Закат на Босфоре

— Мы сами разберемся с генералами, повинными в провале Белого дела! Долой их продажный так называемый суд совести и чести!

— Долой! — рявкнула толпа.

— Мы сами вынесем им приговор, и приговор этот будет только смерть!

— Смерть! — снова последовал салют факелов.

Борис уже перестал что-либо понимать. Куда он попал? Что это за сборище? В неверном свете факелов ему казалось, что окружающие лица по-звериному скалятся, черты их расплывались, и проступало нечеловеческое, злобное нутро.

— Мы сметем с лица земли всех, кто посмеет нам помешать! — Оратор продолжал кидать в толпу слова, как камни.

Борис усилием воли пришел в себя и незаметно пригляделся к оратору. Хотя и имел он вид несерьезный, Борис заметил, что держится он совершенно спокойно, голос его не дрожал, а сам он не был возбужден, чего нельзя сказать о толпе. Толпу оратор дразнил очень умело и довел уже до крайней степени возбуждения.

«Как бы не началась тут всеобщая истерика», — подумал Борис.

Он немного отвлекся и перестал следить за оратором, пока не поймал на себе злобный взгляд соседа — тот удивлялся, отчего Борис не кричит вместе со всеми.

— И кто нами руководил, кто вел нас на борьбу? — вопрошал оратор. — Размазня Деникин, который был жалкой марионеткой в руках своих приспешников — Лукомского и Романовского, за что последний и поплатился жизнью уже здесь, в Константинополе, и поделом ему! Или же генерал Врангель — выскочка и карьерист! Либо же генерал Слащев — этот кокаинист и вообще психически ненормальный человек! Еще бы мы могли победить с такими вождями!

Толпа уже слушала не очень внимательно, но послушно криком выражала согласие со всем, что говорил оратор. Молодые рослые офицеры рядом с оратором синхронно взмахивали факелами, и мертвые головы на черных рукавах взлетали вверх. В лицах окружавших Бориса людей уже не осталось ничего человеческого. Злобные оскалившиеся монстры смотрели на него из темноты.

«Этого следовало ожидать, — думал он, — война, голод, убийство близких разрушили в мозгу у людей все преграды. Они забыли, что живут в двадцатом веке. Они убивают друг друга, как будто на дворе век тринадцатый. Они жаждут крови своих врагов. И они прольют эту кровь».

— Они говорят, что Россия отринула нас, что Бог от нас отвернулся! — продолжал оратор. — Мы возродим русскую армию и возьмем Россию силой!

Как ни было темно, Борис уже немного пригляделся. Вокруг него стояли в основном молодые люди. Кто в каких чинах было не разобрать, но он мог поклясться, что в их рядах не было даже полковников. Молодые, здоровые, рано начавшие воевать, озлобленные мужчины. Мало кто из них обременен семьей, в основном все свободны. Если их немного подкормить и дать отдохнуть, то это будет огромная сила. А что, если ряды такого тайного общества будут прибывать? Множество молодых, сильных мужчин, умеющих не только воевать, но и переносить лишения и выживать в страшной войне, уж этому-то в далекой России они научились, иначе не оказались бы здесь!

«Этот тип людей образовался в России — многострадальной, так быстро одичавшей России, — размышлял Борис. — Но ведь и Европу потрепало войной. В побежденной Германии сейчас голод и разруха. Неужели же и там, в спокойной бюргерской Германии, может образоваться такой класс людей, и кто-то позовет их за собой, и они пойдут войной на всех, чтобы отомстить за обиду и унижение? Не может быть, — одернул себя Борис, — это мы — варвары, а в тихой, спокойной Европе такого никогда не может случиться».

Толпа вокруг орала уже и вовсе что-то несуразное. Тихонько, стараясь не делать лишних движений, Борис начал выбираться. Догоравшие факелы чадили. Борис наконец выбрался из толпы и не спеша побрел к морю. Хотелось подышать свежим сырым воздухом.

У моря было светлее — полная луна отражалась и мерцала в волнах, наплывающих на берег с равномерным шумом. Борис полной грудью вдохнул свежий ветерок и понемногу успокоился. Отсюда, издали, все происшедшее наверху казалось дурно поставленным спектаклем. Этот голос в темноте, призывающий к бунту, эти вздрагивающие факелы… Борис отвернулся, чтобы закурить, и вздрогнул: к нему приближалась темная фигура. Шаги человека не были слышны за ровным шумом волн.

— Испугались, поручик? — раздался насмешливый голос. — Не бойтесь, я не собираюсь причинять вам вред.

— Откуда вы знаете, что я поручик? — угрюмо осведомился Борис, ему было неприятно, что неизвестный застал его врасплох и заметил его испуг.

— А я видел вас там, наверху, при свете факелов. — Человек достал портсигар, тускло блеснувший в свете луны, и наклонился к Борису со словами: — Позвольте прикурить!

Они помолчали, глядя на море.

— Кто вас привел в «Русское дело»? — спросил незнакомец и, поскольку Борис молчал, не зная, что ответить, он продолжил: — А впрочем, это не важно. Вы знаете пароль, следовательно, кто-то вам его сообщил. Здесь, на острове, мы только начинаем формироваться, так что вовсе не обязательно знать всех членов поименно. Люди приходят к нам по разным причинам, многие — из любопытства, многие — от скуки. Но все остаются, никто еще не ушел.

— А если все-таки кто-то захочет покинуть общество?

— Я еще раз повторяю: сейчас, на стадии становления нашего движения, — пожалуйста! Но потом мы введем жесткую дисциплину!

— Позвольте поинтересоваться, кого вы подразумеваете под словом «мы»?

— Руководителей движения, лидеров, — последовал немедленный ответ.

— И этот, с неравными конечностями, — он тоже лидер? — насмешливо спросил Борис.

— У этого, как вы сами верно заметили, есть один очень полезный талант — умение говорить. И не просто говорить, а увлечь толпу, направить ее в ту сторону, куда нужно.

— А вы знаете, куда нужно? — Против воли Борис заинтересовался разговором.

— Мы-то знаем, мы очень хорошо знаем, чего мы хотим. И мы это получим, не сомневайтесь, вернее, заберем силой, если нам не отдадут этого добровольно.

— Что же это — деньги, власть?

— И это тоже. Но главное — люди пойдут за нами добровольно, потому что мы говорим совершенно правильные вещи. Действительно, русскую армию предали, офицеров бросили умирать в Новороссийске, а тех, кто не умер, привезли сюда гнить в этом Богом забытом углу.

— Он, ваш оратор, действительно говорил правильные вещи. Но как-то навыворот, он пытался разбудить в людях самые темные инстинкты — злобу, ненависть, жажду убийства. И вы считаете, что это дело — правое?

— Кто вам сказал, что люди всегда должны воевать за правое дело? — холодно удивился собеседник Бориса. — За идею — да, но кто вам сказал, что идея обязательно должна быть святой?

— Однако вы очень откровенны, — удивился Борис.

— Это потому, что мы с вами беседуем, так сказать, анонимно и никто не услышит нашего разговора. Если вы не примкнете к нашему обществу, а решиться на это вы можете только сейчас, потому что дальше будет поздно, так если вы все же решите уйти, то мы никогда больше с вами не увидимся. Если же вы решитесь остаться, то ничего не сможете изменить.

— Вот как?

— Только так. Ведь это сейчас тут, на берегу моря, вы охладили голову и стали способны рассуждать. А там, наверху, разве вы не кричали вместе со всеми «Долой!» и «Смерть предателям!» и не чувствовали себя частью могучего братства?

Борис промолчал, ему пришла в голову мысль, что следует раскрыть инкогнито незнакомца, потому что он может быть опасен.

— Вероятно, вы правы, — согласился он. — Уже поздно, благодарю вас за содержательную беседу. Позвольте закурить, у меня свои папиросы кончились.

Незнакомец протянул ему портсигар, который, судя по тяжести и тусклому блеску, был золотым. На крышке портсигара Борис еще раньше заметил выгравированный узор — очевидно, это был вензель. Как бы случайно Борис уронил портсигар и, нагнувшись за ним, сильно прижал крышку с вензелем к тыльной стороне кисти, там, где кожа была нежнее всего. Руку заломило от боли.

Борис взял папиросу, поблагодарил своего ночного собеседника и быстро зашагал вдоль моря в сторону поселка. Его никто не преследовал. Выйдя на скудно освещенную улицу поселка, Борис остановился под тусклым керосиновым фонарем и посмотрел на руку. Выгравированный узор на крышке портсигара не был вензелем. Узор выдавился не полностью, но на руке просматривалась фигурка индийского божества с шестью руками. Правда, с одной стороны рук не было видно, но, надо полагать, божество должно быть симметрично. Борис разочарованно вздохнул — он надеялся увидеть в вензеле инициалы своего собеседника. Он вспомнил собрание на горе, вспыхивающие факелы и ровный гул толпы, прерывающийся криками. Теперь, после разговора у моря, он уже не так легко относился к происшедшему.

Придя домой, в тесную комнатку над трактиром, Борис по памяти нарисовал фигурку индийского божества, которую он видел на крышке портсигара, и спрятал листок на дно чемодана.

Глава третья

Утром Бориса разбудил трактирщик Ставрадаки, у которого Ордынцев снимал сиротскую комнатку на втором этаже.

— Эй, рус-эфенди! Спускайся скорей, тебя важный человек спрашивает!

Борис наспех ополоснулся над фаянсовым облупленным тазом в кошмарных голубых цветочках, влез в покоробленную турецкой жаровней форму и спустился в первый этаж.

Важный человек, о котором говорил Ставрадаки, сидел прямо в трактире, опершись локтями на грязный стол и высокомерно распушив кошачьи усы. Крученные жгутом погоны на его плечах ничего не говорили Ордынцеву: может, такие погоны в Турции носят генералы, а может — простые посыльные.

Поперек стола побежал не в добрый час проснувшийся таракан. Важный турок скосил на него глаз и придавил толстым обкуренным пальцем. Жест его был безразличен и величествен — таким жестом какой-нибудь полководец тычет пальцем в карту, указывая приговоренный город противника.

Борис подошел к турку, стараясь не смотреть на останки любознательного таракана. Чиновник взглянул на подошедшего с таким важным равнодушием, что Ордынцев испугался — не придавят ли его сейчас толстым пальцем.

Однако турок на скверном французском языке сообщил Борису, что если он действительно является господином Ордынцевым, то для него получено разрешение на переселение в Константинополь.

Борис несколько растерянно обрадовался, но проследовал за турком, не задавая вопросов. Конечно, ему хотелось бы узнать, за какие заслуги его выделили из отверженной русской толпы, но усатый проводник вряд ли дал бы ему ответ.

Маленький моторный катерок покачивался у причала. Зеленая вода плескала в почерневшие сваи, пахло водорослями и тухлой рыбой. Широкоплечий матрос в белой рубахе и черных штанах гордо скосил глаза на пассажиров. Важный турок бросил ему что-то повелительное, и катерок ладно затарахтел и побежал по голубой застиранной глади.

Унылые скалы Принкипе растворились в белесой дымке, катерок кроил и кроил голубое полотно, и наконец на горизонте возникли тонкие синие, бирюзовые и розовые стрелы минаретов, сияющие купола Айя-Софии и мечети Сулеймана, яркие современные дома богатой Пери.

Константинополь, Царьград, Стамбул! Второй Рим, извечная русская мечта с Олеговых и Святославовых времен, великий город! Богатые толпы на улицах Пери, на мосту через Золотой Рог, звонки трамваев, гудки автомобилей, крики уличных разносчиков — на скольких языках предлагают они прохожим сладости и пороки, дурные новости и несбыточные надежды… Важные офицеры победивших армий неторопливо прогуливаются, гордо козыряют друг другу, кланяются дамам. Толпятся на перекрестках русские офицеры — машут руками, обсуждают судьбы отечества, ищут виноватых — тоскливые глаза, кокаиновая бледность, несвежие мундиры с золотыми погонами…

Борис шагнул на пристань, и первый человек, кого он увидел в Константинополе, был Аркадий Петрович Горецкий — загадочный полковник таинственной службы. Как всегда чисто выбритый, одетый в ладно пошитую английскую форму, благоухающий хорошим табаком и дорогим одеколоном — словно и не русский человек, лощеный европеец, одинаково убедительный и красноречивый на двунадесяти языках.

Борис постарался подавить вспыхнувшее мгновенное раздражение и стыд от того, что сам он плохо выбрит и утром успел только сполоснуть лицо холодной водой под допотопным умывальником. Форма его, и так сильно поношенная, приобрела и вовсе не приличный вид после обработки в вошебойке на Принкипе.

— Голубчик, Борис Андреевич! Как я рад видеть вас в добром здравии! — Горецкий шагнул навстречу, распахнул объятия, черный шнурочек пенсне покачивается.

— А-а, Аркадий Петрович! — Борис подался навстречу полковнику, но улыбка у него вышла не без горечи. — Так это вам я обязан столь быстрым прохождением турецкого карантина! Должно быть, я вам для чего-нибудь срочно понадобился?

— Ну-ну, не нужно такого сарказма, дорогой мой. Меня просила позаботиться о вас Варвара Андреевна.

— Сестра? — вскинулся Борис. — Где же она? С ней ничего не случилось?

— С ней все в порядке, — успокоил Горецкий, — она работает сестрой милосердия во французском госпитале. Сегодня никак не смогла прийти — дежурство у нее. Но она очень просила меня вас встретить и отвезти к ней в госпиталь. Вы ведь в Константинополе впервые, да и денег небось нету.

— Деньги есть, мало, правда, — сознался Борис.

— Тогда едем, вещей, я вижу у вас немного. — Горецкий оглянулся на потрепанный чемодан.

— Не нажил, — криво усмехнулся Борис. — Родина выбросила в чем есть, вот с этим только чемоданом.

— Да уж, голубчик, в новую жизнь мы приходим без ненужного балласта, — усмехнулся в ответ Горецкий.

— О чем вы говорите?! — воскликнул Борис, идя следом по пристани. — Какая новая жизнь?

— Обязательно новая, — грустно подтвердил полковник, — особенно для вас. Вы с сестрой люди молодые, вам не поздно начать сначала.

— А вы? Чем занимаетесь здесь вы? — задиристо спросил Борис. — Опять какие-нибудь тайные дела и переговоры?

— Возможно, — уклончиво ответил Горецкий, — мы поговорим об этом позже. Повидайтесь с сестрой, оглядитесь, Варвара Андреевна знает, как меня найти.

Борис промолчал, но подумал, что зря он встретил Аркадия Петровича так нелюбезно. Тот всегда относился к нему неплохо, и именно он спас его в свое время из феодосийской контрразведки. Правда, как выяснилось позднее, Горецкий сделал это, преследуя свои цели, но, если бы не он, Борису пришлось бы туго. И именно он помог сестре Варе в декабре девятнадцатого перебраться в Константинополь, именно он в Новороссийске уговорил капитана французского корабля подождать, и они с Алымовым успели спастись. Их с полковником отношения дали трещину тогда на корабле, когда Борис высказал Горецкому все, что он думает о генералах Генштаба, бросивших армию в Новороссийске на произвол судьбы, и о тех полковниках, которые этим генералам помогали.

Теперь Борис думал, что был не прав тогда в Новороссийске, когда дал резкую отповедь Горецкому, — разумеется, полковник не мог отвечать за всех генералов. Сам он был, безусловно, человек честный, к тому же умный, обладающий большими познаниями и очень хорошо информированный. Борис вспомнил про связи полковника с англичанами, как полковник общался в Феодосии с личным эмиссаром Черчилля, и сообразил, что здесь, в Константинополе, Горецкий снова сотрудничает с англичанами. Только так можно объяснить его уверенный и спокойный вид.

В госпитале царили суета и всеобщее столпотворение. Раненые русские лежали в коридорах на походных койках, на больничных каталках и прямо на полу. Стоял жуткий запах гнойных ран и немытого мужского тела. Пока Борис, совершенно растерявшись, слушал стоны и крики, Горецкий схватил его за руку и быстро повел по коридору в дальнее крыло здания. Там было потише и почище. Сестры бесшумно сновали по коридорам. Аркадий Петрович переговорил по-французски с усталой пожилой монахиней, она оглянулась на Бориса и махнула рукой в самый конец коридора.

— Идемте, она там, — пригласил Аркадий Петрович.

Как бы в ответ открылась последняя дверь, и знакомая худенькая фигурка в белой косынке с крестом вышла к ним. Борис сделал шаг вперед и застыл на месте. Горло перехватило, и он смог только прошептать пересохшими губами:

— Варька!

— О Господи! — Она уже висела у него на шее, счастливо смеясь и плача одновременно. — Ты наконец вернулся, ты живой!

— Не волнуйтесь, Варенька, живой и здоровый, — рассмеялся Горецкий. — Экий молодец, отощал только немного. Но это дело поправимое.

Борис оторвал сестру от себя и заглянул в залитое слезами лицо.

— Ну что же ты плачешь? Все уже позади, я здесь…

Она ничего не ответила и спрятала лицо у него на груди. Борис понимал сестру с полуслова, так было с самого детства. И сейчас он понял, что ее гложет иная боль, кроме беспокойства за брата.

— Что с тобой, сестренка? — Он снова отстранил ее от себя и внимательно заглянул в глаза. — Ну, рассказывай!

— Там Петр. — Она кивнула на дверь палаты, откуда только что вышла.

— Петька Алымов здесь? — вскрикнул Борис. — Вот это да!

Он рванулся было к двери, но посмотрел на опущенную голову сестры и остановился.

— Что? — спросил он глухо. — Он ранен? Тяжело?

— Это из-за ноги, ты знаешь, — тихо ответила она. — Открылось сильное воспаление, десять дней он был в горячке. И тогда ногу ампутировали по колено.

— А сейчас, что сейчас?!

— Сейчас он в депрессии, плохо ест и совершенно не хочет поправляться.

— Но он в сознании? Узнает меня?

— Узнает, но захочет ли говорить…

— Да что у вас здесь происходит?! — вскричал Борис. — Говорить он со мной не захочет…

Он рванул на себя ручку двери и влетел в палату. Комнатка была маленькая, с чисто выбеленными стенами, крохотное окошко затянуто накрахмаленной занавеской. Несмотря на малые размеры, в палату были втиснуты три кровати. Борис не узнал Алымова, пока Варя не тронула его за рукав и не повернула в нужном направлении. Петр лежал на спине, по горло закрытый одеялом. Глаза его были открыты и невидяще уставились в потолок. Борис поразился неестественной бледности алымовского лица.

— Эй, — тихонько позвал он и наклонился.

Алымов вздрогнул, глаза его повернулись к Борису, раскрылись изумленно.

— Борис! — выдохнул он. — Живой!

Голос был прежнего Петра Алымова, с кем прошел Борис немало дорог, когда отступали от Орла до самого Новороссийска. Борис обнял друга за плечи и поразился их худобе.

— Ты что его не кормишь, что ли? — повернулся он к Варе.

Та не ответила, а Борис с грустью заметил, что глаза у Алымова снова погасли. Варя вышла в коридор, и в открытую дверь Борис увидел, как она взяла у Горецкого какой-то маленький бумажный пакетик и спрятала его в карман белого передника сестры милосердия.