Мозаичная ловушка

– Герои дерутся тортами?

– Острите сколько хотите. Мое мнение на сей счет – броня, вы ее не прошибете. Не буду поминать Чарли Чаплина – это прозвучит нескромно, хотя я ни с кем не собираюсь себя сравнивать, вспомню просто Бенни Хилла. Он тридцать лет снимал свои фильмики-миниатюрки, пока не умер от сердечного приступа. Уж сколько его честили за пошлость, дурновкусие, примитивизм – а тридцать лет миллионы людей сидят у телевизоров, смотрят эти фильмы, умирают со смеху и будут смотреть еще лет сто. Посмотрел любой скетч в его исполнении, посмеялся – вот вам, пожалуйста, поднятие тонуса и, как следствие, удлинение срока жизни. Ни депрессий, ни желудочных язв. Чем плохо? А чем, в конце концов, вам не угодила реклама мясного ленча с соусом карри? Вы же его наверняка покупали и потребляли, Ларри!

– Да, грешен.

– Ну вот видите…

И Серхио не помог. Да еще в кармане Ларри снова зазвонил телефон, и он с извинениями полез за трубкой – вряд ли стоило пытаться потом вновь накалять страсти. Пока Ларри немного раздраженно беседовал (интересно, что его раздражило – телефонный собеседник или все же их разговор?), Саманта, которой выпал черед мешать карты, вместо этого принялась строить из них трехэтажный домик. Сейчас ее внутреннее «я», как бывало часто, разделилось надвое, и одна часть строго допрашивала другую. Ларри ей нравится? Пожалуй, да. А если честно, то очень даже «да» без «пожалуй». Тогда какого черта она провоцирует конфликт? Разве она не знает, что ни одному мужчине не доставляет удовольствия, когда женщина пытается выставить его дураком? Но она и не пытается. Просто почему-то именно с этим субъектом ей хочется вести себя именно так. Дразнить. Идти на конфронтацию. И чего она добьется? Точнее, до чего доиграется? Ни до чего. Что принуждает ее к напрасному умничанью? Ведь если считать себя слишком умной, резвенько окажешься глупее распоследней дурочки. Они-то знают, как потакать самолюбию мужчин. Только разве она мало им потакала? И чего добилась? Ничего. Стоп, конфронтация конфронтацией, но зачем она тогда так тщательно подбирала помаду? Ну… Одно другому не мешает. Почему бы разок не попробовать зайти с другого конца? В комедиях Шекспира герои второго плана, которые на протяжении всей пьесы обмениваются колкостями, всегда куда колоритнее пастельно-аморфных главных героев. Только не следует забывать, что она не персонаж пьесы. А впрочем, что себя насиловать? Если сейчас ей хочется побыть язвительной штучкой, можно и побыть. Хотя, статься, она безразлична этому Ларри в любой своей ипостаси. Но дерзнуть стоит. Только следует помнить, что… «из ничего и выйдет ничего».

Наконец, с энной попытки, Саманте удалось закончить возведение домика и увенчать шаткое остроконечное строение парой прислоненных друг к другу карт. Получилось ничем не хуже какой-нибудь церковки на берегах Рейна. Ларри следил за строительством почти профессиональным взглядом. Наконец он отключил телефон.

– Я должен извиниться еще раз. Но обстоятельства складываются так, что мне придется уйти минут через двадцать. Надеюсь, вы меня простите.

– Придется, – бросил Серхио и неожиданно коварным движением выдернул из основания домика одну карту. Остальные беспорядочно осыпались на стол. – Упс! Землетрясение во Флориде. Рухнуло старинное здание университета – правда, есть подозрение, что к этому приложили руку не только силы природы, но и студенты…

– Такое случается, – заметил Ларри. – Да будет вам известно, студенты архитектурного факультета Йельского университета однажды подожгли свое здание.

– Да неужели? Какие, однако, бывают революционно настроенные студенты… Мешай, Саманта, и сдавай, наконец. Ларри, а вам нравится псевдоготический стиль?

– Что вы имеете в виду?

– Ну там всякие башенки, ажурные окошечки?

– Дешевый шик! – отрезал Ларри. – То ли дет–ский конструктор для строительства замков, то ли торт с марципанами. Вскрываемся? Три дамы, господа.

– Сурово… – отозвалась Саманта. – Очень сурово. Черт, у меня изначально были два короля. Пришел бы третий, я бы сделала ваши три дамы, Ларри!

