Книга 2

49 дней

Суров же ты, климат охотский, Уже третий день ураган. Встает у руля сам Крючковский, На отдых — Федотов Иван. Стихия реветь продолжала, И тихий шумел океан, Зиганшин стоял у штурвала И глаз ни на миг не смыкал. Суровей, ужасней лишенья, Ни лодки не видно, ни зги. И принято было решенье, И начали есть сапоги. Последнюю съели картошку, Взглянули друг другу в глаза, Когда ел Поплавский гармошку, Крутая скатилась слеза. Доедена банка консервов И суп из картошки одной, Все меньше здоровья и нервов, Все больше желанья — домой. Сердца продолжали работу, Но реже становится стук, Спокойный, но слабый Федотов Глотал предпоследний каблук. Лежали все четверо в лежку, Ни лодки, ни крошки вокруг, Зиганшин скрутил козью ножку Слабевшими пальцами рук. На службе он воин заправский, И штурман заправский он тут. Зиганшин, Крючковский, Поплавский Под палубой песни поют. Зиганшин крепился, держался, Бодрился, сам бледный, как тень, И то, что сказать собирался, Сказал лишь на следующий день: „Друзья!“ Через час: „Дорогие!“ „Ребята! — Еще через час, Ведь нас не сломила стихия, Так сломит ли голод нас? Забудем про пищу, чего там, А вспомним про наших солдат…“ „Узнать бы, — стал бредить Федотов, А что у нас в части едят“. И вдруг — не мираж ли, не миф ли Какое-то судно идет, К биноклю все сразу приникли, А с судна летит вертолет. Окончены все переплеты, Вновь служат, — что, взял, океан? Крючковский, Поплавский, Федотов, А с ними Зиганшин Асхат.

Жили-были на море

(Песня из к/ф „контрабанда“)

Жили-были на море, это значит плавали. Курс держали правильный, слушаясь руля. Заходили в гавани, слева ли, справа ли, Два красивых лайнера, судна, корабля. Белоснежно-белая, словно лебедь белая, В сказочно-классическом плане, И другой, он в тропики плавал в черном смокинге Лорд — трансатлантический лайнер. Ах, если б ему в голову пришло, Что в каждый порт уже давно влюбленно, Спешит к нему под черное крыло Стремительная белая мадонна. Слезы льет горючие, ценное горючее, И всегда надеется втайне, Что, быть может, в Африку не уйдет по графику Этот недогадливый лайнер. Ах, если б ему в голову взбрело, Что в каждый порт уже давно влюбленно Прийти к нему под черное крыло Опаздывает белая мадонна. Кораблям и поздняя не к лицу коррозия, Не к лицу морщины вдоль белоснежных крыш, И подтеки синие возле ватерлинии, И когда на смокинге венборт под ним. Горевал без памяти в доме, тихой заводи, Зол и раздосадован крайне, Ржавый и взъерошенный и командой брошенный В гордом одиночестве лайнер. А ей невероятно повезло: Под танго музыкального салона Пришла к нему под черное крыло И встала рядом белая мадонна.

Благословен великий океан

Заказана погода нам удачею самой, Довольно футов нам под киль обещано, И небо поделилось с океаном синевой, Две синевы у горизонта скрещены. Неправда ли, морской хмельной невиданный простор Сродни горам в безумстве, буйстве, кротости. Седые гривы волн чисты как снег на пиках гор, И впадины меж ними словно пропасти. Служение стихиям не терпит суеты, К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен великий океан. Нам сам великий случай — брат, везение — сестра, Хотя на всякий случай мы встревожены. На суше пожелали нам ни пуха, ни пера, Созвездья к нам пракрасно расположены. Мы все впередсмотрящие, все начали с азов. И если у кого-то невезение, меняем курс, Идем на SOS, как там, в горах, на зов, На помощь, прерывая восхождение. Служение стихиям не терпит суеты К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен великий океан. Потери подсчитаем мы, когда пройдет гроза, Не сединой, а солью убеленные, Скупая океанская огромная слеза Умоет наши лица просветленные. Взята вершина, дротики вонзились в небеса. С небес на землю — только на мгновение. Едва закончив рейс, мы поднимаем паруса И снова начинаем восхождение. Служение стихиям не терпит суеты К двум полюсам ведет меридиан. Благословенны вечные хребты, Благословен великий океан.

Становись моряком

Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода, Вы не ждали его, не за легкой добычей пошли. Провожая закат, мы живем ожиданьем восхода, И, влюбленные в море, живем ожиданьем земли. Помнишь детские сны о походах великой армады, Абордажи, бои и под ложечкой ком? Все сбылось. „Становись, становись“ — раздаются команды, Это требует море, скорей становись моряком. Наверху, впереди злее ветры, багровее зори, Правда, сверху видней, впереди же исход и земля. Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя. По сигналу „Пошел!“ оживают продрогшие реи, Горизонт опрокинулся, мачты упали ничком. Становись, становись человеком скорее, Это значит на море скорей становись моряком. Поднимаемся в небо по вантам как будто по вехам, Там и ветер живей, он кричит, а не шепчет тайком: „Становись, становись, становись, становись человеком“ Это значит на море скорей становись моряком. Чтоб отсутствием долгим вас близкие не попрекали, Не грубейте душой и не будьте покорны судьбе. Оставайтесь, ребята, людьми, становясь моряками, Становясь капитаном, храните матроса в себе.

Мои капитаны

Я теперь в дураках, Не уйти мне с земли, Мне поставила суша капканы. Не заметивши сходней, На берег сошли, и навечно, Мои капитаны. Мне теперь не выйти в море И не встретить их в пору, Я сегодня в недоборе, Со щита да в нищету И теперь в моих песнях Сплошные нули, В них все больше про реки и раны. Из своих кителей капитанских Ушли, как из кожи, Мои капитаны. Мне теперь не выйти в море И не встретить их в порту, Ах, мой вечный санаторий И оскомина во рту. Капитаны мне скажут: „Давай не скули“, Ну, а я не скулю, волком вою, Вы ж не просто с собой Мои песни везли, Вы везли мою душу с собою. А мне теперь не выйти в море И не встретить их в порту. Ах, мой вечный санаторий, И оскомина во рту. Повстречались в порту Толпы верных друзей, И я с вами делил ваши лавры. Мне казалось, Я тоже сходил с кораблей В эти Токио, Гамбурги, Гавры. Но теперь не выйти в море И не встретить их в порту. Ах, мой вечный санаторий, И оскомина во рту. Я надеюсь, Что море сильней площадей И прочнее домов из бетона Море лучший колдун, Чем земной чародей, И я встречу вас из Лиссабона. Но мне теперь не выйти в море И не встретить их в порту. Я сегодня в недоборе, Со щита да в нищету. Я механиков вижу во тьме, Шкиперов вижу я, Что не бесятся с жира. Капитаны по сходням идут С танкеров, сухогрузов Да и с пассажиров. Нет, я снова выйду в море, Снова встречу их в порту. К черту вечный санаторий И оскомину во рту.

Тюменская нефть

Один чудак из партии геологов Сказал мне, вылив грязь из сапога: „Послал же бог на голову нам олухов, Откуда нефть, когда кругом тайга? А деньги вам отпущены, на тыщи те Построить ресторан на берегу. Вы ничего в Тюмени не отыщите, В болото вы вгоняете деньгу!“ И шлю депеши в центр из Тюмени я: „Дела идут, все более-менее“. Мне отвечают, что у них сложилось мнение, Что меньше „более“ у нас, а больше „менее“. А мой рюкзак пустой на треть… А с нефтью как? Да будет нефть! Давно прошли открытий эпидемии, И с лихорадкой поисков борьба, И дали заключенье в академии: „В Тюмени с нефтью полная труба“. Нет бога нефти здесь, перекочую я, Раз бога нет, не будет короля… Но только вот нутром и носом чую я, Что подо мной не мертвая земля. И шлю депеши в центр из Тюмени я, „Дела идут, все более-менее“ Мы роем землю, но пока у многих мнение, Что меньше „более“ у нас, а больше „менее“. Пустой рюкзак, исчезла снедь. А с нефтью как? Да будет нефть!. И нефть пошла, мы по болотам рыская, Не на пол-литра выиграли спор: Тюмень, сибирь, земля ханты-мансийская Сквозила нефтью из открытых пор. Моряк, с которым столько переругано, Не помню уж с какого корабля, Все перепутал и кричал испуганно: „Земля! Глядите, братики, земля!“ И шлю депеши в центр из Тюмени я: „Дела идут, все более-менее“. Что прочь сомнения, что есть месторождения, Что больше „менее“ у нас и меньше „более“. Так я узнал, бог нефти есть, И он сказал: „Бурите здесь“. И бил фонтан и рассыпался искрами, При свете их я бога увидал По пояс голый он, с двумя канистрами, Холодный душ из нефти принимал. И ожила земля, и, помню, ночью я На той земле танцующих людей. Я счастлив, что превысив полномочия, Мы взяли риск и вскрыли вены ей. И шлю депеши в центр из Тюмени я: Дела идут, все более-менее». Мне поверили, и осталось мнение, Что больше «более» У нас и меньше «менее». Но подан знак: «Бурите здесь». А с нефтью как? Да будет нефть! Потом пошел и постучался в двери я, А вот канистры в цель попали, в цвет, Одну привез я к двери недоверия, Другую внес в высокий кабинет. Один чудак из партии геологов Сказал мне, вылив грязь из сапога: «Послал же бог на головы нам олухов, Откуда нефть, когда кругом тайга?»

И я сочувствую слегка

Штормит весь вечер, и пока Заплаты пенные летают Разорванные швы песка, Я наблюдаю свысока, Как волны головы ломают, И я сочувствую слегка Погибшим, но издалека. Я слышу хрип и смертный стон, И ярость, что не уцелели, Еще бы — взять такой разгон, Набраться сил, пробиться в щели И голову сломать у цели. И я сочувствую слегка Погибшим, но издалека. Ах, гривы белые судьбы, Пред смертью словно хорошея По зову боевой трубы Взлетают волны на дыбы, Ломают выгнутые шеи. И мы сочувствуем слегка Погибшим, но издалека. А ветер снова в гребни бьет И гривы пенные ерошит, Волна барьера не возьмет, Ей кто-то ноги подсечет, И рухнет взмыленная лошадь. И посочувствуют слегка Погибшим, но издалека Придет и мой черед вослед, Мне дуют в спину, гонят к краю, В душе предчувствия, как бред, Что подломлю себе хребет И тоже голову сломаю. И посочувствуют слегка Погибшему, издалека. Так многие сидят в веках На берегах и наблюдают, Внимательно и зорко, Как другие рядом на камнях Хребты и головы ломают. Они сочувствуют слегка Погибшим, но издалека.

Век гитары

Один музыкант объяснял мне пространно, Что будто гитара свой век отжила, Заменят гитару электроорганы, Элекророяль и электропила. Но гитара опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебрянными струнами. Я слышал вчера, кто-то пел на бульваре, И голос уверен, и голос красив, Но мне показалось, устала гитара Звенеть под его залихватский мотив. И все опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебрянными струнами. Электророяль мне, конечно, не пара, Другие появятся с песней другой, Но кажется мне, не уйдем мы с гитарой На заслуженный но нежеланный покой. Гитара опять Не хочет молчать, Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебрянными струнами.

Я допою до конца

Так дымно, что в зеркале нет отраженья И даже напротив не видно лица. И мары успели устать от куренья, Но все-таки я допою до конца. Все нужные ноты давно заиграли, Сгорело, погасло вино в бокале, Минутный порыв говорить пропал, И лучше мне молча допить бокал. Полгода не балует солнцем погода, И души застыли под коркою льда, И видно напрасно я жду ледохода, И память на может согреть в холода Все нужные ноты давно заиграли, Сгорело, погасло вино в бокале, Минутный порыв говорить пропал, И лучше мне молча допить бокал. В оркестре играют устало, сбиваясь. Смыкается круг, не порвать мне кольца. Спокойно я должен уйти, улыбаясь, Но все-таки я допою до конца. Все нужные ноты давно заиграли, Сгорело, погасло вино в бокале. Тусклей, равнодушней оскал зеркал, И лучше мне молча допить бокал.

Нас тянет на дно

Нас тянет на дно, как балласты, Мышцы легки, как фаланги, А ноги закованы в ласты, А наши тела — в акваланги. В пучину не просто полезли, Сжимаем до судорог скулы, Боимся кесонной болезни, А, может, немного акулы. Замучила жажда, воды бы, Красиво здесь — все это сказки, Здесь лишь пучеглазые рыбы Глядят удивленно нам в маски. Понять ли лежащим в постели, Изведать ли ищущим брода, Нам нужно добраться до цели, Где третий наш, без кислорода. Мы плачем, пускай мы мужчины, Застрял он в пещере коралла, Как истинный рыцарь пучины, Он умер с открытым забралом. Пусть рок оказался живучим, Он сделал что мог и должен. Победу отпраздновал случай, Ну, что же, мы завтра продолжим.

Черное золото

Не космос, метры грунта надо мной, И в шахте не до праздничных процессий, Но мы владеем тоже внеземной И самою земною из профессий. Любой из нас, ну чем не чародей, Из преисподней наверх уголь мечем. Мы топливо отнимем у чертей, Свои котлы топить им будет нечем. Сорвано, уложено, сколото Черное надежное золото. Да, сами мы, как дьяволы в пыли, Зато наш поезд не уйдет порожний. Терзаем чрево матушки-земли, Но на земле теплее и надежней. Вот вагонетки, душу веселя, Проносятся, как в фильме о погонях, И шуточку: даешь стране угля! Мы чувствуем на собственных ладонях. Сорвано, уложено, сколото Черное надежное золото. Воронками изрытые поля не позабудь И оглянись во гневе. Но нас, благословенная земля, Прости за то, что роемся во чреве. Да, мы бываем в крупном барыше, Но роем глубже, словно не насытясь. Порой копаться в собственной душе Мы забываем, роясь в антраците. Сорвано, уложено, сколото Черное надежное золото. Не боялся заблудиться в темноте И захлебнуться пылью — не один ты. Вперед и вниз — мы будем на щите, Мы сами рыли эти лабиринты. Сорвано, уложено, сколото Черное надежное золото.

