Помоги проекту - поделись книгой:
А. Н. Сахаров (редактор)
Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III
ДИНАСТИЯ РОМАНОВЫХ
В 1613 г. семнадцатилетний Михаил Романов взошел на русский трон. Смута закончилась. Началось тяжелое, медленное воссоздание храмины Российского государства, потрясенного глубоким династическим кризисом, жесточайшей социальной рознью, полным экономическим обвалом, голодом, политическим распадом страны, внешней агрессией.
Спустя триста четыре года династия Романовых рухнула. В стране началась новая грандиозная смута, приведшая Россию на край национально-государственной гибели. Снова встал «род на род» — гражданская война потрясла страну, снова глубокий экономический кризис смертельно поразил российский хозяйственный организм, а очередной политический распад, осложненный внешними силами, грозил существованию самой российской государственности. Жизнь складывалась так, словно и не было этих трех веков, словно, едва выйдя из Смуты, Россия тут же вновь пошла по кругам исторического ада. От Михаила до Михаила. От первого до последнего, уже не царствовавшего ни одного дня. Триста лет спрессовались как бы воедино, подчеркнув одновременно и историческую схожесть драматических ситуаций, и их кардинальное различие, и хронологическую разновременность, и иное человеческое воплощение самой верховной власти России. Династия родилась, династия рухнула.
А в рамках этих трехсот лет на русский трон один за другим — порой мирно и безмятежно, порой трагически и суматошно — восходили девятнадцать носителей царственной фамилии Романовых; мужчины и женщины, умудренные опытом государственные деятели и безусые мальчики, за которыми виделись могучие фигуры фаворитов, и чисто русские люди, и иноземцы, едва могущие связать несколько слов по-русски. И все это были Романовы.
Среди них были и умные и глупые люди; активные, удачливые правители и пассивные созерцатели; страстные воители и реформаторы и тихие, смиренные, покорные Богу властители; примерные семьянины и чадолюбцы и ветреные, сладострастные герои альковной жизни.
И все же прежде всего они были носителями высшей власти в России XVII — начала XX века, в России, которая диктовала свои законы этим монархам, несмотря на их порой полную человеческую непохожесть. Династия принимала Россию как нескончаемую историческую эстафету.
Россия досталась Романовым в разрушенном состоянии, когда рухнули собираемые с таким трудом и жертвами ее геополитические завоевания, когда опрокинулась жестокая, уже отсталая для того времени, тяжелая, но стройная система социальных отношений, сословных приоритетов, а государственная общероссийская машина, пригоняемая десятилетиями по винтику, развалилась буквально в несколько месяцев.
Новая династия упорно и покорно исторической судьбе принялась за старое дело, на алтарь которому приносили свои жизни еще Рюриковичи. На огромных пространствах Восточноевропейской равнины они продолжали строительство гигантского государства, которое, едва остановившись или заколебавшись в своем развитии, сразу же сжималось как шагреневая кожа. От экспансии древнерусского периода к глухой обороне северо-восточной и Московской Руси, а потом к новой экспансии уже императорского времени — таков был удел этнического и государственного лидера на этой равнине. Это действо совершали и робкий юный Михаил Романов, за которым виделась мощная фигура истинного правителя страны — его отца патриарха Филарета, Федора Никитича Романова. И его тишайший сын Алексей Михайлович, и честолюбивая Софья, и импульсивный гениальный Петр, и ленивая Анна Иоанновна, и поэтическая, ветреная Елизавета, и великая Екатерина, и могучая мужская плеяда Романовых XIX века — трио Александров и Николай.
Династия Романовых пришла к власти в то время, когда перед страной, потратившей множество сил на историческое выживание, встал кардинальный вопрос дальнейшего пути в условиях все нараставшей цивилизационной отсталости России по сравнению с передовыми странами Европы. Почти каждый из представителей династии, отдавая себе в этом ясный отчет, пытался решить постоянно нараставшие проблемы своими собственными способами, но руководствуясь прежде всего теми возможностями, которые предоставляла страна, ее история, традиция, религия, культура, быт. Поэтому так схожи были эти способы, а главное — их результаты; медленное, осторожное, с оглядкой продвижение вперед, потому что даже резкий цивилизационный рывок, предпринятый Петром, вызвал бурю лишь на поверхности вод, не потревожив народных глубин и не обняв огромных российских пространств. И было вызвано это не столько личными особенностями монархов их личными политическими пристрастиями, сколько их крепкой привязанностью к тому социальному слою, который диктовал свои законы стране. Тот, кто даже в малой степени нарушал эти законы, уходил в небытие, как Петр III, Павел I; ведь даже великий Петр, по сути, не затронул коренным образом интересов элитарного слоя России, не потревожил, а даже усилил крепостное право, хотя значительно перетасовал и «перебрал» саму элиту.
Призрак возмездия постоянно витал над головой каждого из Романовых. И им самим, и их фаворитам, временщикам приходилось прилагать немало усилий, чтобы сохранять баланс между интересами элиты и интересами государства, потому что зачастую это было далеко не одно и то же. И на этом пути рушились судьбы самих Романовых, как и верных исполнителей их воли, вроде Сперанского, Рейтерна, Витте, Столыпина. Даже такой могучий абсолютный монарх, каким был Николай I, вынужден был в глубокой тайне приступить к разработке проектов отмены крепостного права в России.
В этой связи необходимо сказать несколько слов о самом характере абсолютизма в России.
В течение долгих лет мы привыкли к тому, что абсолютизм Романовых представлял собой неограниченную, не стесненную законом власть одного человека над своими подданными, что этот абсолютизм, как утверждали историки, стоял на прочном фундаменте то ли баланса сил между дворянством и буржуазией, то ли поддержки власти лишь со стороны могучего господствовавшего класса — дворянства при относительно слабом участии в формировании ее социально-политических параметров со стороны иных общественных сил, то ли всенародной ее поддержки, в том числе и царистски настроенным крестьянством. Эти споры так и остались незаконченными.