– А я вообще не люблю все «псевдо», когда оно вполне серьезно да еще и выполнено любителями.

– Еще одна цитата из этого великого архитектора… как его… Мура? – невинно поинтересовалась Саманта.

– Нет, это уже мои слова. Кстати, Мур говорил, что нужно восстанавливать связи между нашим временем и прошлым, и сочетал принципы классицизма с самым экзотическим оформлением. Вот это не «псевдо», Саманта, это уже нечто великое. Истинный постмодернизм. Но увидеть разницу… Я думаю, можно даже человеку непосвященному. Достаточно обладать хорошим вкусом и… Чутьем, видимо. А другой мой кумир – Грейвз – вообще рассматривал архитектурную форму как набор цитат, которые заимствуются из некоего «запасника» – то бишь всего того, что сотворено зодчими разных культур на протяжении столетий. Грейвз считал себя вправе использовать любую форму по своему усмотрению в соответствии с проектной идеей. Взять, например, его здание административных служб в Портленде. Там смешаны классические и древнеегипетские мотивы – это чуть ли не подлинный храм бога Ра. Гротеск совмещается с буквальным воспроизведением форм прошлого. Вот вам не «псевдо», а насмешка гения, ибо смотрится это тяжеловесное строение восхитительно.

– Тогда приведите пример «псевдо».

– Да пожалуйста. Знаете ли, во второй половине семидесятых в Чикаго построили церковь Святого Иосифа. Весьма монументальное здание, этакая хитроумная система колонн и полукруглых перекрытий… Я пас, без вариантов… В нем попытались соединить формы традиционных культовых построек и новейших промышленных сооружений. Но увы, за этот синтез взялся не жизнеутверждающий насмешник Мур и не матерый компилятор Грейвз. И получился дичайший кошмар! То ли замок из кубиков, построенный малолетними детьми, то ли карточный домик, который вот-вот развалится. Сверху какая-то порезанная ножом кожура от апельсина. А венчают всю эту выспреннюю безвкусицу купола, похожие на крышечки от дезодорантов, да простится мне такое кощунство.

– Вы своими рассуждениями просто прихлопываете, как бетонными плитами. Ведь архитектура – вид искусства, а по-моему, к любому виду искусства надо относиться полегче. И повеселее. Вы чересчур серьезны, Ларри.

– Отнюдь. И кстати, многократно упомянутый Мур утверждал, что архитектура должна выражать все человеческие чувства, особенно юмор и иронию. Тому есть забавные примеры. В конце сороковых для семьи Фордов – тех самых автомобильных магнатов – построили «дом-зонт». От центрального стержня во все стороны расходились гофрированные ребра. Это немножко напоминало фонтан, немножко цветок, а более всего зонтик. Шокированные обитатели округи не могли удержаться от язвительных комментариев, а Форды не стали отмалчиваться и установили рядом с домом огромный щит со словами: «Нам ваш дом тоже не нравится». И я целиком на стороне Фордов… Масть. Простите, Саманта, этот червовый туз – просто дар божий… И вы, господа, простите, но я должен бежать – время вышло. Сегодня никак не получится посидеть дольше. До следующей среды, приятной недели!

После ухода Ларри остальные еще какое-то время продолжали сидеть за столом. Оскар вытащил обгрызенную трубку и теперь лениво посасывал ее; Серхио извлек из колоды червовую даму и крутил ее между пальцев, пытаясь проделать старинный фокус с исчезновением карты. Это удавалось ему не очень хорошо: уголки карты виднелись между зажатыми мизинцем и безымянным пальцем. Наконец он отшвырнул немного пострадавшую двухголовую даму и вздохнул:

– Да… Занятный парень. Сноб с большой буквы. И денег, наверное, до черта. Он из богатой семейки, Оскар?

Тот глубокомысленно кивнул – тень от трубки скользнула по стене.

– Очень. Его отец – импресарио, мать – оперная экс-дива… Впрочем, он это говорил…

Серхио хмыкнул:

– Я сразу понял: этот Ларри родился с серебряной ложечкой во рту. Как он держится… Умен, благовоспитан, образован, аристократичен… Ненавижу этот показной лоск! Мы просто пигмеи перед ним! А он… лорд Байрон! Его бы еще одеть соответственно… Он гей?

Оскар покачал головой:

– Нет… У него имеется какая-то красотка. Но, насколько я понял, они не живут вместе – вроде бы он ее периодически навещает.

Новый смешок Серхио прозвучал саркастически – во всяком случае, Серхио явно к этому стремился.

– Да такие вообще любят только себя. Все прочие виды любви кажутся им извращением. Черт! Он же еще вытряс из меня сегодня двенадцать долларов! Мало ему своих…

– Он немного странный тип, – изрек Оскар, не отреагировав на прозвучавшее пафосное изречение, – при такой внешности и абсолютный антиловелас. Не бегает за женщинами.

– А зачем? – патетически осведомился Серхио. – Они сами должны за ним бегать. А он им говорит этак неторопливо и жеманно: «Детка, катись к черту… Твоя страсть меня утомила».

Все расхохотались.

– А как он высказывался о телевидении! – продолжал Серхио со звоном в голосе. – Тупое развлечение для идиотов, к которым он себя не причисляет. Ну разумеется… То игрища для черни, а он – небожитель! Если бы он хоть раз посмотрел твою программу, Саманта, ему пришлось бы изменить свою точку зрения. Я иногда поражаюсь, где вы находите людей, которые знают все обо всем? Конечно, моя сестра не может похвастаться всесторонними познаниями, но все же…

Ну, началось! Со свойственной ему легкостью и резвостью мыслей барашек перескочил на свою сестрицу, от одного упоминания которой Саманту начинало трясти. Вот уже года два – не меньше – Серхио уговаривал Саманту взять в «Жажду успеха» свою младшую сестру – девушку с вопиюще непрезентабельной и мало годящейся (мягко говоря) для телеэкрана внешностью – в качестве игрока. Саманта отбивалась руками и ногами, ибо бородавчатое личико сей барышни было не самым страшным ее недостатком – Саманте приходилось видеть эрудитов с такими лицами, что бросало в дрожь, но усердный труд попотевших и измученных гримеров делал свое дело: всего через полчаса перед камерой эти квазимодища смотрелись уже вполне пристойно. В данном случае причины отказа были куда глубже.

Незадачливую эрудитку звали Марианна-Доминга: видимо, любовь к сериалам была присуща всем членам семьи Серхио, включая старшее поколение. Ей отнюдь не были свойственны легкий ум и острый язык ее братца: стремящаяся к знаниям девица прочла кучу книг, в результате в ее бедном мозгу произошло нечто вроде ядерного взрыва, и теперь перепутанные обрывки разнообразных знаний клочьями летели во все стороны – не к месту и не вовремя. Однажды, уступив яростному напору Серхио, Саманта честно попыталась ее протестировать. Ее особо восхитил ответ на вопрос, какая из европейских стран является лидером по экспорту нефти. Марианна-Доминга секунд десять молчала, а потом дрожащим голосом спросила: «Финляндия, да?» Присутствовавший при этом Серхио взорвался – он затряс в воздухе кулаками (его черноокая сестра задрожала еще больше) и возопил: «Почему Финляндия, идиотка?!» «Я видела какой-то фильм, – ответствовала Марианна-Доминга, чуть не плача, – в котором герои работали на буровой вышке. Они все были блондины и, кажется, говорили по-шведски». «Тогда почему же, – продолжал орать Серхио, – ты решила, что они финны?!» «Я читала какую-то книгу, – прошептала всезнайка загробным голосом, – в которой говорилось, что в Финляндии принято говорить по-шведски…» Поняв, что сейчас дело дойдет до рукоприкладства, Саманта прервала процесс общения брата и сестры первой фразой, пришедшей ей в голову: «А не выпить ли нам кофе?» Диагноз Марианне-Доминге был поставлен немедленно и категорично: переизбыток плохо прижившегося интеллекта. Впоследствии Саманта еще не раз и не два отбивалась от Серхио, объясняя ему, что его сестра неуверенно держится перед камерой, недостаточно подкована для игры, берет слишком большие паузы, а потом дает неверные ответы. Но Серхио все равно дулся, продолжая пребывать в ревностной уверенности любящего брата, что его сестрица просто кажется Саманте недостаточно красивой для телеэкрана. Разубедить его не представлялось возможным.

Между тем Серхио продолжал ораторствовать, вновь вернувшись к Ларри и честя его на все лады, и Саманте вдруг стали абсолютно ясны причины овладевшего барашком пылкого красноречия. Он ведь уже давно был немножко влюблен в Саманту и сейчас, интуитивно почувствовав ее заинтересованность в новом знакомом, изо всех старался облить Ларри чернилами. Другое дело, что Саманте и дела не было до его язвительных эскапад: уж чего Серхио точно не смог бы ими добиться, так это повлиять на мысли и чувства Саманты.

И кстати, о мыслях. Мысли о Ларри, влюбленности Серхио, Марианне-Доминге плюс случайно просочившаяся в сознание только что произнесенная очередная фраза о сериалах вдруг, смешавшись, дали удивительную реакцию. Перебив разглагольствующего Серхио, Саманта внезапно произнесла:

– А я могла бы раскрутить этого ледяного Ларри, который ни за кем не бегает. Хотите спорьте, хотите нет. Раскрутить по полной программе. Отношения с мужчинами – это мозаика, которая собирается из тысячи кусочков. Нужно только подобрать их правильно, идеально подогнать друг к другу. И вот тогда, подобно Каю из «Снежной королевы», можно сложить слово «вечность»…

Серхио онемел, зато Оскар кинул ответную реплику незамедлительно:

– Экий механистический подход… Мозаика, кусочки… Разумеется, ты его мигом соблазнишь, если захочешь, без всяких кусочков. Не вижу предмета для спора. Ты хорошенькая женщина, почему бы Ларри не увлечься тобой?

– Ты ведь не увлекся.

– Я был женат. И ты слишком хороша для меня, Саманта.

– Не недооценивай себя, милый Оскар… И я говорю не о банальном соблазнении. Я говорю о чувствах…

Пришедший в себя Серхио наконец собрался с силами и взвился:

– Нет, ты не сорвешь эту вишенку! Оскар тысячу раз не прав! Я знаю такой тип людей. У Ларри до–статочно кандидатур – неприхотливых, недалеких и восторженных. Они наверняка смотрят ему в рот, он роняет фразы, а они смеются дурацким смехом, и Ларри чувствует себя роскошным петухом среди тупоголовых пеструшек! Такая, как ты, ему не нужна! Зачем? Всегда есть риск, что ты выставишь его дураком, окажешься в какой-то момент более мудрой и здравомыслящей, перекроишь распределение ролей таким образом, что он очутится в зависимом положении. Он же это чувствует кожей – как и любой мужчина при приближении к тебе, Саманта. Это читается в твоих глазах. Зачем ему рисковать? Ларри любит быть хозяином положения, и он явно не из тех, кто не боится оказаться подмятым. Этот парень болезненно честолюбив! И он не рискнет собственным душевным спокойствием, неколебимой уверенностью в своем совершенном «я», чтобы соблазниться тобой, – потому что есть риск увлечься посильнее, а то и вовсе… Поверь, Саманта, твои синие глаза не пробьют его самозащиту, ибо она проклеена тщеславием, а это самое сильное, идущее изнутри мужское чувство. Ты выбиваешься из ряда тех девиц, из которых он выбирает. Ты не соблазнишь его, я видел, как он на тебя смотрел! Это не было взглядом заинтересованного самца! А если с первого момента такой мужской заинтересованности не возникает, то она и потом не появится.

«Из ничего и выйдет ничего». Серхио словно за–глянул ей в душу. Однако отступать Саманта не намеревалась.

– О’кей, Серхио, давай заключим пари. Если я в течение трех месяцев не добьюсь никакого результата, выиграешь ты – и тогда я, так и быть, возьму в «Жажду успеха» твою сестру. Если выиграю я, ты никогда больше не будешь просить меня об этом. По рукам?

Серхио не решался протянуть ей руку и напряженно размышлял.

– У него ведь есть какая-то красавица, ты забыла?

– Это серьезно? – осведомилась Саманта, поворачиваясь к Оскару.

– У Ларри ничего не может быть серьезно, – спокойно ответил тот. – Но кажется, эта девица все время звонит ему и выясняет, когда он появится.

– Вот и хорошо, что все время звонит. Чем чаще она будет ему звонить, тем скорее надоест. Так что, Серхио, мы поспорили?

Серхио вначале пожал плечами, а потом уныло кивнул.

Глава 2

Саманта. Начало

С раннего детства Саманта хотела стать актрисой. Ни ее родители – скромные консультанты по обустройству офисных помещений, ни их близкие и дальние родственники, ни всевозможные приятели не сомневались: так и будет. Она была девочкой очень артистичной, живой, хорошенькой и вообще не имела понятия о стеснительности. Со взрослыми она общалась с удовольствием, с умным видом встревала в обсуждение любых тем и охотно болтала часами с теми, кто проявлял готовность ее выслушать, а затем терпеливо превозмогал головную боль, вызванную ее звонким, напористым и темповым чириканьем. В любой компании сверстников она немедленно становилась лидером: сама с ходу придумывала игры и сама распределяла роли – дети, открыв рты, как загипнотизированные подчинялись ее руководству и беспрекословно следовали ее жестким указаниям, а их мамаши, воспринимавшие подобное положение вещей крайне неодобрительно, в приватных беседах называли Саманту маленькой выскочкой, тщеславной куклой и с наслаждением честили ее родителей, которым вовсе не следовало поощрять диктаторские ухватки дочери. Они ошибались: тщеславие было чуждо Саманте, и она вовсе не считала себя прирожденным вождем; просто постоянно находиться в гуще событий среди большого количества людей и активно участвовать в событиях для нее было так же естественно, как дышать.

Однако цену своему артистизму она знала, и потому ей казалось вполне разумным, что во всех школьных спектаклях ей – очаровательной прелестнице с белокурыми локонами, по-мультяшному круглыми васильковыми глазами и озорным вздернутым носиком – неизменно доставались главные роли. Она неж–ным голоском пела песенки, громко и выразительно читала стихи и даже показывала фокусы. Единственное, чего она делать не могла (точнее, делала, но плохо), так это танцевать: бог щедро одарил ее многим, но обделил пластичностью – Саманта плохо и неестественно двигалась, а ее неуклюжим танцевальным па не хватало грациозной плавности.

После одного из таких спектаклей к родителям одиннадцатилетней Саманты (с упоением изображавшей Пеппи Длинныйчулок и весело скакавшей по сцене в рыжем парике и разноцветных чулках) подошел представительный господин (оказавшийся папашей противного мальчишки, недавно перешедшего в их школу) и заявил, что девочку просто необходимо снимать в рекламе и он может это организовать. Папаша в самом деле оказался каким-то телевизионным деятелем, а его пустячная протекция помогла: Саманта прошла кастинг, на который ее привез разволновавшийся отец, и окунулась в волшебный, потрясший и околдовавший ее мир телевидения. Первый раз она снялась в рекламе витаминизированного джема, доходчиво и примитивно разъясняющей потребителю, насколько сей продукт вкусен. Пятеро хорошеньких эльфов (одним из них была счастливая Саманта) сидели на огромных цветках и с блаженными, перемазанными джемом лицами уплетали сладкую тягучую массу, воодушевленно выгребая ее блестящими ложками из маленьких баночек. Вдруг над ними птеродактилем проносилась огромная бабочка, сладкоежки испуганно пригибались, а затем один кудрявый мальчик-эльф задумчиво произносил: «Бедные бабочки, им надо добывать цветочный нектар, они не могут полакомиться земляничным джемом! А мы можем!»

Саманте безумно понравилось находиться на съемочной площадке. Она купалась в наслаждении, ее очаровывал весь процесс целиком: общение с веселыми костюмерами и гримерами, упаковывавшими ее в изумрудный бархатный костюмчик и огромными кисточками припудривавшими носик; созерцание подвесных камер, с мерным гудением носящихся над головой туда-сюда, исполинских слепящих прожекторов и симпатичных пушистых микрофонов; подслушивание негромких разговоров неизменно серьезных операторов; и, разумеется, сама процедура съемки. Когда режиссер – высокий черноволосый бородач, показавшийся Саманте очень симпатичным, но явно побаивающимся детей, – начал терпеливо разъяснять, что им следует быть естественными и не обращать внимания на работающие камеры, Саманта даже пожала плечами: плевать она хотела на все камеры, вместе взятые, а быть неестественной она попросту не умела!

После съемок Саманта автоматически оказалась занесенной в какую-то базу данных, и буквально через полгода последовало новое предложение: на сей раз сняться в рождественской рекламе популярного шоколадного напитка. Рождественские клипы считались особым жанром, и этот должен был быть изготовлен в самых что ни на есть классических традициях. В ролике присутствовала кучка разновозрастных детишек в мохнатых тапочках, сидящих вокруг наряженной елки и потягивающих вышеупомянутое шоколадное пойло из пузатых чашек, читающий им сказку лысый дедушка в клетчатой жилетке, и сам Санта-Клаус, который появлялся в финальной части (дети уже крепко спали) и не мог удержаться, чтобы не испить божественного напитка на пару с дедушкой. Сделав несколько глотков, Санта-Клаус восторженным шепотом провозглашал: «Вот настоящее чудо!» Саманта презрительно обозвала этот телепродукт «слюнявчиком в кружавчиках», но ей популярно объяснили, что такая реклама идеально годится для новогоднего телеэфира, в котором концентрация сентиментальной сладости возрастает в десятки раз. Подобного рода праздничные ролики по крайней мере в течение месяца будут непрерывно крутиться по всем телеканалам, набьют оскомину, запомнятся, а лица отметившихся там актеров врежутся в память намертво – дальнейшее благополучие им фактически уже гарантировано. Родители не помнили себя от счастья, мама, захлебываясь от восторга, оповещала всех, кого могла, что девочка явно попала в обойму – пусть ей опять досталась роль без слов, но ее звездный час, несомненно, близок: не сегодня завтра она попадет в настоящее кино.

А затем произошла катастрофа: Саманта вступила в переходный возраст, и ее внешность начала неумолимо портиться – нос загадочным образом вытянулся, пухлые щечки запали, непринужденность очаровательного ангелочка сменилась подростковой угловатой неуклюжестью. Главные и самые неприятные изменения коснулись кожи: та стала пористой, покрылась крупнокалиберными прыщами, и бедняжка Саманта, прежде чем выйти из дома, усердно мазала свеженькое прежде личико толстым слоем тонального крема, что уродовало ее еще больше. Третье приглашение в рекламный клип оказалось последним: продюсер, проводивший кастинг, небрежно бросил:

– Детка, где же ты была раньше? Ты уже слишком взрослая, а нам нужны маленькие карапузы. Извини, но ты нам не подходишь.

Интуитивно ощутив, что слегка приоткрывшиеся двери, за которыми маячил дивный сказочный мир, неумолимо затворяются, Саманта, не справившись с нервами, разрыдалась прямо на глазах у этих самодовольных остолопов, которым отчего-то было дано право решать, кто достоин просочиться в манящее зазеркалье, а кому суждено вечно торчать по эту сторону волшебного зеркала. Какая-то полная женщина в невообразимом ядовито-зеленом пиджаке обняла ее за плечи, вывела в коридор и стала влажными салфетками вытирать зареванное лицо, по которому расплылась неумело нанесенная тушь.

– Деточка, – ласково спросила она, разворачивая очередную салфетку, – сколько тебе лет?

– Двенадцать с половиной, – прорыдала Саманта, машинально поправляя челку, чтобы скрыть россыпь прыщей на лбу.

Женщина покачала головой.

– Плохой возраст, девочка, очень плохой. В кино и на телевидении предпочитают работать либо с детишками до одиннадцати лет, либо уже с подростками после пятнадцати. У тебя сейчас начинается полоса безвременья. Знаешь, в этом возрасте личико сильно меняется, голос, фигура… И капризные все чересчур, да? Но ты не расстраивайся. Ходи на кастинги, пробуй, дерзай. Может, что-то и получится. А годика через три твоя внешность уже полностью сформируется, ты станешь взрослой барышней, и, возможно, предложения снова посыплются, как горох из дырявого мешка… Ну, успокойся. Знаешь, многие голливудские звезды, будучи в твоем возрасте, ходили на кастинги почти каждый день, но их не брали ни в один проект.

Саманта подняла глаза.

– Правда?

– Чистейшая. Не расценивай сегодняшнюю неудачу как вселенский провал. Просто маленькая осечка. Ты поняла меня?

Саманта кивнула, однако по дороге домой ее поднявшееся было настроение вновь безнадежно испортилось. Переходный возраст ударил не только по внешности, но и по характеру: она, всегда такая веселая и жизнерадостная, стала угрюмой и плаксивой, ей уже не хотелось быть душой и сердцем любой компании, и сейчас она действительно была склонна преувеличивать масштабы любой неудачи – тем более такой болезненной.

Фиаско Саманты рикошетом ударило по ее амбициозной матери, которая привыкла считать свою дочь самой гениальной и красивой в мире и часто пафосно повторяла: «Ни один преподаватель в ее дурацкой школе не стоит и слезинки моего ребенка!» Она страшно переживала и, ежевечерне обсуждая с мужем сложившуюся ситуацию, пришла к выводу, что в девочке необходимо поддерживать боевой дух, апеллировать к силе ее характера и призывать дочь быть сильной, стойкой и бороться за свое место под солнцем. В конце концов, в жестоком мире кино и телевидения слабым делать нечего! Теперь почти каждый день за ужином она не умолкала, проводя доморощенные сеансы убеждения а-ля Дейл Карнеги, – это походило на чтение вслух рекламной брошюры «Как не пасть духом и продолжать верить в себя». Но на три четверти ее красноречие работало вхолостую: Саманта отнюдь не была самодовольной дурочкой и в свои двенадцать с половиной лет потихоньку стала понимать, что степень ее таланта как раз соответствует уровню школьных утренников – в ней, к сожалению, нет той божь–ей искры, которая оправдывала бы излишнюю напористость при штурме кино– и телепродюсеров. К тому же мать уже не являлась для нее абсолютным авторитетом: Саманта, не прогибаясь под ее прессингом, снисходительно выслушивала бодрые увещевания и призывы к борьбе, а потом закрывала дверь в свою комнату и занималась чем угодно, пыталась бренчать на гитаре, ставила любимые записи и громко им подпевала, изучала комиксы, листала журналы для девочек, но только не готовилась к очередному кастингу и заодно не думала об уроках.

Из все тех же журнальных статей о кинозвездах она четко уяснила, что в самом деле начала сниматься слишком поздно.

– Так, – бормотала она, листая глянцевые странички, – Кирсти снялась в двадцати роликах… рекламировала линию детской одежды – ничего себе… а уже в девять лет получила роль в кино. Значит, двадцать роликов она отработала еще до девяти… А красавчик Майкл, лапочка моя обожаемая… Ого, начал сниматься в три года!.. Шесть рекламных роликов, два эпизода, а в четырнадцать уже приглашение в молодежный сериал… Черт, лучше бы я вообще никогда не попадала на телевидение…

Она всхлипывала, шмыгала носом, задумчиво смотрела в украшенное наклейками зеркало, крутя на пальцах дешевенькие колечки, потом яростно отшвыривала журнал и вновь включала музыку на полную громкость.

Больше ради матери (не для того, чтобы утешить ее, а чтобы с подростковой жестокой злорадностью доказать ей собственную несостоятельность) Саманта посетила еще два кастинга. Для рекламы новой коллекции джинсов требовались именно подростки, и у Саманты, безусловно, чисто теоретически были шансы. В коридоре телецентра она с мрачной ненавистью оглядела толпу явившихся сюда хорошеньких стройных девочек, благоухающих всеми сортами духов, поправляющих пышные локоны, жующих жвачку, беспрестанно глупо хихикающих, и сразу же сочла, что не сможет составить им конкуренцию. На самом деле она ничем им не уступала, но неотвратимые изменения, слишком стремительно происходящие в ее организме, заставляли Саманту видеть все в черном цвете. Здесь никто не стал называть ее деткой, с ней поговорили очень вежливо и по-взрослому серьезно, поулыбались и обещали позвонить. Саманта немного воспрянула духом, но звонка не дождалась.

На последний кастинг в своей жизни Саманта пришла уже тринадцатилетней. Это были настоящие кинопробы: для крупнобюджетного фильма-сказки требовалась хорошенькая юная блондинка, во внешности которой присутствовала бы некая неземная «инакость». Перед тем как показываться на глаза всемогущим людям-исполинам из мира кино (по сравнению с ними рекламщики теперь казались мелкими хоббитами рядом с величественными эльфами), стоило подкрасить губы и еще раз напудрить нос. Вибрирующая от волнения Саманта поинтересовалась у какой-то девочки с изумрудными глазами, где находится туалет. Та решила ее сопровождать, по дороге они разговорились, и девочка сообщила Саманте, что в общей сложности насчитывается четыре тысячи претенденток, кастинг идет уже несколько дней и будет идти по меньшей мере неделю.

– Четыре тысячи? – ошеломленно охнула Саманта, остановившись на полпути. – И ты на что-то рассчитываешь?

Девочка пожала плечами:

– А почему нет? Кого-то же выберут. Может, это буду я. А может, ты.

– Ты – может быть, – заявила Саманта, оглядываясь на гудящую толпу в конце длинного коридора. – У тебя глаза сказочные, как у выросшей Дюймовочки. А я… Знаешь, трудно вообразить, что из-за меня остальным трем тысячам девятистам девяноста девяти откажут. Пойду-ка я домой.

– Не глупи! – Девочка взяла Саманту за локоть. – Ты ведь зачем-то сюда пришла? Так хоть попытайся!

– Потеря времени, – пробормотала Саманта, вы–свобождая руку, – четыре тысячи – ты смеешься, что ли? И потом сегодня же пятница, через полтора часа начнется шоу Билли Морено. Я его всегда смотрю и сегодня не пропущу. Больше пользы, чем здесь торчать и без толку надеяться… А тебе удачи!

Саманта развернулась и, не оборачиваясь, направилась к лифту. С мечтой о звездной кинокарьере было покончено раз и навсегда.

Когда Саманте было пятнадцать, в их классе появилась новая ученица. В тот день первый урок (ненавистная математика) проходил в кабинете, располагавшемся в восточном крыле. В осенние утренние часы ряд столов, расставленных вдоль окон, освещали лучи пробуждающегося несмелого солнышка. Саманта, словно котенок, обожала купаться в еще неярких, но удивительно нежных лучах и неизменно облюбовывала себе место у самого окна – перед учительским столом. Хотя в математике она разбиралась так же посредственно, как и почти во всех остальных предметах (точнее, не понимала практически ничего), но мозолить глаза преподавательнице, постоянно торча перед самым ее носом с отсутствующим видом, она не боялась. Немолодая болезненная дама, преподающая эту дисциплину, по непонятным причинам благоволила к Саманте и относилась к ее математической невменяемости довольно снисходительно. Время от времени она пыталась пробиться сквозь эту глухую стену и довести до сознания Саманты хоть какие-то элементарные сведения, но затем оставляла бесплодные попытки и с печальными вздохами выставляла ей оценки, позволяющие худо-бедно тянуть эту лямку дальше.

Саманта только-только комфортно расположилась за столом, скрестив руки на новеньком учебнике и уронив на них голову, как рядом раздался хрипловатый голос:

– Здесь свободно?

Подняв глаза, Саманта увидела костлявую бесформенную дылду с немного лошадиным лицом, чрезмерно вытянутым подбородком, серовато-бледной кожей и светлыми жидкими волосами. Однако в ее взгляде не наблюдалось ни затравленности, ни испуга – что было бы вполне естественно для девочки с такой жуткой внешно–стью, впервые оказавшейся в новом классе. Новенькая обеими руками держала перед собой школьную сумку, то и дело наподдавая ее коленом, и смотрела на Саманту уверенно и безмятежно. От нее исходило некое необъяснимое обаяние: возможно, причиной тому был умный и проницательный взгляд голубовато-серых глаз, возможно, спокойная улыбка без малейшего намека на заискивание. Саманта улыбнулась в ответ и кивнула:

– Присаживайся. Преподавательница у нас классная, сидеть прямо перед ней не страшно.

Девочка, уже успевшая бухнуть сумку на стол, повернулась к Саманте и несколько секунд изучающе смотрела на нее.

– Да меня вообще этот предмет не пугает. Я люблю математику.

– А я ненавижу. Просто у меня зрение постоянно ухудшается, поэтому приходится сидеть поближе к доске.

– Постоянно ухудшается? – деловито переспросила девочка, раскладывая перед собой разноцветные ручки. – Это серьезная проблема, скажу я тебе. У меня тоже проблемы со зрением. Левый глаз видит почти идеально, а правый полуслепой. Чтобы разглядеть то, что написано на доске, мне приходится делать так…

Она большим пальцем оттянула нижнее веко левого глаза чуть не до щеки, а средним приподняла нижнее веко правого. Саманта смотрела на нее с ужасом.

– Да… – невозмутимо продолжала девочка, никак не реагируя (или делая вид, что не реагирует) на изумленное выражение лица Саманты, которую весьма впечатлила эта пантомима. – Носить очки я не хочу – они меня уродуют. А носить линзы не могу – у меня слабые глазные мышцы. Я решила так: подожду до восемнадцати лет, а потом буду делать операцию. Она, конечно, опасная – перед ее началом веки смазывают йодом, а если у медсестры дрогнет рука, йод может попасть на сетчатку, и тогда появляется риск, что во время операции ты ослепнешь… Но для меня это единственный выход. Правда, потом нельзя рожать детей: из-за сильного физиче–ского напряжения зрение опять может полететь к чертям, и все предыдущие усилия окажутся напрасными. Но ничего: сделаем кесарево сечение.

– А почему ты хочешь ждать до восемнадцати лет? – после небольшой паузы спросила Саманта, совершенно раздавленная обрушившимися на нее яркими и многогранными сведениями.

– Я должна окончить школу и поступить в престижный колледж, – ответила девочка с королевским достоинством. – Этого хочет мой отец, и, скажу я тебе, наши с ним желания совпадают, что бывает не так уж часто… Кстати, меня зовут Джоди.