Марш физиков

Тропы еще в антимир не протоптаны, Но как на фронте держись ты, Бомбардируем ядра протонами, Значит, мы артиллеристы. Нам тайны нераскрытые раскрыть пора, Лежат без пользы тайны, как в копилке. Мы тайны эти с корнем вырвем из ядра, На волю пустим джина из бутылки. Тесно сплотились коварные атомы, Ну-ка попробуй, прорвись ты. Живо по коням в погоне за квантами, Значит, мы кавалеристы. Нам тайны нераскрытые раскрыть пора, Лежат без пользы тайны, как в копилке. Мы тайны эти с корнем вырвем из ядра, На волю пустим джина из бутылки. Пусть не поймаешь нейтрино за бороду И не посадишь в пробирку. Было бы здорово, чтоб Понтекорво Взял его крепче за шкирку. Нам тайны нераскрытые раскрыть пора, Лежат без пользы тайны, как в копилке. Мы тайны эти с корнем вырвем из ядра, На волю пустим джина из бутылки. Жидкие, твердые, газообразные, Просто, понятно, вольготно. А с этой плазмой дойдешь до маразма, И это довольно почетно. Нам тайны нераскрытые раскрыть пора, Лежат без пользы тайны, как в копилке. Мы тайны эти с корнем вырвем из ядра, На волю пустим джина из бутылки. Молодо, зелено, древность в историю, Дряхлость в архивах пылится. Даешь эту общую, эту теорию, Элементарных частиц нам. Нам тайны нераскрытые раскрыть пора, Лежат без пользы тайны, как в копилке, Мы тайны эти скоро вырвем из ядра, И вволю выпьем джина из бутылки.

Песня о моем старшине

Я помню райвоенкомат. «В десант не годен. Так-то, брат. Таким как ты там невпротык…, - И дальше смех, Мол, из тебя какой солдат, Тебя хоть сразу в медсанбат…» А из меня такой солдат, как изо всех. А на войне, как на войне, А мне и вовсе, мне вдвойне, Присохла к телу гимнастерка на спине. Я отставал в бою, в строю, Но как-то раз в одном бою, Не знаю чем, я приглянулся старшине. Шумит окопная братва: «Студент, а сколько дважды два? Эй, холостой, а правда, графом был Толстой? А кто евонная жена?…» Но тут встревал мой старшина: «Пойди поспи, ты не святой, а утром в бой». И только раз, когда я встал Во весь свой рост, он мне сказал: «Ложись!», — И дальше пару слов без падежей. К чему, мол, дырка в голове? И вдруг спросил: «А что в Москве Неужто вправду есть дома в пять этажей?» Над нами шквал. Он застонал И в нем осколок остывал. И на вопрос его ответить я не смог. Он в землю лег за пять шагов, За пять ночей и за пять снов, Лицом на запад, а ногами на восток.

В темноте

Темнота впереди, подожди, Там стеною закаты багровые, Встречный ветер, косые дожди, И дороги, дороги неровные. Там чужие слова, там дурная молва, Там ненужные встречи случаются, Там пожухла, сгорела трава, И следы в темноте не останутся. Нам проверка на прочность — бои, И туманы и встречи с прибоями. Сердце путает ритмы свои И стучит с перебоями. Там чужие слова, там дурная молва, Там ненужные встречи случаются, Там пожухла, сгорела трава, И следы в темноте не останутся. Там и звуки, и краски не те, Только мне выбирать не приходится, Очень нужен я там, в темноте, Ничего, распогодится. Там чужие слова, там дурная молва, Там ненужные встречи случаются, Там пожухла, сгорела трава, И следы в темноте не читаются.

Высота

Вцепились они в высоту, как в свое, Огонь минометный, шквальный. А мы все лезли толпой на нее, Как на буфет вокзальный. И крики «Ура!» Застревали во рту, Когда мы пули глотали. Шесть раз занимали мы ту высоту, Шесть раз мы ее оставляли. И снова в атаку не хочется всем, Земля, как горелая каша. В восьмой раз возьмем мы ее насовсем, Свое возьмем, кровное, наше. А может ее стороной обойти, И что мы к ней прицепились. Но видно уж точно все судьбы-пути На этой высотке скрестились. Вцепились они в высоту, как в свое, Огонь минометный, шквальный. А мы все лезли толпой на нее, Как на буфет вокзальный.

Из дорожного дневника

Ожидание длилось, а проводы были недолги. Пожелали друзья: «В добрый путь, чтобы все без помех». И четыре страны предо мной расстелили дороги, И четыре границы шлагбаумы подняли вверх. Тени голых берез добровольно легли под колеса, Залоснилось шоссе и штыком заострилось вдали. Вечный смертник комар разбивался у самого носа, Превращая стекло лобовое в картину Дали. И сумбурные мысли лениво стучавшие в темя, Всколыхнулись во мне — ну попробуй-ка останови. И в машину ко мне застучало военное время, Я впустил это время, замешанное на крови. И сейчас же в кабину глаза из бинтов заглянули И спросили: «Куда ты? На запад? Вертайся назад…» Я ответить не мог: по обшивке царапнули пули. Я услышал: «Ложись! Берегись! Проскочили! Бомбят!» И исчезло шоссе — мой единственный верный фарватер, Только елей стволы без обрубленных минами крон. Бестелесный поток обтекал неспеша радиатор, Я за сутки пути не продвинулся ни на микрон. Я уснул за рулем, я давно разомлел от зевоты, Ущипнуть себя за ухо или глаза протереть? И в машине с собой я увидел сержанта пехоты. «Ишь, трофейная пакость, — сказал он, — удобно сидеть». Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски, Он опять удивился: «Откуда такое в войну? Я, браток, — Говорит, — восемь дней, как позавтракал в Минске. Ну, спасибо, езжай! Будет время, опять загляну…» Он ушел на восток со своим поредевшим отрядом. Снова мирное время в кабину вошло сквозь броню. Это время глядело единственной женщиной рядом. И она мне сказала: «Устал? Отдохни — я сменю». Все в порядке. На месте. Мы едем к границе. Нас двое. Тридцать лет отделяет от только что виденных встреч. Вот забегали щетки, отмыли стекло лобовое. Мы увидели знаки, что призваны предостеречь. Кроме редких ухабов ничто на войну не похоже. Только лес молодой, да сквозь снова налипшую грязь Два огромных штыка полоснули морозом по коже, Остриями по-мирному — кверху, а не накренясь. Здесь, на трассе прямой мне, не знавшему пуль, показалось, Что и я где-то здесь довоевывал невдалеке. Потому для меня и шоссе, словно штык, заострялось, И лохмотия свастик болтались на этом штыке.

Нет или да

Давно смолкли залпы орудий, Над нами лишь солнечный свет. На чем проверяются люди, Если войны уже нет? Приходится слышать нередко Сейчас, как тогда: «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?» Не ухнет уже бронебойный, Не быть похоронной пальбе, И, кажется, все спокойно, И негде раскрыться тебе. Приходится слышать нередко Сейчас, как тогда: «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?» Покой только снится, я знаю, Готовься, держись и держись. Есть мирная передовая, Беда, и опасность, и риск. Приходится слышать нередко Сейчас, как тогда: «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?» В полях обезврежены мины, Но мы не на поле святом, Вы поиски, взлеты, глубины Не сбрасывайте со счетов. Поэтому слышно нередко, Если приходит беда, «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?»

Единственная дорога

(Из к/ф «Единственная дорога»)

В дорогу живо или в гроб ложись. Да, выбор небогатый перед нами. Нас обрекли на медленную жизнь Мы к ней для верности прикованы цепями. А кое-кто поверил второпях, Поверил без оглядки, бестолково, Но разве это жизнь, когда в цепях, Но разве это выбор, если скован. Коварна нам оказанная милость, Как зелье полоумных ворожих, Смерть от своих за камнем притаилась, И сзади тоже смерть, но от чужих. Душа застыла, тело затекло, И мы молчим, как подставные пешки, А в лобовое грязное стекло Глядит и скалится позор кривой усмешки. И если бы оковы разломать, Тогда бы мы и горло перегрызли Тому, кто догадался приковать Нас узами цепей к хваленой жизни. Неужто мы надеемся на что-то, А, может быть, нам цель не по зубам? Зачем стучимся в райские ворота Костяшками по кованным скобам? Нам предложили выход из войны, Но вот какую заложили цену: Мы к долгой жизни приговорены Через вину, через позор, через измену. Но стоит ли и жизнь такой цены? Дорога не окончена, спокойно. И в стороне от той большой войны Еще возможно умереть достойно. И рано нас равнять с болотной слизью, Мы гнезд себе на гнили не совьем, Мы не умрем мучительною жизнью, Мы лучше верной смертью оживем.

Полчаса до атаки

Полчаса до атаки Скоро снова под танки, Снова слышать разрывов концерт. А бойцу молодому Передали из дома Небольшой треугольный конверт. И как будто не здесь ты, Если почерк невесты, Или пишут отец или мать, Но случилось другое, Видно, зря перед боем Поспешили солдату письмо передать. Там стояло сначала: «Извини, что молчала. Ждать не буду». И все. Весь листок. Только снизу приписка: «Уезжаю не близко Ты спокойно воюй и прости, если что». Вместе с первым разрывом Парень крикнул тоскливо: «Почтальон, что ты мне притащил? За минуту до смерти В треугольном конверте Пулевое ренение я получил». Он махнул из траншеи С автоматом на шее, От осколков беречься не стал, И в бою под Москвою Он обнялся с землею, Только ветер обрывки письма разметал.

Охота на кабанов

Грязь сегодня еще непролазней, Сверху мразь, словно бог без штанов, К черту дождь, у охотников праздник, Нам сегодня стрелять кабанов. Били в ведра и гнали к болоту, Вытирая промокшие лбы, Презирали лесов позолоту, Поклонялись азарту пальбы. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках. И неважно, рычанье ли, плач ли, Дух охотников неистребим, Третий номер сегодня удачлив, Три подранка лежат перед ним. Кабанов не тревожила дума, Почему и за что, как в плену. Кабаны убегали от шума, Чтоб навек обрести тишину. Вылетали из ружей жаканы, Без разбору разя наугад, Будто радостно бил в барабаны Боевой пионерский отряд. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках. Шум, костер и тушенка из банок, И охотничья водка на стол. Только полз присмиревший подранок, Завороженно глядя на ствол. А потом спирт плескался в канистре, Спал азарт, будто выигран бой. Снес подранку полчерепа выстрел, И рога протрубили отбой. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках. Мне сказали они про охоту Над угольями тушу вертя: «Стосковались мы, видно, по фронту, По атакам, да и по смертям». Это вроде мы снова в пехоте, Это вроде мы снова в штыки, Это душу отводят в охоте Уцелевшие фронтовики. Вы егерей за кровожадность не пинайте, Вы охотников носите на руках. Любим мы кабанье мясо в карбонате, Обожаем кабанов в окороках.

Воздушные потоки

Хорошо, что за ревом не слышалось звука, Что с позором своим был один на один. Я замешкался возле открытого люка И забыл пристегнуть карабин. Мой инструктор помог и коленом пинок Перейти этой слабости грань. За обычное наше: «Смелее, сынок» Принял я его сонную брань. И оборвали крик мой, и обожгли мне щеки Холодной острой бритвой восходящие потоки. И звук обратно в печень мне вогнали вновь на вздохе Веселые, беспечные воздушные потоки. Я попал к ним в умелые, цепкие руки, Мнут, швыряют меня, что хотят, то творят. И с готовностью я сумасшедшие трюки Выполняю, шутя, все подряд. Есть ли в этом паденьи какой-то резон Я узнаю потом, а пока, То валился в лицо мне земной горизонт, То шарахались вниз облака. И обрывали крик мой, и выбривали щеки Холодной острой бритвой восходящие потоки, И вновь вгоняли в печень мне, упруги и жестоки, Невидимые, встречные воздушные потоки. Но рванул я кольцо на одном вдохновеньи, Как рубаху от ворота или чеку. Это было в случайном, свободном паденьи Восемнадцать недолгих секунд. А теперь некрасив я, горбат с двух сторон, В каждом горбе спасительный шелк, Я на цель устремлен, и влюблен, и влюблен В затяжной, не случайный прыжок. И обрывают крик мой, и выбривают щеки Холодной острой бритвой восходящие потоки. И проникают в печень мне на выдохе и вдохе Бездушные и вечные воздушные потоки. Беспримерный прыжок из глубин стратосферы. По сигналу «Пошел!» Я шагнул в никуда. За невидимой тенью безликой химеры, За свободным паденьем айда. Я пробьюсь сквозь воздушную тьму, Хоть условья паденья не те. Но и падать свободно нельзя потому, Что мы падаем не в пустоте. И обрывают крик мой, и выбривают щеки Холодной острой бритвой восходящие потоки. На мне мешки заплечные, встречаю руки в боки Прямые, безупречные воздушные потоки. Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно: «Не тяни за кольцо, скоро легкость придет». До земли триста метров, сейчас будет поздно. Ветер врет, обязательно врет. Стропы рвут меня вверх, выстрел купола, стоп. И как не было этих минут, Нет свободных падений с высот, Но зато есть свобода раскрыть парашют. Мне охлаждают щеки и открывают веки, Исполнены потоки забот о человеке. Глазею ввысь печально я, там звезды одиноки, И пью горизонтальные воздушные потоки.

Песня о земле

Кто сказал, что сгорела дотла? Больше в землю не бросите семя. Кто сказал, что земля умерла? Нет, она затаилась на время. Материнство не взять у земли, Не отнять, как не вычерпать моря. Кто поверил, что землю сожгли? Нет, она почернела от горя. Как разрезы траншеи легли, И воронки, как раны зияют, Обнаженные нервы земли Неземное страдание знают. Она вынесет все, переждет. Не записывай землю в калеки. Кто сказал, что земля не поет, Что она замолчала навеки? Нет, звенит она, стоны глуша, Изо всех своих ран, из отдушин, Ведь земля — это наша душа, Сапогами не вытоптать душу. Кто поверил, что землю сожгли? Нет, она затаилась на время.

Все ушли на фронт

Нынче все срока закончены, А у лагерных ворот, Что крест-накрест заколочены, Надпись: «Все ушли на фронт». За грехи за наши нас простят, Ведь у нас такой народ, Если родина в опасности, Значит всем идти на фронт. Там год за три, если бог хранит, Как и в лагере зачет, Нынче мы на равных с ВОХР-ами, Нынче всем идти на фронт. У начальника Березкина Ох и говор, ох и понт, И душа крест-накрест досками, Но и он попал на фронт. Лучше б было сразу в тыл его, Только с нами был он смел, Высшей мерой наградил его Трибунал за самострел. Ну а мы, все оправдали мы, Наградили нас потом, Кто живые — тех медалями, А кто мертвые — крестом. И другие заключенные Пусть читают у ворот Нашу память застекленную, Надпись: «Все ушли на фронт».

Сухари

Сто раз закат краснел, рассвет синел, Сто раз я клял тебя, песок моздокский, Пока ты жег насквозь мою шинель И блиндажа жевал сухие доски. А я жевал такие сухари! Они хрустели на зубах, хрустели А мы шинели рваные расстелем И ну жевать. Такие сухари. Их десять лет сушили, не соврать, Да ты еще их выбелил, песочек… А мы, бывало, их в воде размочим И ну жевать, и крошек не собрать. Сыпь пощедрей, товарищ старшина. Пируем — и солдаты и начальство… А пули? Пули были. Били часто. Да что о них рассказывать — война.

Десантная

Парашюты рванули и приняли вес, И земля всколыхнулась едва. А внизу дивизии «Эдельвейс» И «Мертвая голова». Автоматы выли, как суки в мороз, Пистолеты били в упор. И мертвое солнце на стропах берез Мешало вести разговор. И сказал господь: «Эй вы, ключари, Откройте ворота в сад. Даю приказ — от зари до зари В рай пропускать десант». Сказал господь: «Вон Гошка летит, Балагур он и атаман. Череп пробит, парашют пробит, В крови его автомат. Он грешниц любил, а они его. Грешником был он сам, Но где святого найти одного, Ч тобы пошел в десант. Отдай, Георгий, знамя свое, Серебрянные стремена. Пока этот парень держит копье, В мире стоит тишина». Он врагам отомстил и лег у реки, Уронив на камень висок. И звезды гасли, как угольки, Падая на песок. Вот бой отгремел, но невеста не спит, Счет потеряла дням. А мертвое солнце все топчет зенит Подковами по камням.

На войне как на войне

Бросьте скуку, как корку арбузную. Небо ясное, легкие сны. Парень лошадь имел и судьбу свою Интересную — до войны. Да, на войне, как на войне, А до войны, как до войны, Везде, по всей вселенной Он лихо ездил на коне, В конце весны, в конце весны, Последней, довоенной. Но туманы уже по росе плелись, Град прошел по полям и мечтам. Для того, чтобы тучи рассеялись, Парень нужен именно там. Да, на войне, как на войне, А до войны, как до войны, Везде, по всей вселенной, Он лихо ездил на коне, В конце весны, в конце весны, Последней, довоенной.

Песня о погибшем летчике

Всю войну под завязку я все к дому тянулся, И хотя горячился, воевал делово. у, а он торопился, как-то раз не пригнулся, И в войне взад-вперед обернулся, за два года всего ничего. Не слыхать его пульса с сорок третьей весны, Ну, а я окунулся в довоенные сны, И гляжу я, дурак, но дышу тяжело. Он был лучше, добрее, ну, а мне повезло. Я за пазухой не жил, не пил с господом чая, Я ни в тыл не просился, ни судьбе под подол, Но мне женщины молча намекали, встречая: Если б ты там навеки остался, может мой бы обратно пришел. Для меня не загадка их печальный вопрос, Мне ведь тоже не сладко, что у них не сбылось. Мне ответ подвернулся: «Извините, что цел, Я случайно вернулся, вернулся, ну, а он не сумел». Он кричал напоследок в самолете сгорая: «Ты живи, ты дотянешь», — доносилось сквозь гул. Мы летали под богом, возле самого рая, Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул, Встретил летчика сухо райский аэродром, Он садился на брюхо, но не ползал на нем, Он уснул — не проснулся, он запел — не допел, Так что я вот вернулся, вернулся, ну а он не сумел. Я кругом и навечно виноват перед теми, С кем сегодня встречаться я почел бы за честь. Но хотя мы живыми до конца долетели, Жжет нас память и мучает совесть, у кого она есть. Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы В нашей жизни короткой, как бетон полосы. И на ней, кто разбился, кто взлетел навсегда. Ну, а я приземлился, ну, а я приземлился, вот какая беда.

Песня про снайпера

А ну-ка пей-ка, кому не лень, Вам жизнь копейка, а мне мишень. Который в театрах, давай на спор, Я на сто метров, а ты в упор. Не та раскладка, но я не трус Итак, десятка, бубновый туз, Ведь ты же на спор стрелял в упор, Но я ведь снайпер, а ты сапер. Куда вам деться, мой выстрел хлоп, Девятка в сердце, десятка в лоб. И черной точкой на белый лист Легла та ночка на мою жизнь.

Их восемь, нас двое

Их восемь, нас двое, расклад перед боем Не нам, но мы будем играть. Сережа, держись, нам не светит с тобою, Но козыри надо равнять. Я этот набесный квадрат не покину Мне цифры сейчас не важны, Сегодня мой друг защищает мне спину, А значит, и шансы равны. Мне в хвост вышел «юнкерс», но вот задымил он, Надсадно завыли винты, Им даже не надо крестов на могилу, Сойдут и на крыльях кресты. Я первый, я первый, они под тобою, Я вышел им наперерез, Сбей пламя, уйди в облака, я прикрою, В бою не бывает чудес. Сергей, ты горишь, уповай, человече, Теперь на надежность строп. Нет, поздно, и мне вышел «юнкерс» навстречу, Прощай, я приму его в лоб. Я знаю, другие сведут с ними счеты, Но по облакам скользя, Слетят наши души, как два самолета, Ведь им друг без друга нельзя. Архангел нам скажет: «В раю будет туго». Но только ворота щелк, Мы бога попросим: «Впишите нас с другом В какой-нибудь ангельский полк». И я попрошу бога, духа и сына, Чтоб выполнил волю мою, Пусть вечно мой друг защищает мне спину, Как в этом последнем бою. Мы крылья и стрелы попросим у бога, Ведь нужен им ангел-ас, А если у них истребителей много, Пусть примут в хранители нас. Хранить — это дело почетное тоже, Удачу нести на крыле. Таким, как при жизни мы были с Серегой, И в воздухе и на земле.

Песня Додо

Начало сказки

Много неясного в странной стране, Можно запутаться и заблудиться, Даже мурашки бегут по спине, Если представить, что может случиться. Вдруг будет пропасть и нужен прыжок, Струсишь ли сразу? Прыгнешь ли смело? А? Э, так-то, дружок, В этом-то все и дело. Добро и зло в стране чудес, как и везде, встречается, Но только здесь они живут на разных берегах. Здесь по дорогам разным истории скитаются, И бегают фантазии на тоненьких ногах. Этот рассказ мы с загадки начнем, Даже Алиса ответит едва ли, Что остается от сказки потом, После того, как ее рассказали? Где, например, волшебный рожок? Добрая фея куда улетела? А? Э, так-то, дружок, В этом-то все и дело. Они не испаряются, они не растворяются, Рассказанные сказки, промелькнувшие во сне. В страну чудес волшебную они переселяются, Мы их, конечно, встретим в этой сказочной стране. Ну и последнее, хочется мне, Чтобы всегда меня вы узнавали, Буду я птицей в волшебной стране, Птица Додо меня дети прозвали. Даже Алисе моей невдомек, Как упакуюсь я в птичее тело. А? Э, так-то, дружок, В этом-то все и дело. И не такие странности в стране чудес случаются, В ней нет границ, не нужно плыть, бежать или лететь, Попасть туда несложно, никому не запрещается, В ней можно оказаться, стоит только захотеть.

Конец сказки

Не обрывается сказка концом. Помнишь, тебя мы спросили вначале: «Что остается от сказки потом, После того, как ее рассказали?» Может не все, даже съев пирожок, Наша Алиса во сне разгадала, А? Э, так-то, дружок, В этом-то все и дело. И если кто-то снова вдруг проникнуть попытается В страну чудес волшебную в красивом добром сне, То даже то, что кажется, что только представляется, Найдет в своей загадочной и сказочной стране.

Первая песенка Алисы

Я странно скучаю я просто без сил, И мысли приходят, меня беспокоя, Чтоб кто-то, куда-то меня пригласил, И там я увидела что-то такое. Но что именно, право, не знаю, Все советуют наперебой: «Почитай», — Я сажусь и читаю, «Поиграй», — И я с кошкой играю, Все равно я ужасно скучаю, Сэр, возьмите Алису с собой. Мне так бы хотелось, хотелось бы мне, Когда-нибудь, как-нибудь выйти из дома И вдруг оказаться вверху, в глубине, Внутри и снаружи, где все по-другому. Но что именно, право, не знаю, Все советуют наперебой: «Почитай», — Я сажусь и читаю, «Поиграй», — И я с кошкой играю, Все равно я ужасно скучаю, Сэр, возьмите Алису с собой. Пусть дома поднимется переполох, И пусть наказанье грозит, я согласна, Глаза закрываю, считаю до трех, Что будет, что будет! Волнуюсь ужасно. Но что именно, право, не знаю, Все смешалось в полуденный зной. «Почитать?», — Я сажусь и играю, «Поиграть?», — Я сажусь и читаю. Все равно я ужасно скучаю, Сэр, возьмите Алису с собой.

Песенка белого кролика

— Эй, кто там крикнул: ой-ой-ой! — Ну я, я кролик белый. — Опять спешишь? — Прости, Додо, так много важных дел. У нас в стране чудес попробуй что-то не доделай! Вот и ношусь я взад-вперед, как заяц угорелый, За два кило пути я на два метра похудел. Зачем, зачем, сограждане, зачем я кролик белый? Когда бы был я серым, я б не бегал, а сидел. А я не в силах отказать, я страшно мягкотелый, Установить бы кроликам какой-нибудь предел. — Но почему, скажите вы, и почему вы белый? — Да потому что, ай-ай-ай, такой уж мой удел. Ах, как опаздываю я, почти что на день целый, Бегу… Бегу… — А, - говорят, — он в детстве был не белым, Но опоздать боялся и от страха поседел.

Песня антиподов

Когда провалишься сквозь землю от стыда Иль поклянешься: «Провалиться мне на месте!» Без всяких трудностей ты попадешь сюда, А мы уж встретим по закону, честь по чести. Мы — антиподы, мы здесь живем, У нас тут анти-анти-анти-антипаты. Стоим на пятках твердо мы и на своем, Кто не на пятках, те — антипяты. Но почему-то, прилетая впопыхах, На головах стоят разини и растяпы, И даже пробуют ходить на головах, Антиребята, антимамы, антипапы. Мы антиподы, мы здесь живем У нас тут анти-анти-анти-антипаты, Стоим на пятках твердо мы и на своем, Никто не знает, где антипяты.

Вторая песенка Алисы

Догонит ли в воздухе, или шалишь, Летучая кошка летучую мышь? Собака летучая кошку летучую? Зачем я себя этой глупостью мучаю? А раньше я думала, стоя над кручею: Ах, как бы мне сделаться тучей летучею? Ну вот, я и стала летучею тучею, Ну вот, и решаю по этому случаю: Догонит ли в воздухе, или шалишь, Летучая кошка летучую мышь? Собака летучая кошку летучую? Зачем я себя этой глупостью мучаю?

Песенка про Мэри Энн

Толстушка Мэри Энн была, так много ела и пила, Что еле-еле проходила в двери. То прямо на ходу спала, то плакала и плакала, А то визжала, как пила, ленивейшая в целом мире Мэри. Чтоб слопать все, для Мэри Энн едва хватало перемен, Спала на парте Мэри весь день, по крайней мере, В берлогах так нигде не спят и сонные тетери, И сонные тетери, и сонные тетери. С ней у доски всегда беда, ни бе ни ме, ни нет ни да, По сто ошибок делала в примере, но знала Мэри Энн всегда, Кто — кто, кто с кем, кто где когда. Ох, ябеда ах, ябеда, противнейшая в целом мире Мэри. А в голове без перемен у Мэри Энн, у Мэри Энн, И если пела Мэри, то все кругом немели. Слух музыкальный у нее, как у глухой тетери, Как у глухой тетери, как у глухой тетери.

Третья песенка Алисы

Все должны до одного числа знать до цифры пять, Ну хотя бы для того, чтоб отметки различать. Кто-то там домой пришел, и глаза поднять боится, Это раз, это кол, это единица. За порог ступил едва, а ему — головомойка, Значит «пара» — Это два или просто двойка. Эх, раз, еще раз, голова одна у нас, Ну, а в этой голове уха два и мысли две. Вот и дразнится народ и смеется глухо: «Посмотрите, вон идет голова — два уха, Голова, голова, голова — два уха». Хорошо смотреть вперед, но сначала нужно знать Правильный начальный счет: раз, два, три, четыре, пять. Отвечаешь кое-как, у доски вздыхая тяжко И «трояк», И «трояк» С минусом, с натяжкой. Стих читаешь наизусть, но чуть-чуть скороговоркой. Хлоп! Четыре, ну и пусть, твердая четверка. Эх, раз, два, три, побежали на пари, Обогнали «трояка» На четыре пятака. Вот четверочник бежит, быстро, легче пуха, Сзади троечник сопи, голова — три уха, Голова, голова, голова — три уха. Все должны до одного крепко знать до цифры пять, Ну, хотя бы для того, чтоб отметки различать. Кто-то там домой пришел, и глаза поднять боится Это очень хорошо, это — единица. За порог ступил едва, а ему — головомойка, Значит вверх ногами два — твердая пятерка. Эх, пять, три, раз, голова один у нас, Ну, а в этом голове, рта два и уха две. С толку голову собьет только оплеуха, На пяти ногах идет голова — два уха, Голова, голова, голова — два уха.

Четвертая песенка Алисы

Слезливое море вокруг разлилось, И вот принимаю я слезную ванну, Должно быть, по морю из собственных слез Плыву к слезовитому я океану. Растеряешься здесь поневоле Со стихией один на один. Может зря проходили мы в школе, Что моря из поваренной соли. Хоть бы льдина попалась мне, что ли, Или встретился добрый дельфин.

Песенка орленка Эда

Таких имен в помине нет, Какой-то бред: орленок Эд, Я слышал это, джентельмены, леди, Для быстроты, для простоты Прошу со мною быть на «ты», Зовите Эдом, это вроде Эдик. Эд — это просто вместо имен: Эдгар, Эдвард, Эдмонд, Эделаида. Но это — сокращения В порядке упрощения, А я прошу прощения, Скорее обобщения, Для легкости общения, Ни более ни менее.

Мышиная песенка

Спасите, спасите! О, ужас, о, ужас! Я больше не вынырну, если нырну. Немного поплаваю, чуть поднатужусь, Но силы покинут и я утону. Вы мне по секрету ответить смогли бы: Я — рыбная мышь или мышняя рыба? Я тихо лежала в уютной норе, Читала, мечтала и ела пюре. И вдруг это море около, Как будто кот наплакал, Я в нем как мышь промокла, Продрогла, как собака. Спасите, спасите! Хочу я как прежде В нору на диван из сухих камышей. Здесь плавают девочки в верхней одежде, Которые очень не любят мышей. И так от воды же дрожу до ладошек, А мне говорят про терьеров и кошек. А вдруг кошкелот на меня нападет, Решив по ошибке, что я мышелот. Ну вот я зубами зацокала От холода и от страха, Я здесь как мышь промокла, Продрогла, как собака.

Песня попугая

Послушайте все, ого-го, эге-гей! Меня, попугая, пирата морей. Родился я в тыща каком-то году В бананово-лиановой чаще. Мой папа был папа-пугай какаду, Тогда еще не говорящий. Но вскоре покинул я девственный лес, Взял в плен меня страшный Фернандо Кортес. Он начал на бедного папу кричать, А папа Фернанде не мог отвечать, не мог, не умел отвечать. И чтоб отомстить, от зари до зари Учил я три слова, всего только три. Упрямо себя заставлял, повтори: «Карамба! Коррида! И черт побери!!» Послушайте все, ого-го, эге гей! Рассказ попугая, пирата морей. Нас шторм на обратной дороге настиг, Мне было особенно трудно. Английский фрегат под названием «Бриг» Взял на абордаж наше судно. Был бой рукопашный три ночи, три дня, И злые пираты пленили меня. Так начал я плавать на разных судах, В районе экватора, в северных льдах На разных пиратских судах. Давали мне кофе, какао, еду, Чтоб я их приветствовал: «Hоw dо yоu dо» Но я повторял от зари до зари: «Карамба! Коррида!» И «черт побери!!» Послушайте все, ого-го, эге-гей! Меня, попугая, пирата морей. Лет сто я проплавал пиратом и что ж, Какой-то матросик пропащий Продал меня в рабство за ломаный грош, А я уже был говорящий. Турецкий паша нож сломал пополам, Когда я сказал ему: «Паша, салам» И просто кондрашка хватила пашу, Когда он узнал, что еще я пишу, читаю, пишу и пляшу. Я Индию видел, Иран и Ирак, Я — индивидуум, не попка-дурак. Так думают только одни дикари. Карамба! Коррида! И черт побери.

Странные скачки

Эй, вы, синегубые! Эй, холодноносые! Эй, вы, стукозубые и длинноволосые! Эй, мурашкокожие, мерзляки-мерзлячки! Мокрые, скукоженные, начинаем скачки! Эй, ухнем, эй, охнем! Пусть рухнем, зато просохнем. Все закоченелые, слабые и хилые, Ну, как угорелые, побежали, милые! Полуобмороженная пестрая компания, Выполняй положеное самосогревание.

Песенка ящерицы Джимми и лягушонка Билли

У Джимми и Билли всего в изобильи, Давай не зевай, сортируй, собирай! И Джимми и Билли давно позабыли, Когда собирали такой урожай. И Джимми и Билли, конечно, решили Закапывать яблоки в поте лица. Расстроенный Билли сказал: «Или-или, Копай, чтоб закончилась путаница». И Джимми и Билли друг друга побили. Ура! Караул! Откопай! Закопай! Ан глядь — парники все вокруг подавили. Хозяин, где яблоки? Ну-ка решай. У Джимии и Билли всего в изобильи, Давай не зевай, сортируй, собирай! И Джимми и Билли давно позабыли, Когда собирали такой урожай.

Лягушачьи страдания

Не зря лягушата сидят Посажены дом сторожить, А главный вопрос лягушат: «Впустить — не впустить?» А если рискнуть, а если впустить, То выпустить ли обратно? Вопрос посложней, чем «Быть или не быть?» Решают лягушата.

Пятая песенка Алисы

Чтобы не попасть в капкан, Чтобы в темноте не заблудиться, Чтобы никогда с пути не сбиться Чтобы в нужном месте приземлиться, приводниться, Начерти на карте план. И шагай и пой беспечно, Тири-тири-там-там-тирам, Встреча обеспечена, в плане все отмечено, Точно, безупречно и пунктиром, Тири-тири-там-там-тирам, жирненьким пунктиром, Тири-тири-там-там-тирам, жирненьким пунктиром. Если даже есть талант, Чтобы не нарушить, не расстроить, Чтобы не разрушить, а построить, Чтобы увеличиться, удвоить и утроить, Нужен очень точный план. Мы неточный план порвем, и Он ползет по швам, там-тирам. Дорогие вы мои, планы выполнимые, Рядом с вами, мнимые — пунктиром, Тири-тири-там-там-тирам, тоненьким пунктиром, Тири-тири-там-там-тирам, тоненьким пунктиром. Планы не простят обман. Если им не дать осуществиться, Могут эти планы разозлиться, Так, что завтра куколка станет гусеницей, Если не нарушить план. Путаница за разиней Ходит по пятам-тамтирам, Гусеницу синюю назовут гусынею. Гните свою линию пунктиром, Не теряйте, там-там-тирам, линию пунктира, Не теряйте, там-там-тирам, линию пунктира.

Песенка герцогини

Баю-баю-баюшки-баю, Что за привередливый ребенок. Будешь вырываться из пеленок, Я тебя, бай-баюшки, убью. До чего же голос тонок, звонок, Просто баю-баюшки-баю. Всякий непослушный поросенок Превратится в крупную свинью. Баю-баю-баюшки-баю, Дым из барабанних перепонок. Замолчи, визгливый поросенок, Я тебя, бай-баюшки, убью. Если поросенком вслух с пеленок Обзывают, баюшки-баю, Даже самый смирненький ребенок Превратится в будущем в свинью.

Песня чеширского кота

Прошу запомнить многих кто теперь со мной знаком, Чеширский кот, совсем не тот, что чешет языком. И вовсе не чеширский он от слова чешуя, А просто он волшебный кот, примерно, как и я. Чем шире рот, тем чешире кот. Хотя обычные коты имеют древний род, Но чеширский кот совсем не тот, Его нельзя считать за домашний скот. Улыбчивы, мурлыбчивы, со многими на «Ты», И дружески отзывчивы чеширские коты. И у других улыбка, но такая, да не та, Ну так чешите за ухом чеширского кота. Чем шире рот, тем чешире кот. Хотя обычные коты имеют древний род, Но чеширский кот совсем не тот, Его нельзя считать за домашний скот.

Песня мартовского зайца

Миледи, зря вы обижаетесь на зайца, Он, правда, шутит неумно и огрызается, Но он потом так сожалеет и терзается, Не обижайтесь же на мартовского зайца, Не обижайтесь же на мартовского зайца.

Песня ореховой сони

Ну проявите интерес к моей персоне, Вы, в общем, сами тоже форменная соня, Без задних ног уснете, ну-ка добудись, Но здесь сплю я, не в свои сони не садись, Но здесь сплю я, не в свои сони не садись.

Романс шляпного мастера

Ах, на кого я только шляп не надевал Мон дье, с какими головами разговаривал, Такие шляпы им на головы напяливал, Что их врагов разило наповал. Сорвиголов и оторвиголов видал, В глазах огонь, во рту ругательства и кляпы, Но были, правда, среди них такие шляпы, Что я на них и шляп не надевал. И на великом короле, и на сатрапе, И на арапе, и на римском папе. На ком угодно шляпы хороши. Так согласитесь, наконец, что дело в шляпе, Но не для головы, а для души.

Песня башенных часов

Приподнимаем занавес за краешек, Такая старая, тяжелая кулиса. Вот какое время было раньше Такое ровное — взгляни, Алиса. Но плохо за часами наблюдали счастливые И нарочно время замедляли трусливые, Торопили время, понукали крикливые, Без причины время убивали ленивые. И колеса времени стачивались в трении, Все на свете портится от трения. И тогда обиделось время, И застыли маятники времени. И двенадцать в полночь не пробило, Все ждали полдня, но опять не дождалися Вот какое время наступило, Такое нервное — взгляни, Алиса. И на часы испуганно взглянули счастливые, Жалобную песню затянули трусливые, Рты свои огромные заткнули болтливые, Хором зазевали и уснули ленивые. Смажь колеса времени не для первой премии, Ему ведь очень больно от трения. Обижать не следует время, Плохо и тоскливо жить без времени.

Марш карточной колоды

Мы браво и плотно сомкнули ряды, Как пули в обойме, как карты в колоде. Король среди нас, мы горды! Мы шествуем гордо при нашем народе. Падайте лицами вниз, вниз! Вам это право дано. Перд королем падайте ниц! Слякоть и грязь — все равно. Нет-нет у народа нетрудная роль, Упасть на колени, какая проблема, За все отвечает король! А коль не король, ну тогда королева! Падайте лицами вниз, вниз! Вам это право дано. Перед королем падайте ниц! Слякоть и грязь — все равно!

Пришельцы в космосе

Каждому хочется малость погреться, Будь ты хоть гомо, хоть тля. В космосе шастали как-то пришельцы, Вдруг видят — Земля, Наша родная земля. Быть может закончился ихний бензин, А может заглохнул мотор, Но навстречу им вышел какой-то кретин, И затеял отчаянный спор. Нет бы раскошелиться, И накормить пришельцев, Нет бы раскошелиться, А он не мычит и не телится. И не важно что пришельцы не ели черный хлеб, Но в их тщедушном тельце огромный интеллект, И мозгу у пришельцев килограмм примерно шесть, Ну, а у наших предков только челюсти и шерсть. И нет бы раскошелиться, И накормить пришельцев, И нет бы раскошелиться, А он не мычит, не телится. Обидно за предков.

Песня крокеистов

Король, что тыщу лет назад над нами правил, Привил стране лихой азарт игры без правил, Играть заставил всех графей и герцогей, Вальтов и дамов в потрясающий крокей. Названье крокея от слова «кроши», От слова «кряхти», и «крути», и «круши». Девиз в этих матчах: «Круши, не жалей!» Даешь королевский крокей!!

Странная сказка

В тридевятом государстве, Трижды девять двадцать семь, Все держалось на коварстве, Без проблем и без систем. Нет того, чтоб сам воевать, Стал король втихаря попивать. Расплевался с королевой, Дочь оставил старой девой, А наследник пошел воровать. В тридесятом королевстве Трижды десять тридцать, чтоль? В добром дружеском соседстве Жил еще один король. Тишь да гладь, да спокойствие там, Хоть король был отъявленный хам, Он прогнал министров с кресел, Оппозицию повесил И скучал от тоски по делам. В триодиннадцатом царстве, То бишь в царстве тридцать три, Царь держался на лекарстве Воспалились пузыри. Был он милитарист и вандал, Двух соседей зазря оскорблял, Клал им каждую субботу Оскорбительную ноту, Шел на международный скандал. В тридцать третьем царь сказился, Не хватает, мол, земли. На соседей покусился, И взбесились короли. Обуздать его, снять, только глядь Нечем в двадцать седьмом воевать, А в тридцатом полководцы Все утоплены в колодце, И вассалы восстать норовят.

Песня про белого слона

Жили были в Индии с древней старины Дикие огромные серые слоны. Слоны слонялись в джунглях без маршрута. Один из них был белый почему-то. Добрым глазом, тихим нравом отличался он, И имел он масти благородной. Средь своих собратьев белый слон Был, конечно, белою вороной. И владыка Индии, были времена, Мне из уважения подарил слона. «Зачем мне слон?», — Спросил я иноверца, А он сказал: «В слоне большое сердце». Слон мне делал реверанс, а я ему поклон, Речь моя была не злой и тихой, Потому что этот самый белый слон Был к тому жу белою слонихой. Я прекрасно выглядел, сидя на слоне, Ездил я по Индии, сказочной стране, Ах, где мы только вместе не скитались И в тесноте отлично уживались. И бывало шли мы в ночь под чей-нибудь балкон, Дамы так и прыгали из спален. Надо вам сказать, что этот белый слон Был необычайно музыкален. Карту мира видели вы наверняка, Знаете, что в Индии тоже есть река. Мой слон и я питались соком манго И как-то потерялись в дебрях Ганга. Я метался по реке, забыв покой и сон, Безвозвратно потерял здоровье. А потом сказали мне: «Твой белый слон Встретил стадо белое слоновье». Долго был в обиде я, только вот те на: Мне владыка Индии вновь прислал слона. Он в виде украшения на трости, Белый слон, но из слоновой кости. Говорят, что семь слонов иметь — хороший тон, На шкафу, как средство от напасти. Пусть гуляет лучше в белом стаде белый слон, Пусть он лучше не приносит счастья.

Нечистая сила

Я Баба-Яга, вот и вся недолга, Я езжу в немазанной ступе. Я к русскому духу не очень строга Люблю его сваренным в супе. Ох, надоело по лесу летать Зелье я переварила. Ой, что-то стала совсем изменять Наша нечистая сила. Добрый день, добрый день Я как оборотень, неловко вчера обернулся, Хотел превратиться в дырявый плетень, Да вот посредине запнулся. И кто я теперь, самому не понять, Эк, меня, братцы, скривило. Ой, что-то стала совсем изменять Наша нечистая сила. А я старый больной озорной водяной, Но мне надоела квартира, Лежу под корягой, простуженный, злой, А в омуте мокро и сыро. Вижу намедни — утопленник, хвать, А он меня пяткой по рылу. Ой, перестали совсем уважать Нашу нечистую силу. Такие дела, лешачиха со зла Лишив меня лешешевелюры, Меня из дупла на мороз прогнала, У ней с водяным шуры-муры. Со свету стали совсем изживать, Просто-таки сводят в могилу. Ой, перестали совсем уважать Нашу нечистую силу.

Ярмарка

Эй, народ честной, незадчливый, Эй вы, купчики, да служивый люд, К чудо-городу поворачивай, Зря ли в колокол с колокольни бьют. Все ряды уже с утра позахвачены. Уйма всякого добра да всякой всячины. Там точильные круги точат лясы, Там лихие сапоги-самоплясы. Тадагда-мададагда, Во столице ярмарка, Сказочно-реальная, Да свето-музыкальная. Богачи и голь перекатная, Покупатели все однако вы, И хоть ярмарка не бесплатная, В основном вы все одинаковы. За едою в закрома спозараночка Скатерть бегает сама — самобраночка, А кто не хочет есть и пить — тем изнаночка, Их начнет сама бранить самобраночка. Тидога-мададагда, Вот какая ярмарка, Праздничная, вольная Да бело-хлебосольная. Вот шапочки да невидимочки. Кто наденет их — станет барином. Леденцы во рту, словно льдиночки, И жар-птица есть в виде жаренном. Прилетели год назад гуси-лебеди, А теперь они лежат на столе, гляди, И слезают с облучка добры люди, Да из белого бычка едят студень. Тадагда-мададагда, Всем богата ярмарка. Вон орешки рядышком С изумрудным ядрышком. Скоморохи эти все хорошие, Скачут, прыгают через палочку. Прибауточки скоморошие, С ихних шуточек все вповалочку. По традиции, как встарь, вплавь и волоком, Привезли царь-самовар, как царь-колокол. Скороварный самовар, он на торфе. Вам на выбор сварит вар или кофе. Тадагда-мададагда, Удалая ярмарка. С плясунами резвыми, Большей частью трезвыми. Вот Балда пришел, поработать чтоб. Безработный он, киснет, квасится. Тут как тут и поп — толоконный лоб, Но Балда ему кукиш с маслицем. Разновесы на весы — поторгуешься, В скороходики не обуешься. Скороходы-сапоги, А для нас не с руки лучше лапти. Тадагда-мададагда, Что за чудо-ярмарка! Звонкая, бессонная, Да нетрадиционная. Вон Емелюшка щуку мнет в руке, Щуке быть ухой, вкусным варевом. Черномор кота продает в мешке, Больно много кот разговаривал. Говорил он без сучка да без задорины, Что, мол, все то вы вокруг объегорены. Не скупись, честной народ за ценою. Продается с цепью кот, с золотою. Тадагда-мададагда, В упоеньи ярмарка. Общая, повальная, Да эмоциональная. Будет смехом там рвать животики, Кто отважится да разохотится, Да на коврике-самолетике Не откажется да прокатится. Разрешите сделать вам примечание: Никаких воздушных ям и качания. Ковролетчики вчера ночь не спали, Пыль из этого ковра выбивали. Тадагда-мададагда, Удалая ярмарка. Тадагда-мададагда, Да хорошо бы надолго. Здесь река течет вся молочная. Берега на ней сплошь кисельные. Мы вобьем во дно сваи прочные, Запрудим ее белотельную. Запрудили мы реку, это плохо ли? На кисельном берегу пляж отгрохали. Но купаться нам пока нету смысла, Потому у нас река вся прокисла. Тадагда-мададагда, Удалая ярмарка. Хоть залейся нашею Кислой простоквашею. Мы беду-напасть подожжем огнем, Распрямим хребты втрое сложенным, Меду хмельного до краев нальем Всем скучающим и скукоженным. Много тыщ имеет кто — тратьте тыщи те. Даже то, не знаю что здесь отыщете. Коль на ярмарку пришли, так гуляйте, Неразменные рубли разменяйте. Тадагда-мададагда, Вот какая ярмарка. Подходи, подваливай, Да в сахаре присаливай.

Баллада о летающих тарелках

Наши предки, люди темные и грубые, Кулаками друг на дружку помахав, Вдруг увидели: громадное и круглое Пролетело всем загадку загадав. А в спорах, догадках, дебатах, Вменяют тарелкам в вину Утечку энергии в Штатах И горькую нашу слюну. Позже блюдце пролетело над Флоренцией, И святая инквизиция под страх Очень бойко продавала индульгенции, Очень шибко жгла ученых на кострах. А в спорах, догадках, дебатах Вменяют тарелкам в вину Утечку энергии в Штатах И горькую нашу слюну. Нашу жизнь не назовешь ты скучной, серенькой, Телевидение, радио сейчас, Кто-то видел пару блюдцев над Америкой, Кто-то видел две тарелки и у нас. А в спораж, догадках, дебатах Вменяют тарелкам в вину Утечку энергии в Штатах И горькую нашу слюну.

Баллада о любви

Когда вода всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На берег тихо выбралась любовь. И растворилась в воздухе до срока Над грешною землей материков, И чудаки еще такие есть, Вдыхают полной грудью эту смесь. И ни наград не ждут, ни наказанья, И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же неровного дыханья. Только чувству, словно кораблю, Долго оставаться на плаву, Прежде чем узнать, что я люблю То же, что дышу, или живу. И вдоволь будет странствий и скитаний, Страна любви великая страна, И рыцарей своих для испытаний Все строже станет спрашивать она. Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна, Но вспять безумцев не поворотить, Они уже согласны заплатить. Любой ценой и жизнью бы рискнули, Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули. Снег и ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал Потому, что, если не любил, Значит, и не жил, и не дышал. Но многих захлебнувшихся любовью Не докричишься, сколько не зови, Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешан на крови. Но мы поставим свечи в изголовье Погибшим от невиданной любви. Их голосам всегда сливаться в такт, И душам их дано бродить в цветах. И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться со вздохом на устах, На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья. И я поля влюбленным постелю, Пусть пьют во сне и наяву, И я дышу, и значит, я люблю, Я люблю, и, значит, я живу.

То была не интрижка

То была не интрижка, Ты была на ладошке, Как прекрасная книжка В грубой супер-обложке. Я влюблен был, как мальчик. С тихим трепетом тайным Я читал наш романчик С неприличным названьем. Были слезы, угрозы, Все одни и все те же, В основном была проза, А стихи были реже. Твои бурные ласки И все прочие средства, Это странно, как в сказке Очень раннего детства. Я надеялся втайне, Что тебя не листали, Но тебя, как в читальне, Очень многие брали. Не дождуся я, видно, Когда я с опозданьем Сдам с рук на руки книгу С неприличным названьем.

Баллада о коротком счастье

Трубят рога: скорей, скорей! И копошится свита. Душа у ловчих без затей, Из жил воловьих свита. Ну и забава у людей: Убить двух белых лебедей! И соколы помчались, У лучников наметан глаз. А эти лебеди как раз Сегодня повстречались. Она жила под солнцем там, Где синих звезд без счета, Куда под силу лебедям Высокого полета. Вспари, едва крыла раскинь, В пустую трепетную синь. Скользи по божьим склонам В такую высь, куда и впредь Возможно будет залететь Лишь ангелам и стонам. Но он и там ее настиг, И счастлив миг единый. Но только был тот яркий миг Их песней лебединой. Крылатым ангелам сродни К земле направились они, Опасная повадка, Из-за кустов, как из-за стен, Следят охотники за тем, Чтоб счастье было кратко. Вот отирают пот со лба Виновники поверья: Сбылась последняя мольба Остановись, мгновенье! Так пелся этот вечный стих. В той лебединой песне их, Счастливцев одночасье. Они упали вниз вдвоем, Так и оставшись на седьмом, На высшем небе счастья.

Темная ночь молчаливо потупилась

Темная ночь молчаливо потупилась, Звезды устало зарылись во мглу. Ну, что ты шепчешь? «Вздохнуть бы, измучилась. Милый, поверь, больше я не могу». Ветер поет свою песнь бесполезную, Где-то ручей торопливо журчит. Ночь тяжело распласталась над бездною, Голос твой тихо и странно звучит. Все затихает. Не знаю, проснусь ли я, Слышится сердца прерывистый стук, Силы уходят, и снова конвульсия, Ночь, тишина, все затихло вокруг…

Она была чиста как снег

Она была чиста, как снег зимой. В грязь соболя. Иди по ним по праву. Но вот мне руки жжет ее письмо, Я узнаю мучительную правду. Не ведать мне страданий и агоний, Мне встречный ветер слезы оботрет, Моих коней обида не догонит, Моих следов метель не заметет. Не ведал я, что это только маска. И маскарад закончился сейчас. На этот раз я потерпел фиаско, Надеюсь, это был последний раз. Не ведать мне страданий и агоний, Мне встречный ветер слезы оботрет, Моих коней обида не догонит, Моих следов метель не заметет. Итак, я оставляю позади, Под этим серым, неприглядным небом, Дурман фиалок, наготу гвоздик, И слезы вперемежку с талым снегом. Не ведать мне страданий и агоний, Мне встречный ветер слезы оботрет, Моих коней обида не догонит, Моих следов метель не заметет.

Раззуди-ка ты плечи

Раззуди-ка ты плечи, звонарь, Звонкий колокол раскочегаривай. Ты очнись, встряхнись, гармонист, Переливами щедро одаривай. Мы беду навек спровадили, В грудь ей вбили кол осиновый. Перебор сегодня свадебный, Звон над городом малиновый. Эй, гармошка, дразни, дразни, Не спеши, подманивай. Главный колокол звони, звони, Маленький, подзванивай.

Песня Марии

Не сдержать меня уговорами. Верю свято я и на деле. Пусть над ним кружат черны вороны, Но он дорог мне и в неволе. Верим веку испокон. Да прослышала сама я, Как в году невесть каком Стали вдруг одним цветком Два цветка, иван-да-марья.

Песня привидения

Во груди душа словно ерзает, Сердце в ней горит, словно свечка. И в судьбе закружит все, задворзает, То в плечо отдаст, то — осечка. Ах, ты долюшка несчастливая, Доля царская несправедливая. Я — привидение, я — призрак, но Мне от сидения больно давно. Темница тесная, везде сквозит. Хоть бестелесный я, а все знобит. Может кто-нибудь обидится, Но я, право, не шучу. Испугать, в углу привидеться Совершенно не хочу. Жаль, что вдруг тебя казнят, Ты с душой хорошею. Можешь запросто, солдат, Звать меня Тимошею.

Частушки

Подходи народ смелее, Слушай, переспрашивай. Мы споем про Евстигнея, Государя нашего. Вы себе представьте сцену, Как папаша Евстигней Дочь-царевну Аграфену Хочет сплавить поскорей. Но не получается Царевна не сплавляется. Как-то ехал царь из леса, Весело, спокойненько, Вдруг услышал свист балбеса, Соловья-разбойника. С той поры царя корежит, Словно кость застряла в нем. Пальцы в рот себе заложит, Хочет свистнуть соловьем. Надо с этим бой начать, А то начнет разбойничать.

Хор лесной нечисти

Как да во лесу дремучем, По сырым дуплам да сучьям, Да по норам по барсучьим, Мы скучаем да канючим. Так зачем сидим мы сиднем, Скуку да тоску наводим? Ну-ка-ся, ребята, выйдем, Весело поколобродим. Мы ребята битые, Тертые, ученые. Да во болотах мытые, Да в омутах моченые. Как да во лесу дремучем Что-нибудь да отчебучим, Добра молодца прищучим, Пощекочем и помучим. Воду во реке замутим. На кустах костей навесим, Пакостных шуток нашутим, Весело покуролесим. Водяные, лешие, Души забубенные. Ваше дело — пешие, А наше дело — конные.

Песня солдата

Ну чем же мы, солдаты виноваты, Что наши пушки не зачехлены? Пока дела решают супостаты, Не обойтись без драки и войны. Я бы пушки и мортиры Никогда не заряжал, Не ходил бы даже в тиры, Детям елки наряжал. «Напра…, Нале…, Ружье на пле…, Бегом в расположение». А я стою. Ать- два, ать-два, горе не беда. Хоть тяжело в учении Легко в бою. Раззуди плечо, если наших бьют, Сбитых, сваленных оттаскивай. Я перед боем тих, я в атаке лют Ну, а после боя ласковый. На голом на плацу, на вахт-параде, В казарме, на часах все дни подряд, Безвестный, но представленный к награде, Справляет службу доблестный солдат. И какие бы не дули Ураганные ветра, Он в дозоре, в карауле От утра и до утра. «Напра…, Нале…, Ружье на пле…, Бегом в расположение». А я стою. Ать-два, ать-два, живем мы однова, Хоть тяжело в учении Легко в бою. Если ломит враг, бабы слезы льют, Ядра к пушечкам подтаскивай. Я перед боем тих, я в атаке лют, Ну, а после боя, ласковый.

Мужчины

Так случилось — мужчины ушли, Побросали посевы до срока. Вот их больше не видно из окон, Растворились в дорожной пыли. Вытекают из колоса зерна, Это слезы несжатых полей. И холодные ветры проворно Потекли из щелей. Мы вас ждем, торопите коней. В добрый час, в добрый час, в добрый час, Пусть попутные ветры не бьют, А ласкают вам спины. А потом возвращайтесь скорей, Ивы плачут о вас, И без ваших улыбок — бледнеют и сохнут рябины. Мы в высоких живем теремах, Входа нет никому в эти зданья, Одиночество и ожиданье Вместо вас поселилось в домах. Потеряла и свежесть и прелесть, Белизна неодетых рубах. Твои старые песни приелись И навязли в зубах. Мы вас ждем, торопите коней. В добрый час, в добрый час, в добрый час, Пусть попутные ветры не бьют, А ласкают вам спины. А потом возвращайтесь скорей, Ивы плачут о вас, И без ваших улыбок Бледнеют и сохнут рябины. Все единою болью болит, И звучит с каждым днем непрестанней Вековой надрыв причитаний Отголоском старинных молитв. Мы вас встретим и пеших и конных, Утомленных, не целых, любых. Только б не пустота похоронных И предчувствие их. Мы вас ждем, торопите коней В добрый час, в добрый час, в добрый час, Пусть попутные ветры не бьют, А ласкают вам спины. А потом возвращайтесь скорей, Ивы плачут о вас, И без ваших улыбок Бледнеют и сохнут рябины.

Серенада Соловья-разбойника

Выходи, я тебе посвищу серенаду, Кто тебе серенаду еще посвистит? Сутки кряду могу до упаду, Если муза меня посетит. Я пока еще только шучу и шалю, Я пока на себя не похож, Я обиду стерплю, но когда я вспылю, Я дворец подпалю, подпалю, развалю, Если ты на балкон не придешь. Ты отвечай мне прямо, откровенно, Разбойничую душу не трави. О, выйди, выйди, выйди, Аграфена, Послушай серенаду о любви. Ей-ей-ей, трали-вали. Кабы красна девица жила в полуподвале Я бы тогда на корточки Приседал у форточки, Мы бы до утра проворковали. В лесных кладовых моих уйма товара, Два уютных дупла, три пенечка гнилых. Чем же я тебе, Груня, не пара? Чем я, Феня, тебе не жених? Так тебя я люблю, Что ночами не сплю, Сохну с горя у всех на виду. Вот и голос сорвал, и хриплю, и сиплю. Ох, и дров нарублю, и себя погублю, Но тебя я украду, уведу. Я женихов твоих через колено, Я папе твоему попорчу кровь, О, выйди, выйди, выйди, Аграфена, О, не губи разбойничую кровь. Ей-ей-ей, трали-вали. Кабы красна девица жила в полуподвале, Я б тогда на корточки, Приседал у форточки, Мы бы до утра проворковали.

Хирург-еврей

Он был хирургом — даже нейро, Специалистом по мозгам. На съезде в Рио-де-Жанейро Пред ним все были мелюзга. Всех, кому уже жить не светило, Превращал он в нормальных людей. Но огромное это светило, К сожалению, было — еврей. В науке он привык бороться, И за скачком всегда скачок. Он одному землепроходцу Поставил новый мозжечок. Всех, кому уже жить не светило, Превращал он в нормальных людей. Но огромное это светило, К сожалению, было — еврей.

Любовь в эпоху Возрождения

Может быть выпив поллитру, Некий художник от бед Встретил чужую палитру И посторонний мольберт. Дело теперь за немногим, Нужно натуры живой, Глядь, симпатичные ноги Гордо идут с головой. Он подбегает к Венере: «Знаешь ли ты, говорят, Данте к своей Алигьери Запросто шастает в ад. Ада с тобой нам не надо Холодно в царстве теней. Кличут меня леонардо, Так раздевайся скорей. Я тебя даже нагую Действием не оскорблю. Ну дай я тебя нарисую Или из глины слеплю». Но отвечала сестричка: «Как же вам не ай-яй-яй, Честная я католичка И не согласная я. Вот испохабились нынче, Так и таскают в постель. Ишь, Леонардо да Винчи, Тоже какой Рафаэль. С детства я против распутства, Не соглашуся ни в жизнь. Да мало, что ты для искусства Сперва давай-ка женись. Там и разденемся в спальной, Как у людей повелось. Да мало, что ты гениальный, Мы не глупее небось». «Что ж, у меня вдохновенье, Можно сказать, что экстаз», Крикнул художник в волненьи, Свадьбу сыграли нараз. Женщину с самого низа Встретил я раз в темноте. Это была Монна Лиза, В точности как на холсте. Бывшим подругам в Сорренто Хвасталась эта змея: «Ловко я интеллигента Заполучила в мужья». Вкалывал он больше года. Весь этот длительный срок Все ухмылялась Джоконда, Мол, дурачок, дурачок. В песне разгадка дается Тайны улыбки, а в ней Женское племя смеется Над простодушьем мужей.

Детективы

Нат Пинкертон — вот с детства мой кумир. Сравниться с ним теперь никто не может. Но он имел такой преступный мир, Что плохо спится мне, и зависть гложет. Аппарат и наметанный глаз, И работа идет эффективно, Только я столько знаю про вас, Что подчас мне бывает противно. Не скрыться вам, ведь от меня секретов нет. Мой метод прост: брать всех под подозренье, Любой преступник оставляет след И возвращается на место преступленья. Аппарат и наметанный глаз, И работа идет эффективно, Только я столько знаю про вас, Что подчас мне бывает противно. У детективов хмурый вид и мрачный нрав, Характер наш достоен укоризны, Имеем дело с попираньем прав, И только с темной стороною жизни. Аппарат и наметанный глаз, И работа идет эффективно, Только я столько знаю про вас, Что подчас мне бывает противно. Другие люди, сдав все горести на слом, Гуляют всласть за праздничным столом, Я ж не сижу за праздничным столом, Хожу кругом и в окна наблюдаю. Аппарат и наметанный глаз, И работа идет эффективно, Только я столько знаю про вас, Что подчас мне бывает противно.

Случай на таможне

На Шереметьево, в ноябре, третьего Метеоусловие не те. Я стою встревоженный, бледный, но ухоженный, На досмотр таможенный в хвосте. Стоял спокойно, чтоб не нарываться, Ведь я спиртного лишку загрузил. А впереди шмонали парагвайца, Который контрабанду провозил. Крест на груди, в густой шерсти, Толпа как хором ахнет: «За ноги надо потрясти, Глядишь, чего и звякнет». И точно, ниже живота, Смешно, да не до смеха, Висели два литых креста Пятнадцатого века. Ох, как он сетовал: «Где закон? Нету, мол. Я могу, мол, опоздать на рейс.» Но Христа распятого в половине пятого Не пустили в Буэнос-Айрес. Мы все-таки мудреем год от года, Распятья нам самим теперь нужны, Они богатство нашего народа, Хотя, конечно, пережиток старины. А раньше мы во все края, И надо, и не надо, Дарили лики, жития, В окладе, без оклада. Из пыльных ящиков косясь, Безропотно, устало, Искусство древнее от нас Бывало и сплывало. Доктор зуб высверлил, хоть слезу мистер лил, Но таможенник вынул из дупла, Чуть поддев лопатою, мраморную статую, Целенькую, только без весла. Ощупали заморского барыгу, Который подозрительно притих, И сразу же нашли в кармане фигу, А в фиге вместо косточки — триптих. Зачем вам складень, пассажир? Купили бы за трешку В «Березке» русский сувенир, Гармонь или матрешку. «Мир-дружба, прекратить огонь, Попер он как на кассу, Козе — баян, попу — гармонь, Икону — папуасу». Тяжело с истыми контрабандистами, Этот, что статуи был лишен, Малый с подковыркою, цикнул зубом с дыркою, Сплюнул и уехал в Вашингтон. Как хорошо, что бдительнее стало, Таможня ищет ценный капитал, Чтоб золотинки с ним бы не упало, Чтобы гвоздок с распятья не пропал. Толкают кто иконостас, Кто — крестик, кто — иконку, Так веру в господа от нас Увозят потихоньку. И на поездки в далеко, Навек, бесповоротно, Угодники идут легко, Пророки — неохотно. Реки лью потные: весь я тут, вот он я, Слабый для таможни интерес, Правда, возле щиколот, синий крестик выколот, Но я скажу, что это красный крест. Один мулат триптих запрятал в книги, Да, контрабанда — это ремесло, Я пальцы ежил в кармане в виде фиги, На всякий случай, чтобы пронесло. Арабы нынче, ну и ну, Европу поприжали, А мы в шестидневную войну, Их очень поддержали. Они к нам ездят неспроста, Задумайтесь об этом, Увозят нашего Христа На встречу с Магометом. Я пока здесь еще, здесь мое детище, Все мое: и дело и родня, Лики, как товарищи, смотрят понимающе С почерневших досок на меня. Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу, Разденут, стыд и срам, при всех святых, Найдут в мозгу туман, в кармане — фигу, Крест на ноге и кликнут понятых. Я крест сцарапывал, кляня Себя, судьбу, все вкупе, Но тут вступился за меня Ответственный по группе. Сказал он тихо, делово (Такого не обшаришь), Мол, вы не трогайте его, Мол, кроме водки — ничего, Проверенный, наш товарищ.

Аскет

Всего один мотив доносит с корабля, Один аккредитив на двадцать два рубля. А жить еще две недели, работы на восемь лет, Но я докажу на деле, на что способен аскет. Дежурная по этажу грозилась мне на днях, В гостиницу вхожу в час ночи и в носках. А жить еще две недели, работы на восемь лет, Но я докажу на деле, на что способен аскет. В столовой номер два всегда стоит кефир, И мыслей полна голова, и все про загробный мир. А жить еще две недели, работы на восемь лет, Но я докажу на деле, на что способен скелет. Одну в кафе позвал, увы, романа нет, Поел и побежал, как будто в туалет. А жить еще две недели, работы на восемь лет, Но я докажу на деле, на что способен скелет. А пляжи все полны пленительнейших вдов, Но стыдно снять штаны, ведь я здесь с холодов. А жить еще две недели, работы на восемь лет, Но я докажу на деле, на что способен аскет. О, проклятый Афон, влюбился, словно тля Беру последний фонд, все двадцать два рубля, Пленительно стройна, все деньги на проезд, Наверное, она сегодня их проест. А жить еще две недели, работы на восемь лет, Но я докажу на деле, на что способен скелет

Дух святой

Возвращаюсь я с работы, Рашпиль ставлю у стены. Вдруг в окно порхает кто-то, Из постели, от жены. Я, конечно, вопрошаю: «Кто такой?» А она мне отвечает: «Дух святой» Ох, я встречу того духа, Ох, отмечу его в ухо, Дух он тоже духу рознь, Коль святой, так Машку брось. Хоть ты кровь голубая, хоть ты белая кость, До Христа дойду я знаю — не пожалует Христос. Машка — вредная натура, Так и лезет на скандал, Разобиделася, дура, Вроде, значит, помешал. Я сперва сначала с лаской: то да се, А она к стене с опаской; вот и все. Я тогда цежу сквозь зубы, но уже, конечно, грубо. Хоть он возрастом и древний, Хоть годов ему тыщ шесть, У него в любой деревне две-три бабы точно есть. Я к Марии с предложеньем, я ж на выдумки мастак: Мол, в другое воскресенье ты, Маруся, сделай так: Я потопаю под утро, мол, пошел, А ты прими его как будто хорошо. Ты накрой его периной И запой. Тут я с дубиной Он крылом, а я колом, Он псалмом, а я кайлом. Тут, конечно, он сдается, Честь Марии спасена, Потому что мне сдается Этот ангел — сатана. Вот влетаю с криком с древом, Весь в надежде на испуг. Машка плачет. Машка, где он? Улетел желанный дух. Но как же это, я не знаю, как успел? А вот так вот, отвечает, улетел. Он, говорит, псалмы мне прочитал, И крылом пощекотал. Ты шутить с живым-то мужем, Ах, ты скверная жена. Я взмахнул своим оружьем. Смейся, смейся, сатана.

У нее все свое

У нее все свое, и белье, и жилье. Ну, а я ангажирую угол у тети. Для нее все свободное время мое, На нее я гляжу из окна, что напротив. У нее каждый вечер не гаснет окно, И вчера мне лифтер рассказал за полбанки, Что у нее два знакомых артиста кино И один популярный артист из Таганки. И пока у меня в ихнем ЖЭК-е рука, Про нее я узнал очень много нюансов: Что у нее старший брат — футболист «Спартака», А отец — референт в министерстве финансов. Я скажу, что всегда на футболы хожу, На «Спартак», и слова восхищенья о брате. Я скажу, что с министром финансов дружу И что сам, как любитель, играю во МХАТ-е. У нее, у нее на окошке герань, У нее, у нее занавески в разводах. А у меня, у меня на окне ни хрена, Только пыль, только старая пыль на комодах.

У меня запой от одиночества

У меня запой от одиночества, По ночам я слышу голоса, Слышу вдруг зовут меня по отчеству, Глянул — черт, вот это чудеса! Черт мне корчил рожи и моргал, А я ему тихонечко сказал: «Я, брат, коньяком напился вот уж как, Но ты, наверно, пьешь денатурат, Слушай, черт, чертяга, чертик, чертушка, Сядь со мной, я буду очень рад. Да неужели, черт возьми, ты трус Слезь с плеча, а то перекрещусь». Черт сказал, что он знаком с Борисовым, Это наш запойный управдом. Черт за обе щеки хлеб уписывал, Брезговать не стал и коньяком. Кончился коньяк: не пропадем, Съездим к трем вокзалам и возьмем. Я устал, к вокзалам черт мой съездил сам, Просыпаюсь, снова он — боюсь, Или он по-новой мне пригрезился, Или это я ему кажусь. Черт опять ругнулся, а потом Целоваться лез, вилял хвостом. Насмеялся я над ним до коликов И спросил: «А как там у вас в аду Отношение к нашим алкоголикам, Говорят, их жарят на спирту?» Черт опять ругнулся и сказал: «Да там не тот товарищ правит бал». Все кончилось, светлее стало в комнате, Черта я хотел опохмелять, Но растворился он, как будто в омуте, Я все жду, когда придет опять. Я не то, чтоб чекнутый какой, Но лучше с чертом, чем с самим собой.

В гербарии

Чужие карбонарии, закушав водку килечкой, Спешат в свои подполия на лад или борьбу, А я лежу в гербарии, к доске пришпилен шпилечкой, И пальцами до боли я по дереву скребу. Корячусь я на гвоздике, но не меняю позы, Кругом жуки-навозники и мелкие стрекозы, По детству мне знакомые, ловил я их, копал, Давил. Но в насекомые я сам теперь попал. Под всеми экспонатами эмалевые планочки. Все строго по-научному, указан класс и вид. Я с этими ребятами лежал в стеклянной баночке, Дрались мы, это к лучшему, узнал, кто ядовит. Я представляю мысленно себя в большой постели, Но подо мной написано: «Невиданный доселе». Я гомо был читающий, я сапиенсом был, Мой класс млекопитающий, а вид уже забыл. В лицо ль мне дуло, в спину ли, в бушлате или робе я, Стремился кровью крашенной обратно к шалашу, И на тебе, задвинули в наглядные пособия, Я злой и ошарашенный на стеночке вишу. Оформлен как на выданье, стыжусь, как ученица, Жужжат шмели солидные, что надо подчиниться. А бабочки хихикают на странный экспонат, Сороконожки хмыкают и куколки язвят. Ко мне с опаской движутся мои собратья прежние, Двуногие, разумные, два пишут — три в уме, Они пропишут ижицу, глаза у них не нежные, Один брезгливо ткнул в меня и вывел резюме: С ним не были налажены контакты и не ждем их, Вот потому он, граждане, лежит у насекомых. Мышленье в нем неразвито, и вечно с ним ЧП, А здесь он может разве что вертеться на пупе. Берут они не круто ли? Меня нашли не в поле, Ошибка это глупая, увидится изъян. Накажут тех, кто слушали, прикажут, чтоб откнопили, И попаду в подгруппу я хотя бы обезьян. Но не ошибка-акция свершилась надо мною, Чтоб начал пресмыкаться я вниз пузом, вверх спиною, Вот и лежу расхристанный, разыгранный вничью, Намеренно причисленный к ползучему жучью. А может, все проветрится и солнцем приправится? В конце концов, ведь досточка не плаха, говорят. Все слюбится да стерпится, мне даже стала нравиться Молоденькая осочка и кокон-шелкопряд. А мне приятно с осами, от них не пахнет псиной. Средь них бывают особи и с талией осиной, Да, кстати, вон из кокона родится что-нибудь Такое, что и с локоном и что имеет грудь Червяк со мной не кланялся, а оводы со слепнями Питают отвращение к навозной ковырьбе. Чванливые созданьица довольствуются сплетнями, А мне нужны общения с подобными себе. Пригрел сверчка-дистрофика — блоха сболтнула, гнида, И, глядь, два тертых клопика из третьего подвида, Сверчок полузадушенный в пол-силы свиристел, Но за покой нарушенный на два гвоздочка сел. Паук на мозг мой зарится, клопы кишат, нет роздыха, Невестой хороводится красивая оса, Пусть что-нибудь заварится, а там хоть на три гвоздика, А с трех гвоздей, как водится, дорога в небеса. В мозгу моем нахмуренном страх льется по морщинам, Мне станет шершень шурином, а что мне станет сыном? А не желаю, право же, чтоб трутень был мне тесть, Пора уже, пора уже напрячься и воскресть. Когда в живых нас тыкали булавочками тонкими, Махали пчелы крыльями, пищали муравьи, Мы вместе горе мыкали, все проткнуты иголками, Забудем же, кем были мы, товарищи мои. Заносчивый немного я, но в горле горечь комом. Поймите, я, да многие попали к насекомым, Но кто спасет нас, выручит, кто снимет нас с доски? За мною, прочь со шпилечек сограждане-жуки. И как всегда в истории, мы разом спины выгнули, Хоть осы и гундосили, но кто силен — тот прав, Мы с нашей территории клопов сначала выгнали, И паучишек сбросили за старый книжный шкаф. У них в мозгу не вяжется, зато у нас все дома, И пожелают, кажется уже не насекомо. А я — я нежусь в ванночке, без всяких там обид, Жаль над моею баночкой другой уже прибит.

Ошибка вышла

Я был и слаб, и уязвим, Дрожал всем существом своим, Кровоточил своим больным Истерзанным нутром. И, словно в пошлом попурри, Огромный лоб возник в двери, И озарился изнутри Здоровым недобром. Но властно дернулась рука Лежать лицом к стене, И вот мне стали мять бока На липком тапчане. А самый главный сел за стол, Вздохнул осатанело, И что- то на меня завел Похожее на дело. Вот в пальцах цепких и худых Смешно задергался кадык, Нажали в пах, потом под дых, На печень-бедолагу. Когда давили под ребро Как екнуло мое нутро, И кровью каркало перо В невинную бумагу. В полубреду, в полууглу Разделся донага, В углу готовила иглу Мне старая карга, И от корней волос до пят По телу ужас плелся, А вдруг уколом усыпят, Чтоб сонный раскололся. Он, потрудясь над животом, Сдавил мне череп, а потом Предплечья мне стянул жгутом, И крови ток прервал, Я было взвизгнул, но замолк, Сухие губы на замок, А он кряхтел, кривил замок И в залу ликовал. Он в раж вошел, в знакомый раж, Но я как заору, Чего строчишь, а ну, покажь Секретную муру. Подручный, бывший психопат, Связал мои запястья, Тускнели, выложившись в ряд, Орудия пристрастья. Я терт, я бит и нравом крут, Могу в разнос, могу в раскрут, Но тут смирят, и тут уймут, Я никну и скучаю, Лежу я, голый как сокол, А главный шмыг, да шмыг за стол, И что-то пишет в протокол, Хоть я не отвечаю. Нет, надо силы поберечь, Ослаб я и устал, Ведь скоро пятки будут жечь, Чтоб я захохотал, Держусь на нерве, начеку, Но чувствую отвратно, Мне в горло сунули кишку, Я выплюнул обратно. Я взят в тиски, я в клещи взят, По мне елозят, егозят. Все вызвать, выведать хотят, Все пробуют на ощупь. Тут не пройдут и пять минут, Как душу вынут, изомнут, Всю испоганят, изотрут, Ужмут, не прополощут. Дыши, дыши поглубже ртом, Да выдохни — умрешь. У вас тут выдохни — потом Навряд ли и вдохнешь. Во весь свой пересохший рот Я скалюсь: ну порядки, У вас, ребятки, не пройдет Играть со мною в прятки. Убрали свет и дали газ Там каша какая-то зажглась, И гноем брызнула из глаз, И булькнула трахея, Он стервенел, входил в экстаз, Приволокли зачем-то таз. Я видел это как-то раз, Фильм в качестве трофея. Ко мне заходят со спины И делают укол, Колите, сукины сыны, Но дайте протокол. Я даже на колени встал, Я к тазу лбом прижался, Я требовал и угрожал, Молил и унижался. Но тут же затянули жгут, И вижу я, спиртовку жгут, Все рыжую чертовку ждут С волосяным кнутом. Где-где, а тут свое возьмут, А я гадаю, старый шут, Когда же раскаленный прут, Сейчас или потом? Шабаш кадился и лысел, Пот лился горячо, Раздался звон, и ворон сел На белое плечо, И ворон крикнул: «Nеvеr моrе!» Проворен он и прыток, Напоминает: прямо в морг Выходит зал для пыток. Я слабо поднимаю хвост, Хотя для них я глуп и прост: «Эй, за прострастный ваш допрос Придется отвечать Вы, как вас там по именам, Вернулись к старым временам, Но протокол допроса нам Обязаны давать». Я через плечо кошу На писанину ту, Я это вам не подпишу, Покуда не прочту. Но чья-то желтая спина Ответила бесстрастно: «Тут ваша подпись не нужна, Нам без нее все ясно». Сестренка, милая, не трусь, Я не смолчу, я не утрусь, От протокола отопрусь При встрече с адвокатом. Я ничего им не сказал, Ни на кого не показал. Скажите всем, кого я знал, Я им остался братом. Он молвил, подведя черту: Читай, мол, и остынь. Я впился в писанину ту, А там одна латынь, В глазах круги, в мозгу нули, Проклятый страх, исчезни Они же, просто, завели Историю болезни.

Никакой ошибки

На стене висели в рамах Бородатые мужчины, Все в очечках на цепочках, По народному в пенсне, Все они открыли что-то, Все придумали вакцины, Так что если я не умер, Это все по их вине. Доктор молвил: «Вы больны», И мгновенно отпустило, И сердечное светило Ухмыльнулось со стены, Здесь не камера — палата, Здесь не нары, а скамья, Не подследственный, ребята, А исследуемый я. И, хотя я весь в недугах, Мне не страшно почему-то. Подмахну давай не глядя Милицейский протокол, Мне приятель Склифосовский, Основатель института, Или вот товарищ Боткин, Он желтуху изобрел. В положении моем Лишь чудак права качает, Доктор, если осерчает, То упрячет в желтый дом, Правда, в этом доме сонном Нет дурного ничего, Хочешь — можешь стать Буденным, Хочешь — лошадью его. Я здоров, даю вам слово, Только здесь не верят слову, Вновь взглянул я на портреты И ехидно прошептал: «Если б Кащенко, к примеру, Лег лечиться к Пирогову, Пирогов бы без причины Резать Кащенку не стал». Доктор мой большой педант, Сдержан он и осторожен, Да, вы правы, но возможен И обратный вариант. Вот палата на пять коек, Вот доктор входит в дверь. Тычет пальцем — параноик, И поди его, проверь. Хорошо, что вас, светила, Всех повесили на стенку. Я за вами, дорогие, Как за каменной стеной, На Вишневского надеюсь, Уповаю на Бурденку. Подтвердят, что не душевно, А духовно я больной. Да, мой мозг прогнил на треть, Ну, а вы, здоровы разве? Можно вмиг найти болезни, Если очень захотеть. Доктор, мы здесь с глазу на глаз Отвечай же мне, будь скор, Или будет мне диагноз, Или будет приговор. Доктор мой и санитары, И светила все смутились, Заоконное светило Закатилось за спиной, И очечки их, и почки Даже влагой замутились, У отца желтухи щечки Вдруг покрылись желтизной. Авторучки острие Устремилось на бумагу, Доктор действовал во благо, Только благо не мое. Но лист перо стальное Грудь проткнуло, как стилет, Мой диагноз — параноик, Это значит, пара лет.

Вот это да

Вот это да, вот это да, Сквозь мрак и вечность решето, Из зала вечного суда Казалось то, не знаю что. Но кто же он, хитрец и лгун, Или шпион, или колдун. Каких дворцов он господин, Каких отцов заблудший сын? Вот это да, вот это да, Явилось то, не знаю что, Как свет на голову суда, Упал тайком инкогнито. Играйте тут, быть может он Умерший муж несчастных жен, Больных детей больной отец, Плохих вестей шальной гонец. Вот это да, вот это да, И я спросил, как он рискнул, Из ниоткуда в никуда Перешагнул, перешагнул. Он мне: «Внемли» — И я внимал, Что он с земли вчера сбежал, Сказал: «Верну я злобе тишь», Но в тишину без денег шиш, Мол, прошмыгну, как мышь, как вошь, Но в тишину не прошмыгнешь. Вот это да, вот это да, Он повидал печальный край, Но там бардак и лабуда, И он опять в наш грешный рай. Итак, откуда он удрал, Его иуда обыграл, И в тридцать три, и в сто одно, Смотри, смотри, он видел дно, Он видел ад, но сделал он Свой шаг назад и воскрешен. Вот это да, вот это да, Вскричал петух и пробил час. Мак-Кинли, бог, суперзвезда, Мессия наш, мессия наш. Владыка тьмы его отверг, Но примем мы, он человек, Душ не губил сей славный муж, Самоубийство — просто чушь. Хоть его дешево и в раз, Не проведешь его и нас, Вот это да, вот это да.

Поезд в пустыне

Я помню, я помню тот вечер. Не встречусь с любимой, не праздничный стол. Сегодня я там самый главный диспетчер, И стрелки сегодня я сам перевел. И пусть отправляю я поезд в пустыню, Где только барханы в горячих лучах. Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис совсем не зачах. И вновь отправляю я поезд по миру, Я рук не ломаю, навзрыд не кричу. Их мне не навяжут, чужих пассажиров, Сажаю я в поезд кого захочу. И пусть отправляю я поезд в пустыню, Где только барханы в горячих лучах. Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис совсем не зачах.

Уходит друг

Вот и разошлись пути-дороги вдруг. Один на север, другой на запад. Грустно мне, когда уходит друг Внезапно, внезапно. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Но все-таки я верю, Верю в друзей. Наступило время неудач. Следы и души заносит вьюга. Все из рук плохо, плач — не плач, Нет друга, нет друга. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Не знаю как другие, а я верю, Верю в друзей. А когда вернется он назад И скажет: «Cсора была ошибкой», Бросим мы на прошлое с ним взгляд С улыбкой, с улыбкой. Что, мол, невелика потеря Для многих людей. Но все-таки я верю, Верю в друзей.

Дела

Дела. Меня замучили дела. Каждый день, каждый день, каждый день. Дотла сгорели песни и стихи Дребедень, дребедень. Весь год жила-была И вдруг взяла, собрала и ушла. И вот Опять веселые дела у меня. Теперь хоть целый вечер Подари, подари, подари. Поверь, Я буду только говорить. Из рук, из рук вон плохо шли дела У меня шли дела, И вдруг сгорели пламенем дотла, Не дела, а зола. Весь год Жила-была, И вдруг взяла, собрала и ушла. И вот Такие грустные дела у меня. Теперь Хоть целый вечер Подари, подари, подари. Поверь, Не буду даже говорить.

Игра стоит свеч

Без запретов и следов, об асфальт сжигая шины, Из кошмара городов рвутся за город машины, И громоздкие, как танки, «форды», «линкольны», «cелены», Элегантные «мустанги», «мерседесы», «cитроены». Будто знают игра стоит свеч, Это будет кровная месть городам, Поскорей, только б свечи не сжечь, Карбюратор, и что у них есть еще там. И не видно полотна, лимузины, лимузины. Среди них, как два пятна, две красивые машины, Будто связанные тросом, а где тонко — там и рвется, Акселераторам, подсосам больше дела не найдется. Будто знают игра стоит свеч, Только вырваться, выплатят все по счетам, Ну, а может он скажет ей речь На клаксоне, и что у них есть еще там. Это солнце машин на тебя таит обиду, Светло-серый лимузин, не теряй ее из виду, Впереди, гляди, разъезд, больше риску, больше веры, Опоздаешь, так и есть, ты промедлил, светло-серый. Они знали — игра стоит свеч А теперь — это сигналы рекламным щитам. Ну, а может гора ему с плеч, И с капота, и что у них есть еще там. Нет, развилка как беда, стрелки брось, и вот не здесь ты, Неужели никогда не сближают нас разъезды? Этот сходится один, и врубив седьмую скорость, Светло-серый лимузин позабыл нажать на тормоз. Чтож, съезжаться, пустые мечты, Или это есть кровная месть городам. Покатились колеса, мосты и сердца, Или что у них есть еще там.

Баллада об уходе в рай

Вот твой билет, вот твой вагон. Все в лучшем виде одному тебе дано. В цветном раю увидеть сон: Трехвековое непрерывное кино. Все позади, уже сняты Все отпечатки. Контрабанды не берем. Как херувим, стерилен ты. А класс второй, не высший класс, зато с бельем. Вот и сбывается, все что пророчится. Уходит поезд в небеса — счастливый путь! Ах, как нам хочется, как всем нам хочется, Не умереть, а именно уснуть. Земной перрон, не унывай, И не кричи, для наших воплей он оглох. Один из нас поехал в рай. Он встретит бога там, ведь есть, наверно, бог. Ты передай ему привет, А позабудешь — ничего, переживем. Осталось нам немного лет. Мы пошустрим и, как положено, умрем. Вот и сбывается все, что пророчится. Уходит поезд в небеса — счастливый путь! Ах, как нам хочется, как всем нам хочется, Не умереть, а именно уснуть. Уйдут, как мы, в ничто без сна И сыновья, и внуки внуков в трех веках. Не дай господь, чтобы война, А то мы правнуков оставим в дураках. Разбудит вас какой-то тип И пустит в мир, где в прошлом войны, боли, рак. Где побежден гонконгский грипп. На всем готовеньком ты счастлив ли, дурак? Вот и сбывается все, что пророчится. Уходит поезд в небеса — счастливый путь! Ах, как нам хочется, как всем нам хочется Не умереть, а именно уснуть. Итак, прощай. Звенит звонок. Счастливый путь, храни тебя от всяких бед. А если там и вправду бог, Ты все же вспомни, передай ему привет. Прощай, прощай…

Холода

В холода, в холода, от насиженных мест Нас другие зовут города. Будь то Минск, будь то Брест, В холода, в холода. Неспроста, неспроста, от родных тополей Нас суровые манят места, Будто там веселей. Неспроста, неспроста. Как нас дома ни грей, не хватает всегда Новых встреч нам и новых друзей. Будто с нами беда, будто с ними теплей. Как бы ни было нам хорошо иногда, Возвращаемся мы по домам. Где же ваша звезда? Может здесь, может там.

Туман

Сколько чудес за туманами кроется, Не подойти, не увидеть, не взять. Дважды пытались, но бог любит троицу, Ладно, придется ему подыграть. Выучи намертво, не забывай, И повторяй, как заклинанье. Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй. Был ведь когда-то туман наша вотчина, Многих из нас укрывал от врагов. Нынче, туман, твоя миссия кончена, Хватит тайгу запирать на засов. Выучи намертво, не забывай, И повторяй, как заклинанье. Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй. Тайной покрыто, молчанием сковано, Заколдовала природа-шаман, Черное золото, белое золото, Сторож седой охраняет туман. Выучи намертво, не забывай, И повторяй, как заклинанье. Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй. Что же выходит и пробовать нечего, Перед туманом ничто человек. Но от тепла, от тепла человечьего Даже туман поднимается вверх. Выучи, вызубри, не забывай, И повторяй, как заклинанье. Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй.

Дом

Что-то дом притих, погружен во мрак, На семи лихих продувных ветрах, Всеми окнами обратясь во мрак, А воротами — на проезжий тракт. Ох, устать я устал, а лошадок распряг. Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги! Никого, только тень промелькнула в сенях, Да стервятник спустился и сузил круги. В дом заходишь как все равно в кабак, А народишко: каждый третий — враг, Своротят скулу: гость непрошенный, Образа в углу и те перекошены. И затеялся смутный, чудной разговор, Кто-то песню орал и гитару терзал И припадочный малый, придурок и вор, Мне тайком из-под скатерти нож показал. Кто ответит мне, что за дом такой, Почему во тьме, как барак чумной? Свет лампад погас, воздух вылился, Али жить у вас разучилися? Двери настежь у вас, а душа взаперти, Кто хозяином здесь? Напоил бы вином, А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути И людей позабыл. Мы всегда так живем. Траву кушаем, век на щавеле, Скисли душами, опрыщавели, Да еще вином много тешились, Разоряли дом, дрались, вешались». Я коней заморил, от волков ускакал, Укажите мне край, где светло от лампад. Укажите мне место, какое искал, Где поют, а не плачут, где пол не покат. О таких домах не слыхали мы, Долго жить впотьмах привыкали мы. Испокону мы в зле да шопоте, Под иконами в черной копоти. И из смрада, где косо висят образа, Я, башку очертя, шел, свободный от пут, Куда ноги вели, да глядели глаза, Где не странные люди как люди живут. Сколько кануло, сколько схлынуло. Жизнь кидала меня, не докинула. Может спел про вас неумело я, Очи черные, скатерть белая.

МАЗы

Я вышел ростом и лицом Спасибо матери с отцом. С людьми в ладу, не понукал, не помыкал, Спины не гнул, прямым ходил, Я в ус не дул, и жил, как жил, И голове своей руками помогал. Но был донос и был навет. (Кругом пятьсот и наших нет). Был кабинет с табличкой: «Время уважай». Там прямо без соли едят, Там штемпель ставят наугад, Кладут в конверт и посылают за Можай. Потом зачет, потом домой С семью годами за спиной, Висят года на мне, не бросить, не продать. Но на начальника попал, Который бойко вербовал, И за Урал машины стал перегонять. Дорога, а в дороге МАЗ, Который по уши увяз. В кабине тьма, напарник третий час молчит, Хоть бы кричал, аж зло берет. Назад пятьсот, вперед пятьсот, А он зубами танец с саблями стучит. Мы оба знали про маршрут, Что этот МАЗ на стройке ждут. А наше дело — сел, поехал, ночь-полночь. Ну, надо ж так, под Новый год! Назад пятьсот, вперед пятьсот, Сигналим зря, пурга и некому помочь. «Глуши мотор, — он говорит, Пусть этот МАЗ огнем горит», Мол, видишь сам, тут больше нечего ловить, Мол, видишь сам, кругом пятьсот, А к ночи точно занесет, Так заровняет, что не надо хоронить. Я отвечаю: «Не канючь», А он за гаечный за ключ, И волком смотрит. Он вообще бывает крут. А что ему — кругом пятьсот, И кто кого переживет, Тот и докажет, кто был прав, когда припрут. Он был мне больше, чем родня, Он ел с ладони у меня, А тут глядит в глаза и холод на спине. А что ему — кругом пятьсот, И кто там после разберет, Что он забыл, кто я ему и кто он мне. И он ушел куда-то вбок. Я отпустил, а сам прилег, Мне снился сон про наш веселый оборот. Что будто вновь кругом пятьсот, Ищу я выход из ворот, Но нет его, есть только вход и то не тот. Конец простой: пришел тягач, И там был трос, и там был врач, И МАЗ попал куда положено ему. А он пришел — трясется весь, А там опять далекий рейс, Я зла не помню, я опять его возьму.

Про первые ряды

Целуя знамя, пропыленный шелк, И выплюнув в отчаяньи протезы, Фельдмаршал звал: «Вперед, мой славный полк, Презрите смерть, мои головорезы». И смятыми знаменами горды, Воспламенены талантливою речью, Расталкивая спины и зады, Они стремились в первые ряды И первыми ложились под картечью. Хитрец и тот, который не был смел, Не пожелав платить такую цену, Полз в задний ряд, но там не уцелел, Его свои же брали на прицел И в спину убивали за измену. Сегодня каждый третий без сапог, Но после битвы заживут, как крезы. Прекрасный полк, надежный, верный полк, Отборные в полку головорезы. А третьи и средь битвы и бады Старались сохранить и грудь, и спину, Не выходя ни в первые ряды, Ни в задние, но как из-за еды, Дрались за золотую середину. Они напишут толстые труды И будут гибнуть в рамах на картине, Те, кто не вышли в первые ряды, Но не были и сзади, и горды, Что честно прозябали в середине. Уже трубач без почестей умолк, Не слышно меди, тише звон железа. Разбит и смят надежный, верный полк, В котором сплошь одни головорезы. Но нет, им честь знамен не запятнать, Дышал фельдмаршал весело и ровно. Чтоб их в глазах потомков оправдать, Он молвил: «Кто-то должен умирать, А кто-то должен гибнуть, безусловно». Пусть нет звезды тусклее, чем у них, Уверенно дотянут до кончины, Скрываясь за отчаянных и злых Последний ряд оставив для других, Уверенные люди середины. В грязь втоптаны знамена, грязный шелк, Фельдмаршальские жезлы и протезы. Ах, славный полк, да был ли славный полк, В котором сплошь одни головорезы?

Манекены

Семь дней усталый старый бог В запале, в заторе, в запаре Творил убогий наш лубок И каждой твари — по паре. Ему творить — потеха И вот, себе взамен Бог создал человека, Как пробный манекен. Идея эта не нова, Но не обхаяна никем. Я докажу, как дважды два, Адам был первый манекен. А мы, ошметки хромосом, Огрызки божественных генов, Идем проторенным путем И создаем манекенов. Не так мы, парень, глупы, Чтоб наряжать живых, Мы обряжаем трупы И кукол восковых. Они так вежливы, — взгляни, Их не волнует ни черта, И жизнерадостны они, И нам, безумным, не чета. Я предлагаю смелый план Возможных сезонных обменов: Мы, люди, в их бездушный хлам, А вместо нас — манекены. Но я готов поклясться, Что где-нибудь заест. Они не согласятся На перемену мест. Из них, конечно, ни один Нам не уступит свой уют, Из этих солнечных витрин Они без боя не уйдут. Его налогом не согнуть, Не сдвинуть повышеньем цен. Счастливый путь, счастливый путь, Счастливый мистер манекен. О, всемогущий манекен!

То ли в избу и запеть

То ли в избу и запеть, Просто так, с морозу, То ли взять и помереть От туберкулезу. То ли песенку без слов, А может под гитару, То ли в сани рысаков И уехать к яру. Вот напасть понеслась То ли в масть карту класть, То ли счастье украсть, То ли просто упасть. Страсть… Назло всем, навсегда, в никуда В вечное стремление. То ли с неба вода, То ль разливы весенние. Может песня без пловца, А может без идеи. А я строю печку в изразцах Или просто сею. Сколько лет счастья нет, Все кругом красный свет, Недопетый куплет, Недодаренный букет. Бред… Назло всем, насовсем Со звездою в лапах Без реклам, без эмблем, Мишек косолапых. Не догнал бы кто-нибудь И учуял запах. Отдохнуть бы, продыхнуть Со звездою в лапах. У нее, без нее, Ничего не мое. Невеселое жилье, И белье и то ее. Е-мое…

Я расскажу тебе про Магадан

Вы думаете мне не по годам, Я очень редко раскрываю душу, Я расскажу тебе про Магадан. Слушай… Я видел Нагайскую бухту да тракты, Улетел я туда не с бухты-барахты. Однажды я уехал в Магадан, Не от себя бежал, не от чахотки. Я вскоре там напился вдрободан водки… Но я видел Нагайскую бухту да тракты, Улетел я туда не с бухты-барахты. За мной летели слухи по следам, Опережая самолет и вьюгу, Я все-таки уехал в Магадан к другу… Ты не видел Нагайской бухты, дурак ты. Улетел я туда не с бухты-барахты. Я повода врагам своим не дал, Не срезал вену, не порвал аорту, Я взял да как уехал в Магадан к черту… Я видел Нагайскую бухту да тракты, Улетел я туда не с бухты-барахты. Я, правда, здесь оставил много дам, Писали мне: «Все дамы твои биты». Ну что ж, а я уехал в Магадан, квиты… Ты не видел Нагайской бухты, дурак ты. Улетел я туда не с бухты-барахты. Теперь подходит дело к холодам, И если так случится, пусть досадно, Я снова враз уеду в Магадан, ладно… Я увижу Нагайскую бухту, да тракты, Улечу я туда не с бухты-барахты.

Мой друг уехал в Магадан

Мой друг уехал в Магадан. Снимите шляпу, снимите шляпу. Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу. Не то, чтоб другу не везло, Не чтоб кому-нибудь назло, Не для молвы, что, мол, чудак, А просто так, а просто так. Быть может кто-то скажет: зря, Как так решиться, всего лишиться, Ведь там сплошные лагеря, А в них убийцы, а в них убийцы. Ответит он: «Не верь молве, Их там не больше, чем в Москве». Потом уложит чемодан, И в магадан, и в Магадан. Не то, чтоб мне не по годам, Я б прыгнул ночью с электрички, Но я не еду в Магадан, Забыв привычки, закрыв кавычки. Я буду петь под струнный звон Про то, что будет видеть он, Про то, что в жизни не видал, Про Магадан, про Магадан. Мой друг поехал сам собой, С него довольно, с него довольно, Его не будет бить конвой, Он добровольно, он добровольно. А мне удел от бога дан, А может тоже в Магадан, Уехать с другом заодно, И лечь на дно, и лечь на дно.

Про бандитов

До нашей эры соблюдалось чувство меры, Потом бандитов называли флибустьеры, Потом названье звучное — пират, забыли бить их, И словом оскорбить их всякий рад. Бандит же ближних возлюбил, души не чает, И если что-то их карман отягощает, Он к ним подходит, как интеллигент, Улыбку выжмет и облегчает ближних за момент. А если ближние начнут сопротивляться, Излишне нервничать и сильно волноваться, Тогда бандит поступит, как бандит, он стрельнет Трижды и вмиг приводит ближних в трупный вид. А им за это ни чинов ни послаблений, Доходит даже до взаимных оскорблений. Едва бандит выходит за порог, как сразу: «Стойте, невинного не стройте. Под замок» На теле общества есть много паразитов, Но почему-то все стесняются бандитов. И с возмущеньем хочется сказать Поверьте все же, бандитов надо тоже понимать.

Песня о масках

Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал, Меня, должно быть, ловко разыграли Крючки носов и до ушей оскал, Как на венецианском карнавале. Что делать мне? Бежать да поскорей, А может вместе с ними веселиться? Надеюсь я, под масками зверей У многих человеческие лица. Все в масках, в париках, все как один, Кто сказочен, а кто литературен. Сосед мой слева — грустный арлекин, Другой — палач, а каждый третий — дурень. Я в хоровод вступаю хохоча, Но все-таки мне неспокойно с ними, А вдруг кому-то маска палача Понравится, и он ее не снимет. Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным, Вдруг дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном. Вокруг меня смыкается кольцо, Меня хватают, вовлекают в пляску. Так-так, мое нормальное лицо Все остальные приняли за маску. Петарды, конфетти, но все не так, И маски на меня глядят с укором. Они кричат, что я опять не в такт И наступаю на ногу партнерам. Смеются злые маски надо мной. Веселые — те начинают злиться. За маской пряча, словно за стеной, Свои людские, подлинные лица. За музами гоняюсь по пятам, Но ни одну не попрошу открыться, Что если маски сброшены, а там Их подлинные, подленькие лица? Я в тайну масок, видимо, проник, Уверен я, что мой анализ точен, И маски равнодушия у них Защита от плевков и от пощечин. Но если был без маски подлецом, Носи ее. А вы? У вас все ясно! Зачем скрываться под чужим лицом, Когда свое воистину прекрасно. Как доброго лица не прозевать, Как честных угадать наверняка мне? Они решили маски надевать, Чтоб не разбить свое лицо о камни.

И фюрер кричал

И фюрер кричал, от завода бледнея, Стуча по своим телесам, Что если бы не было этих евреев, То он бы их выдумал сам. Но вот запускают ракеты Евреи из нашей страны, А гетто, вы помните гетто Во время и после войны?