И лишь один немаловажный аспект — личностный — был упущен в этих спорах. А он-то как раз и вносит существенные коррективы в представления о характере абсолютистской власти Романовых на протяжении трехсот лет. Каждый из Романовых, при всем кажущемся неограниченном характере их власти, был весьма зависимым, весьма несвободным властителем и человеком. Не многие из этой династии закончили жизнь в мире и покое. Некоторые из них были убиты в ходе государственных переворотов или покушений (Петр III, Павел I, Александр II), другие низвергнуты и заточены (Софья, Иван Антонович), Николай II (из низвергнутых) был, как известно, расстрелян; третьи ушли в мир иной при весьма загадочных обстоятельствах (Петр I, Александр I, Николай I). Лишь жизнь первых Романовых, а также Елизаветы, великой Екатерины и Александра III не отмечена печатью трагической кончины (если вообще кончина может быть не трагической). Но при этом и Елизавета и Екатерина II рисковали жизнью в борьбе за престол. И стояли на волоске от бесчестья и даже смерти. И оказывается, лишь трое из всей династии прожили и процарствовали тихо и спокойно. И то относительно. Алексей Михайлович испытал немало тревог во время масштабных мятежей XVII в., а Александр III, этот «гатчинский узник», заперся на все царствование в своем загородном дворце, загородил окна могучими железными решетками и даже зимой не пускал своих детей на улицу для зимних игр и приказал построить им прямо в покоях деревянную полированную горку для катания на салазках: после 1 марта 1881 г. ему везде чудились цареубийцы. И это абсолютные монархи! А каково приходилось их фаворитам; наряду с почетом, привилегиями, сотнями душ крестьян, роскошными дворцами — опалы, ссылки, убийства. Вспомним хотя бы А. Матвеева, В. Голицына, А. Меншикова, Бирона, Остермана, Миниха, П. Зубова, Сперанского, Уварова, Витте, Столыпина. Судьба каждого из этих могучих политических фигур, светивших отраженным светом династии, была поистине трагической. И все же Романовы своим чередом восходили на престол, не зная, правда, что ждет каждого из них впереди, а рядом с ними и при помощи их устремлялись вверх, к политическому Олимпу десятки, сотни честолюбивых душ, нередко сгоравшие в пламени околодинастической борьбы, как мотыльки возле яркого светильника. Все это тоже была история династии, тесно сплетенная с историей страны.
Существует мнение, причем весьма справедливое, что русские цари и царицы в общем-то и не являлись по своему происхождению русскими. Конечно, за исключением первых Романовых, чьи жены были хотя и красавицами, но уроженками, как правило, незнатных дворянских семей. Такова была тогдашняя традиция. Что касается дальнейшего, то начиная с супруги Петра I Екатерины Алексеевны — литовской крестьянки Марты Скавронской, русская, а тем паче романовская порода династии стала давать сбой. А при появлении в семье Романовых Ангальт-Цербстской принцессы Софьи-Фредерики-Августы, ставшей в России Екатериной Алексеевной, супругой наследника престола Петра-Ульриха Голштейн-Готторпского и, кажется, родившей первенца, будущего императора Павла I, от своего возлюбленного, графа Салтыкова, русско-романовские корни династии окончательно затухли. Но даже если версия о происхождении Павла I ошибочна, это не меняет сути дела. Шлезвиг-Голштейн-Готторпы, а затем представительницы владетельных династий из Дании, Швеции, германских земель окончательно притушили этнические первоосновы династии Романовых. И все же, говоря о российских династиях, следует подчеркнуть, что это были по своему характеру, воспитанию, менталитету, традициям совершенно русские люди. И даже Екатерина Великая, прибывшая в Россию уже далеко не девочкой, с течением времени, не научившись до конца своих дней правильно говорить и писать по-русски, впитала все черты русской царицы, связанной многими нитями с российским обществом, оказалась под сильнейшим влиянием могучих натур своих фаворитов: Г. Орлова, Потемкина и других этих русских из русских представителей национального дворянства. Как это ни парадоксально, но именно Екатерина II стала наиболее яркой выразительницей российских национальных и государственных интересов в их тогдашнем понимании элитными слоями русского общества. Такими же российскими самодержцами, абсолютно русскими по своему характеру, склонностям, привычкам, были и другие российские монархи из династии Романовых в XIX-XX вв. И не случайно Александра I, бывшего лишь на весьма небольшую часть русским по крови, Наполеон назвал «истинным византийцем», то есть российским восприемником политических традиций Восточно-Римской империи, а Александр III и Николай II стали яркими выразителями не только русских патриотических, но и шовинистических тенденций.
В случае с династией Романовых, как, кстати, и первых Рюриковичей, можно с полным основанием сказать: определяет не рождение, а политика, социально-экономическая среда, окружение, традиции и обычаи, и в этом смысле все они — и «чисто русские», и «почти не русские» — были полнокровными выразителями интересов России и приобретали ее облик и характер.
У обычного человека есть биография, у монарха биографии нет. Его биография — это история страны. И уже в этом зачастую заключен немалый драматизм жизни титулованных властелинов, особенно в тех случаях, когда личные пристрастия, привязанности, увлечения оказывают заметное влияние на «биографию» страны. Но представители династии — тоже люди, причем нередко люди с незаурядными характерами, собственными представлениями о жизни, со своим взглядом на общественные отношения, на движение мирового сообщества. Однако законы истории властно диктуют монархам свои «правила игры". И нередко „биография“ страны подминает под себя биографию человека. Во всяком случае, столкновения чисто личностных интересов людей на троне с общественными интересами, попытки династов настоять вопреки „биографии“ страны на своих личных биографических характеристиках, как правило, заканчивались общественными катаклизмами большой сокрушающей силы. Так было во время преобразований Петра I, в период династического кризиса на закате правления Александра I, в начале XX в., когда несгибаемая, почти мистическая преданность Николая II принципам самодержавия в известной степени привела Россию к историческому обвалу. А сколько было менее известных, но не менее значительных для монархов как личностей проблем, этих невидимых миру слез, когда человек должен был уступать системе, ломать свои истинные общественные представления в угоду этой системе, смирять душевные порывы. Все это тоже было в истории династии Романовых, и об этом надо говорить откровенно, потому что все это тоже история страны, история династии.
В период династии Романовых Россия превратилась из истекающей кровью, полуразрушенной и раздробленной страны в великую мировую державу, в могучую империю со всеми соответствующими ей социально-экономическими, политическими, культурными характеристиками, которые во главе с теми же Романовыми вели ее к новым тяжким общественным испытаниям. И в эпицентре этого движения стояли монархи, властелины, люди, отражающие все величие, все слабости и провалы трехсотлетнего периода российской истории и наложившие свою личную печать и на это величие, и на эти провалы, закончившиеся в конце концов безвозвратным крахом одной из самых значительных династий в мировой истории.
МИХАИЛ ФЕДОРОВИЧ
Ранней весной 1613 года провинциальная Кострома, притихшая и боязливая (в окрестностях пошаливали шайки интервентов — поляков и литовцев, своих казаков и прочих «воров»), испытала радость несказанную — появилась у ее жителей, как и у всех россиян, надежда на окончание Смуты, «великого литовского разорения", поставившего страну на грань национальной катастрофы. Тринадцатого марта в город прибыла из Москвы большая делегация из лиц духовных и светских. Среди первых — Феодорит, архиепископ рязанский; троицкий келарь Авраамий Палицын, автор известного „Сказания“ о событиях Смутного времени, сам активный организатор борьбы с интервентами; три московских архимандрита (из монастырей — Чудова в Кремле, Новоспасского — родовой усыпальницы Романовых, Симонова); три протопопа. Из вторых— Ф.И. Шереметев, родственник Романовых, В.И. Бахтиаров-Ростовский, окольничий Ф. Головин. Их сопровождало большое число менее знатных лиц: стольники, стряпчие, жильцы, приказные люди, выборные люди из городов.
Приехали послы — а их направил сюда Земский собор, «обравший» на русский престол еще в январе Михаила Федоровича Романова, — довольно поздно, к вечерне. Известили о своем прибытии семнадцатилетнего новоизбранного царя, и тот им ответил: поздно, мол, приходите завтра.
Послы дали знать о том воеводе и всем жителям Костромы. На следующий день московские посланцы и костромичи большим собранием двинулись к Ипатьевскому монастырю. За его крепкими стенами проживали Михаил и его матушка старица Марфа. Оба они встретили просителей, но, узнав, в чем их дело, «с великим гневом и плачем» отказали им всем. Говорили, что не быть Михаилу царем и не ехать в столицу Российского царствия. Первый сказал, что царем-государем быть не желает, а вторая — не благословляет-де сына на столь великое решение. Не захотели оба даже идти в соборную церковь. Последовали уговоры послов и отказы сына и матери. То же продолжалось и в храме, в который они все-таки соизволили, после многих просьб, войти.
Так полагалось по тогдашнему этикету, который позднее, в XVIII веке, стали звать политесом. Особенно усердствовала инокиня-мать:
— У сына моего и в мыслях нет на таких великих православных государствах быть государем. Он не в совершенных летах, а Московского государства всяких чинов люди по грехам измалодушествовались: дав свои души прежним государям, непрямо служили.
Напомнив о Годунове и убийстве первого «Дмитрия Ивановича» (от которого ее муж получил сан ростовского митрополита), она вопрошала:
— Видя такие прежним государям крестопреступления, позор, убийства и поругания, как быть на Московском государстве и прирожденному государю государем?
Далее старица напоминала о запустошении страны, похищении «литовскими людьми» «прежних сокровищ царских, из давних лет собранных», раздаче в поместья разным людям сел, волостей, пригородов и посадов, их разорении, бедности служилых людей; «и кому повелит Бог быть царем, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы, обиходы полнить и против своих недругов стоять?». В этих условиях быть Михаилу царем — «только на гибель». Помимо прочего, без благословения отца митрополита Филарета сыну никак нельзя дать согласие «быть на Московском государстве». А родитель его, как всем известно, в польском плену — «у короля в Литве в большом утесненье»; и не было бы ему худа от избрания царем его сына.
— И как сведает король, что на Московском государстве учинился сын его, то сейчас же велит сделать над ним какое-нибудь зло.
Взаимные доказательства, уговоры продолжались, ни много ни мало, шесть часов — с третьего дня, то есть с раннего утра (начинались в два с небольшим часа после рассвета) до девятого часа. Наконец Михаил и Марфа согласились. Все подходили к царской ручке, целовали ее, радуясь согласию юноши. А тот изволил сообщить, что вскоре будет в царствующем граде.
Пять дней спустя, 19 марта, царь выехал из Костромы в Ярославль; оттуда, через другие города и селения, через Троицкий монастырь подъехал в начале мая к столице. Первого мая Михаил с матушкой были в селе Тайнинском, где находился один из путевых дворцов на пути в Троицкую обитель. А на следующий день, в воскресенье, весенняя, праздничная и ликующая Москва встречала царя. Толпы людей вышли за город, приветствовали новоизбранного монарха, такого молодого, тихого, доброго, каким он всем виделся. Михаил напоминал блаженной памяти боголюбивого и смирением обложенного царя Федора Ивановича. К тому же был двоюродным братом последнего по матери — Анастасии Романовне Захарьиной-Юрьевой (от ее брата Никиты Романова и пошла их новая ветвь — Романовы). С воцарением Михаила россияне связывали надежды на окончание Смуты, замирение государства, на наступление тишины и покоя.
Помимо родства с угасшей династией Рюриковичей-Калитовичей, Романовы, Захарьины-Юрьевы имели в глазах людей того времени славную родословную, немалые заслуги пред Русью, Россией.
Среди московского боярства издавна, со времен первых собирателей Руси, заметное место заняли бояре Кошкины, от которых потом пошли Захарьины-Юрьевы, Романовы. Их родоначальником фамильное предание, вошедшее в родословные книги, считает выходца из Литвы, или «из Прус», Гланда-Камбилу Дивоновича. На Русь он приехал в последней четверти XIII века. Крестился, получил имя Иван. Его сын Андрей Иванович, прозвищем Кобыла (русифицированное от Камбилы, вероятно). От него осталось пять сыновей (внуков первовыходца), в числе их — Федор Кошка, самый младший. Они стали основателями боярских, дворянских родов. Если Андрей Иванович с сыновьями звались Кобылиными, то Федор и его сын Иван — уже Кошкиными, «Кошкин род» по русским летописям. А потомки последних стали сначала Кошкиными-Захарьиными, позднее просто Захарьиными. За ними последовали Захарьины-Юрьевы, Яковлевы, Юрьевы, Захарьины-Романовы, просто Романовы. Кошкины, по словам В.О. Ключевского, «блистали при московском дворе в XIV и XV веках. Будучи представителями нетитулованной, то есть некняжеской, фамилии, они, по его выражению, „не потонули в потоке новых титулованных слуг, нахлынувших к московскому двору с половины XV в.“. Князья Воротынские, Мстиславские, Шуйские и прочие не оттеснили Кошкиных из „первого ряда боярства“.
От других сыновей Кобылы пошли иные рода, тоже известные в летописях отечественной истории, хотя и в меньшей степени, чем Кошкины, Захарьины, Романовы. Это Колычевы, Коновицыны, Неплюевы, Шереметевы и другие.
Московские вельможи — потомки первого Кошки занимали видные места при дворе — заседали в Боярской думе, воеводствовали в полках и городах, ездили послами в чужеземные страны. Так продолжалось до середины XVI века, когда Романовы стали звездами первой величины на московском политическом небосклоне. Причина тому — замужество Анастасии Романовны, представительницы их рода. Она вышла замуж за Ивана IV Васильевича Грозного, только что провозглашенного царем, первым в России (1549 год; до этого носил, как и многие его предшественники, титул великого князя). Видную роль в придворных, военных делах играл ее брат Никита Романович, воспетый даже в народных песнях. Согласно песне «Грозный и сын», Никита Романович спасает сына царя, посланного отцом на смерть. Сюжет этот, конечно, выдуман — на самом деле Грозный убил собственноручно сына Ивана; но характерно, что в народе — и составители песни это ярко отразили, — осуждая царя-тирана, деспота, в благожелательных тонах рисуют образ Никиты Романовича, боярина доброго и популярного среди простых людей. О степени его влияния говорит тот факт, что Грозный, умирая (март 1584 года), первым в регентском совете при сыне-преемнике Федоре называет того же Н. Р. Юрьева. Правда, в конце того же года Никита Романович заболел и отошел от дел. При дворе началась борьба за власть; на первое место выдвигается Б. Ф. Годунов, шурин царя (женатого на его сестре Ирине).
В политической жизни и борьбе при царях Федоре и Борисе активное участие принял Федор Никитич Романов. Ко времени воцарения Федора Ивановича ему исполнилось примерно тридцать лет. Родился он около 1554-1555 годов. Старший из шести сыновей Никиты Романовича, Федор был наиболее способным и даровитым. В народе он слыл боярином ласковым, обходительным, добрым, Отличался он и любознательностью: по словам Д. Горсея, проживавшего в русской столице англичанина, Федор Никитич хотел учить латынь. Современники считали его щеголем — по одежде, манерам. Он считался красивым и приятным мужчиной. Один из голландцев, живших тогда в Москве, записал в своем сочинении о России: портной, сшивший кому-нибудь платье, на его примерке, чтобы сделать приятное клиенту, говорил ему, что он-де совсем как Федор Никитич Романов. Несомненно, не лишен он был властолюбия и честолюбия.
Из разрядных книг видно, что Ф.Н. Романов уже в 1580— 1590 годах весьма заметная фигура по тогдашней табели о рангах. То он «сидел в кривой лавке» на приеме литовского посла Лукаша Сапеги в феврале 1585 года, то во время русско-шведской войны 1590-1593 годов участвовал в походе к Ругодиву (Нарве), Ивангороду, Копорью и Ям-городу в самом начале военных действий. Он числится среди бояр «з государем», то есть с царем Федором, потом «боярином и дворовым воеводой» (вторым после Бориса Годунова). По «береговой росписи» (список полковых воевод, посланных на берега реки Оки против крымского хана) от 28 марта 1596 года Романов — второй воевода правофлангового полка. Первый воевода в нем — боярин князь В. И. Шуйский.
Два года спустя боярин — снова участник царского похода, на этот раз, после кончины сына Грозного, — во главе с новым монархом Борисом Годуновым (апрель 1598 года) против войск крымского хана Казы-Гирея. Федор Никитич получил назначение очень почетное — первым воеводой «государева полка», то есть отборного воинского соединения, нечто вроде позднейшего гвардейского. Его заместителем стал его брат Александр Никитич Романов. То же повторилось в майской росписи воевод — их имена стоят впереди всех других, в том числе и Шуйских.
Его служебные успехи, высокое место среди российской знати не могли не вызывать зависти, противодействия. Проявлялись они по-всякому, в том числе и в местнических спорах. Например, князь Ф. А. Ноготков, из рода Оболенских, получивший должность второго воеводы сторожевого полка, более низкую, чем у Ф. Н. Романова, бил на него челом. Он, как и многие в подобных случаях, не хотел да и не мог допустить «потерьки», «порухи» себе и своей фамилии и тогда, и на веки вечные. Ему, доказывал Ноготков, «меньши боярина Федора Никитича Романова быть невместно»; более того, «мочно ему», Ноготкову, «быть больши боярина Федора Никитича, дяди Данилы да отца ево Никиты Романовичей Юрьевых». Подобные претензии Ноготкова-Оболенского вызвали гнев обычно тихого царя Федора:
— Велено тебе быть на нашей службе на берегу меньши боярина Ф. Н. Романова; «а до Данила и до Никиты (то есть дяди и отца Федора Никитича. —
После такой царской отповеди получалось, что Ноготков оказался виновен в «невместном» челобитье, за что царь повелел посадить его в тюрьму.
Местничался в той же службе с Романовым и П. Н. Шереметев, третий воевода большого полка. Они при объявлении росписи в Кремле даже «у царской руки не был и на службу не поехал». Царь-батюшка в ответ на такое непослушание велел его сковать, посадить в телегу — воеводу вывезли за посад, за столичную окраину, и отвезли туда, куда назначили. Но, прибыв в полк (в Серпухов), Шереметев, дважды «отговаривался», не брал списки полковых служилых людей; но в конце концов списки взял — сила силу ломит! Причем к Шереметеву, как и другим наместникам-челобитчикам по той же службе, от царя «писано… многижда с великою опалею и смертною казнью; а велено им списки взять и быти на службе по росписи». И те смирились (в том числе и Шереметев) — сообщили царю, что «списки взяли и государевым делом промышляют, блюдяся государевы опалы».
Два года спустя Ф. Н. Романов снова был вовлечен в местнический спор Ноготкова-Оболенского. Правда, не прямо, а косвенно. Князь бил челом не на него, а на своего сородича князя А. Репнина, тоже из Оболенских, и его сослуживца князя И. В. Сицкого. Оба они — третьи воеводы «на берегу», но первый — в передовом полку, второй — в правой руке. Родич Ноготкова князь Репнин оказался ниже по чести князя Сицкого, но не бил на него челом и тем самым допустил местническую «потерьку» для всех Оболенских. Сделал-де это по дружбе с этим самым Сицким и угождая Ф. Н. Романову. Все они трое — великие друзья, как братья. И то "воровское нечелобитье» Репнина Романов умыслил, чтобы сделать «поруху и укор в отечестве» всему роду Оболенских. По просьбе Ноготкова царь велел его челобитье записать в "разрядную книгу», отметив, что Репнин не бил челом на Сицкого по дружбе и виноват в том он один, а роду Оболенских в том порухи в отечестве никому нет.
Все эти местнические свары, уколы, можно полагать, не принесли особых переживаний боярину Федору. За ними последовали события куда более неприятные. Кончина царя Федора, тихого и благонравного, восшествие на престол Годунова привели вскоре к изменению в расстановке политических сил, симпатий и антипатий. Началась, как всегда в таких случаях, борьба разных группировок за власть и влияние. Победа Бориса, при поддержке «великой государыни» Ирины Федоровны, его сестры, вдовы усопшего монарха, и патриарха Иова, его же ставленника, неизбежно столкнула нового царя с придворной знатью, более «породной» и не менее честолюбивой, чем он. Не последнее место в этой среде занимал и Ф. Н. Романов, двоюродный брат царя Федора. Поначалу царь Борис отмечал Федора Никитича среди других вельмож. Поговаривали при этом, что он дал ему страшную клятву в том, что боярин будет при нем братом и помощником в управлении государством. Но добавляли, что делал это Годунов с той целью, чтобы Романовы сами не помышляли о царском троне. К тому же ходили слухи о том, что царь Федор, умирая, выразил желание, чтобы именно они унаследовали престол; называл как будто при этом имя боярина Федора Никитича.
Соответствовало ли все это истине — никто не ведает. Во всяком случае, Годунов видел в боярине Федоре Никитиче и его родне опасных соперников. И недвусмысленно это показал. Известно, что при всех своих способностях и уме царь отличался мнительностью, подозрительностью, склонностью к доносчикам, ведунам, чародеям. Получил он донос и на Романовых: второй Бартенев, холоп и казначей брата боярина Федора — Александра Никитича Романова, пробрался однажды тайком к ближайшему родственнику царя дворецкому Семену Годунову, и оба они, по указанию самого правителя, разложили по мешкам какие-то коренья, и слуга-предатель подбросил их в кладовую своего господина. Потом донес об «отравном зелье», и царь тут же послал для обыска одного из Салтыковых. Тот «нашел" мешки, доставил их к патриарху на двор. При многих собравшихся людях коренья высыпали на всеобщее обозрение. Привели и Федора Никитича с братьями. Поднялся в толпе сильный шум; аки звери лютые, „пыхали“ бояре на Романовых, и они не могли, из-за многоголосия, криков, ничего сказать в свое оправдание. Их самих, родственников, друзей (Черкасских, Перниных, Сицких, Шестуновых и других) взяли под стражу. Романовых и одного из Черкасских — князя Ивана Борисовича, их племянника, даже пытали, и не единожды. То же — и с их „людьми“, которых принуждали наговаривать на своих владельцев; но они, к их чести, оказались стойкими. В июне 1601 года бояре вынесли приговор; Федора Никитича постригли, и инок Филарет, как теперь его стали именовать, последовал в ссылку — далекий северный Антониево-Сийский монастырь; его жену Аксинью (Ксению) Ивановну — в один из заонежских погостов; она стала инокиней Марфой. Сослали в разные места ее мать, тещу Филарета, четырех братьев последнего: Александра, Михаила, Ивана и Василия. Дети Федора Никитича, пятилетний Михаил и маленькая его сестрица, с тетушкой Настасьей Никитичной Черкасской и женой Александра Никитича Романова оказались на Белоозере. Та же судьба постигла других родственников и приятелей.
Из пяти братьев Романовых выжили только двое: Филарет и Иван; остальные умерли в ссылке. Один из братьев, Василий, оказавшийся в Яренске, говорил приставу Некрасову, сильно его притеснявшему:
— Погибли мы напрасно, без вины к государю, в наносе от своей же братии (от бояр. —
Пророчество Василия Никитича Романова сбылось не полностью. Брат его Федор пережил некоторых недоброжелателей из бояр. Но Василий долго не прожил, Уже в Пелыме, куда ему разрешили переехать — к брату Ивану, он снова, уже перед кончиной, спорил с приставом. Тот упрекал его и всех Романовых:
— Кому Божиим милосердием, постом, молитвою и милостынею Бог дал царство; а вы, злодеи, изменники, хотели царство достать ведовством и кореньем.
Василий Романов не без ехидства ответил:
— Не то милостыня, что мечут по улицам; добра та милостыня: дать десною рукою, а шуйца не ведала бы.
Используя мудрый завет Христов (при подаче милостыни пусть-де левая рука не ведает, что делает правая), князь Василий намекал на обстоятельства избрания Годунова царем: по некоторым преданиям, московский люд приставы «неволею» гнали по улицам к Новодевичьему монастырю, где находились Ирина и Борис Годуновы. Здесь их принуждали, «чтоб с великим кричанием вопили и слезы точили. Смеху достойно! Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили". Тех, которые не хотели молить царицу Ирину (дать согласие на провозглашение царем ее брата), „били без милости“.
Ивана Романова вскоре отправили на службу в Нижний Новгород; детей Филарета — в Юрьев-Польский уезд, где у него имелась родовая вотчина. Сам опальный инок вел себя в ссылке непокорно, даже вызывающе. Своему приставу Богдану Воейкову, с которым постоянно враждовал, не раз говорил «встречно»:
— Государь меня пожаловал, велел мне вольность дать; и мне бы стоять на крылосе.
— Не годится со мною в келье жить малому (молодому человеку, не посвященному в иноческий чин, «бельцу».-
Но слова о «малом» — попытка Филарета не избавиться от него, а, наоборот, оставить у себя: говорил же он так потому, что, очевидно, пристав и, может быть, монастырские власти в ответ на его просьбы делали все наоборот. По словам пристава, «он малого очень любит, хочет душу за него выронить». Сам же «малый» на все выпытывания Воейкова (о чем-де с ним говорит старец Филарет, упоминает ли своих друзей?) отвечал:.
— Отнюдь со мной старец ничего не говорит.
Рассерженный пристав доносил в Москву царю: «Малый с твоим государевым изменником душа в душу», и посему, мол, не стоит его держать в келье Филарета. Старец без обиняков говорил церберу о боярах-ненавистниках:
— Бояре мне великие недруги. Они искали голов наших, а иные научали на нас говорить людей наших; я сам видал это не однажды.
— Не станет их ни с какое дело, нет у них разумного. Один из них разумен Богдан Вельский, к посольским и ко всяким делам очень досуж.
Филарет, выбитый из привычной жизненной колеи, лишенный многого, к чему привык, особенно тосковал по детям и жене:
— Малые мои детки! Маленьки, бедные, остались, кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! Жива ли уже? Чай, она туда завезена, куда и слух никакой не зайдет! Мне уж что надобно? Беда на меня жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает. Много они мне мешают: дай, Господи, слышать, чтоб их ранее Бог прибрал; я бы тому обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им Бог дал смерть. А мне бы уже не мешали — я бы стал помышлять одною своею душою.
Человек, как видно, сердобольный, чадолюбивый, ценивший жену, он, несмотря на свой стойкий характер, испытывал иногда, судя по приведенным словам, чувство горечи, даже обреченности.
Годунов внимательно следил за ссыльным Филаретом, его поведением в монастыре. На донесение Воейкова ответил в духе примирительном, но строгом:
— Ты б старцу Филарету платье давал из монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтоб ему нужды ни в чем не было. Если он захочет стоять на крылосе, то позволь; только бы с ним никто из тутошних и прихожих людей ни о чем не разговаривали.
Жить у Филарета «малому» царь запретил; пусть-де его соседом будет какой-нибудь старец, «в котором бы воровства никакова не чаять». Богомольцы, крестьяне и вкладчики, тутошние и прихожие, пусть воздают хвалу Богу, но «чтобы к старцу Филарету никто не подходил; с ним не говорил и письма не подносил, и с ним не сослался».
Переписка эта состоялась в 1602 году, год примерно спустя после ареста и ссылки. Три года после нее тот же Воейков жаловался царю на послабления, которые делает Филарету Иона, монастырский игумен. Годунов со ссылкой на пристава выговаривал святителю: монастырские старцы Иринарх и Леонид рассказывали Воейкову, что ночью 3 февраля Филарет бранил одного из них, Иринарха, «с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон и в келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел». Далее в мартовской царской грамоте игумену Ионе упоминаются факты… еще более неприятные, очевидно, царю:
— А живет старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил.
Слова эти весьма любопытны. Филарет, судя по ним, словно бы ожил, оставил мрачные мысли, ранее его одолевавшие, «возвеселился», как тогда выражались, — вспоминал свои светские забавы (охота с ловчими птицами и собаками). Еще более интересно и загадочно выражение — «всегда смеется неведомо чему». Старцы, поведавшие о том, не знали или скорее не хотели показать, что знают или догадываются о причинах, смысле «неведомого» смеха Филарета. Происходило все это в конце зимы 1604-1605 годов, когда во всю развивалась самозванческая интрига. К этому времени Лжедмитрий I дал несколько сражений русским войскам, захватил немало городов и уездов. Дело шло к свержению Годунова и воцарению «государя царя и великого князя Дмитрия Ивановича всея Руси".
С самого начала столетия замысел, связанный с выдвижением против Годунова «царевича Димитрия», будто бы спасшегося в памятный день 15 мая 1591 года, был выношен среди московских вельмож, противников царя Бориса. Входили в их число и Романовы…
Роль «царевича» играл как будто сын боярский (мелкий дворянин) из Галича, что в Заволжье, Григорий Отрепьев. Теперь, лет пять — шесть спустя после вызревания боярского заговора, самозванец, с помощью Речи Посполитой и папских иезуитов, приступил к осуществлению тех планов. Известия о том, что происходит на юго-западе России, вероятно, воодушевляли Филарета на смех и радостные ожидания. Старцы монастырские, согласно той же годуновской грамоте игумену Ионе, жаловались Воейкову на Филарета: он к ним «жесток», «бранит он их и бить хочет, и говорит им: „Увидите, каков я вперед буду!“
Старец очень непослушен — к духовнику своему на Великий пост не явился; не приходил «в церковь и на прощанье» (на «прошеный день», когда верующие прощаются перед грядущим концом света и просят прощения друг у друга) «и на крылосе не стоит». Царь указывает игумену унимать Филарета от «дурна», усилить за ним наблюдение; снова следует внушение — чтобы ссыльный «нигде бы… с прихожими людьми не сходился».
Слухи и разговоры о появлении и успехах первого Лжедмитрия, скорой гибели Годуновых, как отмечает С. М. Соловьев, подвигли игумена Иону на снисходительное отношение к Филарету; можно добавить: и на изменение в поведении бывшего боярина.
Филарет получал в монастыре вести о своей семье. Крестьяне Толвуйской волости, поп Ермолай сообщали ему о жене, а последней — о нем. Так что безрадостные размышления о смерти супруги и детей, несомненно, оставляют его. А вскоре в судьбе старца и членов его семьи произошли счастливые изменения.
После перехода годуновского войска под Кромами на сторону самозванца и восстания москвичей (оба события — в мае 1605 года) Лжедмитрий I 20 июня вступил в столицу России. Месяц спустя венчался на престол «прародителей своих». Как обычно в таких случаях, царь жаловал приближенных, угодных ему лиц. На этот раз среди них оказался Филарет: возвращенный из ссылки, он, волей «царя Дмитрия», стал ростовским митрополитом.
Крушение первого самозванца и появление Лжедмитрия II («тушинского вора») заставили Филарета поволноваться. Однажды в Ростов, где он тогда находился, ворвались поляки Сапеги и казаки (11 октября 1608 года). Ростовцы упорно отбивали штурмы тушинцев. Но последние в конце концов захватили город. Филарет с толпами простого народа закрылся в соборной церкви. Враги добрались и туда; сломав двери, вошли в храм. Митрополит пытался, выйдя к ним с хлебом и солью, увещевать их. Но бесполезно — захватчики презрели его моления, убили многих людей, надругались над святынями и самим владыкой. Печально было и то, что в бесчинствах активно участвовали переяславцы (из Переяславля-Залесского, давней родовой вотчины Александра Невского, его отца и деда, тогдашнего центра княжества) — давние враги, недоброжелатели ростовцев.
Захваченного в плен митрополита «с бесчестием" повезли в Тушино под Москвой, в лагерь второго самозванца. Перед тем переяславцы сорвали с него архиерейское облачение, надели какую-то сермягу, на голову — татарскую шапку. На воз вместе с ним посадили женщину. В Тушине после только что пережитых потрясений, позора и унижений Филарета ждали почести, правда весьма сомнительного свойства. Лжедмитрий II объявил ростовского митрополита, своего „родственника“ (ведь мнимый „царевич Дмитрий“ — родной брат царя Федора Ивановича, двоюродного брата Федора — Филарета Романовича), патриархом Московским и всея Руси. Тот не мог, конечно, отказаться; рассылал грамоты по уездам, захваченным тушинцами. Одна из них начинается словами: «Благословение великого господина преосвященного Филарета, митрополита ростовского и ярославского, нареченного (самозванцем! —
Филарет подчинился обстоятельствам, как и при первом самозванце. Как тогда он, исполняя, несомненно, поручение Лжедмитрия I, ездил за мощами царевича Дмитрия в Углич, так и теперь, по повелению Лжедмитрия II, играл роль патриарха. Вел себя осторожно; «был, по словам А. Палицына, келаря Троице-Сергиева монастыря, разумен, не склонялся ни направо, ни налево». Богослужения проводил, называя при этом «тушинского вора» Дмитрием-царем.
Деликатность ситуации для него, помимо прочего, — в том, что в Москве патриарший престол занимал Гермоген, бесстрашно разоблачавший бесчинства интервентов, патриот России. Этот «настоящий» святитель Русской Православной Церкви в своих грамотах, рассылавшихся к народу, ругал изменников; но не делал этого по отношению к Филарету — он, мол, находится в Тушине не по своей воле, а по принуждению. Гермоген не осуждает его, а молит за него Бога («а которые взяты в плен, как Филарет митрополит и прочие, не своею волею, а силою, и на христианский закон не стоят, крови православных братий своих не проливают; таких мы не порицаем, но молим о них Бога»; февраль 1609 года). Такое отношение московского патриарха и царя В. И. Шуйского не давало как будто оснований считать Филарета «тушинским перелетом», каких тогда нашлось немало.
В следующем году тушинский лагерь распался, «вор» бежал в Калугу, где вскоре был убит. Началась открытая интервенция Речи Посполитой в Россию (осада войском короля Сигизмунда III Смоленска и др.). Польско-литовские верхи мечтали о захвате русских земель, церковной унии России и Польши, по сути дела, о полном подчинении государства Российского, которому грозила потеря национального суверенитета.
Разгром русского войска под Клушином, к западу от Москвы, С. Жолкевским, сведение с престола царя Шуйского привели к установлению в Москве режима «семибоярщины» (правительства из семи вельмож во главе с кн. Ф. И. Мстиславским). В стране по-прежнему царили беспорядок, анархия. Существовали как бы два политических центра: один в Москве («седмочисленные бояре»); другой — при втором самозванце (пока он оставался живым). Интервенты захватили многие города и уезды в центре и на севере государства. С запада к столице приближалось войско Жолкевского. Ситуация становилась критической.
В этих условиях польский король и его советники предложили выход — провозгласить русским царем Владислава, сына Сигизмундова. Начались переговоры королевских комиссаров с московскими и тушинскими боярами. Бояре и патриарх Гермоген согласились с кандидатурой польского королевича, но с условием — он должен перейти из католичества в православие. Выполнение этого требования было попросту нереальным; тем не менее в Москве целовали крест новому царю Владиславу. Разослали грамоты по стране — с требованием на местах делать то же самое. Так московские политики надеялись на замирение Московского царства, успокоение земли, народа. Многие были недовольны, особенно простой народ. Но дело сделано, в Москву вошло войско Жолкевского (в ночь на 21 сентября 1610 года).
Филарет весьма активно участвовал в переговорах. Для утверждения условий договора (неприкосновенность православия в России, переход Владислава в веру «по греческому закону») к польскому королю отправилось большое посольство. Возглавили его Филарет и боярин В. В. Голицын. Тридцать первого января они явились перед королевские очи. В следующем месяце начались обсуждения. Договорились об условиях — неприкосновенность «веры греческого закона», венчание Владислава на царство в Москве русским патриархом, по старому обычаю; не трогать имения и права духовных лиц, бояр, дворян, приказных людей; выдавать, как и прежде, жалованье всем, кому положено; судить «по старине», пересмотр законов — прерогатива бояр московских и всей земли. Далее: заключить между двумя странами оборонительный и наступательный союз против возможных недругов; сообща держать войска на украинах против татар; никого не казнить до суда бояр и прочих думных людей. Всем людям московским вольно ехать в зарубежные христианские (не в «басурманские», «поганские»!) страны, очевидно для обучения и торговли. Возвратить русских пленников из Польши. Правительственные должности польским и литовским панам не занимать; давать им деньги и земли в поместья и вотчины. Подати собирать «по старине», новые вводить только с согласия думных людей. Объявить вольную торговлю между обеими странами. Крестьянские переходы от одного владельца к другому запретить. Холопам вольности не давать, пусть служат господам по-прежнему. Пункт о казаках (донских, терских, волжских, яицких) король обсудит в будущем: будут ли они, казаки, «надобны» или нет?
Обращает на себя внимание то, что русские послы имеют дело с королем Сигизмундом. Более того, они обещали повиноваться ему до прибытия королевича Владислава, приглашенного на русский престол; о дополнительных статьях к договору будут иметь суждение опять же с королем, когда, «даст Бог, его королевская милость будет под Москвою и на Москве». Послы дали присягу Сигизмунду:
— Пока Бог даст нам государя Владислава на Московское государство, буду служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому Жигимонту Ивановичу.
Король и его вельможи, несомненно, были довольны таким блестящим успехом в переговорах с тушинскими послами, Филаретом в том числе. Хотя замыслы Сигизмунда, как говорится, шиты белыми нитками: прикрываясь именем сына, овладеть православной Россией, присоединить ее к католической Польше.
Король тянул время, уклонялся от окончательных переговоров; даже не прислал ни одной грамоты Филарету и другим послам. Тех оскорбило такое пренебрежительное к ним отношение.
Между тем дела у поляков-интервентов под Москвой (Сигизмунд к ней не шел, оставался под Смоленском) складывались неважно. Филарет, находившидйся в Иосифо-Волоколамском монастыре, смог перебраться в Москву.
В столице народ и патриарх Гермоген уже не хотели признавать Владислава русским царем. Но подходило польское войско гетмана Жолкевского. Многие бояре, страшась самозванца с его казаками, среди которых было немало русских простолюдинов, стояли за Владислава:
— Лучше служить королевичу, чем быть побитым от своих холопей и в вечной работе у них мучиться.
Гермоген же призывал избрать православного русского царя:
_ Помните, православные христиане, что Карл в великом Риме сделал!
Народ снова заколебался в той тяжелой обстановке. По словам современника, «все люди посмеялись, заткнули уши чувственные и разумные и разошлись».
Филарет прозрел, понял замыслы польского правителя.
— Не прельщайтесь, — говорил он москвичам с Лобного места на московской Красной площади. — Мне самому подлинно известно королевское злое умышленье над Московским государством: хочет он им с сыном завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить.
Но и его голос не был услышан. Двадцать четвертого июля Жолкевский подошел к Москве, поставил войско на Хорошевских лугах. С другой стороны городу угрожал «тушинский царик». Московское правительство из «седмочисленных бояр», среди которых был и младший брат Филарета Иван Никитич, не контролировало ситуацию в стране, авторитета не имело. Оно сделало Ставку на Владислава и польское войско. С последним соединилось у Коломенской заставы русское, и обе армии пошли против самозванца. Тот предпочел убежать в Калугу с Мариной Мнишек и И. Заруцким, переметнувшимся на ее сторону.
Поделиться книгой: