Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II

А. Н. Сахаров (редактор)

Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II

(Романовы. Династия в романах — 2)

ЕКАТЕРИНА II

Глава 1. На пути к трону

1

В морозный зимний день 25 декабря 1761 г. в праздничном рождественском перезвоне колоколов петербургских церквей и храмов зазвучали вдруг траурные ноты: с быстротой молнии по городу распространилось известие о кончине императрицы Елизаветы Петровны. Завершилось двадцатилетнее царствование «державной дщери Петровой», была перевернута еще одна страница русской истории. Страна замерла в ожидании перемен…

Тем временем в церкви Зимнего дворца высшие чины империи собрались для принесения присяги новому государю. Петр III «был вне себя от радости и оной нимало не скрывал, и имел совершенно позорное поведение, кривляясь всячески и ничего не произнося, окроме вздорных речей, не соответствующих ни сану, ни обстоятельствам, представляя более смешнаго Арлекина, ежели инаго чево, требуя, однако, всякое почтение». Вечером того же дня во дворце состоялся торжественный ужин: «Стол поставлен был в куртажной галерее персон на полтораста и более, и галерея набита была зрителями. Многие, не нашед места за ужином, ходили также около стола… У Ивана же Ивановича Шувалова, хотя знаки отчаянности были на щеке, ибо видно было, как пяти пальцами кожа содрана была, но тут, за стулом Петра III стоя, шутил и смеялся с ним… Ужин сей продолжался часа с полтора», — писала Екатерина II.

Рядом с новоиспеченным императором сидела хорошо сложенная молодая женщина с густыми каштановыми волосами, изящными руками и умными живыми глазами на высоком лбу. Она не была красавицей, как покойная императрица, но и сейчас, и много позже все находили ее необыкновенно привлекательной. Ее глаза были заплаканы, на ней было траурное платье, и она с опаской поглядывала по сторонам, пытаясь понять, как следует себя вести в новых обстоятельствах. Это была жена Петра III Екатерина Алексеевна, которой всего через шесть месяцев суждено было стать самодержавной императрицей Екатериной II…

Давно уже стало традицией, приводя девичье имя и титул будущей Екатерины Великой, родившейся 21 апреля 1729 г., отмечать ее «незнатное происхождение». В действительности София Августа Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская, родилась в семье хоть и небогатой, но достаточно известной. Правда, таких «владетельных семейств» в раздробленной в ту пору Германии было немало. И так же как отец Екатерины, принц Христиан Август, многие их представители находились на службе у прусского короля. В момент рождения дочери принц Ангальт-Цербстский командовал полком, расквартированным в Штеттине (ныне г. Щецин в Польше), и имел генеральский чин, а позднее стал фельдмаршалом и комендантом этого города. Мать же Екатерины, принцесса Иоганна Елизавета, принадлежала к Голштейн-Готторпскому княжескому дому. Ее отец был младшим братом герцога Голштинского Фридриха IV и после его смерти в 1702 г. стал регентом при малолетнем герцоге и своем племяннике Карле Фридрихе, том самом, который впоследствии женился на дочери Петра Великого Анне и был отцом Петра III. Родной брат принцессы Иоганны Елизаветы (и соответственно дядя Екатерины) Адольф Фридрих в 1751 г. стал шведским королем. Двадцать лет спустя его сменил его сын Густав III, двоюродный брат Екатерины. Другой брат Иоганны Елизаветы, Карл Август, был женихом цесаревны Елизаветы Петровны. Он умер в Петербурге в 1728 г., не успев обвенчаться со своей невестой, и она на всю жизнь сохранила о нем романтические воспоминания.

Детство Екатерины прошло в основном в штеттинском замке, который, однако, «домом» семьи не считался. «Дом» был в Цербсте, где находился родовой замок и куда маленькая Екатерина нередко заезжала вместе с матерью по пути в Берлин, Гамбург, Эйтин или Брауншвейг. Принцесса Иоганна Елизавета, будучи почти вдвое моложе мужа, имела слегка авантюрный характер, была красива, энергична, непоседлива и явно предпочитала светскую жизнь при дворе или в гостях у богатых родственников жизни с мужем в отдаленном Штеттине.

У маленькой Екатерины, по-видимому, не возникло привязанности ни к какому определенному месту, которое она могла бы считать своей родиной, и к пятнадцати годам она была готова полюбить то место на земле, где ей могло улыбнуться счастье. В кругу, где она росла, было немало таких же принцесс, чье приданое заключалось главным образом в их «голубой крови». Самой счастливой и везучей тут считалась девушка, удачно вышедшая замуж и сумевшая в результате брака приобрести какую-нибудь корону. Екатерине же еще в детстве было предсказано, что она будет увенчана сразу тремя коронами. Не случайно на девочку сильное впечатление произвела встреча с герцогиней Брауншвейг-Вольфенбюттельской, чьи внуки царствовали в то время сразу в четырех странах — Австрии, Пруссии, России и Дании.

В семье Екатерину называли Фике, и она росла подвижной, веселой и независимой. Ее гувернантка, француженка-гугенотка Елизавета Кардель отмечала в ней независимый нрав, а сама Екатерина более всего любила играть с другими детьми, предпочитая при этом грубоватые мальчишеские игры спокойным и чинным играм девочек. Домашние учителя обучали принцессу тому, чему и положено было учить девушку ее круга, — немецкому и французскому, музыке и богословию. Отношения с матерью не были особенно сердечными. Считалось, что шансов на удачное замужество у Фике немного, и принцесса Иоганна Елизавета старалась воспитывать дочь в строгости, подавляя всякие проявления гордости и высокомерия. Того и другого у девочки было, видимо, вдоволь, и мать заставляла ее целовать край платья у знатных дам, приезжавших к ним в дом, полагая, что таким образом маленькая Фике станет смиреннее. Но получилось наоборот: Екатерина научилась скрывать свои истинные чувства и притворяться, что очень пригодилось ей впоследствии. Уже в детстве она была склонна к самостоятельным рассуждениям и позднее вспоминала, что «сохранила на всю жизнь обыкновение уступать только разуму и кротости».

Интересную характеристику юной Екатерине дала одна знавшая ее в детстве мемуаристка: «Я… могла думать, будто знаю ее лучше, чем кто-либо другой, а между тем никогда не угадала бы, что ей суждено приобрести знаменитость, какую она стяжала. В пору ее юности я только заметила в ней ум серьезный, расчетливый и холодный, но столь же далекий от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением, причудливостью или легкомыслием. Одним словом, я составила себе понятие о ней как о женщине обыкновенной». Впрочем, это заключение говорит скорее о том, что мемуаристка была не слишком проницательна, ведь вряд ли можно назвать обыкновенной женщину, уже в детстве отличающуюся «серьезным, расчетливым и холодным» умом, не склонную к причудам и легкомыслию. И разве не эти качества столь важны для политика? Судя по всему, принцесса Фике уже в юные годы обладала многими из тех черт, которые и сделали ее позднее Екатериной Великой.

Беззаботное детство окончилось 1 января 1744 г., когда на имя принцессы Иоганны Елизаветы пришло письмо из далекого Петербурга от императрицы Елизаветы Петровны, приглашавшей ее с дочерью прибыть в Россию. Письмо ожидали, ибо его появлению предшествовала длительная интрига, в которой участвовал даже король прусский Фридрих II. Он, как и российская императрица, королем стал недавно, но у него были грандиозные планы, для исполнения которых ему необходимо было иметь в Петербурге верного человека. И вот, когда Елизавета Петровна стала подыскивать невесту для наследника престола великого князя Петра Федоровича, Фридрих сделал все возможное, чтобы ею стала принцесса Фике, с чьей матерью его связывали дружеские отношения.

Уже через несколько дней вся семья отправилась в Берлин, где Екатерина в первый и последний раз в жизни имела возможность лицезреть короля прусского, которому через несколько десятилетий предстояло стать ее соперником и партнером по международным делам, а 17 января она навсегда простилась с отцом, которого, как писала позже, очень любила. По ее словам Христиан Август «был человек прямого и здравого смысла, с которым он соединял много знаний», а его убеждения были «неколебимо религиозны». Последнее обстоятельство уже вскоре заставило Екатерину в письмах к отцу изворачиваться и лукавить, утверждая, что православная вера, в которую ей пришлось обратиться по приезде в Россию, почти ничем не отличается от протестантской[1].

Путешествие в Россию было похоже на сказку и оставило в памяти будущей императрицы неизгладимый след. Уже в первом российском городе — Риге их встречали с необычайной и непривычной для них торжественностью. Когда 29 января (по старому стилю) мать и дочь покидали этот город после непродолжительной остановки, их сопровождали эскадрон кирасир и отряд Лифляндского полка, не говоря уж о свите из вельмож и офицеров. Они ехали в императорских санях, обитых изнутри соболями. Соболья шуба — первый подарок императрицы — была и на плечах Екатерины. Никогда прежде их не окружали такой почет и роскошь. 3 февраля они прибыли в Петербург. Тут перед глазами изумленных путешественниц предстали великолепный императорский дворец, знатные вельможи, русские люди, катающиеся на масленицу с ледяных гор, и слоны — подарок Елизавете Петровне от персидского шаха. Потом путь продолжился до Москвы, где находилась в то время императрица. Первая встреча с ней произвела на юную принцессу неизгладимое впечатление. «Когда мы прошли через все покои, — вспоминала впоследствии Екатерина, — нас ввели в приемную императрицы… Поистине нельзя было тогда видеть ее в первый раз и не поразиться ее красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от этого не терявшая… Ее платье было из серебряного глазета с золотым галуном; на голове у нее было черное перо, воткнутое сбоку и стоявшее прямо, а прическа из своих волос со множеством брильянтов».

В этом описании сквозит восторг девочки из небогатой семьи, пораженной великолепием царского двора. Она понимала, что судьба предоставила ей редкий шанс, который никак нельзя упустить. Мечта о счастье, как ей казалось, становилась явью: ее окружали почет, роскошь, а будущее сулило корону, о которой она так давно мечтала. Судьбу олицетворяла Елизавета Петровна, а за счастье надо было платить браком с великим князем Петром Федоровичем. Можно предположить, что поначалу принцесса искренне благоговела перед императрицей, тем более что и та была к ней очень добра, но потом отношения стали портиться, ибо Елизавета была капризна, ревнива и более всего опасалась, как бы великая княгиня не затмила ее красоту своей юностью, свежестью и непосредственностью. Что же касается будущего мужа (их свадьба состоялась 21 августа 1745 г.), то на его счет Екатерина с самого начала не слишком обольщалась. Будучи немного старше своей невесты, он явно уступал ей в духовном развитии и видел в ней не столько девушку, за которой надлежит ухаживать, сколько товарища по играм. Вместо того чтобы говорить с ней на «языке любви», он рассказывал ей «об игрушках и солдатах, которыми был занят с утра до вечера». Она зевала, но терпеливо слушала. Не переменился Петр и после свадьбы: по-прежнему играл в куклы и, к ужасу молодой жены, даже приносил их на брачное ложе. Легко представить отчаяние Екатерины, которую строгая мать лишила всяких игрушек еще в семилетнем возрасте. Визг собак, клацанье ружейных затворов, стук сапог и звяканье бутылок, грубые шутки, табачный дым и невыносимые для лишенной музыкального слуха Екатерины звуки скрипки — вот что в течение семнадцати лет доносилось в ее спальню из покоев мужа. Но самым оскорбительным было то, что он пренебрегал ею как женщиной. Время от времени Петр влюблялся, причем в женщин, как правило, гораздо менее красивых, чем его жена, и похвалялся перед Екатериной своими истинными и мнимыми победами.

Стараясь поддерживать с мужем, насколько возможно, самые лучшие отношения, Екатерина отказалась от мысли полюбить его: «Я очень любила бы своего нового супруга, если бы только он захотел или мог быть любезным, но у меня явилась жестокая для него мысль в самые первые дни замужества. Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности, этот человек на тебя не смотрит, он говорит только о куклах… и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя». В искренности этих слов из «Записок» Екатерины можно было бы усомниться, если бы примерно то же самое она не написала в личном письме Г. А. Потемкину: «Если б я в участь получила смолода мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась».

И все же она решила все стерпеть. «Вот рассуждение или, вернее, заключение, — писала она спустя несколько десятилетий откровенно, самонадеянно и несколько цинично, — которое я сделала, как только увидала, что твердо основалась в России, и которое я никогда не теряла из виду ни на минуту: 1) нравиться великому князю, 2) нравиться императрице, 3) нравиться народу. Я хотела бы выполнить все три пункта, и если это мне не удалось, то либо (желанные) предметы не были расположены к тому, чтоб это было, или же Провидению это не было угодно; ибо поистине я ничем не пренебрегала, чтобы этого достичь: угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать, как следует, искренняя привязанность…»

Поначалу роскошь русского двора, постоянно сменявшие друг друга балы, маскарады и другие развлечения увлекли юную принцессу, закружили ее в бешеном вихре. Иначе и не могло быть, ведь когда она приехала в Россию, ей было всего пятнадцать лет. Впервые у нее, девочки из небогатой семьи, появились собственные средства. Она могла покупать себе наряды и драгоценности и веселиться, как того требовали ее молодость, природная веселость и нравы того времени. Впервые она оказалась и в центре внимания большого двора, ей говорили комплименты, льстили, перед ней заискивали. Выяснилось, что она вовсе не дурнушка, как думала о себе, но, напротив, привлекательная и даже очаровательная молодая женщина. Казалось, именно ради такой жизни она и приехала в Россию. Но уже скоро Екатерина обнаружила, что, в сущности, оказалась в золотой клетке. Ее мать, возомнившая себя крупным политиком и неуклюже пытавшаяся выполнить задание прусского короля — агитировать в Петербурге в его пользу, быстро испортила отношения при дворе и сразу после свадьбы Екатерины и Петра вынуждена была покинуть Россию. Ни с отцом, ни с матерью будущей императрице увидеться уже не было суждено. Когда Христиан Август умер, от имени Елизаветы Петровны Екатерине передали, что слишком горевать не стоит, поскольку ее отец не был королем. Когда же умерла и Иоганна Елизавета, Екатерине пришлось оплачивать ее долги. За каждым шагом великой княгини зорко следили, она должна была подчиняться строгим правилам, и даже письма к родителям за нее писали в Коллегии иностранных дел. Стоило ей с кем-нибудь подружиться, сблизиться, как этого человека сразу же удаляли прочь. Да и окружавшие ее вельможи на поверку оказались совсем не так благодушны и благожелательны, как казалось вначале. Они постоянно плели интриги, сплетничали и отчаянно боролись между собой за влияние на императрицу Елизавету. Среди них было немало противников брака Петра Федоровича с той, кого не без основания считали ставленницей прусского короля, и они прилагали немало усилий, чтобы дискредитировать Екатерину в глазах Елизаветы и петербургского общества. «Что же касается самой императрицы, то она, сперва умилявшаяся на юную чету, носившую имена ее родителей, позднее, по мере того как ее собственная красота угасала, стала ревновать к молодости, уму и очарованию юной Екатерины. Великая княгиня понимала, что для сохранения и упрочения своего положения ей надо бороться. Сама жизнь учила ее искусству лести, компромисса, политического маневра.

Между тем придворные развлечения постепенно стали ей приедаться. Сколь бы ни были они пышны и роскошны, удовлетвориться лишь ими Екатерина не могла. Ее пытливый ум нуждался в пище иного рода. Заскучав, она стала искать для себя отдушину, своего рода нишу, куда она могла бы укрыться от посторонних глаз и где могла бы быть самой собой. Так она пристрастилась к чтению книг, и это стало ее духовной потребностью на всю жизнь. Сперва, как и большинство девушек того времени, она читала любовные французские романы, но со временем на ее столе оказались книги вполне серьезные. Это были сочинения французских просветителей — истинных властителей дум тогдашней интеллектуальной Европы. Поначалу книги попадали к Екатерине случайно, но, начав читать их, она увлеклась и со временем стала целенаправленно выискивать сочинения полюбившихся авторов. Книги великих французов — Монтескье, Вольтера, Дидро и других — наполнили ее голову непривычными мыслями, перевернули ее представления о мире. Она обратилась к трудам по юриспруденции, истории европейских стран, экономике[2]. Подобного рода сочинений в России в то время практически не существовало, и если они и попадали к Екатерине, то, видимо, нерегулярно. Она искренне интересовалась страной, в которой волею судьбы оказалась, использовала всякую возможность во время путешествий в Москву, Киев, Троице-Сергиев монастырь, чтобы узнать побольше, и расспрашивала всех, кого могла, об обычаях, традициях, истории России. А ведь в это время еще живо было немало тех, кто помнил Петра Великого и его преобразования, события Северной войны, царствование Анны Иоанновны и прочее. Так постепенно у Екатерины сложилось, с одной стороны, вполне определенное мировоззрение, в основе которого были идеи просветителей, и, с другой, представление о России, где, как ей казалось, эти идеи могли быть использованы с большой пользой. Наблюдая же вблизи процесс управления страной при Елизавете Петровне, она со свойственной ей проницательностью замечала удачи и промахи правительства, его успехи и просчеты и пришла к убеждению, что, если бы власть оказалась в ее руках, она бы знала, что и как делать, а результаты ее правления были бы гораздо более основательны.

Читать Екатерине не мешали, ибо в этом Елизавета, сама чтением не увлекавшаяся, не видела ничего опасного. Но от великой княгини ждали, что она принесет царскому роду наследника. Год шел за годом, а брак Екатерины и Петра Федоровича оставался бездетным. В своих мемуарах Екатерина откровенно дает понять, что на протяжении первых лет супружества Петр не только играл в куклы в постели жены, не только заставлял ее выслушивать бесконечные монологи на военные темы, придумывая фантастические истории о своих подвигах на полях сражений, заставлял ее разучивать ружейные приемы, пьянствовал и открыто волочился за другими женщинами, но и попросту не был мужчиной. В 1750 г., когда приставленная к Екатерине М. С. Чоглокова от имени императрицы обвинила ее в отсутствии детей, великая княгиня отвечала, что, будучи уже пять лет замужем, она до сих пор сохранила девственность. Медицинское обследование подтвердило ее слова и выявило, что причина была в великом князе. Источники сохранили сведения о некоей операции, которая была ему сделана, и спустя некоторое время, 20 сентября 1754 г., Екатерина наконец разродилась сыном.

Происхождение Павла всегда волновало историков. Дело в том, что в период, предшествующий его рождению, как повествует об этом сама Екатерина в своих мемуарах, у нее была любовная связь с молодым гвардейским офицером Сергеем Салтыковым, причем роль сводни между ними играла все та же Чоглокова. Некоторые исследователи предполагали даже, что Екатерина специально подробно описала этот роман, чтобы поставить под сомнение права сына на престол. Однако такие предположения безосновательны. Искренний рассказ о столь интимных вещах был обусловлен самим жанром мемуаров, которые писались в ту пору, когда в моде были написанные от лица женщин романы с весьма подробным изложением их любовных приключений[3]. Екатерина писала свои «Записки» по-французски и, естественно, старалась соответствовать литературной моде того времени. А внешность, характер и манера поведения императора Павла I слишком напоминали Петра III, чтобы усомниться в его царском происхождении. Более того, многие черты его характера, поведения и даже вкусов, как, например, любовь ко всему военному, долго еще проявлялись и в следующих поколениях его потомков.

После рождения ребенка Екатерину оставили в покое. Петр надолго и прочно увлекся Елизаветой Воронцовой, а императрица считала, что невестка выполнила отведенную ей задачу. Правда, новорожденного она забрала в свои покои, воспитывала, как сама находила нужным, и мать допускали к сыну только с разрешения Елизаветы Петровны. Но зато великая княгиня была теперь предоставлена сама себе. Место отосланного из Петербурга Салтыкова через некоторое время занял молодой польский дипломат Станислав Понятовский. Изящный, красивый, образованный, он был достойным собеседником и приоткрыл перед Екатериной еще одну, дотоле неведомую ей область: влюбленную в него женщину Понятовский посвящал в тайны международной политики. Сама же Екатерина к этому времени уже в полной мере освоила искусство придворного поведения и научилась делать то, что ей нравилось, умело скрывая это от императрицы и иных любопытных глаз. Так, она тайно убегала на свидания к любовнику и каталась верхом, используя мужское седло, что было строжайше запрещено Елизаветой. Одновременно она делала все, чтобы завоевать симпатии двора: была подчеркнуто набожна, соблюдала все обряды Православной Церкви, делала придворным богатые подарки, проявляла о них всяческую заботу. Слухи о ее уме, доброте и религиозности постепенно выходили за стены царского дворца и распространялись по стране.

Но в те же годы — во второй половине 1750-х гг. — в жизнь Екатерины вошли новые тревоги и опасения. Елизавета все чаще болела, и в головы тех, кто окружал трон, естественно, приходили мысли, как сложится их судьба после смерти императрицы. Не могла не думать об этом и Екатерина. Ее отношения с мужем все более ухудшались, и она понимала, что когда он придет к власти, то поспешит поскорее избавиться от нее. А если даже он этого не сделает, то со своим поведением и полной неспособностью к управлению страной может процарствовать совсем недолго. В среде придворных перспектива иметь своим властителем Петра Федоровича также не вызывала восторга. И вот тогда у канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, который прежде был одним из наиболее ярых противников брака Петра и Екатерины, возник план возвести на престол вместо великого князя его жену — женщину разумную, спокойную, но, как он полагал, по-женски слабую. Посадив ее на трон, можно было надеяться и далее спокойно управлять страной за спиной императрицы. Великая княгиня была в курсе замыслов опытного дипломата, и хотя, по всей видимости, не принимала их всерьез, но и не отвергала. В 1758 г. после многолетней придворной борьбы противники Бестужева наконец одержали верх, и он оказался в опале. К счастью для Екатерины, канцлер успел уничтожить документы, которые могли бы ее скомпрометировать, а во время объяснения с императрицей ей удалось полностью оправдаться, и Елизавета лишь еще раз с сожалением констатировала, что Екатерина гораздо умнее своего мужа.

Но опасность могла прийти и с другой стороны. Елизавета тоже была недовольна поведением племянника, часто, как утверждает в своих «Записках» Екатерина, плакала от его выходок и подумывала о том, чтобы лишить Петра престола в пользу сына Павла. Нерешительная императрица вряд ли перешла бы от намерений к действиям, а вот кто-нибудь из придворных вполне мог задумать переворот, чтобы править затем от имени мальчика-императора. Случись подобное, и Петр с Екатериной могли быть в лучшем случае высланы из страны за границу, а то и попросту сосланы куда-нибудь в Сибирь, заключены в крепость или убиты. История Брауншвейгской фамилии, томившейся в это время в далеких Холмогорах, была у всех в памяти. Подобное будущее Екатерину, конечно, совсем не привлекало, и на этот случай она разработала детальный план, описание которого сохранилось в ее переписке с английским послом Чарльзом Уильямсом. Из этого описания мы узнаем, что уже с конца 1750-х гг. будущая императрица вербовала себе сторонников среди гвардейских офицеров. При первом известии «о начале предсмертных припадков» Елизаветы она собиралась сперва обеспечить надежную охрану сына, а затем велеть пяти верным офицерам привести во дворец каждому по пятьдесят солдат. Она намеревалась сама принять присягу командира дворцового караула и готова была отдать приказание арестовать всесильных елизаветинских министров Шуваловых, едва заметив хоть какое-то проявление враждебности с их стороны.

Из писем к Уильямсу видно, что писала их уже совсем не та юная, наивная и восторженная девушка, которая приехала в Россию в 1744 г. И от былого пиетета перед императрицей не осталось и следа. В переписке с иностранным дипломатом Екатерина откровенно высмеивала Елизавету, сообщала послу подробности событий при дворе, снабжая свои описания едкими и даже циничными замечаниями и эпитетами. Картина становится и вовсе неприглядной, если принять во внимание, что полномочный представитель Туманного Альбиона при петербургском дворе не только получал от великой княгини информацию, но и ссужал ее деньгами. Можно было бы подумать, что Екатерина фактически шпионила в пользу Англии, если бы подобное поведение не было для XVIII столетия делом достаточно заурядным. Да и деньги она брала в долг и впоследствии, уже взойдя на российский престол, аккуратно выплатила их преемнику Уильямса.

Гораздо важнее, что в переписке с английским послом перед нами предстает уже зрелый политик с твердой волей и вполне определенными намерениями, готовый во что бы то ни стало добиться своего. Придворная жизнь, необходимость постоянно быть настороже, отстаивать свои права и интересы в жесткой борьбе с бескомпромиссными противниками закалили характер Екатерины, да и ведь — шутка сказать! — на эту борьбу ушло восемнадцать лет ее жизни. И вот наступило 25 декабря 1761 г., когда Елизавета Петровна умерла, а императором стал Петр III, откровенно демонстрировавший свое равнодушие к жене и сыну, появлявшийся всюду в обществе Е. Р. Воронцовой и громогласно объявлявший о своем намерении на ней жениться.

На сей раз угроза благополучию Екатерины была как никогда серьезна. Между тем уже несколько лет, как был сослан Бестужев, выслан из Петербурга Понятовский, и лишь относительно недавно фаворитом великой княгини стал красавец и знаменитый покоритель женских сердец Григорий Орлов — бретер, силач, герой Семилетней войны, готовый драться за полюбившую его принцессу как лев. А в том, что драться придется, сомнений не было, ведь к тому же в момент смерти Елизаветы Екатерина была беременна, и теперь все, кто был в курсе обстоятельств семейной жизни великокняжеской четы (впрочем, таких было немного), знали, что под сердцем она носит ребенка Орлова[4].

2

События, происшедшие в Петербурге 28 июня 1762 г., оставили значительный след в мемуарной литературе. Хотя некоторые историки и называют послепетровское время «эпохой дворцовых переворотов», это вовсе не значит, что к переворотам привыкли, а для самих их участников они были таким уж легким и обыденным делом. В действительности каждый переворот был событием из ряда вон выходящим (не случайно их называли «революциями»), и едва ли не всякий его свидетель стремился оставить о нем память потомству. К тому же в перевороте 1762 г. было немало необычного, ведь в результате на российском престоле оказалась женщина, не имевшая ровным счетом никаких прав на трон, да к тому же немка, в чьих жилах не было ни капли романовской крови. Казалось бы, страна должна была восстать против той, которая так бессовестно узурпировала власть, но случилось наоборот: она благополучно процарствовала 34 года и осталась в истории Екатериной Великой. Симпатии общества были на ее стороне, а по своим личным качествам она, как выяснилось, идеально подходила для роли правительницы великой страны.

Хотя события 28 июня 1762 г., как уже упоминалось, описаны многими мемуаристами, доподлинно нам известна лишь их внешняя сторона. Мы знаем, что 12 июня император отправился в Ораниенбаум, оставив жену и сына в столице и отдав последние распоряжения о подготовке войск к походу на Данию. 17 июня Екатерина также покинула Петербург и прибыла в Петергоф, в то время как Павел оставался на попечении своего воспитателя Н. И. Панина. 19 июня императрица посетила мужа в Ораниенбауме, где присутствовала на театральном представлении, во время которого Петр играл на скрипке. Это было их последнее свидание. Екатерина вернулась в Петергоф, где в ночь на 28 июня была разбужена Алексеем Орловым, братом ее любовника, сообщившим, что откладывать переворот больше нельзя, поскольку арестован один из заговорщиков. В сопровождении Орловых (Григорий присоединился к ним вблизи города) Екатерина прибыла в казармы Измайловского полка, где немедленно была провозглашена самодержавной императрицей. От измайловцев она поехала в казармы Семеновского полка, где сцена повторилась и куда вскоре подошли преображенцы и конногвардейцы. Некоторые солдаты и офицеры уже успели сменить введенную Петром III форму прусского образца на русские мундиры. Тотчас же весть о перемене правления и приказ о возвращении были посланы вдогон трех полков, уже выступивших в поход на Данию. Гонцы были предусмотрительно отправлены в Кронштадт, а также в Ливонию и Померанию, где находились значительные воинские соединения, к помощи которых мог попытаться прибегнуть Петр. В Казанском соборе самодержавной государыней Екатерину провозгласило духовенство, а затем в Зимнем дворце началась присяга гражданских и военных чинов. Город был охвачен всеобщим ликованием, и лишь несколько офицеров остались верны присяге Петру III. Они были арестованы, но, когда переворот благополучно завершился, освобождены и по большей части продолжили службу новой государыне.

На следующее утро ничего не подозревающий император прибыл в Петергоф, где было запланировано празднование его именин. Но Екатерины там уже не было. Озадаченный и взволнованный Петр вернулся в Ораниенбаум и стал одного за другим посылать находившихся с ним вельмож в Петербург, чтобы выяснить, что происходит. Посланцы уезжали и не возвращались. Узнав о перевороте, большинство из них сразу же переходили на сторону сильнейшего и приносили присягу Екатерине. Наконец весть о случившемся достигла и Ораниенбаума. Петр был в полной растерянности и лишь несколько часов спустя, поддавшись уговорам находившегося с ним фельдмаршала Б. Миниха, предпринял попытку высадиться в Кронштадте. Но было поздно: кронштадтский гарнизон уже перешел на сторону Екатерины и императору даже не разрешили пристать к берегу.

Между тем Екатерина во главе войск отправилась из Петербурга в Ораниенбаум, чтобы арестовать своего незадачливого супруга. «Была ясная летняя ночь, — писал один из первых ее биографов А. Г. Брикнер, — Екатерина, верхом, в мужском платье, в мундире Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями, из-под которой распушены были длинные красивые волосы, выступила с войском из Петербурга; подле императрицы ехала княгиня Дашкова, также верхом и в мундире: зрелище странное, привлекательное, пленительное. Эта сцена напоминала забавы Екатерины во время юношества, ее страсть к верховой езде, и в то же время здесь происходило чрезвычайно важное политическое действие: появление Екатерины в мужском костюме, среди такой обстановки, было решающим судьбу России торжеством над жалким противником, личность которого не имела значения, сан которого, однако, оставался опасным до совершенного устранения его».

По дороге Екатерина была встречена вице-канцлером князем А. М. Голицыным, посланным к ней с письмом от Петра III, содержащим предложение вступить в переговоры. Отвечать на него императрица не стала, а Голицын принес ей присягу и присоединился к ее свите. Вскоре прибыло второе письмо Петра, в котором он отказывался от трона и просил отпустить его в Голштинию с Елизаветой Воронцовой. Но и это письмо осталось без ответа, и через некоторое время поверженный и униженный император подписал отречение от престола. Переворот свершился, бедная немецкая принцесса София Августа Фредерика, по прозвищу Фике, превратилась в Ее Императорское Величество самодержицу Всероссийскую Екатерину Вторую.

Как бы в тени этих судьбоносных для России событий осталась потаенная история долго созревавшего заговора, тайные пружины, приведшие в действие различных лиц и участников этой драмы — тех, что играли в ней первые роли или оставались лишь статистами, и тех, что стояли на авансцене или оставались в тени. О чем-то мы знаем, о чем-то догадываемся, о чем-то останемся в неведении навсегда. Так, нам известно, что среди наиболее активных заговорщиков, помимо братьев Орловых, которые успешно вели агитацию в пользу Екатерины среди гвардейских солдат, были гетман Малороссии и президент Академии наук граф К. Г. Разумовский, воспитатель великого князя Павла, опытный дипломат Н. И. Панин и его брат генерал П. И. Панин, их племянница княгиня Е. Р. Дашкова, которая одновременно была родной сестрой фаворитки Петра III E. Р. Воронцовой и племянницей канцлера М. И. Воронцова, и ряд других. У каждого из них были свои резоны. Так, Н. И. Панин рассчитывал, что Екатерина станет лишь регентшей до совершеннолетия его воспитанника Павла. Орловы понимали, что возведение на трон Екатерины возвысит и их, а может быть, даже приведет к ее браку с Григорием. Юная и романтически настроенная Дашкова просто сочувствовала обиженной и униженной мужем императрице, а Разумовский, как утверждала впоследствии сама Екатерина, был в нее слегка влюблен. И каждый из участников переворота, возможно, считал, что именно ему она обязана троном.

Но на самом деле главным организатором заговора, его душой и мозгом была сама Екатерина. Она умело использовала чувства одних и надежды других, никого не разочаровывала и не разубеждала, а уверенно шла к заветной цели. Она ощущала в себе способности и желание править, ей казалось, что она сумеет прославить и себя и страну. И все же, если бы не угроза лишиться всего, нависшая над ней с приходом к власти Петра, она, вероятно, так и не решилась бы на столь опасное предприятие, уж слишком велик был риск. Но император фактически загнал жену в угол, и после того, как он публично назвал ее «дурой»[5] и велел арестовать, у нее не оставалось иного выхода, как испытать судьбу, поставив на кон все, что она имела. И она выиграла. Но теперь перед ней стояла новая и еще более сложная задача — удержать власть и воплотить в жизнь то, о чем она столько мечтала. Ей нужно было доказать России, всему миру и самой себе, что она достойна великого предназначения и что народ не ошибся, передав ей корону и скипетр российских государей. Принцессе Фике предстояло стать воспетой Державиным Фелицей.

«Счастье не так слепо, как его себе представляют, — запишет она позднее в своих „Записках“. — Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения».

Глава 2. Искусство быть Фелицей

1

Прекрасное знание и тонкое понимание психологии, умение ладить с самыми разными людьми и использовать их лучшие качества, мириться с их недостатками, если они компенсировались компетентностью и талантом, — вот что прежде всего отличает Екатерину-императрицу. С самого начала царствования она сознательно старалась изменить саму атмосферу царского двора, принципы подбора высших должностных лиц империи. Так, в ответ на просьбу об отставке П. А. Румянцева, бывшего в фаворе у Петра III и потому опасавшегося опалы в новое царствование, она отвечала: «Вы судите меня по старинным поведениям, когда персоналитет всегда превосходил качества и заслуги всякого человека, и думаете, что бывший ваш фавер ныне вам в порок служить будет, неприятели же ваши тем подкреплять себя имеют. Но позвольте сказать: вы мало меня знаете. Приезжайте сюда, если здоровье ваше вам то дозволит: вы приняты будут с тою отменностью, которую ваши отечеству заслуги и чин требуют». И это написано Румянцеву, еще не совершившему самых знаменитых своих подвигов! Но сам тон письма и то, что императрица, не стесняясь, писала о тайных пружинах успеха при дворе, должны были внушить ее адресату уважение и уверенность, что его судьба отныне в руках человека справедливого, не подверженного влиянию наушников и недоброжелателей. Так, видимо, и случилось, и Екатерина приобрела одного из тех, кому суждено было составить славу ее царствования.

В отличие от мужа и сына, она умела сохранять выдержку в любой ситуации, не была подвержена вспышкам беспричинного гнева и всегда старалась не действовать по первому побуждению. Екатерина признавалась, что если, читая какой-то принесенный ей документ, испытывает раздражение, то всегда старается отложить решение до следующего дня. Если же решение требовалось принять скорее, а она чувствовала, что слишком возбуждена, то начинала ходить по комнате, пить воду и, только окончательно успокоившись, снова бралась за дела. При этом прежде принятия решения она старалась вникнуть во все детали дела и нередко снова и снова запрашивала своих министров о подробностях.

За тридцать с лишним лет пребывания Екатерины на российском престоле страна не знала громких политических процессов или шумной опалы кого-нибудь из тех, кто еще вчера был одним из первых лиц государства, как это было в свое время с Меншиковым, Волынским, Остерманом, Бестужевым-Рюминым и другими. «Мыли голову генерал-прокурору и обер-прокурору Сухареву за раздачу винокуренных заводов», — записывает в своем дневнике статс-секретарь императрицы А. В. Храповицкий, и можно быть уверенным, что и после этой головомойки оба чиновника продолжали служить. Если же тот или иной чиновник по своим качествам оказывался неспособным к исполнению своих обязанностей, но при этом сам в отставку не просился, императрица, как правило, лишь перемещала его на другую должность, где у него было меньше возможностей навредить. Может показаться, что, поступая подобным образом, она проявляла слабость, примиренчество, но на деле за этим стоял мудрый расчет, ведь уволить провинившегося — значило создать себе потенциального врага. Но уж если подобный человек вышел в отставку и просился на службу вновь, Екатерина была непреклонна. «Мне дураков не надобно», — говорит она, когда Храповицкий зачитывает ей прошение о приеме в службу некоего отставного военного.

Подобным же был и способ обращения с бывшими фаворитами. Никто из них не подвергался опале, не был лишен ничего из того, что приобрел, будучи в фаворе. Напротив, получая отставку, он мог рассчитывать на новую порцию наград и подарков и мог спокойно отправляться доживать свой век в одно из многочисленных имений или за границу. Если же при этом он был люб императрице не только как мужчина, но и обладал достоинствами государственного деятеля, то мог рассчитывать остаться на службе и сохранить свое политическое значение, как это было с Г. А. Потемкиным и П. В. Завадовским. При такой «кадровой политике» Екатерины меньше было и всякого рода интриг, доносов и склок. Все это обеспечивало стабильность жизни двора и высшего слоя бюрократии, уверенность придворного и чиновника в своем завтрашнем дне, чего им так не хватало при Петре III, а позднее при Павле I. Стабильность, последовательность и предсказуемость политики — вот что отличает и жизнь России при Екатерине II в целом.

На протяжении десятилетий ее окружало множество самых разных людей, и у каждого была своя роль. Одни были необходимы императрице как остроумные собеседники, другие — как задушевные приятели, третьи — как ревностные сотрудники. Она никогда не боялась, что человек талантливый, яркий может затмить ее саму, ибо последнее слово во всех вопросах всегда принадлежало ей, умевшей зорко следить за всем происходящим в стране. И все, даже самые выдающиеся из деятелей этого времени, — а эпоха Екатерины богата целой плеядой выдающихся политиков, полководцев, литераторов, художников, архитекторов, ученых и т.д. — оставались лишь ее слугами, точно исполнявшими волю своей государыни. И одновременно, она всегда знала, кто на что способен, кому следует диктовать каждый шаг, а кому можно довериться и предоставить самостоятельно искать пути к достижению поставленной ею цели. В таком случае она позволяла себе лишь деликатно подсказывать, дипломатично подчеркивая свою мнимую недостаточную осведомленность. Выдающегося человека она щедро осыпала милостями — деньгами, званиями, титулами. Румянцев-Задунайский, Суворов-Рымникский, Потемкин-Таврический, Долгоруков-Крымский — эти имена составляли как бы парадный фасад империи, ее славу. Но уже то, что этими своими громкими именами они были обязаны императрице, означало, что ее слава и величие как бы вбирали в себя славу самых блестящих ее сподвижников.

В отношениях с подданными Екатерину отличала необыкновенная терпимость. Вот в 1793 г. она с раздражением пишет П. В. Завадовскому по поводу подавшего в отставку чиновника: «Всегда знала я, а теперь наипаче ведаю, что его таланты не суть для службы моей и что он мне не слуга. Сердце принудить нельзя: права не имею принудить быть усердным ко мне. Заставить же и меня нельзя почесть усердным кого ни на есть. Разведены и развязаны на век будем. Черт его побери!» Между тем речь идет о графе А. Р. Воронцове, сенаторе и президенте Коммерц-коллегии, служившем ей на протяжении тридцати лет. И хотя она «всегда знала», что он ей «не слуга», терпела, ибо, как свидетельствует Л. Сегюр, «уважала и почти безусловно предоставила на его волю торговые дела».

Для каждого из тех, с кем ей приходилось иметь дело, Екатерина умела найти нужные слова, верный тон, о чем ярко свидетельствует ее обширная переписка. Ее письма могли быть сухими и официальными, колкими и насмешливыми, деликатными и даже, когда это было выгодно, подобострастными, дружескими и нарочито откровенными. Тон письма определялся характером сложившихся отношений с адресатом, его личными качествами — ранимостью или, наоборот, суровостью, решимостью или мнительностью, степенью доверия к нему императрицы. «Слушай, Перфильевич, — пишет она статс-секретарю И. П. Елагину, отношения с которым носили дружеский характер, — есть ли в конце сей недели не принесешь ко мне наставлений или установлений губернаторской должности, манифест против кожедирателей, да дела Бекетьева, совсем отделанные, то скажу, что тебе подобнаго ленивца на свете нет да что никто столько ему порученных дел не волочит, как ты». Совсем иной тон письма к генерал-прокурору А. И. Глебову, чьи качества Екатерина ценила не слишком высоко: «Александр Иванович! Ужасная медлительность в Сенате всех дел принуждает меня вам приказать, чтоб в пятницу, то есть послезавтра, слушан был в Сенате проект о малороссийской ревизии господина Теплова, причем и ему быть надлежит. Екатерина».

Отдавая приказания, Екатерина умела быть жесткой и требовательной и одновременно нарочито смиренной. «Иван Перфильевич, — обращается она к тому же Елагину, — есть ли бумаги мои Божиим соизволением определено, чтоб я не имела, хотя ежедневная нужда в них имею, хотя по крайней мере вы б ка мне прислали полковыя списки, в которых сейчас необходимая нужда имею». Но в какую бы форму ни была облечена воля императрицы, у всякого получившего ее распоряжение не оставалось сомнения в необходимости исполнить его в точности и без промедления.

Такие качества Екатерины, как совершенное владение искусством политической интриги и просвещенческой фразеологией, изменчивость тона в зависимости от того, к кому она обращалась, умение быть по обстоятельствам и беспощадно жестокой, и необыкновенно щедрой, тщеславие, любовь к возвышенным выражениям и декларациям побудили некоторых историков усомниться в ее искренности и заподозрить ее в том, что всю жизнь она лишь играла некую роль, будучи, в сущности, человеком насквозь лживым. Наиболее емко эту позицию выразил Пушкин, назвавший Екатерину «Тартюфом в юбке и короне». Но, скорее всего, обычно проницательный поэт на сей раз ошибался: Екатерина была до мозга костей политиком и именно поэтому часто бывала неискренна и демонстрировала разнообразие масок на разные случаи жизни. Но в своих убеждениях она была и искренна и, как явствует из ее политики, тверда.

Екатерина признавалась, что ее собственный ум не был творческим, но, как никто, она умела воспринимать чужие идеи и приспосабливать их для своих нужд. Все мемуаристы отмечают, что императрица была прекрасным собеседником, умела внимательно выслушать всякого и извлечь для себя из разговора пользу, иногда неожиданную даже для того, с кем говорила. У нее была прекрасная память, она хорошо помнила то, что когда-то прочитала, и то, о чем лишь раз случайно услышала в разговоре. Ее привлекало все новое, ее ум был открыт к восприятию самых разнообразных вещей, будь то новости политические, научные, литературные или философские. Так, в 1768 г. специально прибывший из Англии врач Т. Димсдейл впервые в России делает императрице и наследнику престола прививку оспы, а спустя несколько лет приезжает вновь, чтобы сделать прививку внукам Екатерины. Причем показательно, что, помимо чисто медицинского результата этой акции, государыня извлекла из нее и политические дивиденды, ведь все дружно восхваляли ее храбрость, а сам поступок должен был служить примером подданным.

Екатерина досконально изучила механизм власти, его публичную, открытую для общества, и тайную, скрытую от посторонних глаз, стороны. Она старательно заботилась о своей репутации, сперва создавая, а затем тщательно сохраняя образ справедливой, доброй, постоянно пекущейся о благе народа «матушке государыне», такой, какую мы находим на страницах «Капитанской дочки» А. С. Пушкина. Когда это было нужно, она умела быть щедрой и даже расточительной, а когда нужно — скромной и бережливой. Заметив в окно бредущего под дождем небогатого чиновника, она посылает ему 5 тысяч рублей на экипаж (сумма по тем временам немалая!) и знает, что слух об этом ее поступке распространится широко и сослужит ей службу не меньшую, чем громкая победа над грозным противником. Один из анекдотов екатерининского времени рассказывает, что однажды зимой, стремясь избавиться от сильной головной боли, Екатерина отправилась на прогулку. Мера оказалась действенной, но когда на следующий день ей предложили прогулку повторить, она отказалась, заметив, что подданные будут плохо о ней думать, увидев, что два дня подряд, вместо того чтобы работать, она катается в санях. Скорее всего, Екатерине просто не хотелось кататься, но опять же она понимала, что ее ответ станет широко известен.

Взойдя на престол, она необыкновенно щедро одаривает всех участников переворота, раздает более полумиллиона рублей и порядка 18 тысяч крестьянских душ, а уже через год, в сентябре 1763 г., пишет И. П.Елагину: «Иван Перфильевич, ты имеешь сказать камергером Ласунским и Рославловым, что понеже они мне помагли взайтить на престол для поправлении непарятков в отечестве своем, я надеюсь, что они без прискорбия примут мой ответ. А что действительно невозможность ныне раздавать деньги, таму ты сам свидетель очевидной». Конечно, дело не только в том, что, отвечая подобным образом на просьбу участников переворота, императрица демонстрирует бережливость, но и в том, что за прошедший год она уже настолько укрепилась у власти, что может себе позволить отказать. Однако примечательна сама аргументация: Екатерина не просто отказывает, но ссылается на патриотическую сознательность просителей, то есть ставит их в положение, когда выразить свое недовольство они уже не могут.

Неравнодушная к славе прижизненной, она была весьма озабочена и тем, как будет выглядеть в глазах потомства, понимая, в частности, значение остающихся для истории документов, по которым будут судить и о ней, и о ее делах: «Иван Перфильевич, поправь орфография сей приложенной бумаги и принеси обратно ко мне. Я в Архив ея пошлю… дабы видели потомки наши, с которой стороне справедливость были — с стороны императрицы, которой речей не уважают, да которая же снисхождении излишной ради не хочет строго приказать, или ленным секретарям луче можно верить».

Всякий политик, и в особенности достигший вершин власти, неизбежно окружен льстецами, и во многом от его собственного здравомыслия зависит, насколько лесть оказывается действенной. Проницательной Екатерине несложно было отличить движимого лишь собственной выгодой льстеца от по-настоящему дельного человека. Да и лесть как таковая, преувеличенно подобострастное поведение царедворцев, особенно поначалу, были противны ее натуре. «Когда я вхожу в комнату, — с грустью пишет она одному из своих иностранных адресатов, — можно подумать, что я медузина голова: все столбенеют, все принимает напыщенный вид; я часто кричу, как орел, против этого обычая, но криками не остановишь их, и чем более я сержусь, тем менее они непринужденны со мною, так что приходится прибегать к другим средствам». Со временем Екатерина свыклась и с лестью, и с манерой поведения придворных, привыкших гнуть спину и готовых в любой момент снова согласиться на звание «всеподданнейших рабов», которое она запретила употреблять, и даже, по-видимому, стала находить в этом удовольствие, хотя по-прежнему завоевать ее расположение только лишь лестью было нелегко. Но здесь и одно из объяснений ее многолетней переписки с иностранными корреспондентами — Вольтером, Дидро, д'Аламбером, Гриммом и другими: она остро нуждалась в достойных собеседниках, с которыми на равных могла бы обсуждать проблемы политики, философии, литературы, но в России ее окружали главным образом не собеседники, а подданные.

Еще одно качество, выгодно отличавшее Екатерину от многих ее предшественников и потомков на троне, — поразительное трудолюбие. Каждое утро, встав с постели, когда все еще спали, она брала в руки перо и работала — над законопроектами, указами, текущими делами, историческими и литературными сочинениями, письмами, переводами. Она выслушивала доклады должностных лиц и принимала решения по вопросам внешней политики и финансов, судопроизводства и торговли, образования и промышленности, медицины и добычи руд, комплектования армии и книгоиздательства. И в каждый вопрос она вникала до мелочей, спрашивая о подробностях, о которых не всегда ведали и ее докладчики. Уже с первых месяцев царствования она устанавливает определенный распорядок своего рабочего дня, который определяет и работу всего чиновничьего аппарата, и через двадцать с лишним лет после восшествия на престол в письме к рижскому генерал-губернатору Ю. Ю. Броуну так описывает свою повседневную жизнь: «Здоровье мое меня нисколько не тревожит: я встаю самое позднее в 6 часов и сижу до 11 в моем кабинете, куда ко мне приходит не тот, кто у меня в милости, но кому по его званию есть до меня дело, и часто приходят лица, которых я еле знаю по имени. Кто у меня в милости, тех я приучила уходить, если дело до их не касается. После обеда нет ничего, а вечером я вижусь, кому охота придти, и отправляюсь спать самое позднее в половине одиннадцатого»[6]. Можно было бы предположить, что Екатерина лукавит, кокетничает, но ведь ее адресат — человек, близкий ко двору и обмануть его невозможно. А вот записка рукой императрицы, датированная 1763 г.: «В понедельник и середу каждой недели поутру в восемь часов господин Теплов будет иметь аудиенцию. Вторник и четверг оставлены для Адама Васильевича[7]. Пятница и суббота — для Ивана Перфильевича». Как видим, у императрицы был лишь один выходной — в воскресенье.

Ни один другой русский государь не оставил потомкам такого огромного письменного наследия, как Екатерина II. С одной стороны, она была в этом отношении истинным дитем своего времени, когда идеи Просвещения завладели умами сотен людей, и письменное творчество воспринималось как наилучшая форма самовыражения. А для Екатерины работа пером стала настоящей страстью, и она сама признавалась, что при виде чистого листа бумаги всегда испытывает неодолимое желание что-нибудь на нем написать. Можно было бы счесть эту ее страсть чем-то сродни графоманству, если бы, с другой стороны, за нею не стояли бы истинные духовные потребности этой необычной женщины. Конечно, ей было лестно, например, переписываться с Вольтером, Дидро и другими известными французами, и, конечно, как утверждают многие ее критики, она использовала эту переписку для распространения в Европе определенного мнения о себе и своей деятельности. Но ведь нужно было иметь для этого и какие-то иные стимулы и к тому же быть очень не ленивым человеком, чтобы продолжать переписку в течение многих лет, создавая чуть ли не каждую неделю, а то и каждый день по небольшому шедевру эпистолярного жанра.

Именно духовные потребности, включавшие конечно же и тщеславие, и желание не отстать от моды своего времени, и заботу о славе просвещенной монархини заставляли Екатерину всерьез заниматься историческими и лингвистическими разысканиями. Она не была великим ученым, не сделала никаких блестящих открытий, но написанное ею вполне соответствовало тогдашнему уровню развития науки, когда профессиональных ученых было еще очень немного и многие совмещали страсть к ученым занятиям с государственной деятельностью. Для Екатерины же эти занятия имели и еще одну, сугубо практическую цель, ведь занималась она русской историей и русским языкознанием, стремясь доказать величие России и преимущества русского языка. Некоторые из ее наблюдений ныне вызывают улыбку. «Имя саксы,— записывает Екатерина, — от сохи. Сохсонцы суть отросли от славян, также как и вандалы и прочее».

Из уже приведенных отрывков из различных бумаг императрицы видно, что по-русски она писала со множеством орфографических ошибок, знала об этом и просила своих секретарей их исправлять. Одному из них, А. М. Грибовскому, она рассказывала, что в свое время императрица Елизавета не дала ей продолжать занятия русским языком, заметив, что она и так слишком умна. Однако надо иметь в виду, что в ту пору с ошибками писали по-русски большинство вельмож, да и твердые правила русской грамматики еще не установились.

Ее литературные сочинения, также, впрочем, правленные секретарями, отличает живой и образный язык, использование народных выражений, пословиц, поговорок. Показательно, что если в переписке она и употребляла какой-то иностранный язык, то не родной немецкий, а французский. Судя по всему, она немного понимала и по-английски, хотя английских авторов, в том числе Шекспира, Филдинга, Стерна, читала в немецких и французских переводах.

Как уже сказано, Екатерина была тщеславна и властолюбива. Заполучив власть, она старательно оберегала ее от всяких посягательств, и это было одной из важнейших ее забот на протяжении нескольких десятилетий пребывания на российском троне. В отличие от Елизаветы Петровны, не спавшей по ночам, постоянно менявшей месторасположение своей спальни и неожиданно даже для придворных пускавшейся в путешествие, панический ужас переворота не преследовал Екатерину днем и ночью. Но уж если возникало подозрение в заговоре, она была неумолима, сама направляя действия следователей и настаивая на тщательном изучении всех деталей и обстоятельств, даже когда выяснялось, что никакой реальной угрозы ее власти за пустыми словами или пьяной выходкой нет. Непреклонна бывала она и в наказании, справедливо полагая, что таким образом отбивается охота даже мысленно дерзнуть покуситься на российский трон, хотя само наказание не обязательно было жестоким и суровым и императрица, как правило, смягчала приговор, вынесенный судом. И действительно, если в первые годы после ее восшествия на престол, когда еще живы были воспоминания о перевороте 1762 г. и некоторым казалось, что и они могут так же легко схватить удачу за хвост, как это удалось Орловым, имело место несколько реальных и мнимых попыток переворота, то со временем число дел Тайной экспедиции постоянно уменьшалось.

В свое время Елизавета Петровна дала обет не подписывать смертных приговоров, и в течение двадцати лет ее царствования в России не было публичных казней. Екатерина подобный обет не давала, и в 1764 г. был казнен В. Я. Мирович, попытавшийся возвести на престол Ивана Антоновича, в 1771 г. казнь ждала зачинщиков Чумного бунта в Москве и убийц архиепископа Амвросия, а в 1775 г. — Пугачева и его ближайших сподвижников. В застенке погибла так называемая княжна Тараканова — самозванка, выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы и А. Г. Разумовского[8]. В крепость были посажены масон Н. И. Новиков и лидер польских повстанцев Т. Костюшко, сослан писатель А. Н. Радищев. Но все это были истинные и опасные преступники или противники режима. Екатерина могла проявить и показное милосердие, и свойственный времени рационализм. Вот, например, некий татарский мулла объявил себя новым пророком и стал проповедовать новую религию. На него тут же донесли другие муллы, он был арестован со своими сообщниками, и Сенат предлагал сурово наказать его, но Екатерина распорядилась иначе: «Я лиха за ними не вижу, а много дурачества, которое он почерпал из разных фанатических сект разных пророков. Итак, он инако не виновен, как потому, что он родился с горячим воображением, за что наказания никто не достоин, ибо сам себя никто не сотворит».

Сохранив смертную казнь, Екатерина пыталась отменить пытку как узаконенный метод получения показаний. Впрочем, она немало писала об антигуманности пытки, но соответствующего указа так и не издала, возможно полагая, что эта норма должна войти в обширное уголовное законодательство, над которым она работала многие годы. В Тайной же экспедиции, возглавлявшейся С. И. Шешковским, кнут был наиболее активно используемым средством дознания[9].

Непомерное властолюбие, желание сохранить власть, чего бы это ни стоило, готовность ради этого на любые компромиссы и нежелание делиться с кем-либо хоть частью власти не могли не отразиться на взаимоотношениях Екатерины с сыном. Вполне естественные материнские чувства были притуплены у нее в самом начале, когда Елизавета Петровна разлучила ее с ребенком. Позднее, взойдя на трон, императрица старалась всегда держать сына при себе и в письмах к иностранным корреспондентам не раз писала о том, как он ее любит: «Во вторник я снова отправляюсь в город с моим сыном, который уже не хочет оставлять меня ни на шаг и которого я имею честь так хорошо забавлять, что он за столом иногда подменивает записки, чтобы сидеть со мною рядом; я думаю, что мало можно найти примеров такого согласия в расположении духа». По-видимому, она и сама гордилась сыном — живым, сообразительным мальчиком. Но по мере того, как Павел взрослел, он становился для нее соперником.

Екатерина не могла не знать, что среди входивших в ее ближайшее окружение были и такие, кто полагал, что она передаст власть сыну, когда он станет совершеннолетним. И вот в 1772 г. ему исполняется восемнадцать, но официальное празднование этого события откладывается на год до его женитьбы. Екатерина зорко следит за всеми, с кем общается наследник, делает все, чтобы не допустить его к участию в политике, то есть ведет себя с сыном так же, как когда-то Елизавета Петровна вела себя с ней самой. И вместе с тем до поры до времени отношения между матерью и сыном остаются, по-видимому, действительно довольно близкими, доверительными, о чем свидетельствует их переписка. Так, путешествуя в 1780 г. по западным губерниям, она с присущим ей остроумием и предназначенной лишь самым близким людям откровенностью пишет Павлу и невестке из Нарвы: «Здесь видела я генерала Брауна: он потолстел и совершенно здоров, точно так же, как и я сама и вся свита моя; ласкаю себя надеждою, что вы скажете о себе то же. Быть может, известие это находится в кармане курьера, ищущего Безбородко с 3-х часов утра. Подумаешь, Нарва — по обширности другой Париж: в нем пропадают без вести. Посылаю вам всяких здешних диковинок, т. е. кусок материи государыне великой княгине, ящик с игрушками доброму приятелю моему Александру[10]. Вы же, сын мой, получите от меня сегодня «чистое благословение» — другого подарка вам не будет по той причине, что я ничего не нашла, что бы могло вас рассмешить. Прошу вас четырех, т. е. отца, мать и обоих сыновей, переобняться между собою за меня. Да благословит вас всех вместе Господь Бог». Вечером того же дня она шлет новое письмо, в котором сообщает: «Заметьте, что здешние красавицы страшно уродливы, желты, как айва, и худы, как клячи… да сохранит вас Господь от 7 или 8-ми нарвских женщин, стоявших за спинками стульев за обедом. Они обдавали меня жарким своим дыханием, и потому я не чувствовала холодного воздуха».

В 1781 г. и сам Павел с женой, великой княгиней Марией Федоровной, отправились в путешествие по Европе. Во многих мемуарах сохранились свидетельства о том, что отъезд супругов был нелегким, и некоторые историки полагают, что великокняжеская чета опасалась, будто императрица воспользуется их отсутствием, чтобы от них избавиться. Неискушенная в политике баронесса Димсдейл вспоминала: «Великая княгиня очень переживала разлуку с детьми… Ее печаль произвела на всех сильное впечатление, и многие плакали, а экипаж ожидал их, я думаю, почти два часа. „…“ Наконец барон и еще два господина, поддерживая великую княгиню, поскольку у нее, кажется, совсем не осталось сил, посадили ее в карету, и они отправились. Во время всей этой суматохи императрица гуляла в саду, и я не слыхала, чтоб она плакала, а напротив, очень резонно заметила, что не понимает, отчего столько шума вокруг путешествия, в которое они сами так хотели поехать…»

Между тем стоило супругам покинуть Царское Село, как между ними и императрицей вновь возобновилась оживленная ежедневная переписка, причем в одном из первых писем к сыну Екатерина писала: «Если бы я могла предвидеть, что при отъезде она три раза упадет в обморок и что ее под руки отведут в карету, то уже одна мысль о том, что ее здоровье придется подвергнуть таким жестоким испытаниям, помешала бы мне согласиться на это путешествие». И далее она предлагает Павлу и его жене вернуться с любого места под предлогом, что она их вызвала. Однако путешествие продолжилось, и за границей великий князь, ободренный, по-видимому, почтительным и радушным приемом при европейских дворах, вел себя настолько неосторожно, что открыто критиковал политику матери и ее министров, о чем Екатерине конечно же стало известно. По возвращении в Россию Павел получил в подарок мызу Гатчина, ставшую отныне резиденцией «малого двора», где наследник мог предаваться излюбленным военным развлечениям, а Мария Федоровна устраивала музыкальные праздники и спектакли.

Иначе складывались отношения Екатерины с внуками. Когда в 1777 г. родился первый из них — Александр, восторженная бабушка писала своему корреспонденту барону М. Гримму: «Жаль, что волшебницы вышли из моды: они одаряли ребенка, чем хотели; я бы подыскала им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, неиспорченной природы, поболее неиспорченной природы, а опытность доделает все остальное». Уже эти слова показывают, что у Екатерины были свои, достаточно определенные представления о том, как следует воспитывать внука. И действительно, она поступила с ним так же, как когда-то Елизавета с ее собственным сыном: забрала у матери и воспитывала сама. В письме к шведскому королю Густаву III, своему близкому родственнику, она сообщала: «Тотчас же после его рождения я взяла ребенка на руки и, после того как его обмыли, понесла его в другую комнату, в которой я его положила на подушку, покрывая его слегка… Особенно заботились о чистом и свежем воздухе… лежит он на кожаном матрасе, на котором стелется одеяло; у него не более одной подушки и очень легкое английское покрывало… особенное внимание обращается на то, чтобы температура в его покоях не превышала 14-15 градусов»[11].

На внуков (в 1779 г. родился великий князь Константин) Екатерина обратила всю материнскую нежность, не растраченную в свое время на сына. Их воспитание было до мелочей продумано ею с учетом новейших достижений педагогической мысли: физическая закалка, скромная постель и республиканец Ц. Лагарп в качестве наставника должны были сделать мальчиков образцовыми принцами. «Прежде у нас подражали модам других стран, — пишет она в 1781 г., — теперь настала наша очередь: инфантов неаполитанских будут одевать в костюм русских великих князей». Бабушка проводила с внуками много времени, сочиняла для них сказки и даже собственноручно кроила для них платья[12]. Когда же она отправлялась в очередную поездку, рано научившиеся читать и писать мальчики слали ей трогательные письма, а она использовала всякую возможность, чтобы послать им с дороги какой-нибудь подарок.

Личная жизнь самой Екатерины в течение 34 лет ее пребывания на троне отмечена чередой сменявших друг друга фаворитов. Как женщина она испытывала естественную потребность любить и быть любимой и в письме к Потемкину признавалась, что сердце ее таково, что и дня не может прожить без любви. И всякий раз она искренне влюблялась в своего избранника и искренне надеялась на долгое и настоящее счастье с ним. Вполне вероятно, что, лишь вступив на престол, она даже надеялась выйти замуж, но ей ясно дали понять, что править Россией может императрица Екатерина, но не госпожа Орлова. Впрочем, существуют достаточно веские основания предполагать, что замуж она все же вышла, но тайно, и не за Орлова, а за Потемкина.

С Григорием Орловым Екатерина рассталась в 1772 г., послав его в Фокшаны на переговоры с турками, определенно зная при этом, что это задание ему не по плечу. Вскоре, узнав, что его место при императрице уже занято другим, Орлов, все бросив, помчался в Петербург. Но было поздно: еще за городом он был встречен курьером государыни с письмом, сообщавшим, что въезд в столицу ему закрыт, и предлагавшим отправиться в одно из его имений. Но не таков был Григорий. Остановившись в предместье Петербурга, он принялся забрасывать свою бывшую возлюбленную письмами, умоляя принять его. Возможно, он надеялся, что, увидев его, Екатерина не устоит. Вероятно, и она опасалась того же. В результате императрица откупилась от Орлова щедрыми пожалованиями, но это не настроило ее против него, и впоследствии она просила Потемкина не чернить Орлова в ее глазах. Когда же Григорий влюбился в свою близкую родственницу Зиновьеву и собрался жениться на ней, Екатерина помогла ему добиться разрешения Церкви на этот брак.

Участник переворота 1762 г., Григорий Потемкин вошел в жизнь Екатерины в 1774 г., предварительно прославившись на полях сражений. «Ах, какая славная голова у этого человека!… и эта славная голова забавна как дьявол», — восклицала императрица в письме к Гримму. «Милинкой, какой ты вздор говорил вчерась, я и сегодня еще смеюсь твоим речам, — писала она Потемкину. — Какия счастливыя часы я с тобою провожю. Часа с четыри вместе проводим и скуки на уме нет, и всегда растаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дарагой, я вас чрезвычайно люблю: и хорош, и умен, и весел, и забавен и до всего света нужды нету, когда с тобою сижю. Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутренное чувство, но сердце мое обыкновенно прабальтает страсть. Знатно, что польно налито и оттого проливается».

Но счастье оказалось непрочным. Потемкин был капризен, ревнив, вспыльчив. «У князя с государыней нередко бывали размолвки, — вспоминал Ф. В. Секретарев, мальчиком живший в доме Потемкина. — Мне случалось видеть… как князь кричал в гневе на горько плакавшую императрицу, вскакивал с места и скорыми, порывистыми шагами направлялся к двери, с сердцем отворял ее и так ею хлопал, что даже стекла дребезжали и тряслась мебель». Нам неизвестно, эти ли черты характера Потемкина или что-то иное стало причиной их разрыва, но так или иначе вплоть до смерти князя в 1791 г. он оставался самым близким другом и сотрудником Екатерины, немало сделавшим для прославления ее царствования.

За Потемкиным последовали другие: Завадовский, Римский-Корсаков, Дмитриев-Мамонов, Ланской, Зубов. Все это были молодые гвардейские офицеры из не слишком богатых дворянских семейств (показательно, что среди фаворитов не было ни одного иностранца), с которыми императрица проводила досуг, приобщая их к своим интересам и интеллектуальным занятиям. Так, например, А. Д. Ланского она обучала искусству вырезания камей, которым сама, по моде того времени, была страстно увлечена. Неожиданную смерть юноши императрица переживала как трагедию и щедро одарила его близких, оставив им все подаренные возлюбленному имения.

Влюбляясь в своих избранников, привязываясь к ним, подпадая под их влияние и исполняя их прихоти, Екатерина, однако, никогда не теряла головы и не делилась с ними властью. «Слабости ее были сопряжены с ее полом, — заметил один из современников, — и хотя некоторые из ее любимцев и во зло употребляли ее милость, но государству ощутимого вреда не наносили». Говоря же в целом о фаворитизме как явлении русской жизни XVIII в., следует иметь в виду, что оно было характерно не только для России. Это также был элемент культуры эпохи Просвещения, соответствовавший общепринятым нормам поведения. Екатерина при этом никогда не афишировала своих отношений с любовниками, хотя и не скрывала их. В целом фаворитизм, конечно, придавал атмосфере петербургского двора легкий оттенок чувственности, вообще свойственный культуре этого времени, хотя петербургские нравы были значительно более пуританскими, чем, скажем, в Версале той же поры.

Также соответствовали времени придворные развлечения — балы, маскарады, фейерверки, причем во время маскарадов поощрялось переодевание мужчин в женское, а женщин в мужское платье. Екатерина любила такого рода развлечения, возможно, еще и потому, что мужское платье ей шло. А вот играть в карты императрица не любила, и хотя и не запрещала это делать другим, но и не поощряла. Подобному времяпрепровождению она предпочитала остроумную беседу, занятные рассказы бывалых людей или обсуждение литературных новинок. И почти каждый вечер вокруг императрицы собирался узкий кружок приятных ей людей (такие собрания назывались «малым эрмитажем»), занимавших Екатерину своими разговорами и спорами. В целом же развлечения двора соответствовали европейской моде того времени и уже не имели того оттенка азиатчины, как во времена Анны Иоанновны.

Современники отмечали скромность Екатерины в еде и питье. Повальное пьянство, царствовавшее при дворе Петра Великого, было изгнано из императорских покоев.

Важное место в жизни двора, да и вообще в русской культуре второй половины XVIII в. занимал театр. Театрализованная условность — характерная черта жизни средневекового общества[13], но для просветителей театр был не только развлечением, но и средством проповеди общественно-политических, социальных и прочих идеалов. Не случайно поэтому уже коронационные торжества Екатерины в январе 1763 г. были грандиозным театрализованным действом, главным постановщиком которого был основатель русского театра Ф. В. Волков. В 1766 г. указом императрицы была создана Театральная дирекция во главе с близким к ней И. П. Елагиным, в 1773 г. — открыт Петербургский публичный театр, для которого выстроено специальное здание. В летнее время спектакли давались также в Деревянном театре на Царицыном лугу, а с 1785 г. — в Эрмитажном театре, где зрителями были в основном придворные аристократы.

Как уже упоминалось, музыку Екатерина не любила, но, подчиняясь принятым правилам поведения, вынуждена была присутствовать на оперных спектаклях и концертах. Согласно сохранившемуся свидетельству, в зале при этом находился человек, подававший императрице знак, когда нужно было хлопать. В 1764 — 1767 гг. при дворе выступала французская комическая опера, оставшаяся затем в России и дававшая спектакли «для народа». В последней трети века получила распространение и русская комическая опера, первая постановка которой прозвучала в Москве в 1779 г. Директором придворной капеллы был назначен знаменитый русский композитор Д. С. Бортнянский, до этого десять лет проживший в Италии, где поставил три свои оперы.

Но если музыку Екатерина лишь терпела, то истинной ее страстью было коллекционирование предметов изобразительного и прикладного искусства. Она собирала картины, статуи, рисунки, гравюры, резные камни, фарфор, изделия из драгоценных металлов, книги, монеты, медали и даже минералы. Уже в первые годы пребывания у власти она стала скупать за границей целые коллекции и библиотеки. Ее агенты по всей Европе выискивали для нее предметы искусства, присылали ей каталоги, по которым она умело и со вкусом выбирала то, что хотела бы иметь.

Так, в 1778 г. она писала Гримму: «Сегодня рисунки Рафаэлевых лож попались мне в руки. И только одна надежда меня поддерживает. Пожалуйста, спасите меня: пишите Рейнфенштейну, чтоб он заказал мне копии этих плафонов, как и стен, в натуральную величину. Я приношу обет Св. Рафаэлю во что бы то ни стало построить его ложи и поставить в них копии, потому что я непременно должна их видеть, как они есть. Я питаю такое благоговение к этим ложам, к этим плафонам, что не пожалею расхода на здание и не успокоюсь, пока все это будет поставлено».

Страсть императрицы к коллекционированию имела два важных последствия. Во-первых, Екатериной был основан Эрмитаж — один из крупнейших художественных музеев мира. Во-вторых, поведение императрицы служило примером для подданных, и потому в это время складываются достаточно многочисленные частные коллекции живописи и крупные библиотеки, в том числе известные собрания Шереметевых, Голицыных, Безбородко, Строгановых, Воронцовых и других. Развивается и русская национальная живопись, также поощрявшаяся Екатериной и ее окружением. С конца 1760-х гг. начинают проводиться первые художественные выставки, аукционы картин, издаются теоретические труды по изобразительному искусству, расцветают таланты А. П. Антропова, И. П. Аргунова, Ф. С. Рокотова, Д. Г. Левицкого, В. Л. Боровиковского, А. П. Лосенко.

В повседневной жизни, в быту Екатерина была довольно скромна. Страсть к нарядам и драгоценностям она утолила еще в ту пору, когда была великой княгиней, и, став императрицей, позволяла себе роскошь лишь постольку, поскольку этого требовало ее положение и необходимость поддерживать статус одного из самых пышных дворов Европы. Последнее воспринималось людьми того времени как один из признаков могущества государства. С годами же императрица все чаще даже на официальных церемониях (конечно, когда это позволял этикет) появлялась в скромных платьях и головных уборах, резко контрастировавших с нарядами многих придворных дам. В этом проявлялась нарочитая скромность, подчеркивавшая, что и в такой одежде она остается великой императрицей.

2

В отличие от многих других государей, в разное время занимавших российский трон, Екатерина взошла на него, имея не только ясное представление о принципах, по которым она будет править, но и вполне определенную политическую программу. В основе ее лежали прежде всего идеи, почерпнутые ею из книг просветителей, которые, в свою очередь, были последователями рационалистических философов второй половины XVII в. Пожалуй, ключевым словом в представлениях тех и других об идеальном устройстве государства было слово «закон». «Человечеству, — замечает историк Е. В. Анисимов, — казалось, что наконец найден ключ к счастью — стоит правильно сформулировать законы, усовершенствовать организацию, добиться беспрекословного, всеобщего и точного исполнения начинаний государства. „…“ Отсюда „…“ оптимистическая наивная вера людей XVII-XVIII веков в неограниченные силы разумного человека, возводящего по чертежам, на началах опытного знания, свой дом, корабль, город, государство».

Дать народу разумные и справедливые законы, которые обеспечат всеобщее благоденствие, — в этом любимые и почитаемые Екатериной авторы видели основную задачу просвещенного правителя страны. А она мечтала прослыть именно таким просвещенным монархом. Новые законы должны были регулировать все сферы жизни, и, таким образом, государство становилось правовым — «законной монархией», то есть таким, в котором все совершается по букве писаного закона. Законом, и только им, должна быть ограничена и свобода граждан. Они, граждане, наделены определенными правами, обязанностями и привилегиями в зависимости от принадлежности к тому или иному сословию. Причем привилегии — это неотъемлемое свойство всякого сословия, играющего в государстве свою, отведенную ему роль. Государство, те, кто им управляет, и граждане связаны системой взаимных обязательств, обязанностей, неукоснительное соблюдение которых является их долгом. Так обеспечивается стабильность государства, его процветание, «общее благо». Следить же за тем, чтобы законы не нарушались, и с их помощью регулировать, регламентировать жизнь населения — одна из функций государства, которую оно исполняет при помощи аппарата управления. В нем, в свою очередь, важное место отведено полиции, ибо она, как заметил еще Петр I, «есть душа гражданства». Государство же должно заботиться о воспитании подданных в духе законности, точного исполнения гражданских прав и обязанностей.

Такое государство в XVIII в. назвали регулярным или полицейским. Выражение «полицейское государство», как отмечает американский историк Дэвид Гриффите, означало лишь «государство, в котором правитель заботится о благосостоянии подданных и стремится создать его путем активного вмешательства в их повседневную жизнь». «Географические и научные открытия, как и ускорение интеллектуального развития, способствовали постепенному возникновению представления о том, что созданный Богом мир не завершен, а его продуктивные возможности безграничны, — разъясняет другой американец, Марк Раев. — Более того, человек сумел обнаружить законы, регулирующие природу, и, основываясь на этом знании, считал возможным использовать свои силы для максимального увеличения ресурсов как в материальной, так и в культурной сферах. Рост продуктивных возможностей должен был сперва принести пользу государству и его правителям, а затем постепенно увеличить благосостояние и процветание почти всех членов общества. „…“ Достичь этого можно было с помощью образованной элиты администраторов под руководством государя, который воспитывает население для продуктивной работы через регулярность и плановую деятельность центральной власти. „…“ Эту новую политическую культуру обычно называют регулярным полицейским государством».

Такова была теория, взятая на вооружение Екатериной II. В том, что она применима к России, императрица не сомневалась, ибо была убеждена, что Россия — часть Европы и, следовательно, у нее общая с Европой судьба. «Россия есть европейская держава», — писала она в 1766 г. Именно в приобщении России к Европе видела она прежде всего заслугу своего великого предшественника Петра I: «Перемены, которыя в России предприял Петер Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали с климатом и принесены были к нам смешением разных народов и завоеванием чуждых областей. Петр Первый, введя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такия удобности, каких он и сам не ожидал».

Однако это не означает, что императрица собиралась механически перенести западную теорию на русскую почву. Да и возникшая на почве западноевропейской культуры теория была усвоена ею отнюдь не поверхностно и механически. Будучи знакома с политической историей крупнейших стран Европы, она не просто видела перед собой некие модели, но вполне ясно представляла себе историю их складывания, а следовательно, могла оценить их достаточно критично. К тому же и чтение сочинений просветителей, выступавших с острой критикой архаичных порядков в своих странах, также должно было настроить ее на скептический лад.

Екатерина не раз замечала, что вновь вводимые законы должны быть «приноровлены» к обычаям народа и согласованы с уже существующим законодательством. Ко времени восшествия на престол она уже немало знала о стране, которой ей предстояло править. Став же императрицей, она постаралась узнать еще больше. Ради этого она — впервые после Петра I — предпринимала поездки по стране, много читала, изучала архивные документы, беседовала с людьми. Конечно, знания ее все равно так никогда и не стали ни полными, ни вполне достоверными, объективными. Ведь и когда она ездила по Волге или путешествовала по Прибалтике, по западным губерниям, отправлялась в Крым или всего лишь в Троице-Сергиеву лавру, она видела лишь то, что показывали ей местные администраторы, чья квалификация нередко сводилась к умению пустить пыль в глаза начальству. Да и сама она, особенно в последние годы царствования, была рада обмануться, ведь так хотелось видеть реальные плоды своей деятельности. И все же она была достаточно умна, проницательна и пытлива, чтобы за тем, что позже стали называть «потемкинскими деревнями», увидеть если не всю реальность, то по крайней мере ее большую часть.

О том, как Екатерина понимала разницу между теорией и реальной практикой, свидетельствует ее знаменитый диалог с Дени Дидро. Когда великий француз приехал в Россию, императрица приняла его со всевозможным почтением и вела с ним долгие разговоры, в значительной мере сводившиеся к монологам философа, почитавшего своим долгом наставлять императрицу в том, что и как ей следует делать. Екатерина, казалось, внимала ему, но не спешила исполнять его советы. Когда же озадаченный Дидро увидел, что усилия его остаются втуне, и поинтересовался у государыни, почему она не бросается немедленно действовать по его указаниям, Екатерина отвечала: «Вашими высокими идеями хорошо наполнять книги, действовать же по ним плохо. Составляя планы различных преобразований, вы забываете различие наших положений. Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит, между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые чрезвычайно чувствительны и щекотливы».

Еще ранее встречи с Дидро, во время путешествия по Волге в 1767 г., она писала Вольтеру, торопившему ее с изданием новых законов: «Подумайте только, что эти законы должны служить и для Европы, и для Азии; какое различие климата, жителей, привычек, понятий! Я теперь в Азии и вижу все своими глазами. Здесь 20 различных народов, один на другого не похожих. Однако ж необходимо сшить каждому приличное платье. Легко положить общие начала, но частности? Ведь это целый особый мир: надобно его создать, сплотить, охранять».

С годами Екатерина сделалась отчаянной русской патриоткой, и это также важная черта ее мировоззрения, без учета которой невозможно понять и правильно оценить ее деяния. Не без намека на собственную блестящую карьеру, она писала, что Россия для иностранцев является «пробным камнем их достоинств»: «Тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Европе… Нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать слабости, смешные стороны или недостатки иностранца: можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что, естественно, всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца». В 1782 г. сыну и невестке, описывавшим в письмах к матери виденные ими в Европе красоты, она замечает: «Хотя никогда я не была в странах, которые вы посетили, однако всегда была того мнения, что с маленьким старанием мы бы пошли наравне со многими другими». А уже в самом конце жизни, за несколько месяцев до смерти, в частной записке Н. П. Румянцеву Екатерина пишет: «Было время, в которое приказано было все заимствовать у датчан, потом у голанцов, потом у шведов, потом у немцев, но уские кафтаны таковых тел малых не были впору колосу нашему и долженствовали исчезнуть, что и збылось».

Подчеркнутый русский патриотизм Екатерины проявлялся и в глобальных политических вопросах, и в более мелких. Так, например, показательно, что, учреждая в 1769 г. орден Св. Георгия, императрица сделала его именно во имя одного из наиболее почитаемых на Руси святых. Причем все надписи на новом ордене, которому предстояло оставаться высшей воинской наградой России вплоть до 1917 г., были сделаны русскими, а не латинскими, как на других орденах того времени, буквами. Позиция Екатерины имела огромное значение для формирования русского национального самосознания, собственно понятия русского патриотизма. Не случайно само слово «родина» с легкой руки Г. Р. Державина впервые появляется на русском языке именно в екатерининскую эпоху.

Географические и климатические условия России таковы, полагала Екатерина, что для этой страны годится только одна форма правления — самодержавие. «Государь есть Самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть, не может действовать сходно с пространством толь великаго государства. „…“ всякое другое правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно». Эта мысль, высказанная ею в самом начале царствования, в разных вариантах встречается в ее бумагах и в последние десятилетия жизни.

Если у Екатерины и был некий политический идеал, то это, несомненно, Петр Великий. Императрица не раз провозглашала себя продолжательницей его дела. Следовать заветам Петра в ее понимании значило и во внешней, и во внутренней политике продолжать линию на создание империи с сильной центральной властью, развитой экономикой, обеспечивающей материальный достаток подданных и военные нужды государства, и с активной внешней политикой, позволяющей играть доминирующую роль на международной арене. С осуждением писала она о преемниках великого преобразователя: «От кончины Петра Перваго до возшествия императри[цы] Анны царствовала невежества, собственная корысть и барствовалась склонность к старинным обрядам с неведением и непониманием новых, введенных Петром Первым. От сего родилось отрешение надворных судов в 1726 году, поручение суда и расправы воеводам в 1727. Определение, подписанное Верховным Тайным советом и коя и ныне хранится в Инастранной коллегии, чтоб упустить во все флот, а армию некомплектовать, — вернейшей способ, чтоб завистливыя соседы Россию по клачкам разобрали, как заблагоразсудят».

В соответствии с заветами Петра «правила» собственного царствования Екатерина формулировала в пяти пунктах:

«1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.

2. Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы.