселились на московской окраине, в деревянном бараке с коридорной системой, в одной комнате. В один прекрасный день, точнее, вечер агенты решили вновь выйти в эфир, но обнаружили, что батарейки у рации сели, и ее пришлось подключать к общей электросети дома. Вдруг Грегор заметил, что лампочка в комнате мигает, повторяя передаваемые по рации сигналы. Тут к ним в комнату вошла соседка, молодая, симпатичная девушка двадцати с небольшим лет. От манипуляций Игоря и Грегора с передатчиком у нее возникли перебои с напряжением в электроплитке, на которой она готовила свой ужин, и Марфа решилась попросить соседей – инженеры все-таки – починить плитку. Игорь второпях забыл спрятать наушники, и Марфа сразу поняла, что перед ней немецкие шпионы. Грегор мучительно размышлял, надо ли теперь во исполнение операции убивать Марфу и куда прятать тело. Однако беспокоились друзья напрасно: Марфа, на их счастье, оказалась убежденной антикоммунисткой и к тому же по уши влюбилась в молодого и симпатичного Игоря. Смышленая девушка не только смогла достать остродефицитное в военной Москве питание для рации, но и стала выполнять другие тайные поручения, и Грегор получил у Гелена разрешение завербовать ее.
Игорю в Госплане, удалось познакомиться с каким-то высокопоставленным чиновником из Наркомата путей сообщения, большим любителем выпивки и денег, выказывавшим склонность к коррупции. Игорь решил, что называется, взять быка за рога и после очередной попойки прямо предложил своему собутыльнику продать график железнодорожных перевозок на ноябрь и декабрь 1944 года (дело было в октябре), на что чиновник вполне трезво запросил солидную сумму – 40 тысяч рублей. Таких денег у друзей не оказалось, и пришлось по радио просить Гелена срочно прислать курьера с деньгами. Курьер по кличке Петр был сброшен с парашюта в окрестностях Москвы и благополучно приземлился. Передав требуемую сумму Грегору и Игорю, Петр, русский перебежчик, двинулся, по утверждению Уайтинга, аж в район Вологды, чтобы установить там контакт с большой группой немецких солдат, бежавших из советских лагерей или каким-то невероятным образом избежавших пленения и сумевших даже установить радиосвязь со штаб-квартирой Гелена.
Поделиться книгой: